Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Грег Иган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 52 страниц)

Не знаю, что на меня нашло, но я выпила одну капсулу. У меня осталось полдюжины своих, и, когда я спросила, нужно ли мне принимать их, Паккард пожала плечами и сказала, что вреда мне от этого не будет.

Она не оставила послевкусия. Каждый раз, когда я глотала одну из своих, через минуту я чувствовала горький вкус.

Я открыла еще одну капсулу и высыпала немного порошка на язык. Порошок был абсолютно безвкусным. Я бросилась к собственным запасам и сделала то же самое; вкус оказался настолько мерзким, что у меня из глаз полились слезы.

Я очень сильно старалась не делать поспешных выводов. Я отлично знала, что фармацевтические компании часто примешивают вспомогательные вещества, и не обязательно все время одни и те же, но зачем использовать для этих целей что-то горькое? Нет, это был вкус самого лекарства. На флаконах было одно и то же наименование производителя и один и тот же логотип. Одна и та же торговая марка. Одно и то же название. Одно и то же официальное химическое наименование активного вещества. Одинаковый код продукта, вплоть до последней цифры. Отличался только номер серии.

Первым объяснением, пришедшим мне на ум, была коррупция. Хоть я и не могла вспомнить подробностей, но я точно читала о примерно дюжине случаев, когда в развивающихся странах из-за чиновников системы здравоохранения фармацевтические препараты начинали перепродаваться на черном рынке. А разве есть лучший способ скрыть кражу, чем заменить украденный продукт чем-то другим – чем-то дешевым, безвредным и абсолютно бесполезным? На самих желатиновых капсулах нет ничего, кроме логотипа изготовителя, и, так как компания, скорее всего, производит, как минимум, тысячу различных лекарств, будет не очень сложно найти что-то дешевое того же размера и цвета.

Я понятия не имела, что мне делать с этой теорией. Какие-то неизвестные бюрократы в далекой стране убили мою сестру, но шансы узнать, кто они, не говоря уже о том, чтобы привлечь их к ответственности, были ничтожно малы. Даже если бы у меня были реальные убийственные доказательства, на что я максимум могла надеяться? На предъявление осторожно сформулированного протеста от одного дипломата другому?

Я заказала анализ одной из капсул Полы. Это стоило мне целое состояние, но я уже настолько погрязла в долгах, что мне было все равно.

Это оказалась смесь растворимых неорганических соединений. Там не было ни следа вещества, указанного на этикетке, да и вообще не было ничего, обладающего хоть малейшей биологической активностью. Это был не дешевый выбранный случайным образом суррогат.

Это было плацебо.

Я несколько минут стояла с распечаткой в руке, пытаясь примириться с тем, что это означает. Я могла бы понять простую жадность, но здесь была чрезвычайно бесчеловечная жестокость, которую я не могла заставить себя проглотить. Должно быть, кто-то просто допустил ошибку. Люди не могут быть настолько бессердечными.

Затем я вспомнила слова доктора Паккард. «Просто следите за собой, как обычно. Не делайте ничего необычного».

Нет, доктор. Конечно, доктор. Не хотелось бы испортить результаты эксперимента беспорядочными внешними неконтролируемыми факторами.

Я связалась с одним из лучших в стране журналистов, занимающихся расследованиями. Мы договорились о встрече в небольшом кафе на окраине города.

Я выехала туда напуганная, злая и ликующая, думая, что у меня в руках сенсация века, настоящая бомба, считая себя Мэрил Стрип в роли Карен Силквуд. Мне кружили голову мысли о сладкой мести. Чьи-то головы точно полетят с плеч.

Никто не пытался столкнуть меня с дороги. В кафе было безлюдно, а официант почти не слушал наш заказ, не говоря уже о нашем разговоре.

Журналистка была очень любезна. Она спокойно объяснила мне суровую правду жизни.

Чтобы справиться с чрезвычайной ситуацией, вызванной катастрофой Монте Карло, было принято множество нормативных актов, и множество нормативных актов было отменено. Необходимо было в срочном порядке разработать новые лекарства от новых болезней, и лучшим способом обеспечить это было убрать обременительные правила, из-за которых клинические испытания были так сложны и дороги.

При прежних двусторонних слепых испытаниях ни пациент, ни исследователь не знали, кто получает лекарство, а кто – плацебо; информацию хранила в секрете третья сторона (или компьютер). Впоследствии можно было принять во внимание улучшения, наблюдавшиеся у пациентов, получавших плацебо, и оценить реальную эффективность препарата.

У этого традиционного подхода есть два небольших недостатка. Во-первых, пациенты подвергаются большому стрессу, когда знают, что получат лекарство, которое может спасти им жизнь, лишь с вероятностью пятьдесят процентов. Конечно, лечебная и контрольная группы подвергаются одинаковому стрессу, но, когда в перспективе лекарство наконец выйдет на рынок, это вызовет большие сомнения в полученных данных. Какие побочные эффекты реальны, а какие связаны с неуверенностью пациентов?

Во-вторых, и что гораздо более серьезно, становилось все сложнее найти желающих участвовать в испытаниях с плацебо. Когда ты умираешь, тебе плевать на научные методы. Ты хочешь иметь максимальный шанс выжить. Если нет известных надежных методов лечения, то пойдут и непроверенные лекарства. Но зачем сокращать свои шансы вдвое ради того, чтобы удовлетворить одержимость каких-то технократов?

Конечно, в старые добрые времена медицина могла диктовать необразованным людишкам свои правила: принимай участие в двустороннем слепом исследовании или иди и умирай. СПИД все изменил, на черном рынке прямо из лабораторий стали появляться новейшие неиспытанные лекарства, а сама проблема становилась все более политизированной.

Решение обеих проблем было очевидным.

Лгать пациентам.

Никакого закона, объявляющего тройные слепые исследования легальными, принято не было. В противном случае, люди могли заметить и поднять суматоху. Вместо этого после катастрофы в качестве одной из реформ были отменены все законы, из-за которых подобные исследования могли считаться нелегальными. По крайней мере, так это выглядело – теперь ни у одного суда не было возможности вынести за это приговор.

– Как врачи могут делать такое? Вот так лгать! Как они могут оправдывать это, даже перед собой?

Она пожала плечами.

– А как они оправдывали двусторонние слепые исследования? Хороший медицинский исследователь больше заботится о качестве данных, чем о жизнях людей. И если считать двусторонние слепые исследования хорошими, то тройные слепые исследования лучше. Результаты гарантированно будут лучше, понимаете? А чем лучше будет оценено лекарство сейчас, тем больше жизней будет спасено в долгосрочной перспективе.

– Да блин! Эффект плацебо не настолько действенен. Он не так уж важен! Ну и что, даже если его и не принимать во внимание? В любом случае, можно сравнить между собой два потенциальных метода лечения. Так вы узнаете, какой из методов спасет больше жизней, не прибегая к плацебо…

– Так иногда делают, но более престижные журналы смотрят на такие исследования свысока; их практически не публикуют…

Я уставилась на нее.

– Как вы можете знать это всё и ничего не делать? СМИ могли бы обнародовать это! Если бы люди знали, что происходит…

Она слабо улыбнулась.

– Я могла бы опубликовать наблюдение о том, что сейчас такая деятельность теоретически легальна. Так уже делали другие, и никакой шумихи это не вызвало. Но если я напечатаю конкретные факты о реальном тройном слепом испытании, мне грозит штраф в полмиллиона долларов и двадцать пять лет тюрьмы за создание угрозы для общественного здоровья. Не говоря уже о том, что сделают с моим издателем. Все те чрезвычайные законы, принятые для того, чтобы справиться с утечкой Монте Карло, до сих пор действуют.

– Но это было 20 лет назад!

Она допила свой кофе и встала.

– Помните, что в то время говорили эксперты?

– Нет.

– Эффекты будут с нами на протяжении ещё многих поколений.

У меня ушло четыре месяца, чтобы проникнуть в сеть производителя препарата.

Я подключилась к информационным потокам нескольких сотрудников компании, работающим из дома. Мне не понадобилось много времени, чтобы понять, кто из них хуже всех разбирается в компьютерах. Настоящий чайник, использующий программное обеспечение за десять тысяч долларов, чтобы делать то, с чем среднестатистический пятилетний ребенок справится при помощи пальцев. Я наблюдала за его глупыми реакциями на сообщения об ошибках, выдаваемые программой. Он был просто даром с небес – просто ничего не понимал в компьютерах.

А самое главное – он постоянно играл в утомительно неоригинальные порнографические видеоигры.

Если бы компьютер сказал: «Прыгай!», он бы ответил: «Обещаешь никому не рассказывать?»

Мне понадобилось две недели, чтобы минимизировать количество действий, которые ему предстояло выполнить: сначала было семьдесят нажатий клавиш, но постепенно я уменьшила их количество до двадцати трех.

Я дождалась, когда на его экране появилось наиболее компрометирующее изображение, затем приостановила его подключение к сети и заняла его место.

«КРИТИЧЕСКАЯ СИСТЕМНАЯ ОШИБКА! ДЛЯ ВОССТАНОВЛЕНИЯ НАЖМИТЕ СЛЕДУЮЩУЮ ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ КЛАВИШ:»

Первую попытку он запорол. Я включила сигнал тревоги и повторила запрос. Со второго раза у него получилось.

Благодаря первой комбинации клавиш, которую я заставила его нажать, его компьютер вышел из операционной системы и вошел в отладчик микрокода процессора. Последовавший за этим шестнадцатеричный код – полная тарабарщина для него – являлся крошечной программкой, слившей всю память компьютера по линиям передачи данных прямо в мой ноутбук.

Если бы он рассказал кому-нибудь здравомыслящему о том, что случилось, сразу бы возникли подозрения. Но разве стал бы он рисковать получить вопрос, что именно он делал, когда появилась ошибка? Я в этом сомневалась.

У меня уже были его пароли. Внедренный в память компьютера алгоритм сообщил мне, как отвечать на запросы безопасности сети. Я вошла.

Остальная их защита была банальна, по крайней мере, там, где были сосредоточены мои цели. Данные, которые могли бы быть полезны их конкурентам, были хорошо защищены, но я не собиралась красть секреты их новейшего лекарства от геморроя.

Я могла сильно им навредить. Заменить их резервные копии каким-нибудь хламом. Сделать так, что их счета будут постепенно уходить от реальности, пока реальность не настигнет их в форме банкротства или обвинения в мошенничестве с налогами. Я придумала тысячу вариантов: от простого уничтожения данных до неторопливой коварнейшей коррупции.

Но я сдержала себя. Я знала, что скоро борьба станет политической, и любая мелкая месть с моей стороны будет раскопана и использована для того, чтобы дискредитировать меня и подорвать мое дело.

Так что я сделала только то, что было абсолютно необходимо.

Я нашла файлы, содержащие имена и адреса людей, неосознанно принявших участие в тройных слепых испытаниях продукции компании. Я убедилась, чтобы все они узнали, что с ними сделали. В списке было более двухсот тысяч человек со всего мира. Но я обнаружила большой взяточный фонд, который легко покрыл все расходы на связь.

Скоро весь мир узнает наш гнев, разделит наше горе и негодование. Но половина из нас были больны или умирали, поэтому моей первой целью было спасти тех, кого смогу, прежде чем раздадутся первые шепотки протеста.

Я нашла программу, которая определяла выдачу лекарства или плацебо. Программа, которая убила Паулу, и тысячи других ради чистоты эксперимента.

Я изменила ее. Очень небольшое изменение. Я добавила еще одну ложь.

Все отчеты, генерируемые программой будут продолжать утверждать, что половине пациентов, участвующих в клинических испытаниях были даны плацебо. Десятки исчерпывающих, впечатляющих файлов по-прежнему будут созданы, содержащие данные полностью согласуемые с этой ложью. Только один маленький файл, никогда не читаемый людьми, будет отличаться. Файл управления роботами сборочной линии. Файл будет инструктировать роботов вкладывать лекарство в каждый флакон каждой партии.

От трехстороннего слепого эксперимента к четырехстороннему слепому. Еще одна ложь, исправляющая другие, пока весь этот обман наконец не закончится.

Мартин пришел повидать меня.

– Я слышал о том, что ты делаешь. П.В.М. «Правда в медицине», – он достал из кармана газетную вырезку. – «Новая активная организация, посвятившая себя искоренению шарлатанства, мошенничества и обмана как в альтернативной, так и в традиционной медицине». Отличная идея.

– Спасибо.

Он помялся.

– Я слышал, вам нужны еще добровольцы. Для помощи в офисе.

– Верно.

– Я смог бы найти часа четыре в неделю.

Я засмеялась.

– О, правда смог бы? Что ж, спасибо большое, но я думаю, мы и без тебя справимся.

На мгновение я подумала, что он собирается уйти, но потом он сказал, не столько обиженно сколько растерянно.

– Вам нужны добровольцы или нет?

– Да, но…

Но что? Если он смог проглотить свою гордость и предложить свои услуги, то и я смогу проглотить свою и принять его помощь.

Я записала его на среду после обеда.

Время от времени мне снятся кошмары о Пауле. Я просыпаюсь, чувствуя запах пламени свечи, уверенная, что Паула стоит в темноте рядом с моей подушкой, снова девятилетний ребенок с торжественностью во взгляде, зачарованный нашей странной обстановкой.

Но этот ребёнок не может преследовать меня. Она никогда не умирала. Она выросла, причем выросла вдали от меня, и она боролась за нашу независимость друг от друга намного сильнее, чем я. Что если бы мы умерли в один и тот же час? Это бы ничего не значило, ничего не изменило. Ничто не повернуло бы время вспять, не лишило бы нас наших раздельных жизней, наших раздельных достижений и неудач.

Я осознала, что наша кровавая клятва, которая казалась мне такой зловещей, была для Паулы не более чем шуткой, ее способом посмеяться над самой идеей, что наши судьбы могут быть связаны. Как я могла так долго не понимать этого?

Но меня это не удивило. Правда и свидетельство ее победы были в том, что я никогда не знала её по-настоящему.

Перевод: любительский

Ров

Я прихожу в офис первым, чтобы счистить нарисованные за ночь граффити до прихода клиентов. Это не сложно: все внешние поверхности у нас с облицовкой, так что достаточно просто жёсткой щётки и тёплой воды. Закончив, я понимаю, что едва помню, что там было написано. Я уже достиг той стадии, когда могу смотреть на лозунги и оскорбления, даже не читая их.

То же самое и с другими мелкими попытками запугивания: сначала это шок, но в конце концов они превращаются в раздражающие помехи. Граффити, телефонные звонки, письма с угрозами. Мы получали мегабайты автоматизированной брани через электронную почту; но это, по крайней мере, оказалось легко исправить. Мы установили новейшее защитное программное обеспечение и предоставили ему несколько примеров сообщений, которые предпочли бы не получать.

Мне доподлинно не известно, кто стоит за всем этим, но догадаться несложно. Существует группа, называющая себя «Крепость Австралия». Они развешивают на автобусных остановках постеры: грязные карикатуры на меланезийцев, изображающие каннибалов, украшенных человеческими костями, склонившихся над котлами с варевом из вопящих белых младенцев. Когда я впервые увидел такой постер, я решил, что это реклама выставки «Расистские комиксы девятнадцатого века», некое научное разоблачение грехов далёкого прошлого. Когда я наконец понял, что смотрю на настоящую современную пропаганду, я не знал, что чувствовать: отвращение или радость от того, что она абсолютно сыра и непродуманна. Я решил, что пока враждебные по отношению к беженцам группы будут оскорблять человеческий разум таким дерьмом, вряд ли они найдут большую поддержку среди экстремистов.

Одни острова Тихого океана теряют свои земли медленно, год за годом; другие быстро разрушаются так называемыми парниковыми бурями. Я слышал множество споров насчёт точного определения термина «экологический беженец», но, когда твой дом буквально исчезает в пучине океана, тут уж не остаётся никакой двусмысленности. И несмотря на это, чтобы протащить каждое заявление о присвоении статуса беженца через мучительные бюрократические процедуры, по-прежнему требуется юрист. «Мэтисон&Сингх» – далеко не единственная в Сиднее контора, оказывающая подобного рода услуги, но, по какой-то причине, нас единственных изоляционисты выбрали в качестве объекта своей агрессии. Возможно, это подготовка: уверен, требуется гораздо меньше храбрости, чтобы измазать краской переоборудованный таунхаус в Ньютауне, чем совершить нападение на сверкающую офисную башню на улице Маккуори, ощетинившуюся средствами безопасности.

Иногда это угнетает, но я стараюсь не терять чувство перспективы. Милая «Крепость Австралии» никогда не станет чем-то большим, чем кучкой бандитов и хулиганов, являющуюся значительной помехой, но ничего не представляющую из себя в политическом смысле. Я видел их по телевизору: иногда маршируют вокруг своих тренировочных лагерей в дизайнерском камуфляже, иногда сидят в аудиториях и смотрят записи речей своего гуру – Джека Келли или (не замечая иронии) сообщения о международной солидарности от схожих организаций в Европе или Северной Америке. Они получают широкое освещение в средствах массовой информации, но, по-видимому, это не сильно сказывается на темпах вербовки. Это как с шоу уродов: всем нравится смотреть, но никто не хочет участвовать.

Пару минут спустя приходит Ранджит с компакт-диском, всем своим видом показывая, что с трудом идёт под тяжестью диска. Последние поправки в регламент УВКБ ООН. Это будет долгий день.

Я застонал. У меня сегодня ужин с Лорейн. Почему мы просто не засунем эту чёртову штуку в «LEX» и не запросим резюме?

И лишиться лицензии при следующей проверке? Нет, спасибо. У Ассоциации юристов строгие правила относительно использования псевдоинтеллектуальных программ – боятся, что иначе девяносто процентов их членов останутся без работы. Ирония в том, что для проверки экспертных систем организаций на предмет знания того, чего им знать не положено, они сами используют внедрённое программное обеспечение, обладающее всеми этими запрещёнными знаниями.

Фирм двадцать, не меньше, обучили свои системы даже налоговому праву.

Конечно. У них же есть программисты с семизначной зарплатой, способные замести следы. Он швырнул мне диск. Выше нос. Я быстренько просмотрел дома – там есть парочка хороших решений. Нужно только добраться до параграфа 983.

* * *

– Сегодня на работе я видела кое-что очень странное.

– Да? – Меня сразу затошнило. Лорейн – судмедэксперт. Когда она говорит «странно», это, скорее всего, означает, что разжиженные ткани какого-то трупа не такого цвета, как обычно.

– Я исследовала вагинальный мазок женщины, изнасилованной сегодня рано утром, и…

– О, пожалуйста.

Она нахмурилась.

– Что? Ты не позволяешь мне говорить о вскрытиях, ты не позволяешь мне говорить о пятнах крови. Ты же всегда рассказываешь мне о своей скучной работе.

– Прости. Продолжай. Просто говори потише. – Я оглядываю ресторан. Пока вроде бы никто не глазеет, но я знаю по собственному опыту, что в обсуждениях генитальных выделений есть что-то такое, из-за чего они, кажется, разносятся дальше, чем любой другой разговор.

– Я исследовала этот мазок. В нём были видны сперматозоиды, тест на другие компоненты семени оказался положительным, так что нет никаких сомнений, что у этой женщины был половой акт. Ещё я обнаружила следы белков сыворотки крови, не соответствующие её группе крови. Пока что всё ожидаемо, правда? Но когда я сделала анализ ДНК, единственным обнаруженным генотипом оказался генотип жертвы.

Она смотрит на меня многозначительно, но значение ускользает от меня.

– Что тут необычного? Ты всегда мне говорила, что с ДНК-тестами могут быть проблемы. Образцы бывают грязными или разложившимися.

Она нетерпеливо меня прерывает.

– Да, но я не говорю о каких-то трехнедельных образцах с окровавленного ножа. Этот образец был взят через полчаса после совершения преступления. Он доставлен мне для анализа спустя пару часов. Я видела неповрежденных сперматозоидов под микроскопом; если бы я добавила нужные питательные вещества, они бы поплыли перед моими глазами. Это не то, что я бы назвала деградацией.

– Ладно. Ты эксперт, поверю тебе на слово: образец не был разложившимся. Как тогда это объяснить?

– Я не знаю.

Чтобы не чувствовать себя полным идиотом, пытаюсь воскресить в памяти хоть что-то из курса судебной медицины, прослушанного десять лет назад в рамках лекций по уголовному праву.

– Может, у насильника просто не было таких генов, которые ты искала? Вроде же вся суть в том, что они изменчивы?

Она вздыхает.

– Разные по длине. Полиморфизм длин рестрикционных фрагментов (ПДРФ). Это не то, что люди могут иметь, а могут не иметь. Это отрезки одинаковой последовательности, повторенной много раз; число повторений варьируется у разных людей. Послушай, это очень просто: рубим ДНК рестриктазой и помещаем смесь фрагментов на гель-электрофорез; чем меньше фрагмент, тем быстрее он преодолевает гель, таким образом, всё сортируется по размеру. Затем переносим размазанный образец из геля на мембрану, чтоб зафиксировать, добавляем радиоактивные метки, маленькие кусочки комплементарной ДНК, которая только свяжется с фрагментами, которые нас интересуют. Делаем контактную фотографию радиации, чтобы показать места связи этих меток, т. е. в итоге получаем серию групп, одна группа для каждой длины фрагмента. Ты меня слушаешь?

– Более-менее.

– В общем, структура мазка и структура образца крови женщины были абсолютно идентичны. Не было никаких дополнительных групп от насильника.

Я хмурюсь:

– Что это значит? Его профиль не обнаружился в пробе или совпал с её профилем? А что, если он – близкий родственник?

Она качает головой:

– Начнём с того, что различия слишком малы даже для брата, который, возможно, унаследовал тот же самый профиль ПДРФ. Кроме того, различия в белках сыворотки крови практически исключают возможность того, что это член семьи.

– Тогда какие ещё варианты? У него нет профиля? Действительно ли абсолютно у всех есть эти последовательности? Ну не знаю, может бывает какая-то редкая мутация, когда они отсутствуют полностью?

– Вряд ли. Мы рассматриваем десять различных ПДРФ. Каждого из них у нас у всех по два экземпляра: по одному от каждого из родителей. Вероятность того, что у кого-то возникли двадцать независимых друг от друга мутаций…

– Я уловил суть. Ладно, это загадка. Так что ты будешь делать дальше? Должны же быть какие-то другие опыты, которые ты могла бы попробовать провести.

Она пожимает плечами.

– Предполагается, что мы делаем только официально требуемые тесты. Я сообщила о результатах, и никто не сказал: «Бросай всё и вытаскивай полезные данные из того образца». В этом деле пока нет подозреваемых, по крайней мере, мы не получали образцов для сравнения. Так что всё это – чистая теория.

– То есть, после того, как ты мне здесь десять минут ездила по ушам, ты собираешься просто забыть об этом? Не верю. Где твоё научное любопытство?

Она смеется:

– У меня нет времени для такой роскоши. Мы – конвейер, а не научно-исследовательская лаборатория. Знаешь, сколько образцов мы обрабатываем за день? Я не могу делать посмертные описания для каждой пробы, которая не дает однозначные результаты.

Принесли наш заказ. Лорейн с аппетитом набросилась на свою еду, я начал ковыряться в своей. Набив полный рот, она невинно говорит мне:

– То есть не в рабочее время.

* * *

Я смотрю в телевизор с растущим недоверием.

– То есть вы утверждаете, что хрупкая экология Австралии просто не выдержит дальнейшего роста численности населения?

Сенатор Маргарет Алвик – лидер организации «Зеленого Альянса». Их слоган:

«Один мир, одно будущее».

По крайней мере, был таким, когда я в последний раз голосовал за них.

– Совершенно верно. Наши города сильно перенаселены; урбанизация посягает на важнейшие естественные среды обитания; становится всё сложнее найти новые источники воды. Разумеется, естественный прирост населения также необходимо контролировать, но гораздо большим бременем является иммиграция. Очевидно, чтобы взять под контроль рождаемость, потребуются сложные политические инициативы, которые растянутся на десятилетия, в то время как приток мигрантов – это тот фактор, который можно отрегулировать очень быстро. Законопроект, который мы представляем, в полной мере использует эти гибкие механизмы.

– В полной мере использует эти гибкие механизмы. Что это означает? Захлопнем двери и разведем мосты? Многие комментаторы выразили удивление, что касательно этого вопроса «зелёные» оказались на той же стороне, что и некоторые наиболее экстремальные ультраправые группировки.

Сенатор хмурится.

– Да, но это бессмысленное сравнение. У нас совершенно разные мотивы. В первую очередь, это нарушение экологического баланса, вызванное проблемами беженцев. Большая нагрузка на нашу хрупкую окружающую среду, вряд ли полезна в долгосрочной перспективе, так? Ради блага наших детей, мы должны сохранить то, что имеем.

На экране появились субтитры: «Обратная связь включена».

Я нажал кнопку «Взаимодействие» на пульте, быстро собрался с мыслями и заговорил в микрофон.

– А что теперь делать этим людям? Куда им идти? Их окружающая среда не просто «хрупкая» или «уязвимая», это зона бедствия! Откуда бы ни прибыли беженцы, держу пари, там перенаселение наносит гораздо больший урон, чем здесь.

Мои слова понеслись по оптоволоконным кабелям в студийный компьютер с сотнями тысяч слов других зрителей. Через секунду или две все полученные вопросы интерпретируют, стандартизируют, оценят их значимость и юридические последствия, а затем отсортируют их по популярности.

Репортер на экране говорит:

– Итак, сенатор, похоже зрители проголосовали за рекламную паузу, поэтому спасибо вам за уделенное время.

– Не за что.

* * *

Раздеваясь, Лорейн говорит:

– Ты же не забыл о своих уколах, да?

– Что? И рискнуть потерять мою восхитительную физическую форму? Один из побочных эффектов инъекций контрацептивов – это увеличение мышечной массы, хотя, по правде говоря, это едва заметно.

– Просто проверяю.

Она выключает свет и забирается в постель. Мы обнимаемся, ее кожа холодная, как мрамор. Она нежно целует меня, а затем говорит:

– Мне не хочется сегодня заниматься любовью. Просто обними меня, ладно?

– Ладно.

Она какое-то время молчит, а потом говорит:

– Прошлым вечером я провела еще несколько исследований того образца.

– Да?

– Я отделила некоторые из сперматозоидов, и попыталась получить профиль ДНК из них. Но все это было пустым, кроме какого-то слабого не специфичного связывания в самом начале. Это как если бы ферменты рестрикции даже не разрезали ДНК.

– И что это означает?

– Я пока не уверена. Сначала я подумала, что это результат какого-то вмешательства: возможно, тот парень инфицировал себя искусственно созданным вирусом, который проник в стволовые клетки костного мозга и семенники и вырезал все последовательности, которые мы используем при профилировании.

– М-да. Не слишком экстремально? Почему бы просто не использовать презерватив?

– Ну да. Большинство насильников так и поступают. В любом случае, полностью вырезать последовательности ради того, чтобы избежать разоблачения, глупо. Гораздо лучше внести случайные изменения: это внесет неразбериху, сорвет тесты, но, в то же время, будет не так очевидно.

– Но если мутация слишком неправдоподобна, а намеренно удалять последовательности глупо, то что остаётся? Последовательностей же нет, так? Ты же это доказала.

– Погоди, есть ещё кое-что. Я попыталась амплифицировать ген с помощью полимеразной цепной реакции. У всех генов есть общие черты. На самом деле, у генов каждого живого существа на этой планете, вплоть до дрожжей, есть что-то общее.

– И?

– Ничего. Ни следа.

По моей коже поползли мурашки, но я засмеялся.

– Что ты пытаешься сказать? Он пришелец?

– Со сперматозоидами, выглядящими, как человеческие, и человеческим белком крови? Сомневаюсь.

– Что, если эти сперматозоиды каким-то были образом деформированы? Я имею в виду, не деградировали из-за какого-то воздействия, а с самого начала были ненормальными? Генетически повреждёнными. Отсутствуют части хромосом?

– На мой взгляд, они выглядят совершенно здоровыми. И я видела эти хромосомы, они тоже кажутся нормальными.

– За исключением того факта, что, похоже, они не содержат никаких генов.

– Ни одного из тех, которые я искала; это совсем не значит, что их нет вообще. – Она пожирает плечами. Возможно, образцы чем-то загрязнены, чем-то, что связывается с ДНК, блокируя действие полимеразы и рестриктазы. Не знаю, почему это воздействует только на ДНК насильника… Но разные типы клеток проницаемы для различных веществ. Нельзя исключать и такой вариант.

Я засмеялся. Столько суеты, а оказалось то, что я предполагал в первую очередь? Загрязнение?

Она колеблется.

– У меня есть другая теория. Но у меня пока не было возможности её проверить. Нет необходимых реагентов.

– Продолжай.

– Она немного притянута за уши.

– Больше чем пришельцы и мутанты?

– Может быть.

– Я слушаю.

Она заерзала в моих объятиях.

– Ты же знаком со структурой ДНК: две сахаро-фосфатные спирали, соединённые парами оснований, содержащих генетическую информацию. В природе парами оснований являются аденин и тимин, цитозин и гуанин. Но люди смогли синтезировать другие основания и внедрить их в ДНК и РНК. А на рубеже веков группа учёных из Берна даже создала целую бактерию, использующую нестандартные основания.

– Хочешь сказать, они переписали генетический код?

– И да, и нет. Они сохранили код, но изменили кодовый набор символов, просто заменили каждую старую основу, причём везде. Самым трудным было не создать нестандартную ДНК, а приспособить остальные клетки к её распознаванию. Должны были быть изменены рибосомы, преобразующие РНК в протеины, и им пришлось переделать почти все энзимы, взаимодействовавшие с ДНК или РНК. К тому же, нужно было найти способ создания новой клеточной основы. И, конечно, все эти изменения должны были быть закодированы в генах. Смысл этого эксперимента был в том, чтобы избежать опасений, связанных с методами искусственных ДНК, ведь если бы произошла утечка этих бактерий, их гены никогда не проникли бы ни в какие природные штаммы, никакой организм не смог бы их использовать. И всё равно, вся эта идея оказалась неэкономичной. Нашлись более дешёвые способы, соответствующие новым требованиям безопасности, а работа над преобразованием каждого нового вида бактерий, который мог бы потребоваться биотехнологам, была слишком масштабной и тяжёлой.