Текст книги "Доверенное лицо"

Автор книги: Грэм Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

– На остановке «Рассел-сквер», ровно в семь, – быстро ответила она.

Звучало вполне невинно.

– Вы не знаете, никому не нужна хорошая горничная? Может быть, вам или вашему отцу?

– Вы с ума сошли?

– Ничуть. Ладно, поговорим об этом вечером. До свидания.

Он медленно поднялся к себе в номер. Рисковать он не хотел. Рекомендательные письма необходимо спрятать. Нужно продержаться лишь двадцать четыре часа, после чего он свободен – свободен вернуться к своему истерзанному бомбежками и голодом народу. Нет, конечно же, они не собираются подсунуть ему любовницу – только герои мелодрам попадаются на такие трюки. К тому же в мелодрамах тайный агент никогда не бывает усталым, безразличным к девушкам, влюбленным в свою покойную жену. А если Л. поклонник мелодрам? В конце концов, он представитель аристократии – все эти маркизы, генералы и епископы живут в собственном странном мире, позвякивая орденами и медалями, которыми награждают друг друга. На остальной мир они смотрят, как рыбы, сквозь стекла аквариумов; даже по своим физиологическим потребностям они принадлежат к одному виду, роду, семейству. Следовательно, вполне возможно, что они черпают свои представления о внешнем мире – о людях мыслящих и работающих – именно из мелодрам. Было бы ошибкой недооценивать невежество правящего класса. Сказала же Мария-Антуанетта[9] о бедняках: «У них нет хлеба? Пусть едят бриоши».

Управляющая ушла. Возможно, она слушала его разговор с Роз через отводную трубку. Эльза с яростным усердием наводила чистоту в коридоре. Он остановился и с минуту понаблюдал за девочкой. Рискнуть?

– Загляни-ка ко мне в номер на минутку. – Она вошла, и он плотно затворил за ней дверь. – Я буду говорить шепотом, чтобы она не подслушала.

И снова его поразил ее преданный взгляд. Господи, ну что он такого сделал, чтобы заслужить ее преданность? Немолодой иностранец с израненным лицом, с которого он только что смыл кровь. Ну, сказал несколько добрых слов, но неужели слова эти были для нее такой редкостью, что вызвали столь трогательную реакцию?

– Я хочу, чтобы ты для меня кое-что сделала.

– Все, что угодно, – сказала она.

Вот, точно так же, – подумал он, – она предана и Кларе. Что же это за жизнь такая, если ребенок за неимением лучшего вынужден дарить свою любовь старику-иностранцу и проститутке…

– Ни одна душа не должна об этом знать. У меня тут есть кое-какие бумаги, за которыми охотятся нехорошие люди. Мне нужно, чтобы ты подержала их у себя до завтра.

– Вы шпион? – спросила она.

– С чего ты это взяла?

– А мне все равно, кто вы, – сказала она.

Он сел на кровать и снял ботинок. Она следила за ним, как зачарованная.

– А вот той леди, которая по телефону… – начала она.

Держа носок в одной руке и бумаги в другой, он взглянул на Эльзу:

– И она не должна знать. Только ты и я.

Лицо ее просияло, словно он преподнес ей бриллиантовое кольцо. Он тут же раздумал расплачиваться с ней деньгами. Может быть, позже, перед отъездом, он сделает ей какой-нибудь подарок, который она, если захочет, продаст, но деньгами он ее не унизит.

– Где ты будешь их хранить?

– Там же, где и вы.

– Никто не должен знать.

– Могу перекреститься.

– Лучше спрячь бумаги сейчас же, сию минуту.

Он отвернулся и стал смотреть в окно. Прямо под ним растянулись большие золоченые буквы названия гостиницы. Сорок футов отделяло его от покрытой изморозью мостовой, по которой медленно тащился фургон с углем.

– А теперь, – сказал он, – я опять прилягу, посплю немного.

Он мог позволить себе спать до вечера.

– А поесть вы не хотите? Сегодня обед неплохой – тушеное мясо по-ирландски и пудинг с патокой. Поедите и согреетесь, – сказала она. – А я вам побольше кусочек подложу, когда она отвернется.

– Я еще не привык к вашим огромным порциям, – сказал он. – Там, откуда я приехал, мы отвыкли так есть.

– Все равно есть надо.

– А мы нашли способ подешевле – вприглядку. Разглядываем в журналах цветные картинки, где еда нарисована…

– Ну, это вы загибаете, сэр. Я вам не верю. Вам надо поесть. Если вы из-за денег…

– Нет, не в деньгах дело. Я обещаю тебе хорошо поесть вечером, а сейчас все, что я хочу, – это поспать.

– На этот раз к вам никто не войдет, – сказала она. – Ни одна душа.

Он слышал, как она расхаживает по коридору, словно часовой, и мерно шлепает мокрой тряпкой – шлеп, шлеп, шлеп, должно быть, притворяется, будто убирает.

Он опять лег, не раздеваясь. На этот раз не нужно было давать команду подсознанию разбудить его. Он никогда не спал больше шести часов кряду – это был самый длинный интервал между двумя воздушными налетами. Но сейчас он вообще не мог уснуть. Еще ни разу с тех пор, как он выехал на задание, он не расставался со своими документами. Они пересекли с ним Европу, были при нем в парижском экспрессе и на пароходе из Кале в Дувр. Даже когда его били, они лежали здесь, в ботинке, в полной безопасности. Без них ему было не по себе. Документы придавали ему вес, авторитет, без бумаг он никто, просто нежелательный иностранец, лежащий на обшарпанной кровати в сомнительном отельчике. А что, если девчонка начнет похваляться оказанным ей доверием? Нет, ей он доверял больше, чем кому-либо другому на свете. А вдруг она растяпа, и, переодеваясь, оставит по забывчивости его документы в старых чулках?.. Вот уж Л., – подумал он невесело, – так никогда бы не поступил. По существу, в чулке полунищей служанки лежало будущее его родины или того, что от нее осталось. Бумаги стоили самое меньшее две тысячи фунтов стерлингов, это уже доказано, только кивни – и они выложат деньги на бочку. Они предложили бы и куда больше, согласись он подождать и получать частями… Он почувствовал себя обессиленным, как Самсон[10] с остриженными волосами. Он уже было поднялся с кровати, чтобы вернуть Эльзу. Но тогда куда девать документы? Где их спрячешь в этой маленькой голой комнатушке? Да к тому же есть своя логика в том, что будущее бедняков зависит от них же, бедняков.

Медленно тянулись часы. Казалось, во всей гостинице наступил мертвый час. В коридоре – ни шороха. Понятно, не могла же она там до бесконечности орудовать своими швабрами и тряпками. Жаль, что у меня нет пистолета, – подумал он. – Я бы не чувствовал себя таким бессильным. Но провезти в Англию оружие было немыслимо, слишком велик риск попасться на таможне. Наверно, и здесь где-то из-под полы можно приобрести пистолет, но где, у кого? Он вдруг почувствовал, что его слегка знобит от страха. Их время истекало – они наверняка нанесут ему удар и притом скоро. Если они начали с избиения, то следующая атака будет пострашнее. Ему стало не по себе, он почувствовал себя всеми брошенным, от сознания полного одиночества перед лицом опасности им овладел ужас. Дома в трудные минуты с ним рядом почти всегда был весь город. И снова в памяти всплыла тюрьма и охранник, идущий к нему по заасфальтированному двору. Тогда он тоже был один. В древние времена сражаться было веселее. В битве при Ронсевале[11] у Роланда были соратники – Оливье и Турпин[12], на помощь ему спешила вся кавалерия Европы. Людей объединяла общая вера. Против мавров даже еретики объединились с христианами. У них могли быть разногласия по поводу святой Троицы, но в главном деле они были едины и тверды, как скала. А сегодня – такое множество толкований материалистической политэкономии, так много комбинаций начальных букв в сокращенных названиях партий…

С улицы, сквозь плотный холодный воздух донеслись выкрики старьевщика и обойщика кресел, предлагавших свои услуги. Он говорил себе, что война убивает чувства – нет, неправда. Какая мука слышать эти голоса… Он, как мальчишка, зарылся с головой в подушку. Отчетливо, словно наяву, вспомнилось время перед свадьбой. Тогда они вдвоем прислушивались к этим крикам с улицы. Сейчас он чувствовал себя обманутым, преданным, осмеянным. Словно он, ради минутной похоти, испортил жизнь и себе, и ей. Жизнь – сплошное надувательство… Как часто они любили повторять, что не переживут друг друга и на неделю, но вот он не умер, вышел живым из тюрьмы, не погребен под развалинами дома, хотя бомба пробила все четыре этажа. Погибла кошка, а он остался жив. И Л. воображает, что его можно заманить в ловушку, подсунув ему смазливую девицу? Неужто душевные муки и отчаяние – это все, что припас для него Лондон, мирный иностранный город?

За окном сгустились сумерки. На улице зажглись огни, и, казалось, оконное стекло покрылось изморозью. Он лежал на спине с открытыми глазами. Эх, быть бы сейчас дома… Он встал, побрился. Пора выходить. Он застегнул пальто доверху и вышел в промозглую тьму. Ветер дул со стороны Сити, неся с собой холод каменных стен, больших контор и банков. Он напоминал о длинных коридорах, стеклянных дверях и нудных канцелярских буднях. Такой ветер мог выдуть из человека душу. Он пошел по Гилфорд-стрит. Поток клерков, возвращающихся с работы, уже иссяк, час театралов еще не настал. В маленьких отельчиках накрывали столы к обеду. Из окон дешевых номеров смотрели на улицу восточные физиономии, полные ностальгической печали.

Свернув в переулок, Д. услышал позади вкрадчивый, тихий, интеллигентный голос: – Прошу прощения, сэр. Извините, пожалуйста. – Он остановился. Весьма странно одетый тип – продавленный котелок и длинное черное пальто, с которого спороли воротник, – поклонился ему с чрезмерной галантностью. Седая щетина на подбородке, мешки под налитыми кровью глазами, протянутая, словно для поцелуя, тощая сморщенная ладонь. В извинениях старика слышались интонации, оставшиеся, должно быть, от его университетского, а может быть, актерского прошлого.

– Я был уверен, сэр, что вы не осудите меня за то, что я к вам обратился. Дело в том, сэр, что я оказался в стесненных обстоятельствах…

– В стесненных?

– Речь идет всего лишь о нескольких шиллингах, сэр.

К такому Д. не привык, у него на родине нищие в прежние времена выглядели куда живописнее – стоя на церковных ступенях, они выставляли напоказ свои рубища и гноящиеся язвы.

Старик говорил с плохо скрываемым волнением.

– Естественно, я бы не обратился к вам, сэр, не будь я уверен, что вы… ну, как бы это лучше сказать… – человек особого склада…

Кто он, – подумал Д., – нищий сноб или хитрый попрошайка с отработанным подходцем?

– Но, конечно, если вам в данную минуту почему-либо неудобно, тогда не может быть и речи…

Д. полез в карман за деньгами.

– О, только не здесь, сэр, если не возражаете, не на виду у всей улицы. Может быть, зайдем в подворотню? Признаюсь вам, сэр, безумно стыдно просить взаймы у совершенно незнакомого человека. – Он нервно метнулся в подворотню. – Обстоятельства вынуждают, вы уж простите, сэр.

В переулке не было ни души, только поодаль стояла машина. Разговор происходил у больших зеленых запертых ворот.

– Хорошо, вот вам полкроны, – сказал Д.

– Благодарю вас, сэр, – оборванец схватил деньги. – Не исключено, что когда-нибудь я буду в состоянии вернуть вам долг… – И шустрой рысцой выбежав из подворотни в переулок, исчез из виду. Д. двинулся следом. Что-то негромко чиркнуло у него за спиной, и острый осколок кирпича, отскочивший от стены, ожег ему щеку.

«Беги!» – подсказала память. На улице светились окна, на углу стоял полисмен. Здесь он в безопасности. Он понял – кто-то выстрелил в него из пистолета с глушителем. Дурачье, не знают, что с глушителем точно не прицелишься.

Нищий, – размышлял он, – должно быть, караулил его еще у гостиницы и заманил, как подсадная утка, в подворотню. На случай если бы они в него попали, машина стояла наготове, чтобы забрать тело. А может быть, собирались только покалечить его. Возможно, они и сами-то не решили точно, что им делать, потому и промахнулись. Это как в бильярде – задумаешь положить два шара подряд и мажешь с первого удара, не положив ни одного. Но откуда они узнали, в котором часу он выйдет из отеля? Он ускорил шаг и вышел на Бернард-стрит. Гнев в нем еще не остыл. Конечно, девица не явится в назначенное место.

Но она ждала его.

Он сказал:

– Не думал, что вы придете. Особенно после того, как ваши приятели только что попытались меня подстрелить.

– Послушайте, – сказала она, – хватит этой ерунды. Я пришла, чтобы просить у вас извинения за вчерашнее. Не верю, что вы действительно собирались украсть машину. Но я была дико пьяна и даже подумать не могла, что они собираются избить вас. А они избили… Все этот кретин Керри! Но насчет того, что в вас стреляли – это уж снова мелодрама… Или вы пытаетесь сыграть на романтических струнах женского сердца? Должна вас огорчить – на меня это не действует.

Он спросил:

– Л. знал, что мы договорились встретиться на этом месте в семь часов?

Она немного смутилась:

– Знал только Керри. Л. – нет.

Признание удивило Д. Возможно, она действительно ни при чем?

– Керри подобрал вашу записную книжку. Он сказал, что будет держать ее у себя на тот случай, если вы попытаетесь еще что-нибудь натворить. Я говорила с Керри сегодня по телефону – он еще был в городе. Я сказала, что не верю, будто вы хотели угнать машину, и добавила, что собираюсь с вами встретиться. Ну, хотя бы, чтобы вернуть вам книжку.

– Он ее отдал?

– Вот она.

– И, вероятно, вы сказали ему, где и в каком часу мы встретимся?

– Очень может быть. Мы долго говорили с ним о вас, спорили. Я ему – свое, он – свое. Но все равно, вы напрасно будете меня уверять, будто Керри в вас стрелял, я не поверю.

– О нет, этого я не утверждаю. Я предполагаю, что он встретился с Л. и сообщил ему все, что от вас услышал.

Она сказала:

– Да, он завтракал с Л. – И возмущенно воскликнула: – Но это же фантастика! Как они могли стрелять в вас прямо на улице? А полиция, а жители соседних домов? – ведь все услышат выстрел. И почему вы до сих пор разговариваете тут со мной, а не с инспектором в полицейском участке?

Он усмехнулся:

– Разрешите доложить по порядку. Дело происходило в подворотне. Оружие было с глушителем. А что касается полиции, ведь я договорился о встрече с вами, а не с инспектором.

– Не верю. Не хочу верить. Неужели вы не понимаете, что если бы могли происходить подобные вещи, жизнь стала бы совсем другой, хоть начинай ее всю сначала.

Он сказал:

– Почему? Не вижу ничего странного. Живет же моя страна под пулями. И даже вы, наверное, смогли бы привыкнуть. Жизнь все равно продолжается.

Он взял ее за руку, как ребенка, и повел по Бернард-стрит, а затем по Гренвилл-стрит. Он сказал:

– Вот здесь это произошло. Только не бойтесь. Тот, кто стрелял, уже скрылся.

Они вошли в подворотню. Он поднял с земли осколок кирпича и сказал:

– Видите, вот куда они попали.

– А вы можете доказать? Как вы докажете? – сказала она запальчиво.

– Попытаюсь, хотя это маловероятно…

Он стал ковырять пальцем стену, надеясь, что пуля застряла в кирпичах.

– Они идут на самые отчаянные меры. Вчера эта история в туалете. Потом то, что вы видели на шоссе. Сегодня кто-то обыскал мой номер, – впрочем, возможно, это работа наших людей. Но то, что произошло сейчас, – не шутки. Они зашли слишком далеко. Теперь им остается только убить меня. Удастся ли? Не думаю. Меня ужасно трудно убить.

– Боже мой! – внезапно сказала она. – Все правда.

Он обернулся. Роз подняла с земли отлетевшую рикошетом от стены пулю.

– Все правда, – повторила Роз. – Нужно что-то предпринимать… Полиция…

– Я никого не видел. У меня нет доказательств.

– Вы говорили вчера, что вам предлагали деньги?

– Да.

– Почему вы их не взяли? – спросила она со злостью. – Вы что – хотите, чтобы вас прикончили?

Она была на грани истерики. Он взял ее за руку и потянул в закусочную.

– Два двойных бренди. – Он заговорил с ней весело и быстро. – Помогите мне в одном деле. В отеле, где я остановился, есть девчонка, горничная. Она оказала мне одну услугу, и за это ее увольняют. Хорошая девочка, правда, немного диковата. Одному Богу известно, что с ней будет дальше. Не могли бы вы подыскать ей какую-нибудь работу? У вас много состоятельных друзей.

– Да перестаньте вы донкихотствовать, наконец, – сказала она. – Давайте, действительно, поговорим о деле, обо всей этой истории.

– А что тут говорить? Очень просто – они не хотят, чтобы я встретился с вашим отцом.

– Может быть, вы из этих, так называемых патриотов? – спросила она с легким презрением.

– Не сказал бы… Патриоты, это люди, которые кричат «Наша родина! Наша родина!», но не совсем понятно, что они конкретно под этим подразумевают.

– Тогда почему вы не взяли деньги?

– Понимаете, человек так устроен – раз навсегда выбираешь какую-то линию жизни и придерживаешься ее до конца. Иначе жизнь теряет всякий смысл и остается только поплотнее закрыть окна и открыть газ. Я стал на сторону обездоленных, тех, кому столетиями достаются крохи от пирога.

– Все равно ваших обездоленных предавали и будут предавать.

– Тем более, единственно правильная позиция – стоять на своем. Я не идеализирую мой народ – он совершает не меньше жестокостей, чем люди по ту сторону баррикад. Наверное, если бы я верил в Бога, многое для меня было бы проще.

– Вы считаете, – спросила она, – что ваши лидеры хоть сколько-нибудь лучше тех, кому служит Л.? – Она выпила свой бренди и нервно постукивала найденной пулей по стойке.

– Нет, нисколько. Но я все же отдаю предпочтение народу, простым людям, независимо от того, куда их ведут вожди.

– Прав, не прав, главное, что бедный, – усмехнулась она.

– Что-то в этом роде. Говорят же: «Права или не права, но это моя родина». Выбор делаешь раз и навсегда, может быть и ошибочный. Только истории дано это рассудить. – Он забрал у Роз пулю и сказал: – А сейчас хорошо бы поесть. Я ведь ничего не ел со вчерашнего вечера. – Он перенес со стойки на стол блюдо с сандвичами. – Прошу вас. Я заметил – у вас привычка пить на пустой желудок. Это вредно для нервов.

– Мне не хочется есть.

– А мне хочется, – он взял сандвич с ветчиной и откусил здоровенный кусок. Она водила пальцем по краю блюда.

– Расскажите мне, – сказала она, – что вы делали до того, как все это началось.

– Я читал лекции по французской литературе средних веков. Не бог весть какое захватывающее занятие, – он улыбнулся. – Но было и кое-что интересное. Вы слышали про «Песнь о Роланде»?

– Да.

– Так вот, я обнаружил Бернскую рукопись этой «Песни».

– Мне это ни о чем не говорит, – сказала она. – Я в этом круглая дура.

– Лучшим оригиналом «Песни» считался тот, что хранится у вас в Оксфорде, хотя в нем масса пропусков и более поздних исправлений. Затем – Венецианская рукопись. В ней восполнены пропуски Оксфордской, но не все. Научная ее ценность невысока. – И с гордостью добавил: – А я нашел Бернскую.

– Вы нашли? – сказала она задумчиво, не сводя глаз с пули, которую он держал в руке. Потом посмотрела на его израненный подбородок и рубец на губе. Он сказал:

– Помните то место, где Оливье, увидев приближающихся сарацинов, уговаривает Роланда протрубить в рог и призвать на помощь войска Карла?

Шрам на его подбородке, казалось, интересовал ее больше, чем Роланд.

– А как… – начала было она, но он продолжал свое.

– Однако Роланд не протрубил, он поклялся, что сколько бы ни было врагов, они не заставят его взывать о помощи. Здоровенный, отчаянный балбес. На войне часто выбирают в герои не того, кого надо. Оливье – вот кто должен был стать героем «Песни», а его задвинули на второй план, рядом с кровожадным епископом Турпином.

Она спросила:

– Как умерла ваша жена?

Нет, он не допустит, чтобы зараза его войны отравила их встречу, и он продолжал, не останавливаясь:

– И вот, когда Роланд разбит, все его сподвижники мертвы или умирают, Роланд вдруг желает протрубить в рог. И автор «Песни» устраивает… как это по-английски… танцы на поминках. Кровь струится изо рта Роланда, на виске у него смертельная рана – а Оливье издевается над ним! Ведь он мог протрубить в рог вовремя, как советовал Оливье, и все бы остались живы, но, боясь утратить репутацию храбреца, он этого не сделал. А теперь, когда он разбит наголову и умирает, тут он хочет призвать помощь и тем самым только навлечет позор на свои народ и свое имя. Так умри уж спокойно, Роланд, хватит тех бед, которые ты натворил от самовлюбленности и упрямства. Ну разве я не прав, когда говорю, что именно Оливье и есть настоящий герой?[13]

– Разве вы это говорили? – переспросила Роз. Она, видимо, не слушала его. Он увидел, что она едва сдерживается, чтобы не расплакаться. Наверное, от жалости к самой себе, – подумал Д. Эта черта в людях, даже в молодых, не вызывала у него сочувствия.

Он продолжал:

– В том-то как раз и ценность Бернской рукописи, что она восстанавливает подлинную роль Оливье. Она делает всю историю трагической, а не просто героической. Ибо в Оксфордском варианте образ Оливье сглажен – он наносит Роланду смертельный удар случайно, когда глаза ему заливает кровь, струящаяся из ран. Такая версия, как вы понимаете, подтасована – кому-то она была нужна. В Бернском же варианте Оливье беспощаден – он расплачивается с Роландом за то, что тот сделал со своим войском, за напрасно погубленные жизни. Оливье умирает, ненавидя своего любимого Роланда – этого здоровенного, хвастливого отважного болвана, которого больше волновала личная слава, чем победа веры… Конечно, этот вариант не исполнялся в древних замках на пирах среди борзых, свирелей и кубков. Менестрели хорошо знали вкусы своих повелителей, этих Роландов в миниатюре, у которых все держалось на обмане и силе. Оценить Оливье они были неспособны.

– Я – за Оливье! – воскликнула она. Д. не без удивления посмотрел на нее, и она пояснила: – Потому что моему отцу, как вашему средневековому барону, наверняка пришелся бы по душе Роланд.

Он сказал:

– Вскоре после того, как я опубликовал Бернскую рукопись, началась война.

– А когда она кончится, что вы будете делать?

Он над этим никогда не задумывался.

– Вряд ли мне суждено увидеть конец войны.

– Вы как Оливье – прекратили бы кровопролитие, если б могли, но раз уж оно началось…

– О, я похож на Оливье не больше, чем мои несчастные соотечественники, которые сидят в окопах, – на Роланда. Или Л. на Ганелона[14].

– Кто это – Ганелон?

– Предатель из «Песни о Роланде».

Она сказала:

– А вы уверены в своих подозрениях относительно Л.? На меня он производит вполне приятное впечатление.

– Они умеют быть приятными – веками упражнялись в этом искусстве, – он допил свой бренди и сказал: – Ладно, хватит. Зачем мы говорим о делах? Вы просили меня прийти, и я пришел.

– Я хотела помочь вам. Вот и все.

– Зачем?

– После того, как они вас вчера избили, мне стало не по себе. Керри, конечно, подумал, что я перепила. Но у меня перед глазами стояло ваше лицо. Послушайте, – воскликнула она, – вам нужно знать, с кем вам предстоит иметь дело. Здесь никто никому не верит. Ни одной честной физиономии не сыщешь. Я имею в виду настоящую честность, во всем. Мой отец и окружающие его люди – они честны, ну, скажем, с официантом в ресторане и, возможно, с собственными женами.

Кстати, жены у них как на подбор, – самодовольные тупицы. Но когда дело касается угля или рабочих… Если вы хотите что-нибудь получить от них, ради бога, не устраивайте мелодраму и не будьте сентиментальны. Покажите им чековую книжку и постарайтесь, чтобы контракт был составлен твердо и недвусмысленно.

Д. видел, как рядом, в пивном зале посетители с потрясающей меткостью бросали стрелки в мишень.

Он сказал:

– Я приехал не для того, чтобы просить милостыню.

– Вам, действительно, позарез необходим уголь?

– Теперь воюют не так, как во времена Роланда. Уголь может оказаться ценнее танков. Как раз танков у нас сейчас в избытке. Правда, невысокого качества.

– И Ганелон еще может все испортить?

– Ему это будет не так-то просто.

– Я думаю, у отца вы застанете всю честную компанию. Все прибегут – и Голдстейн, и старый лорд Феттинг, Бригсток и Форбс. У жуликов тоже есть свои правила игры. Вам надо знать, кто будет играть против вас…

– Выбирайте выражения. Как-никак – это люди вашего круга.

– Нет у меня никакого круга. Мой дед был рабочим.

– Вам не повезло – вы, как и я, оказались в ничейной полосе. Но от выбора не уйти. И каким бы он ни был, все равно обе стороны не будут нам доверять.

– Можете доверять Форбсу, – сказала она. – Конечно, не абсолютно во всем, а в том, что связано с углем. Например, фамилия у него не настоящая, на самом деле его зовут Фурстейн – он еврей. И в любви он не честен. Я знаю. Хочет на мне жениться, а сам содержит любовницу на Шепердс-маркет. Мне его друг рассказывал. – Она рассмеялась. – Не правда ли, славные у меня друзья?

Он ужаснулся – второй раз за сегодняшний день. Он вспомнил девочку из отеля. В нынешние времена мы узнаем слишком много, не достигнув зрелости. У него на родине дети знакомятся со смертью, еще не начав ходить. Люди теперь рано привыкают желать, а ведь желание должно вызревать медленно, как плод на древе опыта… Для счастливой жизни необходимо, чтобы разочарование приходило одновременно со смертью. Теперь же сначала полностью разочаровываются в жизни, а потом кое-как живут.

– Вы не собираетесь выйти за него замуж? – спросил он с беспокойством.

– Может, и выйду. Он лучше многих.

– Да и насчет любовницы, возможно, сплетня…

– Нет, это правда. Я посылала частных сыщиков проверить.

Рухнула последняя иллюзия – и здесь нет мира и покоя. Когда он высадился на английский берег, он почувствовал некоторую зависть. Еще бы, какая безмятежность, какое доверие к человеку, даже у стойки паспортного контроля. Но за всем этим скрывается что-то другое. Он-то воображал, что подозрительность, в атмосфере которой проходила его собственная жизнь, – неизбежное порождение гражданской войны. Теперь он приходил к выводу, что подозрительность существует повсюду – она часть человеческого бытия. Людей объединяют только их пороки – свои кодексы чести существуют среди неверных супругов и воров. В прежние времена он был слишком поглощен любовью к жене, Бернской рукописью и еженедельными лекциями по средневековой литературе и мало замечал, что творилось вокруг. Похоже, мир накрыла тень морального упадка, и едва ли наберется с десяток порядочных людей, на которых он держится. Жаль. Не лучше ли уничтожить этот мир и начать все сначала – с тритонов…

– Ну, пойдемте, – сказала она.

– Куда?

– Куда-нибудь. Что-то надо делать. Возвращаться еще рано. Может быть, в кино?

Часа три просидели они в шикарном, как дворец, кинотеатре – стены, расписанные ангелами с золотыми крыльями, пушистые ковры. Разодетые официантки то и дело предлагали прохладительные напитки. Такой помпезной роскоши он раньше в Лондоне не видел. На экране потешно страдали и шли на жертвы главные герои мюзикла – бедный режиссер и преуспевающая блондинка. Сначала имя ее неоновыми буквами пылало над Пикадилли, но потом она пожертвовала славой и вернулась на Бродвей – спасать режиссера. Она втайне вкладывает деньги в новую постановку, и ее громкое имя приносит спектаклю успех. Молниеносно сочиняется ревю, и труппа, укомплектованная голодающими талантами, блистательно его ставит. Все зарабатывают уйму денег, имена актеров снова в неоновых огнях, в том числе и имя режиссера. И, конечно, блондинка открывает этот список. Безумные страдания, глицериновые слезы не просыхают на пухлых щечках блондинки, но все ужасно счастливы. Курьезная мораль фильма заключалась в том, что если хочешь здорово разбогатеть, веди себя благородно.

Как будто люди тысячу лет назад потеряли идеалы и веру, – думал Д., глядя на экран, – и пытаются восстановить то и другое с помощью смутных воспоминаний, подсознательных порывов и полустертой клинописи на каменных плитах.

Он почувствовал на своем колене ее руку. Поскольку она не раз уверяла, что романтика ей чужда, ему оставалось предположить, что это был лишь условный рефлекс на глубокие кресла, полутьму и душещипательные песенки, – нечто вроде слюнотечения у павловских собак. Видимо, независимо от происхождения и воспитания, все реагируют на это одинаково. Пожалуй, за исключением его самого. Он положил свою руку на ее с чувством жалости – она заслуживала кого-то получше, чем Фурстейн с содержанкой на Шепердс-маркет. И хоть она и не была склонна к романтике, ее холодная рука покорно замерла под его рукой. Он сказал тихо:

– Кажется, за нами следят.

Она ответила:

– Ну и пусть. Не новость на этом свете. Лишь бы не стреляли и не бросали бомбы. Не люблю, когда что-то над ухом грохает. Вы уж, пожалуйста, предупредите меня заранее.

– Ничего страшного – всего-навсего мой знакомый преподаватель энтернационо. Я видел в фойе, как сверкнули его очки в стальной оправе.

Блондинка на экране рыдала все громче – герои фильма были чрезмерно тупы и плаксивы, если учесть, что на потребу вкусам публики их неминуемо ждал счастливый финал. Если бы в жизни нашим начинаниям был гарантирован успешный исход, зачем бы мы так мучительно и долго искали к нему путь, – подумал Д. Не в этом ли секрет непостижимого счастья святых – вступая на свой тернистый путь, они уже наперед знали финал и потому не воспринимали всерьез своих страданий.

Роз сказала:

– Все. Не могу больше. Давайте уйдем. Еще полчаса осталось, а уже ясно, чем все кончится.

Они с трудом выбрались в проход, он с удивлением увидел, что все еще держит ее руку. Он сказал:

– Интересно, как у меня все кончится.

Он чувствовал себя безмерно усталым и слабым – сказывалось избиение и напряжение двух последних длинных дней.

– Могу вам предсказать. Хотите? – сказала она. – Вы будете и дальше сражаться за людей, которые того не стоят. И однажды вас убьют. Но вы не успеете нанести удара Роланду. В этом месте в Бернскую рукопись вкралась роковая опечатка.

Они сели в такси.

– Гостиница «Карлтон», Гилфорд-стрит, – сказала она водителю. Он посмотрел в заднее стекло – никаких признаков мистера К. Видимо, то было простое совпадение – даже мистер К. должен иногда отдыхать и смотреть на глицериновые слезы. Он сказал, обращаясь больше к себе, чем к ней:

– Не может быть, чтобы они так скоро от меня отстали. В конце концов, если я продержусь еще день, это будет их поражением. Уголь сейчас для нас значит не меньше, чем эскадрилья новейших бомбардировщиков.

Они уже медленно ехали по Гилфорд-стрит.

– Будь у меня пистолет…

– Неужели они осмелятся?

Она взяла его под руку, словно хотела остаться с ним в такси, где их никто не знал и ничто им не угрожало. Он со стыдом вспомнил, что считал ее сообщницей Л.

– Тут простая математика, милая. С одной стороны, они могут навлечь на себя дипломатические неприятности, но, с другой – это для них все же выгоднее, чем позволить нам раздобыть уголь. Важны не отдельные слагаемые, а общая сумма.