Текст книги "Спартак (Роман)"

Автор книги: Говард Фаст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

IV

Утренний бой барабана вызвал их на тренировку. Сорок минут простого бега по тренировочной площадке перед утренним обедом. Каждому мужчине при пробуждении давали стакан холодной воды. Дверь его камеры открылась. Если у него была женщина, ей разрешали уборку камеры до того, как она шла на работу в качестве единицы рабского населения школы. В учреждении Лентула Батиата никто не сидел без дела. Женщины гладиаторов выскребали и чистили, готовили и обрабатывали огороды, работали в банях и ухаживали за козами, и в обращении с этими женщинами Батиат был столь же тверд, как любой владелец плантации, свободно и в изобилии использовал кнут и кормил их дешевым месивом. Но перед Спартаком и Варинией у него был любопытный страх; хотя он вряд ли был в состоянии объяснить, что было в них такого, чего он боялся и почему боялся этого.

Однако в это особое и запоминающееся утро, нетерпимость и ненависть ощущались в школе, в барабанном бое на побудку, в том, как тренеры выводили людей из их клеток на тренировочную площадку, выстраивая их лицом к железной ограде, где был распят мертвый черный Африканец; и женщины, с такой же нервозной ненавистью расходились по своим местам. Сегодня утром не было страха перед Варинией, и кнут не был снисходительнее к ней, чем к другим. Во всяком случае, она была выделена надсмотрщиком с особыми комментариями насчет шлюхи великого воина. И кнут стегал ее чаще других. Она работала на кухне, там, куда ее привели.

Это был гнев Батиата, пронизывающий это место, глубокий и трепещущий гнев, возникший из единственной вещи, которая могла бы наиболее успешно вызвать гнев ланисты – финансовые потери. Брак отказался оплатить половину согласованной цены, и даже если бы поданный судебный иск был как следует приправлен, Батиат знал, каковы его шансы выиграть судебный процесс против известной Римской семьи в Римском суде. Результаты его гнева были видны повсюду. На кухне повар проклинал женщин и бил их за работу своим длинным деревянным стержнем власти. Тренеры, подхлестываемые своим работодателем, хлестали гладиаторов, мертвый чернокожий был растянут на ограде, прямо перед гладиаторами, поскольку они построились для своей утренней тренировки.

Спартак занял свое место, Ганник с одной стороны от него, Галл по имени Крикс с другой. Они выстроились в две линии, лицом к казармам, а тренеры, которые встретились с ними сегодня утром, были вооружены, специально вооружены ножом и мечом. Ворота огражденной площадки были открыты, и четыре отряда регулярных войск, сорок человек, стояли в полной боеготовности, сжимая в руках большие деревянные дротики. Утреннее солнце залило желтый песок и коснулось людей своим теплом, но в Спартаке не было тепла, и когда Ганник шепнул ему, знает ли он, что это значит, молча покачал головой.

– Ты сражался? – спросила Галл.

– Нет.

– Но он не убил никого из них, и если человек идет на смерть, он может умереть лучше, чем вот так.

– Ты умрешь лучше? – спросил Спартак.

– Он умрет, как собака, и ты тоже, – сказал Крикс Галл. – Он умрет на песке со вспоротым брюхом, и ты тоже.

Именно тогда Спартак начал понимать, что он должен делать; или лучше сказать что осознание, прораставшее в нем так долго, кристаллизовалось в реальность. Реальность была только началом; реальность никогда не будет чем-то большим, чем его началом, концом или бесконечностью, протянувшейся в нерожденное будущее; но реальность была связана со всем, что с ним случилось, и людьми вокруг него и со всем, что должно было произойти сейчас. Он уставился на огромное тело Негра, иссушенное на солнце, кожа и плоть порваны там, где пилум пронзил его насквозь, кровь свернулась и высохла, голова болтается между широкими плечами.

– Какое презрение к жизни у этих Римлян! – подумал Спартак. – Как легко они убивают, и как сильно они наслаждаются смертью! Но почему бы и нет, – спросил он себя, – когда весь процесс их жизни был построен на крови и костях? Распятие для них было особенно увлекательно. Оно происходило из Карфагена, где Карфагеняне приняли его как единственную смерть, которой удостаивали раба; но там, куда простиралась рука Рима, распятие стало страстью.

Теперь на тренировочную площадку пришел Батиат, и Спартак, едва двигая губами, спросил Галла, который стоял рядом с ним, – И как ты умрешь?

– Так, как ты хочешь, Фракиец.

– Он был моим другом, – сказал Спартак о мертвом Негре, – и он любил меня.

– Это твое проклятие.

Батиат занял свое место перед длинной линией гладиаторов и солдат, стоящих позади него. – Я вас кормлю, – сказал ланиста. – Я кормлю вас лучшим, жаркое из цыплят и свежей рыбой. Я кормлю вас до тех пор, пока ваши животы не раздуются. Я купаю вас и я массирую вас. Я взял многих из вас из шахт и виселицы, и вот вы живете, как цари, в безделье, имея все земные блага. Там не было ничего ничтожнее, чем то, чем вы были до того, как пришли сюда, но теперь вы живете в комфорте и вы едите самое лучшее.

– Ты мне друг? – прошептал Спартак, и Галл ответил, едва шевеля губами, – Гладиатор, не дружи с гладиатором.

– Я называю тебя другом, – сказал Спартак.

Теперь Батиат сказал, – В черном сердце этой черной собаки не было ни благодарности ни понимания. Кто из вас такой же?

Гладиаторы стояли молча.

– Выбери мне чернокожего! – Сказал Батиат тренерам, и они пошли туда, где стояли Африканцы и вытащили одного из них к центру огражденной площадки. Это было организовано заранее. Застучали барабаны, и два солдата отделились от других и подняли тяжелые деревянные копья. Барабанный бой продолжался. Негр судорожно боролся, а солдаты воткнули копья один за другим в его грудь. Он лежал на спине в песке, оба копья странно наклонены. Батиат повернулся к офицеру, который стоял рядом с ним, и сказал:

– Теперь больше не будет проблем, собаки даже не будут рычать.

– Я называю тебя другом, сказал Ганник Спартаку и Галлу, которые стояли с другой стороны от него ничего не говоря, только тяжело и хрипло дыша.

Затем началась утренняя тренировка.

V

Позже, в Сенатской комиссии по расследованию, Батиат заявил совершенно правдиво, что он не только не знал, что замышляется заговор, но что он не считал возможным, чтобы кто-то обдумывал подобное. В подтверждение этого он указал, что всегда среди гладиаторов имелось по крайней мере двое, которым он приплачивал вместе с его обещанием об освобождении. Через определенные промежутки времени этих двоих покупали, ставили в пару и они сражались. Одного освобождали, другой возвращался с небольшими признаками прошедшего поединка, а затем нанималась новая пара информаторов. Батиат настаивал, что заговор не мог бы вызреть, без его оповещения.

Так это было всегда, и как бы часто не происходили восстания среди рабов, заговора не обнаруживали, не фиксировали, не находили непрерывного его корня, который, бесспорно, как корни клубники, был сплошным и невидимым, тогда как только цветущее растение было на виду. Было ли это восстание на Сицилии или неудачная попытка на плантации, которая закончилась распятием нескольких сот несчастных, попытки Сената, отыскать корни, потерпели неудачу. Но корни нужно было отыскать. Здесь люди создали великолепие жизни, роскоши и изобилия, доселе не бывавших в мире; непримиримость народов закончилась в Римском Мире; разделение наций закончилось Римскими дорогами; и в могучем городе, центре мира, ни один человек не страдал от голода или отсутствия наслаждений. Это было так, как должно быть, поскольку все, и каждый из богов планировал дабы так было, но с цветением тела пришла эта болезнь, которую невозможно искоренить.

Когда Сенат спросил Батиата, – Не было никаких признаков заговора, недовольства, интриг?

– Их не было, – настаивал он.

– И когда вы казнили Африканца, мы рассматриваем ваше действие, как вполне допустимое – не было никакого протеста?

– Никакого.

– Нас особенно интересует, не было ли какой-либо внешней помощи, иностранные провокаторы любого рода могли бы заняться этим делом?

– Это невозможно, – сказал Батиат.

– И не было никакой внешней помощи или финансовых средств, переданных для триумвирата Спартак, Ганник и Крикс?

– Я могу поклясться, всеми богами, не было, – сказал Батиат.

VI

Но это было не совсем так, и никто не был один. Это было невероятной силой Спартака, что он никогда не видел себя одиноким, и никогда не уходил в себя. Незадолго перед неудачным поединком двух пар, на которые богатый молодой Римлянин, Марий Брак, заключил контракт, случилось восстание рабов на трех больших плантациях в Сицилии. В нем приняли участие девятьсот рабов, и все, кроме горстки, были преданы смерти, и только в самом конце кровопролития, владельцы поняли, сколько нейтральных наличных денег спустили в канализацию. Таким образом, почти сто оставшихся в живых были проданы на галеры, практически за бесценок, и именно на камбузе один из агентов Батиата увидел огромного, широкоплечего, рыжего Галла, имя которого было Крикс. Поскольку галерные рабы считались неисправимыми, цена была дешевой и даже взятки, которые способствовали совершению сделки, были небольшими, а поскольку работорговцы, контролировавшие морские доки в Остии, не искали неприятностей, они не рассказали ничего о происхождении Крикса.

При этом Спартак не был одинок, он был связан с множеством нитей из которых ткалась определенная ткань. Крикс был в камере рядом с ним. Долгими вечерами, растянувшись во весь рост на полу камеры, головой к двери, Спартак слушал историю Крикса о бесконечной битве Сицилийских рабов, начавшиеся более полувека назад. Он, Спартак, был рабом и родился среди рабов, но здесь среди его собственного рода были легендарные герои, такие же прекрасные, как Ахиллес, Гектор и Одиссей – мудрые, такие великолепные и даже более гордые, хотя о них не слагались песни, и они не превращались в богов, которым поклонялись люди. Те, кто был достаточно хорош, для богов были похожи на богатых римлян и так же мало заботились о жизни рабов. Это были люди и меньше, чем люди, рабы, голые рабы, которые были дешевле чем ослы, которые подставили свои плечи под ярмо и тащили плуг по полям латифундий. Но какие они были гиганты! Евн, освободивший каждого раба на острове и разбивший три Римские армии, пока они не свели его в могилу, Афенион Грек, Сальвий Фракиец, Германец Ундарт и странный еврей Бен-Йоаш, который сбежал в лодке из Карфагена и присоединился к Афениону со всей его дружиной.

Слушая, Спартак чувствовал, как его сердце наполняется гордостью и радостью, и великое и очищающее чувство братства и общения с этими мертвыми героями приходит к нему. Его сердце рвалось навстречу этим его товарищам; он знал их хорошо; он знал, что они чувствовали и что им снилось и чего они жаждали. Раса, город или государство не имели никакого значения. Их рабство было универсальным. Однако, несмотря на все жалкое великолепие их восстаний, они всегда терпели неудачу; всегда были Римляне, прибившие их к кресту, новое дерево и новый плод, чтобы все могли увидеть награду за раба, который не был бы рабом.

– В конце концов, всегда заканчивается одним и тем же, – сказал Крикс.

Так что, чем дольше он был гладиатором, тем меньше Крикс говорил о том, что было. Так что чем дольше он был гладиатором, тем меньше Крикс говорил о том, что было. Ни прошлое, ни будущее не могут помочь гладиатору. Для него есть только настоящее. Крикс построил вокруг себя стену цинизма, и только Спартак осмелился исследовать горькую оболочку гигантского Галла. И как только Крикс сказал ему:

– Слишком много друзей, Спартак. Трудно убить друга. Оставь меня в покое.

Этим утром, после тренировки, они сбились на некоторое время в толпу, перед тем как отправиться на утреннюю трапезу. Горячие и потные, гладиаторы стояли или сидели на корточках маленькими группами, их разговор заглушало присутствие двух Африканцев, которые теперь висели распятыми на крестах. Под тем, кого выбрали в качестве наказания за вину другого, была свежая лужа крови, а кровожадные птицы клюют и пожирают сладкое пятно. Гладиаторы были угрюмы и подавлены. Эти двое были только началом. Сейчас Батиат заключил контракт и сразился с ними так быстро, как только он мог. Это было плохое время.

Солдаты ушли поесть в маленькой роще, среди деревьев, за ручьем, который протекал мимо школы, и Спартак, из – за ограждения, мог видеть их там, развалившихся на земле, их шлемы сброшены, их тяжелое оружие составлено пирамидой. Он не отрывал от них глаз.

– Что ты видишь? – спросил Ганник. Они вместе долгое время были рабами, вместе в рудниках, вместе как дети.

– Я не знаю.

Крикс был угрюм; слишком долго он жил с насилием.

– Что ты видишь, Спартак? – спросил он.

– Я не знаю.

– Но ты знаешь все, не так ли, и потому Фракийцы называют тебя отцом.

– Кого ты ненавидишь, Крикс?

– А чернокожий тоже называл тебя отцом, Спартак? Почему ты не сражался с ним? Будешь сражаться со мной, когда придет наш черед, Спартак?

– Я больше не буду сражаться с гладиаторами, – тихо сказал Спартак. – Это я знаю. Недавно не знал, но я знаю это сейчас.

Его услышали полдюжины из них. Они собрались рядом с ним. Он больше не смотрел на солдат; вместо этого он посмотрел на гладиаторов. Он переводил взгляд с одного лица на другое. Сперва полдюжины, потом стало восемь, десять и двенадцать, и он все равно ничего не сказал; но их угрюмость ушла, и в их глазах было возбужденное волнение. Он посмотрел им в глаза.

– Что будем делать, отец? – спросил Ганник.

– Мы будем знать, что делать, когда придет время это сделать. А теперь кончай это. Затем время сфокусировалось, словно в окуляре телескопа, тысяча лет сосредоточилось на Фракийском рабе и все, что не произошло за тысячу лет, произойдет в ближайшие несколько часов. Однако сейчас, на данный момент, они были рабами – отбросами рабства, рабским скотом, приготовленным на убой. Они двинулись к воротам огражденной площадки, а затем направились в столовую для утренней трапезы.

В этот момент они миновали Батиата в его носилках. Он сидел в огромных носилках, несомых восемью рабами вместе со своим тонким, культурным счетоводом, оба на пути в Капую на рынок, чтобы купить провизии. Когда они проплыли мимо гладиаторских рядов, Батиат заметил, как ровно и с какой дисциплиной те шли, и посчитал, что даже несмотря на непривычные расходы, пожертвовать Африканцем было полностью оправдано.

Таким образом живой Батиат, и его живой счетовод, двигались к тому, чтобы в будущем последний, перерезал своему хозяину горло.

VII

То, что произошло в столовой – или в обеденной зале, как было бы лучше назвать – где гладиаторы собирались для трапезы, никогда не было бы должным образом известно или рассказано; потому что не было историков, чтобы записывать приключения рабов, их жизни не считались достойными отчета; и когда раб должен был стать частью истории, история была написана тем, кто владел рабами, боялся рабов и ненавидел рабов.

Но Вариния, работая на кухне, видела это своими глазами и долго потом она рассказывала эту историю другим – как вы увидите, – и даже если могучий звук такой истории угасает до шепота, она никогда не теряется полностью. Кухня была в одном конце столовой. Двери, которые вели к ней, были на другом.

Сама обеденная зала была импровизацией Батиата. Многие Римские здания были построены в традиционной форме, но обучение и наем гладиаторов в массовом масштабе были продуктом этого поколения, как и одержимость парными поединками, и вопрос об обучении и контроле такого множества гладиаторов, были новым вопросом. Батиат взял старую каменную стену и достроил еще три стороны. Над получившимся таким образом четырехугольником был устроен старомодный деревянный навес, покрывающий внутреннее пространство со всех четырех сторон на ширину около восьми футов. Центральная часть была оставлена ​​под открытым небом, а внутренняя была вымощена к центральному стоку, куда могла стекать дождевая вода. Этот метод строительства, был более распространен за столетие до этого, но в мягком климате Капуи этого было достаточно, хотя зимой место было холодным и часто влажным. Гладиаторы ели скрестив ноги на полу под навесом. Тренеры расхаживали по открытому двору в центре, где они могли с наибольшей легкостью вести наблюдение. Кухня, состоящая из длинной кирпичной и плиточной печи и длинного рабочего стола, была в одном конце четырехугольника, открытой к остальной части; пара тяжелых деревянных дверей была на другом конце, и когда гладиаторы были внутри, эти двери запирались.

Так происходило и в этот день, в обычном режиме, гладиаторы заняли свои места, прислуживали кухонные рабы, почти все из них женщины. Четыре тренера ходили по центральному двору. Тренеры носили ножи и короткие кнуты из плетеной кожи. Двери были должным образом заперты снаружи двумя солдатами, которых отделили от взвода для этой обязанности. Остальные солдаты вкушали свою утреннюю трапезу в милой роще среди деревьев, находящейся на расстоянии около ста ярдов.

Все это Спартак видел и отметил. Он ел немного. Его рот был сух, сердце билось у него в груди. Ничего великого не происходило, как ему это виделось, и не было будущего, более открытого для него, чем для любого другого человека. Но некоторые мужчины подходят к точке, где они говорят себе: – Если я не сделаю то-то и то-то, то нет никакой необходимости или причин для меня жить дальше. И когда многие мужчины приходят к такой точке, земля содрогается.

Это было маленькой встряской прежде чем день закончился, прежде чем утро сменилось полуднем и наступила ночная тьма; но Спартак этого не знал. Он знал только следующий шаг, и им должен был стать разговор с гладиаторами. Когда он сказал это Криксу, Галлу, он увидел свою жену, Варинию, стоящую перед печью и наблюдающую за ним. Другие гладиаторы тоже наблюдали за ним. Еврей Давид читал его слова по губам. Ганник склонил к нему ухо. Африканец по имени Фракс наклонился ближе, чтобы слышать.

– Я хочу встать и говорить, – сказал Спартак. – Я хочу открыть свое сердце. Но когда я заговорю, пути назад не будет, и тренеры будут пытаться остановить меня.

– Они тебя не остановят, – сказал Крикс, гигантский рыжеволосый Галл.

Во всем четырехугольнике чувствовалось напряжение. Два тренера развернулись к Спартаку и окружающим его людям. Они защелкали своими кнутами и выхватили ножи.

– Говори сейчас! – воскликнул Ганник.

– Мы что, собаки, что вы на нас набрасываетесь? – сказал Африканец.

Спартак поднялся на ноги, и с ним поднялись десятки гладиаторов. Тренеры набросились на них с кнутами и ножами, но гладиаторы окружили и быстро убили их. Женщины убили повара. При всем этом шума было немного, только низкое рычание гладиаторов. Тогда Спартак дал свою первую команду, мягко, тихо, неторопливо говоря Криксу, Ганнику, Давиду и Фраксу:

– Ступайте к двери, держите ее и обеспечьте охрану, чтобы я мог говорить.

Мгновение они колебались, но потом они повиновались ему, и когда в дальнейшем он командовал ими, по большей части они прислушались к тому, что он говорил. Oни любили его. Крикс знал, что они умрут, но это не имело значения, и Еврей Давид, который так долго не чувствовал ничего, почувствовал прилив тепла и любви к этому странному, нежному, уродливому Фракийцу со сломанным носом и лицом агнца.

VIII

– Соберитесь вокруг меня, – сказал он.

Это было сделано так быстро, что солдаты, разместившиеся на улице, все еще ничего не слышали. Гладиаторы и рабы с кухни – тридцать женщин и двое мужчин – окружили его, и Вариния уставилась на него со страхом, надеждой и благоговением и прижалась к нему. Они расступились перед ней; она подошла к нему, он обнял ее и крепко прижал к себе, думая про себя:

– И я свободен. Никогда ни мгновения свободы для моего отца или деда, но прямо сейчас я стою здесь свободным человеком. Это было что-то пьянящее, и он чувствовал, как это ощущение мчится сквозь него, как вино. Но вместе с этим был и страх. Нелегко быть свободным; это не мелочь быть свободным, когда ты был рабом в течение очень долгого времени, всего времени, что ты жил и всего времени, что жил твой отец. Кроме того, в Спартаке царило подавленный и упрямый ужас человека, принявшего неизменное решение, и который знает, что с каждым шагом по пути принятого решения, поджидает смерть. И, наконец, большой вопрос о самих себе, потому что этих людей, которых продавали для убийства, убили своих хозяев и они были полны ужасных сомнений, которые исходят от раба, который ударил своего хозяина. Их глаза были прикованы к нему. Он был скромным Фракийским рудокопом, который знал, что в их сердцах, и приблизился к ним, и потому что они были полны суеверия и невежества, как большинство людей того времени, они чувствовали, что его коснулся какой-то бог – странный бог с толикой жалости в своем сердце – коснулся его. Поэтому он должен заглянуть в будущее и прочитать его, как человек читает книгу, и введи их в нее; и если для их путешествия не было дорог, он должен проложить дороги. Все это, их глаза сказали ему; все это он читал в их глазах.

– Вы мой народ? – спросил он у них, когда они сгрудились вокруг него. – Я больше никогда не буду гладиатором, я умру первым, вы мой народ?

Глаза некоторых из них наполнились слезами, и они прижались к нему еще ближе. Одни боялись больше, другие боялись меньше, но он их тронул своим маленьким подвигом – то, что он сделал – было замечательно.

– Теперь мы должны быть товарищами, – продолжал он, – все вместе, как один человек, и в старину, как я слышал от людей моего племени, – сказал он – когда они выходили сражаться, они шли по своей доброй воле, не так, как Римляне, но по своей собственной доброй воле, и если кто-то не хотел драться, он уходил, и никто не удерживал его.

– Что мы будем делать? – воскликнул кто-то.

– Мы пойдем и сразимся и будем сражаться хорошо, потому что мы лучшие воины во всем мире. Внезапно его голос зазвенел, и контрастируя с его прежней, мягкой манерой, он заставил их замереть и удерживал; его голос был дикий и громкий, и, конечно же, солдаты снаружи слышали его клич:

– Мы будем драться парами, чтобы во веки веков Рим не забыл гладиаторов Капуи!

Наступает время, когда люди должны делать то, что должно, и Вариния знала это, и она гордилась с каким-то счастьем, которого она никогда не знала раньше; гордая и полная необыкновенной радости, потому что у нее был человек, который не был похож ни на кого другого в мире. Она знала о Спартаке; со временем, весь мир будет знать о нем, но не точно, поскольку она знала его. Она как-то знала, что это было началом чего-то могучего и бесконечного, а ее мужчина был нежным и чистым, и нет другого такого, как он.