Текст книги "Спартак (Роман)"

Автор книги: Говард Фаст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

XIII

Луч лунного света изменил свое положение, и Гай, уставший, пресыщенный и чувственный, растянувшийся как кошка, образ, который возник у него, как он сказал, представив себя, просто так, без всякого повода.

– Я ненавижу Цицерона.

Красс был заботлив, доволен собой и спокоен, и он спросил, – Почему ты ненавидишь Цицерона – именно Цицерона? Цицерон справедлив. Да? Почему ты его ненавидишь?

– Я не знаю, почему я ненавижу его. Должен ли я знать, почему я ненавижу людей? Некоторых из них, я люблю, а некоторых, я ненавижу.

– Знаешь ли ты, что это мнение не только Цицерона – не его одного, но многих, установить знаки наказания, шесть тысяч распятий вдоль Аппиевой дороги? Вот почему ты его ненавидишь?

– Нет.

– Как ты себя чувствовал, когда ты видел распятия? – спросил генерал.

– Иногда это волновало меня, но в основном нет. Девушек это возбуждает больше.

– Да?

– Но завтра я буду чувствовать себя иначе. – Гай улыбнулся.

– Почему?

– Потому что ты установил их там.

– Не совсем – Цицерон, другие. Мне было все равно, так или иначе.

– Но ты уничтожил Спартака.

– Это имеет значение?

– Я люблю тебя за это, а его я ненавижу.

– Спартака? спросил Красс.

– Да, Спартака.

– Но ты никогда не знал его.

– Это не имеет значения. Я ненавижу его, больше Цицерона. Меня не волнует Цицерон. Но его, этого раба, его я ненавижу. Если бы я мог убить его сам! Если бы ты мог привести его ко мне и сказать, вот, Гай, вырежи его сердце! Если бы ты мог.

– Теперь ты говоришь, как ребенок, – снисходительно сказал генерал.

– Я? Почему нет? – Гай подпустил плаксивую нотку в голосе. – Почему бы мне не побыть ребенком? Разве так здорово быть взрослым?

– Но почему ты так ненавидишь Спартака, если ты никогда не видел его?

– Может быть, я видел его. Ты знаешь, я поехал в Капую четыре года назад. Мне был только двадцать один год, я был очень молод.

– Ты еще очень молод, – сказал генерал.

– Нет – я не чувствую себя юным. Но тогда я им был. Нас было пятеро или шестеро, поехавших. Maрий Брак взял меня с собой, он очень любил меня. Гай сказал это намеренно, для эффекта, который должен бы был воспоследовать, Maрий Брак погиб в Рабской Войне, так что не могло быть и речи о причастности к настоящему, но пусть Красс знает, что он был не единственным и не первым. Генерал напрягся, но промолчал, и Гай продолжал:

– Да, был Марий Брак и я, и мужчина и женщина, его друзья, другая пара, я думаю, чьи имена я забыл, и Марий Брак действовал грандиозным образом – да, весьма в грандиозной манере.

– Ты очень сожалеешь о нем?

– Мне было жаль, что он умер, – пожал плечами Гай, и генерал подумал:

– Что ты за зверюшка! Что за грязное маленькое животное!

– Во всяком случае, мы поехали в Капую и Брак обещал нам особенный цирк, который стоил дороже, чем сейчас. Нужно быть богатым человеком, чтобы устроить такое в Капуе.

– Лентул Батиат содержал там школу, не так ли? – спросил Красс.

– Содержал, и она должно быть была лучшей школой в Италии. Лучшей и самой дорогой, и ты мог бы купить слона за те деньги, что он просил за поединок пары его мальчиков. Говорят, что он сколотил на этом миллион, но он был свиньей в любом случае. Ты его знал?

Красс покачал головой. – Расскажи мне о нем, я очень заинтересован. Это было перед тем, как Спартак вырвался, не так ли?

– За восемь дней до того, я думаю. Да, Батиат сделал себе имя, потому что у него был обычный для работорговцев гарем, и люди не любят такого рода вещи. Не в открытую. Все в порядке, если это делается в комнате с закрытыми дверями, но довольно безвкусно делать это на дорогах общего пользования. Это практически то, что он сделал. Кроме того, он использовал своих мальчиков как жеребцов и женщин для приплода, как я полагаю, но он не знал, как делать что-нибудь деликатно. Он был большой, толстый буйвол, черные волосы, черная борода, и я помню, какой была его одежда, пятна от пищи повсюду. Яичные пятна, когда он говорил с нами, свежие яичные пятна прямо на его тунике.

– Мелочи, которые ты помнишь! – улыбнулся генерал.

– Я помню это. Я пошел к нему с Браком и Брак хотел увидеть два поединка на смерть; но Батиат не соглашался на это. Батиат сказал, что не было никакого смысла пытаться разработать что – нибудь в смысле стиля, техники или точных правил, когда каждый богатый и скучающий джентльмен из Рима может сходить сюда, как в свой собственный цирк. Но у Брака был кошелек, и деньги говорили.

– Они говорят с такими людьми, – сказал генерал. – Все ланисты презренны, но этот Батиат свинья. Ты знаешь, он владеет тремя самыми большими домами в Риме, а четвертый, рухнул в прошлом году, и половина его жильцов были убиты в хлам. Он сделает все ради денег.

– Я не знал, что ты с ним знаком.

– Я говорил с ним. Он был кладезь информации о Спартаке – единственный, я полагаю, кто действительно знал о Спартаке.

– Расскажи мне, – вздохнул Гай.

– Ты говорил мне, что, возможно, видел Спартака.

– Расскажи мне, – повторил Гай капризно.

– Ты иногда похож на девушку, – улыбнулся генерал.

– Не говори так! Я не хочу, чтобы ты когда-либо говорил это! – Гай напрягся и ощерился как кошка.

– Что же я сказал, чтобы так тебя разозлить? – успокоил его генерал. – Ты просишь меня рассказать тебе о Батиате? Это не представляет большого интереса, но я расскажу, если ты хочешь. Это было больше года назад, я думаю, нас тогда сильно потрепали рабы. Именно поэтому я хотел бы узнать об этом Спартаке. Ты знаешь человека, и его легче победить…

Гай улыбнулся, слушая. Он не очень понимал, почему так сильно ненавидит Спартака; но иногда он находил более глубокое удовлетворение в ненависти, чем в любви.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
История, которую Красс, великий генерал, рассказал Гаю Крассу, в связи с визитом в его лагерь Лентула Батиата, который держал гладиаторскую школу в Капуе

I

– Это, сказал тогда Красс, лежа рядом с молодым человеком, – произошло вскоре после того, как мне был отдан приказ – такая честь, которую принимаешь, чтобы побыстрее оказаться в могиле. Рабы разорвали наши легионы в клочья, и как следствие и результат, они правили Италией. А они велели мне спасать. Идите и победите рабов, сказали они. Мои злейшие враги почтили меня. Я расположил лагерь в Цизальпинской Галлии, и отправил послание твоему толстому другу, Лентулу Батиату.

И шел легкий дождь, когда Лентул Батиат прибыл к лагерю Красса. Весь пейзаж был несчастным и пустынным, и он тоже был опустошен, будучи далеко от дома и от жаркого солнца Капуи. У него не было даже носилок, для удобного передвижения; он ехал на тощей желтой лошади, думая: «Когда военные приходят к власти, честные люди вынуждены плясать под их дудку. Твоя жизнь больше не твоя собственная, люди завидуют мне, потому что у меня есть немного денег… Это хорошо, иметь деньги, если ты всадник. Еще лучше, иметь деньги, если ты патриций. Но если ты не один из них, просто честный человек, который нажил свои деньги честно, ты никогда не сможешь покоиться в мире. Если ты не подкупаешь инспектора, ты платишь прихлебателю какого – нибудь мелкого политикана, и если ты избавишься от обоих, еще есть Трибун, зарящийся на твои доходы. И всякий раз, когда ты просыпаешься, ты удивлен, что тебя не зарезали во сне. Теперь проклятый генерал вообще делает мне честь, тащиться через половину Италии – задавать мне вопросы. Если мое имя было бы Красс или Гракх или Силен или Meний, это была бы на самом деле, совсем другая история. Это Римская справедливость и Римское равенство в Римской Республике».

А потом Лентул Батиат развлекался рядом нелестных мыслей по поводу Римской справедливости и определенного Римского генерала. Его размышления были прерваны резким допросом дорожных часовых, расположившихся на подступах к лагерю. Он послушно остановил свою лошадь и сидел на ней под холодным, мелким дождем, а двое солдат подошли и оглядели его. Так как они должны были стоять под дождем в любом случае, ибо было время их стражи, они не торопились облегчить его дискомфорт. Они оглядели его холодно и неприязненно, и спросили, кто он.

– Меня зовут Лентул Батиат.

Потому что они были невежественные крестьяне, они не узнали его имени, и они хотели бы знать, куда это он надумал ехать.

– Эта дорога ведет к лагерю, не так ли?

– Именно так.

– Ну, я еду в лагерь.

– Зачем?

– Для того, чтобы поговорить с командующим.

– Просто так. Что вы продаете?

– Что за грязные ублюдки! – Подумал Батиат, но ответил он, достаточно терпеливо, – Я не собираюсь ничего продавать. Я здесь по приглашению.

– Чьему приглашению?

– Командующего. – Он полез в свой кошелек и достал приказ, посланный ему Крассом.

Они не умели читать, но даже куска бумаги было достаточно, чтобы пропустить его дальше, и ему было разрешено проехать на его желтой кляче по военной дороге к лагерю. Как и многие другие преуспевающие граждане того времени, Батиат оценивал все в денежном выражении, и продолжая размышлять, он не мог не задаться вопросом, во сколько обойдется строительство такой дороги – временной дороги, построенной для удобства лагеря, но все же лучшей дороги, чем он был в состоянии построить, как проезд к его школе в Капуе. На грунт и гравий, были уложены вырезанные плиты из песчаника, дорога к лагерю, прямая как стрела в целую милю длинной.

«Если бы эти проклятые генералы думали побольше о боевых действиях и поменьше о дорогах, мы все были бы в лучшем положении,» подумал он; но в то же время он немного светился гордостью. Надо было признать, что даже в грязной, дождливой, жалкой дыре, подобной этой, Римская цивилизация давала о себе знать. В этом не было сомнений.

Теперь он приближался к лагерю. Как всегда, место временной остановки легионов было похоже на город; куда пришли легионы, пришла цивилизация; и где легионы разбили лагерь, даже на одну только ночь, возникала цивилизация. Здесь была огромная, обнесенная стеной площадь, почти квадратная миля, вычерченная так же точно, как чертежник может вычертить схему на своей чертежной доске. Сначала был ров, двенадцать футов в ширину и двенадцать футов в глубину; за этим рвом возвышался частокол из тяжелых бревен, двенадцать футов высотой. Дорога пересекала ров у ворот, и тяжелые деревянные ворота открылись при его приближении. Протрубил трубач и манипул развернулся в его сторону, когда он проезжал. Это было не в его честь, но дисциплина ради дисциплины. Это было не пустое хвастовство, что никогда ранее в истории мира, не было таких дисциплинированных войск, как легионы. Даже Батиат, со своей огромной любовью к кровопусканиям и боевым действиям – и тем самым присущим ему презрением к профессиональным солдатам – был впечатлен машинной точностью всего, что связано с армией.

Это была не просто дорога или частокол или ров, двух милей в длину, или широкие улицы лагеря-города, или дренажные канавы, или тротуар из песчаника, выложенный по центральной улице, или все множество жизни, движения и порядка этого Римского лагеря в тридцать тысяч человек; а скорее осознание того, что это могущественное порождение разума и усилий человека было обычной ночной работой движущихся легионов. Не зря было сказано, что варваров, видящих как легион располагается на ночлег, легче победить, чем с ходу вступать с ними в сражение.

Когда Батиат спешился, потирая жир там, где он имел слишком долгий и слишком тесный контакт с седлом, молодой офицер подошел и спросил его, кто он и по какому он делу.

– Лентул Батиат из Капуи.

– О, да-да, – молодой человек растягивал слова, молодой парень не более чем двадцати лет, хорошенький, надушенный, выхоленный отпрыск одной из лучших семей. Эти семьи Батиат ненавидел больше всего. – Да, – сказал молодой человек. – Лентул Батиат из Капуи. Он знал; он знал все о Лентуле Батиате из Капуи, и кем он был и что он представлял и почему он был вызван сюда в армию Красса.

– Да, – подумал Батиат, – ты ненавидишь меня, не так ли, ты, маленький сукин сын, и ты стоишь там презирая меня; но вы приходите ко мне, и вы плачетесь, обращаясь ко мне, и вы покупаете у меня, и именно благодаря вам я становлюсь тем, кто я есть; но ты слишком хорош, чтобы приблизиться ко мне, потому что ты можешь оскверниться от моего дыхания, ты, маленький ублюдок! Так он подумал, но только кивнул и ничего не сказал.

– Да, – молодой человек кивнул. – Командующий ожидает тебя. Я это знаю. Он хочет, чтобы ты немедленно пришел к нему. Я провожу тебя.

– Я хочу отдохнуть, съесть что – нибудь.

– Командующий проследит за этим. Он очень вдумчивый человек, – молодой офицер улыбнулся, а затем набросился на одного из солдат, – Возьмите его лошадь, напоите ее, задайте корма и отведите в стойло!

– Я ничего не ел с самого завтрака, – заметил Батиат, – и мне кажется, что если ваш командующий ждал так долго, он может подождать еще некоторое время.

Глаза молодого человека сузились, но он сохранил свой голос приятным и заметил, – Ему об этом доложат.

– Вы сначала накормите лошадь?

Молодой офицер улыбнулся и кивнул. – Идем, – приказал он.

– Я не в вашем проклятом легионе!

– Ты в лагере легиона.

Их взгляды встретились на мгновение а затем Батиат пожал плечами, решив, что не было никакого смысла продолжать спор там, под колючим дождем, обернул вокруг себя мокрый плащ, и последовал за тем, что он охарактеризовал как грязного, маленького, патрицианского сопляка, но про себя думая, что, в конце концов, он видел больше кровопролития за один день, чем этот львенок, у которого материнское молоко не высохло на губах, видел за всю свою необычайную военную карьеру. Думается, что он, могучий, толстый мужчина оставался мелким мясником на скотобойне – его единственным утешением было знание, что он был не совсем уж непричастен к тем силам, которые привели легионы к этому месту.

Он следовал за молодым человеком по широкой центральной аллее лагеря, с любопытством глядя из стороны в сторону, как на грязные, грязно окрашенные палатки, достаточно добротные, как крыши, но открытые спереди, так и на солдат, растянувшихся на своих кроватях из сена, говорящих, ругающихся, поющих и бросающих кости или бабки. Они были крепкие, чисто выбритые, смуглые итальянские крестьяне по большей части. В некоторых палатках были небольшие печи, но в целом они переносили холод так же, как переносили и жару; так же, как они переносили бесконечные тренировки и беспощадную дисциплину, слабые среди них быстро умирали, жесткие становились все жестче и жестче, сталь и китовый ус, прикрепленные к небольшому, эффективному ножу, который стал самым ужасным орудием массового уничтожения когда – либо известным.

Непосредственно в центре лагеря, на пересечении двух линий прочерченных между четырьмя углами, стоял шатер генерала, преториум, который был всего лишь большой палаткой, разделенной на две секции или комнаты. Створки этой палатки были закрыты, а по обе стороны от входа стояло по часовому, каждый из которых держал длинное, тонкое парадное копье вместо тяжелого и смертоносного пилума, легкий, круглый щит и изогнутый нож в Фракийском стиле, вместо обычного массивного щита и короткого Испанского меча. Одетые в белые шерстяные плащи, промокшие от дождя, они стояли, как будто были высечены из камня, дождь барабанил по их шлемам, их одежде и их оружию. По какой – то причине это впечатлило Батиата больше всего, что он когда – либо видел. Он был доволен, когда плоть могла вынести больше, чем положено плоти, и это ему понравилось.

Когда они приблизились, часовые отсалютовали, а затем откинули створки палатки в стороны. Батиат и молодой офицер вошли в тускло освещенную палатку, и Батиат оказался в комнате сорока футов в ширину и около двадцати в глубину, передней половине преториума. Единственной мебелью здесь был длинный деревянный стол с десятком раскладных табуретов, расставленных вокруг. На одном конце стола, положив на него локти, глядя на разложенную перед ним карту, сидел главнокомандующий, Марк Лициний Красс.

Красс встал, когда Батиат и офицер вошли, толстяк с удовольствием отметил, как легко генерал шел вперед, приветственно протягивая ему руку.

– Лентул Батиат – из Капуи? Я так думаю.

Батиат кивнул и пожал руку. Этот генерал был действительно очень представительным, с прекрасными, сильными мужественными чертами и непоколебимым достоинством. – Я рад с вами познакомиться, сэр, – сказал Батиат.

– Ты проделал долгий путь, это очень любезно, и ты очень добр ко мне, я уверен, а ты вымок, голоден и устал.

Он произнес это с тревогой и определенными опасениями, что заставило Батиата почувствовать себя непринужденнее; однако молодой офицер, продолжал относиться к толстяку так же высокомерно, как и прежде. Если бы Батиат был более чувствительным, он понял бы, что оба отношения были одинаково значимыми. Генерал работал; молодой офицер поддерживал отношение джентльмена к таким, как Батиат.

– Все это так, – ответил Батиат. – Мокрый и усталый, но больше всего голодный до смерти. Я спросил у этого молодого человека, могу ли я поесть, но он подумал, что это необоснованное требование.

– Мы обязаны точно следовать приказам, – сказал Красс. – Согласно моему приказу тебя должны были привести ко мне, как только ты прибудешь. Теперь, конечно, каждое твое желание будет моим, дабы угодить. Я вполне сознаю, какое трудное путешествие ты проделал, чтобы оказаться здесь. Сухую одежду, разумеется, немедленно. Ты желаешь принять ванну?

– Ванна может подождать, я хочу положить что-нибудь в свой желудок.

Улыбаясь, молодой офицер покинул палатку.

II

Они закончили с жареной рыбой и запеченными яйцами, и теперь Батиат пожирал цыпленка, разбирая его и тщательно очищая каждую кость. В то же время он регулярно окунался в деревянную миску с кашей и запивал еду огромными глотками вина из стакана. Курица, каша и вино перемазали его рот; кусочки пищи уже перепачкали чистую тунику, данную ему Крассом; его руки были сальными от куриного жира.

Красс смотрел на него с интересом. Как и большинство Римлян своего класса и поколения, у него было особое социальное презрение к ланистам, людям, которые обучали и тренировали гладиаторов, которые их покупали, продавали, и сдавали внаем для боев на арене. Только за последние двадцать лет ланисты стали властью в Риме, политической и финансовой властью, и часто людьми огромного богатства, такие как этот толстый, грубый человек, который сидел с ним за одним столом. Всего поколение назад, бои на арене были нерегулярной и не слишком важной чертой общественной жизни. Они были всегда; это было более популярно у одних, менее популярно среди других. Потом вдруг, это стало Римской страстью. Повсюду были построены арены. Самый мелкий городок имел свою деревянную арену для боев. Борьба одной пары превратилась в бои сотни пар, и одни игры могли продолжаться в течение месяца. И вместо того, чтобы достигнуть точки насыщения, общественная жажда зрелищ вырастала, по-видимому без конца.

Почтенные Римские матроны и уличные хулиганы интересовались играми. Возник совершенно новый язык игр. Их смотрели армейские ветераны, не интересовавшиеся ничем иным, кроме общественного пособия и игр, и десять тысяч безработных, бездомных граждан жили очевидно лишь для того, чтобы смотреть игры. Внезапно, рынок гладиаторов стал рынком продавцов, и возникли гладиаторские школы. Школа в Капуе, управляемая Лентулом Батиатом, была одной из самых больших и самых процветающих. Так же, как рогатый скот определенного латифундиста был желаем на каждом рынке, так гладиаторы Капуи, были уважаемы и желанны на каждой арене. И из уличной шпаны, третьесортного мерзавца, Батиат стал богатым человеком и одним из известнейших тренеров бустуариев во всей Италии.

– Все же, – думал Красс, наблюдая за ним, – он – все еще человек толпы, все еще лукавое, вульгарное, коварное животное. Посмотрите, как он ест! Для Красса всегда было трудно постичь, почему так много беспородных, дурно воспитанных мужланов, имело больше денег, чем многие его друзья могли когда-либо надеяться иметь. Конечно, они не были менее умными, чем этот толстый тренер. Взять себя; как генерал, он знал себе цену; у него были Римские достоинства основательности и упрямства, и он не рассматривал военную тактику как что-то, присущее ему одному по наитию. Он изучил каждую описанную кампанию, и он читал всех лучших Греческих историков. И при этом он не совершал – как совершал каждый предыдущий генерал в этой войне – ошибку, недооценивая Спартака. Все же он сидел здесь, напротив этого толстяка и почему – то чувствовал себя слабее его.

Пожав плечами он сказал Батиату, – Ты должен понять, что я не испытываю никаких чувств к Спартаку, по отношению к тебе или к войне, если на то пошло. Я не моралист. Я должен был поговорить с тобой, потому что ты можешь рассказать мне то, что никто другой не может.

– И что это такое? – спросил Батиат.

– О природе моего врага.

Толстячок налил еще вина и прищурившись, взглянул на генерала. В палатку вошел часовой и поставил на стол две горящие лампы. Уже был вечер.

В свете ламп Лентул Батиат стал другим человеком. Сумерки были добры к нему. Теперь свет освещал лишь верхнюю часть его лица, нижнюю он массировал салфеткой, закрывая тканью тень, лежащую на свисающих слоях плоти. Его большой, плоский нос дрожал постоянно и неуместно, и постепенно, он напрягся. Холодный блеск в его глазах подсказал Крассу, что не следует недооценивать его, не нужно думать, что перед ним был любезный дурак. Нет, действительно, дурак.

– Что я знаю о вашем враге?

За окном раздались трубы. Вечерняя тренировка была закончена, и немедленно обутые в кожу ноги затопали вразвалочку сотрясая лагерь.

– У меня только один враг, Спартак – мой враг, – осторожно сказал Красс.

Толстяк высморкался в салфетку.

– И ты знаешь Спартака, сказал Красс.

– Я – о Боги!

– Никто другой. Только ты. Никто, кто когда-либо сражался со Спартаком, не знал его. Они пошли, чтобы сражаться с рабами. Они ожидали, что протрубят их трубы, загремят их барабаны, они метнут свой пилум, а затем рабы должны были убежать. Независимо от того, сколько раз легионы были разорваны в клочья, они все еще ожидали этого. Того, что было, не может быть, и поэтому сегодня Рим прилагает последнее усилие, и если оно потерпит неудачу, то не будет Рима. Вы знаете это так же хорошо, как я.

Толстяк расхохотался. Он держался за живот и откинулся на спинку стула.

– Тебе смешно? – спросил Красс.

– Правда всегда смешна.

Красс сдержал себя и свой темперамент и подождал, пока смех утихнет.

– Не будет Рима – будет только Спартак. – Толстяк уже умолк, и Красс, наблюдая за ним, задавался вопросом, был ли он полностью в здравом уме или только пьян. Какие вещи происходят на свете! Вот ланиста, который купил рабов и обучил их сражаться; и он смеялся над этим. Он, Красс, тоже обучал людей сражаться.

– Ты должен повесить меня, а не кормить, – заискивающе зашептал Батиат, наливая себе еще стакан вина.

– Я видел сон, – сказал генерал, переводя разговор на интересующую его тему, – своего рода кошмар. Один из тех снов, которые я вижу снова и снова.

Батиат понимающе кивнул.

– И в этом сне я сражался с завязанными глазами. Это ужасно, но логично. Понимаешь, я не верю, что все сны – вещие. Некоторые сны – это просто отражение проблем, с которыми сталкиваешься, когда бодрствуешь. Спартак – это неизвестный. Если я пойду сражаться с ним, мои глаза будут завязаны. В любых других обстоятельствах, но это не тот случай. Я знаю, почему галлы сражаются; Я знаю, почему греки, испанцы и германцы сражаются. Они сражаются по тем же самым причинам – с естественными вариациями – что и я. Но я не знаю, почему сражается этот раб. Я не знаю, как он собирает сброд, грязь со всего мира, и использует их, чтобы уничтожить лучшие из известных в мире войск. Проходит пять лет, чтобы сделать легионера – пять лет, чтобы заставить его понять, что его жизнь не имеет никакого значения, а жизнь легиона и только легиона, что приказу нужно подчиняться, в любом случае. Пять лет обучения, по десять часов в день, каждый день, а затем вы можете возвести их на скалу и приказать шагнуть в пропасть, и они будут подчиняться. И все же эти рабы уничтожили лучшие легионы Рима.

– Вот почему я попросил тебя приехать сюда из Капуи, чтобы рассказать мне о Спартаке. Только так я могу снять повязку с глаз.

Батиат мрачно кивнул. Теперь он стал мягче. Он стал доверенным лицом и советником великого полководца, и это было так, как должно быть.

– Во-первых, – сказал Красс, – есть человек. Расскажи мне о нем. Как он выглядит? Откуда ты его взял?

– Люди никогда не выглядят такими, как они.

– Правда – истинная правда, и когда ты это понимаешь, ты понимаешь людей. Это была самая лучшая лесть, подсунутая Батиату.

– Он был мягким, таким вежливым, почти смиренным, и он Фракиец; вот правда о нем. – Батиат опустил палец в свое вино и начал ставить точки на столе. – Говорят, что он гигант, нет, нет, совсем нет. Он не гигант. Даже не особенно высокий. В сравнении с вашим ростом, я бы сказал. Черные, вьющиеся волосы; темно карие глаза. У него сломан нос; иначе я думаю, вы бы назвали его красавцем. Но сломанный нос придавал лицу застенчивое выражение. Открытое лицо и кротость, все это обманывало вас. Я бы убил любого, сделавшего то, что сделал он.

– Что он сделал? – спросил Красс.

– Ах…

– Я хочу, чтобы ты говорил откровенно, потому что я должен иметь истинную картину, – медленно сказал Красс. – Я хочу, чтобы ты знал, что все, что ты скажешь мне, будет держаться в строжайшем секрете. – Он отложил на время конкретный инцидент, из-за которого Батиат убил бы Спартака. – Я также хочу знать, где ты его купил и кем он был?

– Что такое гладиатор? – улыбнулся Батиат, разводя руками. – Не просто раб, вы понимаете – или, по крайней мере, гладиаторы Капуи – не просто рабы. Они особые. Если вы разводите бойцовых собак, не покупайте животных, выращенных маленькими девочками. Если вы занимаетесь гладиаторами, вам нужны люди, которые будут сражаться. Люди, которые лелеют злобу. Люди, которые ненавидят. Люди озлобленные. Поэтому я сообщаю агентам, что я куплю озлобленных людей. Такие люди негодны для роли домашних рабов и они не годятся для латифундий.

– Почему не для латифундии? – спросил Красс.

– Потому что, если человек сломлен, я не хочу его. И если вы не можете сломить человека, вы должны убить его, но вы не сможете заставить его работать на вас. Он портит работу. Он портит других, тех, кто работает. Он как болезнь.

– Тогда почему он будет драться?

– А-а, и у вас возник этот вопрос, и если вы не можете ответить на этот вопрос, вы не сможете работать с гладиаторами. В былые времена борцов, сражавшихся на арене называли бустуариями, и те боролись из любви к борьбе, и у них было не в порядке с головой, их было совсем немного, и они не были рабами. – Он многозначительно коснулся своей головы. – Никто не хочет сражаться до крови, если он не больной здесь. Никому это не нравится. Гладиатор не любит драться. Он сражается, потому что ему дают оружие и снимают с него цепи. И когда у него есть это оружие в руке, он воображает, что он свободен – а это то, что он желает – мечтая о свободе, иметь оружие в руке. И тогда ваша изобретательность против его сообразительности, потому что он дьявол, и вы тоже должны стать дьяволом.

– И где вы находите таких людей? – спросил Красс, заинтригованный и захваченный откровенной, прямой информацией от человека, знавшего так свою профессию.

– Есть только одно место, где их можно найти – таких, как я хочу. Только одно место. Рудники. Это должны быть рудники. Они должны быть из места, по сравнению с которым легион является раем, латифундия – это рай и даже виселица – это благословенная милость. Вот где мои агенты находят их. То есть где они нашли Спартака – и он был коруу. Знаете ли вы, что это слово означает? Кажется, это Египетское слово.

Красс покачал головой.

– Это означает, раб в третьем поколении. Внук раба. В Египте, также называют некое отвратительное животное. Ползающий зверь. Зверь, неприкасаемый даже для компании зверей, да, даже для компании зверей. Коруу. Мы можем спросить, почему это возникло в Египте? Я скажу вам. Там это хуже, чем ланиста. Когда я вошел в ваш лагерь, ваши офицеры так смотрели на меня. Почему? Почему? Мы все мясники, не так ли, и мы имеем дело с резным мясом. Тогда почему?

Он был пьян. Он был полон жалости к себе, этот толстый тренер гладиаторов, сохранивший школу в Капуе. Явилась его душа; даже толстая и грязная свинья, посмешище, песчинка, превращающаяся в начинку для кровяной колбасы, имеет душу.

– И Спартак был коруу, сказал Красс мягко. – Спартак из Египта?

Батиат кивнул. – Фракиец, но он из Египта. Египетские золотые мешки покупают в Афинах, и когда могут, покупают коруу, и Фракийцы ценятся.

– Почему?

– Существует легенда, что они хороши, чтобы копаться под землей.

– Понятно, но почему говорят, что Спартак был куплен в Греции?

– Знаю ли я, почему говорят всю эту чушь? Но я знаю, где он был. Потому что я купил его. В Фивах. Вы сомневаетесь во мне? Я лжец? Я толстый ланиста, одинокий человек, сидящий под этим паршивым дождем в Галлии. Почему я живу в одиночестве? Какое у вас право смотреть на меня свысока? Ваша жизнь – это ваша жизнь. Моя – моя.

– Ты мой почетный гость, я не смотрю на тебя свысока, – сказал Красс.

Батиат улыбнулся и наклонился к нему. – Вы знаете, чего я хочу? Знаете, что мне нужно? Мы двое одиноких мужчин в целом мире, мы оба. Мне нужна женщина. Сегодня. – Его голос стал хрипло-мягким и умоляющим. – Зачем мне нужна женщина? Не из-за похоти, а из одиночества. Исцелить шрамы. У тебя есть женщины – мужчины не отсекают себя от женщин.

– Расскажи мне о Спартаке и Египте, – сказал Красс. – Потом мы поговорим о женщине.