Текст книги "Доверенное лицо"

Автор книги: Грэм Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

– Знакомьтесь, профессор К.

И тут мистер К. повалился на бок, как-то странно подогнув ноги. Д. сказал:

– Он в обмороке.

Она наклонилась над мистером К., с отвращением заглядывая ему в лицо.

– Вы уверены, что промахнулись?

– К сожалению – промахнулся.

– Потому что он мертв, – сказала она. – Дураку и то ясно.

III

Мистера К. осторожно перетащили на диван, религиозная книжонка касалась его уха. «Бог в свете свечей ожидает вас дома». С красной полоской на переносице от дужки очков К. казался удивительно жалким.

– Его врач считал, что он протянет еще полгода, не больше. И он очень боялся смерти… внезапной… во время урока энтернационо. Они платили ему два шиллинга в час.

– Что будем делать?

– Это ведь всего лишь несчастный случай.

– Он умер, потому что вы стреляли в него, – они могут рассматривать это, как убийство.

– Убийство? С юридической точки зрения?

– Да.

– Это уже второе подозрение – не много ли? Мне бы хотелось, чтобы для разнообразия меня обвинили в настоящем, злодейском, заранее обдуманном убийстве.

– Вы всегда шутите, когда дело касается вас, – сказала она.

– Разве? Как-то не заметил…

Она снова рассердилась. Когда она сердилась, она походила на ребенка, который стучит по полу ногами в бессильном гневе против здравого смысла и авторитета взрослых. В такие моменты он чувствовал к ней безмерную нежность – она и вправду годилась ему в дочери. Она не требовала от него страстной любви.

– Не стойте так, как будто ничего не случилось, – сказала она, – что мы будем делать с ним, с этим?..

Он сказал кротко:

– Я как раз об этом и думал. Сегодня – суббота. Женщина, которой принадлежит эта квартира, оставила записку: «Молока не надо до понедельника». Следовательно, она вернется не раньше завтрашнего вечера. В моем распоряжении двадцать четыре часа. Смогу я попасть на шахты к утру, если сейчас же отправлюсь на вокзал?

– Вас схватят на станции. Вас уже разыскивают. Кроме того, – она говорила с раздражением, – это пустая трата времени. Я говорю вам, что не заметила у них боевого духа. Они просто существуют. Вот и все. Я там родилась. Я знаю те места.

– И все же стоит попытаться.

Она сказала:

– Мне плевать, живы вы или нет, но мне страшно представить себе, как вы будете умирать.

У нее начисто отсутствовало чувство стыда – она говорила и поступала, не сдерживаясь и ничего не скрывая. Он вспомнил, как она шла в тумане по платформе с булочкой в руке. Что ни говори, ее нельзя было не любить. Чем-то они были похожи друг на друга. Обоих швыряла и толкала жизнь – и они сопротивлялись ей с яростью, обоим им не свойственной. Она сказала:

– Я понимаю, что бессмысленно вас уговаривать: «Не делайте этого ради меня» – такое бывает только в романах.

– Отчего же, ради вас я готов на многое.

– Ах, боже, – сказала она, – не притворяйтесь. Оставайтесь честным. Именно за это я вас люблю. Хотя скорее это из-за моих неврозов. Эдипов комплекс и тому подобное…

– Я не притворяюсь.

Он обнял ее, не автоматически, как в прошлый раз. Он ощущал в себе привязанность к ней, нежность – но не физическое желание. Его и не могло быть – он словно вытравил его в себе, став ради своего народа евнухом. Каждый влюбленный – по-своему философ, об этом уж позаботилась природа. Влюбленному положено верить в свет мира, в ценность рождения новой жизни. Противозачаточные средства ничего не изменили. Акт желания остается актом веры, а он веру потерял…

Она больше не сердилась. Она печально спросила:

– Что случилось с вашей женой?

– Ее по ошибке расстреляли.

– Как?

– Спутали с другой заложницей. У них сотни заложников. Когда заложников слишком много, для тюремщиков они все на одно лицо.

Интересно, не кажется ли ей, девушке из мирной Англии, все это странным и диким: он пытается ухаживать за ней, рассказывая о мертвой жене, да еще когда рядом на диване лежит мертвец? Впрочем, ухаживание шло не очень-то успешно – поцелуй выдает слишком многое, его гораздо труднее подделать, чем голос. Его губы, прижатые к ее губам, выражали беспредельную пустоту. Она сказала:

– Как странно – любить человека, которого давно нет на свете.

– Такое бывает со многими. Вы же свою мать…

– Я ее не люблю… – сказала она. – Я незаконнорожденная. Потом, конечно, все скрепили браком. Все вроде бы образовалось. Но как-то противно знать, что ты была в этом мире нежеланной, уже тогда…

Не испытывая глубоких чувств, трудно решить, где любовь и где жалость. Они опять обнялись. Через ее левое плечо он увидел устремленные на него открытые глаза мистера К. Он опустил руки.

– Бесполезно. Не гожусь я для вас. Я больше не мужчина. Может быть, потом, когда перестанут убивать людей…

Она сказала:

– Мой дорогой, я не боюсь ожидания… пока вы живы.

Да, в сложившейся ситуации – это немаловажное условие. Он сказал:

– А теперь вам лучше уйти. Постарайтесь, чтобы никто вас не увидел, когда будете выходить. И не садитесь в такси меньше чем за милю отсюда.

– А вы что собираетесь делать?

– С какого вокзала мне ехать?

Она сказала:

– Примерно в полночь отходит поезд с Юстона… Он прибывает туда утром в воскресенье, бог знает в котором часу. Но вам надо изменить внешность. Так вас сразу узнают.

– Даже без усов?

– Шрам-то остался. Именно по нему и ищут. Подождите минуту, – и когда он попытался что-то сказать, перебила его: – Я уйду. Я буду рассудительной, сделаю все, как вы говорите, отпущу вас на все четыре стороны и постараюсь проявить благоразумие. Но – минутку.

Она шагнула в ванную – слышно было, как под ее туфлями хрустнули очки мистера К. И через секунду вернулась.

– Слава богу, – сказала она, – хозяйка – женщина запасливая. – В руках у нее была вата и кусок пластыря. Она сказала: – Стойте спокойно. Никто не найдет вашего шрама. – Она прижала к его щеке клочок ваты и заклеила ее пластырем. – Вполне убедительно, – сказала она, – как нарыв.

– Но ведь пластырь не закрывает шрама.

– В этом весь фокус. Край пластыря закрывает шрам, а вата на щеке. Никому и в голову не придет, что вы что-то скрываете на подбородке. – Сжав его голову ладонями, она сказала:

– Из меня бы вышел неплохой агент, как, по-вашему?

– Вы для этого слишком хороший человек, – сказал он. – Тайным агентам никто не доверяет.

Он вдруг ощутил теплую волну благодарности за то, что в этом лживом, злобном, ненадежном мире есть кто-то, кроме него самого, кому он может доверять. Словно в жутком одиночестве пустыни повстречал друга. Он сказал:

– Дорогая, от моей любви мало проку, но она вся твоя… вернее то, что от нее осталось. – Он говорил, а внутри опять поднималась боль воспоминаний, привязывавших его к могиле…

Она сказала нежно, словно объяснялась в любви:

– У тебя есть шанс. Ты хорошо говоришь по-английски, хотя слишком литературно. Не акцент тебя выдает, а все те книги, которые ты прочитал. Постарайся забыть, что ты когда-то учил студентов романским языкам. – Она снова провела по его лицу ладонью, и в этот момент раздался звонок.

Они застыли посреди крошечной комнаты: словно в легенде, где смерть встает на пути любви. Снова раздался звонок. Он сказал:

– Куда бы тебе спрятаться? – Но спрятаться в этой комнатушке было негде. – Если полиция, сваливай все на меня – договорились? Я не намерен впутывать тебя в эту историю.

– Но что толку, если…

– Ступай и открой дверь.

Он взял мистера К. за плечи, повернул лицом к стене и набросил покрывало. Открытые глаза К. оказались в тени, со стороны можно было подумать, что человек спит. Он слышал, как открылась дверь и чей-то голос сказал:

– О, простите, моя фамилия Фортескью.

В комнату робко вошел неопределенного возраста человек с залысинами на висках, в двубортной жилетке. Роз попыталась загородить ему дорогу. Она сказала:

– Что вам угодно?

Он повторил «Фортескью» со слабым подобием улыбки.

– Какого черта вы заявились?

Он, мигая, посмотрел на них. Он был без пальто и без шляпы.

– Простите, я живу наверху. Что, Эмили… извините, мисс Глоувер, дома?

Д. сказал:

– Она будет к понедельнику.

– Я знал, что она собиралась уехать, но, когда увидел в окне свет… – Он забормотал. – Боже правый, что это?

– Это, – сказала Роз, – как вы мило выразились, это – Джек. Джек Отрем.

– Он болен?

– Ему нехорошо. У нас тут была небольшая вечеринка.

Он еще колебался:

– Как странно! Я хочу сказать, что Эмили, мисс Глоувер…

– О, зовите ее просто Эммой, – сказала Роз, – мы все здесь друзья.

– Эмма никогда не устраивала вечеринок.

– Она оставила нам ключи.

– Д-да. Я понимаю.

– Хотите выпить?

Это уж слишком, подумал Д., нельзя же найти в этой квартире все что ни вздумаешь. Возможно, мы потерпели крушение, но не то кораблекрушение из детской книжки, которое подбрасывало Робинзону Крузо в нужную минуту нужные вещи.

– Нет, нет, благодарю вас, – сказал Фортескью. – Это не по мне. Я хочу сказать, что никогда не пью.

– Все пьют. Иначе не проживешь.

– Ну, разумеется – я пью воду.

– В самом деле?

– О, да, несомненно. – Он пугливо взглянул на лежащее на диване тело, потом на Д., стоявшего возле дивана, как часовой. Он участливо поинтересовался: – Вы поранили лицо?

– Увы.

Молчание стало почти осязаемым. Оно затягивалось, как проводы гостей у радушных хозяев. Наконец Фортескью сказал:

– Мне нужно возвращаться.

– Неужели? – сказала Роз.

– Нет, не буквально, конечно. Я хочу сказать, мне не хочется мешать вашей вечеринке.

Он оглядывался по сторонам, искал глазами бутылки и рюмки. В комнате было что-то такое, чего он никак не мог понять.

– Эмма не предупредила меня…

– Вы, наверное, часто разделяете ее одиночество?

Он покраснел и сказал:

– О, мы добрые друзья. Мы оба, видите ли, групперы.

– Кто-кто?

– Оксфордские групперы[27].

– Ах, вот что! – воскликнула Роз. – Домашние вечера, гостиница «Браунз», Крауборо…

Посыпались названия, которых Д. никогда не слыхал. Не впадает ли она в истерику?

Фортескью просиял. Его старческо-младенческое лицо напоминало широкий белый экран домашнего пользования, на котором родители показывают детям только специально отобранные, прошедшие строгую цензуру фильмы. Он пролепетал:

– Вы у нас когда-нибудь бывали?

– Нет. Это не для меня.

Он еще раз оглянулся на диван: на редкость прилипчивый тип, приходилось следить за беседой – стоило ее неосторожно пустить не в то русло, как он тут же растекался морем слов.

– Обязательно приходите! У нас бывают разные люди, и бизнесмены, и консерваторы – однажды был даже помощник министра внешней торговли. Ну, и конечно, всегда Фрэнки… – Он почти вплотную подошел к дивану, с жаром объясняя: – Это религия, но прикладного характера. Она помогает жить, учит ладить друг с другом, потому-то между нами и царит справедливость. Мы имеем громадный успех в Норвегии.

– Что вы говорите! – подхватила Роз, надеясь отвлечь его. А он, не сводя выпученных глаз с затылка мистера К., продолжал:

– К примеру, вас что-то беспокоит – понимаете, о чем я говорю? Ничто так не очищает, как общение на семейном вечере. Другие всегда вам посочувствуют, ведь многим приходилось испытать что-то похожее… – Он слегка наклонился вперед и забеспокоился: – Все-таки ваш друг выглядит больным… Вы вполне спокойны за него?

Фантастическая страна, – подумал Д. В мирной жизни куда больше чудес, чем на гражданской войне. Война упрощает жизнь – не волнует секс, не интересует проблема международных языков, не думаешь даже о личной карьере. Волнует только, что бы поесть и где укрыться от бомб и снарядов. Фортескью сказал:

– Если бы… понимаете… он смог вызвать у себя рвоту, может быть, ему стало бы легче… все как рукой?

– О нет, – сказала Роз. – Ему так лучше. Пусть полежит спокойно.

– Конечно, – сказал он покорно, – я в этом не большой специалист. Я говорю о вечеринках. Наверное, он плохо переносит спиртное? Ему не следовало бы пить, это ему вредно. И к тому же, такой немолодой человек. Простите меня, если это ваш близкий друг…

– Не ваше дело, – отрезала Роз.

Уберется он когда-нибудь? – подумал Д. Неужели до него не доходит ледяной тон Роз?

– Не подумайте, что у меня предубеждение против спиртного, это не так. Видите ли, мы стараемся быть аскетичными – в разумной степени, конечно… Наверное, вы вряд ли захотите подняться ко мне… У меня чайник вскипел. Я собирался пригласить Эмму… – Он внезапно наклонился и вскрикнул: – Боже правый, у него открыты глаза!

Конец, – подумал Д. Роз насмешливо ответила, растягивая слова:

– А вы что, думали – он спит?

В его глазах явственно мелькнула страшная догадка и тут же погасла. Ей не на что было опереться. В его кротком и фальшивом мире не было места для убийства… Не зная, что делать, они молча ждали, что он еще скажет. Он прошептал:

– Как ужасно, он слышал все, что я говорил о нем!

Роз перешла в наступление:

– Ваш чайник расплавится.

Он посмотрел на них, переводя взгляд с одного на другого: что-то тут было не так.

– Да, возможно. Я ведь не собирался задерживаться. – Он снова перевел взгляд с Д. на Роз, словно ища поддержки: этой ночью ему будет не до сна. – Ну что ж, мне пора идти. Доброй ночи.

Они следили, как он шагнул за порог, в свой безопасный, привычный, спокойный мирок. На лестничной площадке он обернулся и вяло помахал им рукой.

Часть третья

Последний выстрел

I

Тихие просторы Мидленда еще были окутаны тьмой. Огни высвечивали лишь маленькую станцию, словно последнюю новинку на затемненной витрине магазина. Вдоль зала ожидания горели масляные фонари, над перроном чернел железный переходный мостик. Порывистый холодный ветер выхватывал из-под паровоза клубы пара и швырял на перрон. Наступало воскресное утро.

Хвостовые огоньки поезда сверкнули двумя искорками и исчезли, потушенные невидимым туннелем. Д. остался один, если не считать старика-носильщика, катившего, прихрамывая, тележку с того места, где только что стоял багажный вагон. За последним фонарем перрон обрывался, оставляя в темноте путаницу подъездных путей. Где-то неподалеку пропел первый петух, и повисший над путями огонек вдруг из красного сделался зеленым.

– Поезд на Бендич отсюда уходит? – спросил Д.

– Отсюда, – сказал носильщик.

– А долго ждать?

– Да уж с часок – это точно… Если не опоздает.

Д. поежился от холода и похлопал себя по бокам, чтобы согреться.

– Долговато, – протянул он.

– А что ж вы хотите? – откликнулся носильщик. – По воскресеньям всегда так.

– А может, какой-нибудь проходящий есть?

– Были, когда работали шахты… А теперь кому надо в Бендич?

– Нет ли тут ресторанчика? – спросил Д.

– Ресторанчик! – воскликнул носильщик, внимательно приглядываясь к нему. – Кому он нужен здесь, в Виллинге?

– Ну, хотя бы посидеть…

– Я вам открою зал ожидания, если хотите, – сказал носильщик. – Только там холодно. Лучше ходить, чтоб не замерзнуть.

– Печка не топится?

– Может, еще и теплится. – Старик вынул из кармана здоровенный ключ и отпер коричневую дверь. – Вроде и не так уж плохо. – Он зажег свет.

На стенах желтели выцветшие фотографии отелей и курортов, по бокам тянулись привинченные к полу скамьи, а в центре – три или четыре громоздких стула и огромный стол. От печки едва тянуло теплом. Скорей это было воспоминание о тепле. Носильщик взял чугунный совок и кинул угольной пыли на едва тлевшие угольки.

– Так-то оно будет лучше.

Д. сказал:

– А стол? Для чего здесь стол?

Носильщик посмотрел на него с явным подозрением:

– Чтоб сидеть за ним. А то для чего же?

– Но ведь скамьи-то к нему не подвинешь.

– Это точно. Не сдвинешь. Смотри-ка, двадцать лет я здесь, а этого не замечал. Вы, наверное, иностранец, а?

– Верно.

– Востры вы, иностранцы! – Он угрюмо уставился на стол. – У нас на нем все больше сидят, – сказал старик.

Снаружи послышался резкий, как окрик, гудок паровоза, потом проплыло облако белого пара, простучали и смолкли вдали колеса, и снова наступила тишина.

– Это четыре пятьдесят пять, – сказал носильщик.

– Экспресс?

– Товарняк.

– На шахты?

– Нет, в Вулхэмптон. На военные склады.

Засунув от холода руки в карманы, Д. медленно ходил по залу. Струйка дыма тянулась из печки. Он принялся разглядывать одну из фотографий – джентльмен в сером котелке и куртке с двумя нагрудными карманами беседует, облокотившись о перила пирса, с дамой в живописной шляпе и белом муслиновом платье на фоне фланирующей публики с зонтиками. Д. ощутил странное счастье, словно он тоже оказался вне времени и уже принадлежит истории, как и этот джентльмен в котелке: нет больше вражды и насилия, кончились так или иначе войны, ушла боль. На заднем плане снимка, позади трамвайной линии громоздилась готическая башня с вывеской «Отель Мидленд», рядом – свинцово-серая статуя человека во фраке и общественная уборная.

– Вот-вот, – заметил носильщик, помешивая угольную пыль сломанной кочергой, – это и есть Вулхэмптон. Я там был в тысяча девятьсот втором году.

– Бойкое, должно быть, местечко.

– Это точно. А гостиница – лучшей во всем Мидленде не сыщешь. Наш профсоюз там обед устраивал – в тысяча девятьсот втором. Воздушные шарики, певица пела, красота… Там и турецкая баня есть.

– Перебраться в Вулхэмптон не думаете?

– Да, нет, пожалуй. Любое место по-своему хорошо, я так считаю. Конечно, к Рождеству, бывает, потянет – рождественские представления в Вулхэмптоне знатные, с клоунами. Ну, а здесь зато для здоровья полезно. – Он вовсю орудовал кочергой.

– Ваша станция – тоже не захолустье, не правда ли?

– Была, по ту пору, пока шахты работали. Вот в этом самом зале дожидался поезда сам лорд Бендич. И дочка его, почтенная мисс Роз Каллен.

Д. поймал себя на том, что, как влюбленный мальчишка, жадно ловит каждое слово.

– Вы видели мисс Каллен?

Опять пробасил паровозный гудок, издалека на него откликнулся другой, паровозы перелаивались, как собаки в пригородах.

– Точно, видел. Последний раз я видел ее здесь за неделю до того, как ее представили ко двору, королю и королеве.

Ему стало грустно. Светская жизнь… Роз купалась в ней, а он к той ее жизни не имел никакого отношения. Он почувствовал себя, как разведенный муж, чей ребенок теперь живет в доме более богатого и талантливого человека, чем он сам, а его удел – по журналам следить за успехами этого удачника и счастливца. Ему вдруг захотелось предъявить свои права на Роз. Он вспомнил, как на платформе в Юстоне она сказала ему. «Несчастные мы люди – не верим в Бога. Так что молиться бесполезно. Если б мы верили, я б молилась, перебирая четки, свечи б за вас ставила, Господи, да чего бы только ни делала. А так остается одно – пальцы скрестить на счастье». – В такси она по его просьбе вернула ему револьвер, сказав: «Ради бога, будьте осторожны. Вы ведь такой глупый. Вспоминайте Бернскую рукопись. Вы ведь не Роланд. А поэтому, прошу вас, не проходите под лестницами, не рассыпайте соль, это приносит несчастье…»

Носильщик вспомнил:

– Ее мать из здешних мест. Говорят, что…

Здесь, на этой маленькой заброшенной станции, он на время был отрезан от жестокого мира. Но сама безопасность и изолированность этого холодного зальчика лишь еще больше подчеркивали, насколько мир жесток.

И кто-то еще говорит о предначертаниях свыше! Какая безумная мешанина – Роз представляют к королевскому двору, его жену расстреливают в тюремном дворе, картинки из светской жизни в журнале «Татлер» и падающие с неба бомбы, и все это безнадежно смешалось, скрепленное их близостью, когда они стояли рядом над телом мистера К. и разговаривали с Фортескью. Будущая сообщница убийцы удостаивается приглашения на королевский прием в саду!

Словно он задался целью соединить в химической реторте элементы абсолютно не соединимые. А его собственная жизнь? Какой невероятно долгий путь от лекций по средневековой литературе до бессмысленного выстрела в мистера К. в ванной комнате подвальной квартиры, принадлежащей незнакомой женщине. Как же после этого можно, ничтоже сумняшеся, строить жизненные планы и заглядывать в будущее?

Но ему от этого не уйти, ему надо заглянуть в будущее.

Он остановился перед фотографией, на которой был изображен пляж. Будки для переодевания, ребячьи замки из песка, грязь и убожество, воспроизведенные с удивительной четкостью – изорванные газеты, объедки бананов. Правильно кто-то посоветовал недавно владельцам железнодорожных компаний заменить фотографии на вокзалах картинами. Он думал: если меня поймают, тогда будущего нет – в этом случае все просто. Но если ему как-нибудь удастся ускользнуть и вернуться домой, вот это уже проблема. Она ведь сказала: «Теперь вам не так-то легко отмахнуться от меня».

Носильщик продолжал:

– Когда она была еще крошкой, она вручала призы за лучшие привокзальные цветники. Еще до того, как умерла ее мать. Лорд Бендич уж очень розы любил…

Она не может вернуться с ним туда, в его жизнь, жизнь человека, которому не доверяют, в страну, охваченную войной. Да и что он мог ей обещать, в конце концов? Его крепко-накрепко держит могила.

Он вышел на платформу. Ее еще обступала тьма, но чувствовалось, что рассвет совсем близок. Где-то далеко, у края земли, в темноте проглянула серая полоса и прозвенел звонок, словно о чем-то предупреждая. Он стал прохаживаться взад и вперед, туда и обратно. Выхода не было – только тупик, поражение… Он остановился у автомата – обычный набор: изюм, конфеты, спички, жевательная резинка. Он бросил монетку, решив купить изюма, но пакетик не появился. Сзади вырос носильщик и сказал с укором:

– Наверное, сунули погнутую монету.

– Нет, нормальную. Да бог с ней.

– А то есть такие ловкачи, – ворчал носильщик, – только отвернись, он за свой пенни три пакетика вытащит, – Он постучал по автомату. – Пойду за ключами.

– Пустяки, право, не стоит.

– Как же так? Нехорошо получается. – Носильщик, прихрамывая, заковылял прочь.

На обоих концах платформы горело по фонарю. Д. ходил от одного к другому. Рассвет наступал с осторожной, расчетливой медлительностью. Как ритуал – сначала померкли фонари, потом снова пропели петухи, и только после этого засеребрилось небо. На путях обрисовались товарные вагоны с фирменной надписью «Угольные копи Бендича». Проглянули другие перроны, выщербленные и мертвые. Рельсы тянулись к забору, за которым виднелось темное пятно, оказавшееся пакгаузом. Дальше чернело тоскливое зимнее поле.

Вернулся носильщик и открыл автомат.

– Так и есть, все отсырело. Им теперь не до изюма. Вот и заржавел ящичек. Держите. – Он протянул ему бумажный пакетик, влажный, разлезавшийся прямо в пальцах.

– А вы еще уверяли, что климат тут отличный.

– Точно. Мидленд для здоровья полезен.

– Откуда же сырость?

– Так это, понятное дело, – объяснил носильщик, – станция-то в низинке… Видите?

Утренний сумрак и впрямь таял, уползал, словно туман со склона горы. Тусклый серо-желтый рассвет занимался над сараем и полем, станцией, подъездными путями, вдали осветился холм, закраснели кирпичные коттеджи. Пни спиленных деревьев напомнили ему поле боя. Из-за холма торчало какое-то странное металлическое сооружение.

– Это что такое? – спросил Д.

– Это? Да так, ничего. Идея, вишь, у них появилась.

– Довольно уродливая идея.

– Уродливая говорите? Не сказал бы. Я к ней привык, мне без нее скучно будет.

– Похоже на нефтяную вышку.

– Она самая и есть. Какие-то дураки надумали нефть отсюда качать. Мы им говорили – нет тут ничего, да они ведь из Лондона, лучше всех все знают.

– Ну, и как – нашли нефть?

– Да вот, аккурат на эти два фонаря хватило. Теперь вам недолго ждать. Вон Джарвис уже спускается с холма.

Развиднелась дорога, тянущаяся к коттеджам. На востоке просветлело, все кругом, кроме неба, приобрело какой-то темный оттенок побитых морозом овощей.

– Кто этот Джарвис?

– Он каждое воскресенье ездит в Бендич. Иногда и в будни тоже.

– Работает на шахте?

– Нет, куда ему, стар больно. Говорит, хочу проветриться. А слух такой, что старуха у него там. Но Джарвис не признается. «Я, говорит, неженатый».

Тяжело ступая, Джарвис спускался к станции по посыпанной гравием дорожке. На нем были вельветовые брюки и куртка. А когда он подошел ближе, стали видны мохнатые брови, бегающие глаза и седая щетина на подбородке.

– Как живем, Джорди? – спросил носильщик.

– Ничего, могло быть хуже.

– К старухе собрался?

Джарвис глянул на носильщика искоса, с подозрением и отвел взгляд в сторону.

– Этот джентльмен едет в Бендич. Он иностранец.

– А-а…

Д. почувствовал себя так, словно он носитель тифозных палочек, оказавшийся в обществе здоровых людей, которым сделана прививка: уж этих он не заразит. Они надежно застрахованы от жестокости и страха, которые он нес в себе.

Он ощутил внутри какую-то удивительную пустоту и изнеможение, словно, наконец, среди унылых зимних полей, в тиши заброшенного полустанка нашел обетованное местечко, где можно присесть, передохнуть, забыть о ходе времени.

Рядом монотонно бубнил носильщик: – Проклятые заморозки, все загубили к черту.

– Ага, ага, – время от времени поддакивал Джарвис, вглядываясь в рельсовую даль.

Дважды прозвенел звонок в будке блок-поста. И внезапно стало ясно, что ночь минула и настал день.

В будке блок-поста был виден дежурный с чайником в руке. Он опустил куда-то чайник и дернул рычаг. Где-то прогундосил сигнальный гудок.

– Ага, – сказал Джарвис.

– Вот и ваш поезд, – окликнул его носильщик.

На горизонте вырос комок дыма, похожий на розовый бутон, потом из дыма выскочил паровоз и цепочка слегка раскачивающихся вагонов.

– Далеко до Бендича? – поинтересовался Д.

– Миль пятнадцать. Так ведь, Джордж?

– Четырнадцать миль от церкви до «Красного Льва».

– Да не в расстоянии дело, – сказал носильщик. – Главное тут остановки.

В покрытых морозцем окнах поезда бледное утреннее солнце дробилось на кристаллы. Несколько небритых физиономий глазели в окна на занимающийся день. Д. вошел вслед за Джарвисом в пустой вагон. Носильщик, зал ожидания, уродливый железный мост над платформами, дежурный в будке с чашкой чая в руке, тихий, мирный покой, – все уплывало назад. Низкие холодные холмы сошлись к рельсам. Ферма, чахлый лесок, похожий издали на облезлую меховую шапку, затянутая ледком канава – все это, отнюдь не живописное, лишенное какой-либо красоты, несло в себе спокойствие и тихую отрешенность. Джарвис молча смотрел в окно. Д. спросил:

– Вы хорошо знаете Бендич?

– Ага.

– Может быть, вы знаете миссис Беннет?

– Жену Джорджа Беннета или Артура?

– Ту, которая была няней у дочки лорда Бендича.

– Ага.

– Вы ее знаете?

– Ага.

– Где она живет?

Голубые навыкате глаза Джарвиса долго и подозрительно разглядывали его.

– А для чего она вам?

– У меня к ней письмо.

– Она живет рядом с «Красным Львом».

От остановки к остановке лесов и скудной травы становилось все меньше. На холмах все отчетливей проступал камень. Ржавая одноколейка вела к каменоломне, в бурьяне валялась перевернутая вагонетка. Вдруг холмы расступились и открылась широкая равнина. Посреди нее торчали терриконы, не уступающие высотой окружающим холмам. Редкая чахлая трава, словно язычки зеленого пламени, взбегала по терриконам. Линии узкоколейки обрывались, никуда не ведя. У подножья искусственных холмов тянулись похожие на шрамы улочки серых каменных домиков. Поезд шел без остановок, громыхая по безрадостной равнине, проносясь мимо гор шлака и платформ со звучными названиями вроде «Замок Крэг» или «Гора Сион». Все это было похоже на гигантскую мусорную кучу, куда вывалили чуть ли не целый пласт жизни – гигантские ржавеющие шахтоподъемники, черные трубы, сектантские часовни с шиферными крышами, темное белье, сушившееся на веревках и добавлявшее картине ощущение безнадежности, дети, бредущие с ведрами от водоразборных колонок. Только подумать, всего в десяти милях отсюда иной мир, тихая станция и пение петухов. Домики уже тянулись непрерывными узкими улочками, спускаясь от терриконов к железнодорожной насыпи. Д. спросил:

– Это Бендич?

– Не-ет. Это Пэрэдайз.

Поезд прогрохотал по мостику и обогнул еще одну гору пустой породы.

– И это тоже не Бендич?

– Не-е. Это Каукамберилл.

– Как вы их различаете?

– Охо-хо…

Джарвис угрюмо глядел в окно. Правда ли, что у него тут старая зазноба или, действительно, просто захотелось на денек сменить обстановку? Наконец он проворчал нехотя, словно обидевшись:

– Каукамберилл – это не Бендич, их не спутаешь. Вон – Бендич, – и показал на выплывшую очередную темную гору шлака с серым струпом улочки у подножья.

– Эдак, – продолжал он, впадая в мрачный патриотический раж, – можно спутать Бендич с «Замком Крэг» или с «Горой Сион». Вы поглядите толком-то.

Д. поглядел. Он привык к развалинам, но тут ему подумалось, что бомбежка – пустая трата времени. Развалины образуются сами, если все предать мерзости запустения.

Бендич гордо именовался станцией, а не остановкой. Тут был даже большой зал ожидания, хотя и на замке и с выбитыми стеклами. Д. задержался, чтобы пропустить вперед Джарвиса, но Джарвис тоже задержался, пропуская Д., – словно заподозрил, что Д. за ним шпионит. Похоже, этот человек отличался наивной природной скрытностью, остерегаясь других, как животное – звука чужих шагов или незнакомого голоса близ своей норы.

Д. вышел на привокзальную площадь. Его последнее поле битвы лежало перед ним как на ладони. Одна улица уходила к террикону и Т-образно упиралась в другую, тянувшуюся у подножья черной кучи. Дома ничем не отличались друг от друга. Однообразие нарушали лишь вывеска гостиницы, фасад церкви да редкие жалкие лавчонки. Во всем поселке чувствовалась какая-то пугающая упрощенность, будто он был построен детьми из кубиков. Поражало и безлюдье, пустынность обеих улиц. Впрочем, поскольку не было работы, то людям и ходить некуда, а в постели, понятно, теплее, чем на улице. Д. прошел мимо биржи труда, еще нескольких однообразных серых домов с опущенными шторами, миновал чудовищно грязный двор, где стоял сортир с настежь распахнутой дверью. Как будто в городке шла война, но почему-то без видимых следов сопротивления.

«Красный Лев» когда-то был отелем. Наверняка именно в нем останавливался лорд Бендич. При доме был двор с гаражом, на котором сохранилась старая желтая табличка «АА». Запах газа и сортиров висел над улицей.

Горожане следили за незнакомцем из окон, но без особого любопытства: было слишком холодно, чтобы выходить на улицу ради обмена приветствиями. Дом миссис Беннет, сложенный из того же серого камня, что и все остальные, казался опрятнее других благодаря чистеньким занавескам. Судя по тому, что через окно виднелась заставленная мебелью гостиная, куда явно не часто заходили, денежки в этом доме водились. Д. дернул за рукоятку звонка – блестящую медную ручку в форме щита с геральдическими знаками. Уж не герб ли это Бендича: пернатое мифическое чудовище с листиком в клюве? Не слишком ли замысловато для прозябающего в нищете, грязного городка? Герб представлял, подобно алгебраическому уравнению, набор абстрактных величин, лишенных всякого значения на этой улице из камня и цемента.