Текст книги "Спартак (Роман)"

Автор книги: Говард Фаст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

VII

Вилла Салариа было довольно ироничное название, напоминающее о том времени, когда множество земель к югу от Рима было зараженными малярией солончаками. Но этот участок болота уже давно осушен, а частная дорога, которая ответвлялась от Аппиевой дороги и вела к имению, была почти так же хорошо вымощена, как и сама основная дорога. Антоний Гай, который владел имением, был родичем Гая и Елены по линии их матери; и хотя его земля не отличалась, как некоторые, столь уж сложным ландшафтом, расположенная довольно близко к городу, это была весьма большая плантация в частной собственности и высокой репутацией показательного загородного имения среди латифундий.

После того, как Гай и обе девушки съехали с Аппиевой дороги, им пришлось преодолеть еще четыре мили частной дороги, прежде чем они добрались до самого дома. Разница была заметна сразу же; каждый дюйм земли был заботливо ухоженным. Лесные деревья были обрезаны как в парках. Горные склоны были террасными, и среди террас было много виноградников, виноградные лозы, только начинали выбрасывать вперед свои пальцеподобные, первые весенние побеги. Другие поля были засажены ячменем, становившемся на практике все менее распространенным и прибыльным, с тех пор, как мелкие крестьянские наделы уступили место большим латифундиям – затем показались бесконечные ряды оливковых деревьев. Везде, было то, что свидетельствовало об элегантном ландшафтном дизайне, который может быть реализован только при наличии практически неограниченного рабского труда, и трое молодых людей снова и снова замечали прекрасные маленькие гроты, мшистые, зеленые и прохладные, с небольшими вкраплениями в них Греческих храмов, мраморные скамейки, фонтаны из полупрозрачного алебастра и белокаменные дорожки, пересекающие лес и уходившие в овраги. Видели, как выглядело все это, когда опускалась вечерняя прохлада с солнцем заходящим за низкие холмы, и обворожительная сцена вызвала у Клавдии, которая не бывала здесь раньше, все новые и новые возгласы восторга. Это вполне соответствовало «новой Клавдии» и Гай размышлял о том, как тонкая хотя и довольно полнокровная молодая дама могла так расцвести, возбужденная зрелищем символов наказания, как их остроумно назвали.

В это время дня, крупный рогатый скот гонят домой, звон колокольчиков и печальный зов рога пастухов звучал постоянно. Козопасы, молодые фракийцы и армяне, голые, за исключением обрывков шкур, прикрывающих чресла, побежали через лес, подобные бегущим опрометью животным, и Гай задавался вопросом, кто выглядел более человеком, козы или рабы. Теперь он снова подумал, хотя он часто делал это и прежде, о богатствах этого своего дяди. По закону, любой вид коммерческой деятельности был запрещен старым и благородным семьям; но Антоний Гай, как и многие из его современников, нашел закон удобным плащом, а не цепью. Было известно, кем он был, через своих агентов, более десяти миллионов сестерциев отданы в рост под проценты, проценты, которые часто составляли сто процентов. Было также отмечено, что он владел четырнадцатью квинквиремами, обеспечивающими торговлю с Египтом и что он владел половиной одного из крупнейших серебряных рудников в Испании. Несмотря на то, что он не входил ни в одно из крупных акционерных обществ, возникших после Пунических войн, всадники, которые сидели за столами советов этих обществ, неукоснительно соблюдали пожелания Антония Гая.

Было просто невозможно описать, насколько богат он был, и хотя Вилла Салария было местом красивым и обустроенным с большим вкусом, с более чем десятью тысячами гектаров полей и лесных массивов, принадлежащих ему, это была отнюдь не самая большая или самым роскошная из латифундий. Также Антоний Гай не выставлял напоказ имеющиеся у него богатства, что стало привычным у такого количества благородных семей в последнее время, устраивавших большие гладиаторские игры и пиршества неописуемой роскоши с развлечениями в восточном стиле. Пиршественные столы Антония были хороши и изобильны, но они не были украшены павлиньими грудками, языками певчих птиц или чучелами ливийских мышей, с разной вкуснятиной внутри. Этот вид пищи по – прежнему вызывал неодобрение, а скандалы в семье не выставлялись напоказ. Сам Антоний был Римлянином старой закалки, и Гай хоть и уважал его, но не особенно на него походил, а потому никогда не чувствовал себя полностью комфортно в его присутствии.

Частично эта неловкость была связана с самим человеком, ибо Антоний Гай являлся не самым дружелюбным человеком в мире; но большая неловкость вытекала из того факта, что Гай всегда чувствовал оценивание со стороны своего дяди, разницы, между тем, кем на самом деле был племянник и тех ожиданий Антония Гая, что молодые Римляне должны бы были оправдать. Гай подозревал, что легенда о добродетельной и строгой Римской молодежи, посвятившей себя гражданскому долгу, храбрых солдатах, первыми движущихся по ступеням офицерской карьеры, женившихся на каких – то высокородных Римских девах, заботящихся о многочисленной семье как у Гракхов, служа государству бескорыстно и хорошо, переходя с должности на должность, став консулом, наконец, почтенными и почитаемыми равными и простыми людьми, людей титулованых и богатых, высокоморальных и честных во всем, никогда не была менее реальна, чем сейчас; а сам Гай знал отнюдь не таких молодых Римлян. Молодые люди, которые окружали Гая в общественной жизни Рима были заинтересованы в ряде вещей; некоторые из них посвятили себя завоеванию астрономического числа молодых дам; другие подхватили болезнь денег в нежном возрасте и уже в свои двадцать лет были заняты в ряде незаконных коммерческих предприятий; другие обучались подлому занятию магистратов, упорно двигаясь через грязную рутину повседневной работы в магистратуре, покупкой и продажей голосов, подкупом, общественным строительством, попустительством, обучаясь снизу вверх той торговле, что их отцы практиковали так умело; некоторые сделали карьеру в чревоугодии, став требовательными гурманами; и очень немногие ушли в армию, которая, как карьера для молодого джентльмена, становилась все менее и менее популярна. Так Гай, который в качестве члена многочисленной группы все представители которой посвятили себя тупой задаче времяпрепровождения, как ленивого, так и приятного, насколько это возможно, считал себя безвредным, если не незаменимым гражданином великой республики, и возмущался невысказанным обвинением, которое Антоний, его дядя, так часто выражал. Для Гая, жить и давать жить подытоживало цивилизованную и работоспособную философию.

Он думал об этом, когда они вошли в обширное пространство ухоженного сада и лужайки, окружавшей саму виллу. Обширные сараи, загоны и казармы для содержания рабов составлявшие производственную базу плантации, были отделены от жилой части, и ни намека на них, ни намека на уродство или бунтарство не было позволено вторгнуться в классическое спокойствие дома. Сама вилла, огромный квадратный дом, построенный вокруг центрального двора и бассейна, стоял на вершине невысокого холма. Побеленный, покрытый обветреной красной черепицей, он не был непривлекательным сам по себе, и твердость его простых линий подчеркивалась утонченным расположением высоких кедров и тополей вокруг него. Обустроенный в так называемом Ионическом стиле, с большим количеством цветущих кустарников, которым придали необычные формы, подстриженными газонами, беседками из цветного мрамора, алебастровыми бассейнами для тропических рыб, а также многочисленными традиционными для лужаек статуями, нимфами и панами, фавнами и амурами. Антоний Гай получал постоянные предложения о покупке рабов по самой высокой цене с Римских рынков, где продавались опытные Греческие скульпторы и мастера ландшафта; на это он никогда не скупился – хотя поговаривали, что у него не было собственного вкуса и он просто следовал совету своей жены, Юлии. Гай верил этому потому что не был обделен вкусом и не видел никаких его следов в своем дяде. В то время как было много других вилл, роскошнее, чем Вилла Салария, некоторые, как дворцы восточных владык, Гай полагал, что лучшей или более милой обстановки быть не может. Клавдия согласился с ним. Когда они прошли через ворота по дороге вымощенной кирпичом и подъехали к дому, Клавдия ахнула, и сказала Елене:

– Это предел о котором я когда – либо мечтала! Место словно из Греческих мифов.

– Это очень приятное место, – согласился Елена.

Две юные дочери Антония Гая увидели их первыми и помчались через лужайку, чтобы приветствовать их, а затем более степенно прошествовала их мать, Юлия, приятной наружности, смуглая и довольно полная женщина. Сам Антоний вышел из дома через минуту, а за ним трое мужчин. Он был щепетилен в вопросах поведения как своего, так и других, и приветствовал свою племянницу, племянника и их подругу с изысканной любезностью, а затем официально представил своих гостей. Двое из них были хорошо известны Гаю, Лентул Гракх, проницательный, успешный городской политик, и Лициний Красс, генерал, который создал себе имя во время Рабской Войны и о котором много говорили в городе в этом году. Третий человек в кампании был незнаком Гаю; он был моложе других, не намного старше самого Гая, немного неуверенный, с тонким недоверием человека, не бывшего Патрицием по рождению, высокомерного, но с менее тонким высокомерием, чем у Римских интеллектуалов, занимающихся оценкой новичков с умеренно хорошими перспективами. Его звали Марк Туллий Цицерон, и он принял свое представление Гаю и двум красивым молодым женщинам со скромным самоуничижением. Тем не менее, он не мог скрыть свое беспокойное любопытство, и даже Гай, который был не самым проницательным человеком, понял, что Цицерон рассматривал их оценивая, пытаясь понять их роль на фоне совокупного семейного богатства и влияния.

Клавдия, тем временем, устремила все свое внимание на Антония Гая в качестве наиболее желательного мужского элемента, хозяина внушительного дома и бесконечных акров. Имея лишь номинальное понимание смысла политики и довольно смутное представление о войне, она была не особенно впечатлена Гракхом или Крассом, а Цицерон был не только неизвестным, что означало, никаких последствий для Клавдии, но, очевидно был одним из всадников, участников в гонке стяжательства, которых ее учили презирать. Юлия уже прижималась к Гаю, своему любимцу, что-то мурлыча ему, как большой, неуклюжий котенок, а Клавдия оценила Антония гораздо тоньше, чем когда-либо это делал Гай. Она увидела в этом крупном, горбоносом, мощном, мускулистом землевладельце большого тирана, неудовлетворенного и изголодавшегося. Она почувствовала чувственную подоплеку его явно вымышленного пуританизма, а Клавдия предпочитала мужчин, которые были мощными, но бессильными. Антоний Гай никогда бы не был нескромным или раздражающим. Все это, она по-видимому дала ему знать о себе, вялой улыбкой.

Вся компания направилась к дому. Гай спешился, и теперь домашний раб Египтянин уводил его лошадь. Носильщики, уставшие от всех пройденных миль, обливающиеся потом, присели рядом со своей ношей и дрожали от вечерней прохлады. Теперь их тощие тела были как у животных, как и их усталость, их мышцы дрожали от боли истощения, как и полагается животным. Никто не смотрел на них, никто не заметил их, никто не вспомнил об их присутствии. Пятеро мужчин, три женщины и двое детей пошли в дом, а носильщики продолжали сидеть на подстилках, ожидая. Теперь один из них, паренек, лет не более двадцати, начал рыдать, все больше и больше, бесконтрольно; но остальные не обращали на него никакого внимания. Они оставались там, по крайней мере двадцать минут до того, как за ними пришел раб и провел их к казарме, где они получат пищу и кров на ночь.

VIII

Гай разделил ванну с Лицинием Крассом, и он с удовлетворением узнал, что великий человек не из той школы, что позволила ему, Гаю, лично, приобрести все те утонченные качества, характерные для современного молодого человека из хорошей семьи. Он нашел Красса приятным и приветливым, и несмотря на одержанную победу, стремящимся узнать мнение других, даже тогда, когда эти другие лица не имеют особого значения. Они развалились в ванне, лениво плещутся, плавают взад и вперед, нежась в теплой, душистой воде, так сильно пропитанной ароматными солями. Тело Красса хорошо сохранилось, жесткий и плоский живот, никаких отвислостей, столь характерных для среднего возраста, он был полон молодой и боевой готовности. Он спросил Гая, ехали ли они по дороге из Рима.

– Да, мы ехали, и мы собираемся завтра в Капую.

– Вы не возражаете против знаков наказания?

– Нам было очень любопытно увидеть их, – ответил Гай. – Нет, на самом деле, мы не возражали против этого конкретно. Но тут и там, можно было увидеть тело, расклеванное птицами, что стало уже несколько неприятно, особенно если ветер дует в вашу сторону, и ничего нельзя с этим поделать, а девушки просто прикрывали занавески. Но, вы знаете, носильщиков это задело, и иногда им становилось плохо.

– Я предполагаю, что они поняли, – улыбнулся генерал.

– Возможно. Как вы думаете, есть какие – то чувства у рабов? Наши рабы, присматривающие за детьми, хорошо воспитаны по большей части, и большинство из них были биты кнутом, когда в детстве я учился в школе Аппия Mунделлия, но несмотря на свою силу, они не намного лучше животных. Они будут понимать? Я полагаю, трудно поверить, в наличие таких однородных качеств среди рабов. Но вам лучше знать. Как вы думаете, все рабы у Спартака чувствовали что – то?

– Я думаю, что большинство из них.

– Правда? Вы можете совершенно не беспокоиться по этому поводу.

– В противном случае, я бы не говорил про эти дела с распятиями, – объяснил Красс. – Это расточительно, и я не люблю отходы ради отходов. Кроме того, я думаю, что убийство может иметь неприятные последствия, слишком много убийств. Я думаю, что это «что – то» делаемое для нашего блага сегодня, может повредить нам позже.

– Но из – за рабов? – запротестовал Гай.

– Что так любит говорить наш Цицерон – раб является инструментом говорящим, в отличие от животного, который инструмент полу – говорящий, в отличие от обычного инструмента, который мы могли бы назвать инструмент молчащий. Это очень умный способ классификации, а я уверен, что Цицерон очень умный человек, но Цицерону не пришлось сражаться со Спартаком. Цицерон, для своей логики, не должен оценивать потенциал Спартака, потому что он не должен проводить ночи без сна, как делал я, пытаясь предвидеть, что задумал Спартак. Когда борешься против них, вдруг обнаруживаешь, что рабы нечто большее, чем инструменты говорящие.

– Знали ли вы его, – я имею в виду лично?

– Его?

– Спартака, я имею в виду.

Генерал рефлекторно улыбнулся. – Не совсем, – сказал он. – Я создал свою собственную картину его, сопоставив вместе то и это, но я не слыхал, чтобы кто – нибудь знал его. Как возможно его знать? Если ваша неразумная собака, вдруг побежала и сделала нечто разумное, она все равно будет собака, не так ли? Трудно знать. Я создал свой образ Спартака, но я не предполагаю, что написал его портрет. Я не думаю, что кто – то может. Возможно те, кто, висят вдоль Аппиевой дороге, но и сам этот человек, уже как сон. Теперь мы переделаем его обратно в раба.

– Каким ему и полагается быть, – сказал Гай.

– Да-да, я тоже так думаю.

Гаю стало затруднительно продолжать обсуждать эти вопросы. Дело не в том, что у него было так мало военного опыта, правда заключается в том, что он не интересовался войной;. все же война была обязанностью его касты, его класса, его места в жизни. Что этот Красс о нем думает? Его вежливость и внимательное отношение непритворны? В любом случае, семью Гая нельзя игнорировать или принижать, а Крассу нужны друзья, потому что вся ирония в том, что это генерал, который выиграл жесточайшую, возможно, во всей римской истории войну, получил от этого достаточно мало славы. Он боролся против рабов и победил их – когда эти рабы почти победили Рим. В этом было любопытное противоречие, а скромность Красса вполне может быть реальна. О Крассе не сложат легенды, не споют песен. Необходимость забыть всю эту войну, принижала его победу все больше и больше.

Они вылезли из ванны, и ожидающие их рабыни, окутали их теплыми полотенцами. Во многих, более образцовых местах, все не было организовано и наполовину, как у Антония Гая, чтобы предвидеть и удовлетворить потребности гостя. Гай думал об этом, пока его вытирали насухо; в старые времена, как его учили, был мир, полный мелких князьков, маленьких царств и княжеств, но мало кто из них был бы в состоянии жить или отдыхать в стиле Антония Гая, не слишком могущественного или важного землевладельца и гражданина Республики. Скажите, чем бы мы были, ведь Римский образ жизни является отражением тех, кто наиболее подходит и способен управлять.

– Я не совсем привык к тому, чтобы за мной ухаживали и одевали женщины, – сказал Красс. – Вам это нравится?

– Я никогда об этом много не думал, – ответил Гай, что было полуправдой, ибо он испытывал определенное удовольствие и возбуждение как и сейчас обихаживаемый рабынями. Его собственный отец этого не позволял, и в определенных кругах, на это взирали неодобрительно; но в последние пять или шесть лет, отношение к рабам значительно изменилось, и Гай, как и многие из его друзей, лишали их большинства человеческих качеств. Это было тонкое положение. В этот момент он на самом деле не знал, на кого были похожи эти три прислуживающие им женщины, и если бы он был внезапно спрошен, не смог бы описать их. Вопрос генерала заставил его понаблюдать за ними. Они были из какого – то племени или части Испании, молодые, мелкие в кости, симпатичные смуглянки, тихие. Босиком, они были одеты в короткие, простые туники, и их платья были влажными от пара ванны, с пятнами пота от их усилий. Они возбуждали его совсем чуть-чуть, только с точки зрения его собственной наготы, но Красс привлек одну из них к себе, обращался с ней как с дурочкой и улыбался, глядя на нее сверху вниз, в то время как она сжалась от его прикосновения, но не оказала никакого сопротивления.

Это чрезвычайно смутило Гая; он вдруг почувствовал презрение к этому великому генералу, копошащемуся с девушкой около домашней ванны; он не хотел на это смотреть. Это показалось ему мелким и грязным, лишающим Красса достоинства и Гай подумал, что, когда Красс вспомнит об этом позже, он будет держать против Гая камень за пазухой, за то, что он при этом присутствовал.

Он подошел к столу для умащения и лег, и мгновение спустя Красс присоединился к нему. – Прелестная малютка, – сказал Красс. Этот человек, полный идиот, с точки зрения женщин, задавался вопросом Гай? Но Красс не обижался. – Спартак, – сказал он, подхватывая упущенную перед тем нить разговора, – был очень большой загадкой для меня, как и для вас. Я никогда не видел его – ни разу за все время этого дьявольского танца в который он завлек меня.

– Вы никогда не видели его?

– Никогда не видел, но это не значит, что я не знал его. Кусочек за кусочком, я сложил его. И мне понравилось. Другие люди занимались музыкой или живописью. Я написал портрет Спартака.

Красс растягивался и нежился под умелыми, разминающими пальцами массажистки. Одна из женщин принесла небольшой кувшин душистого масла, постоянно тщательно подливая смазку под пальцы массажистки, которая умело снимала напряжение мышц, мышцу за мышцей. Красс вздыхал с удовольствием, как большая кошка, когда ее погладят.

– Что он хотел – его портрет, я имею в виду? – спросил Гай.

– Я часто задаюсь вопросом, что представлял из себя я в его голове, – ухмыльнулся Красс. – Он призывал меня в конце концов. Солдаты так говорят. Я не могу поклясться, что я слышал его, но они говорят, что он пел, Красс – подожди меня, ты, ублюдок! Он был не более чем в сорока или пятидесяти ярдах от меня, и он начал прорубать себе путь ко мне. Это была удивительно. Он не был очень большим человеком, не очень сильным человеком, но у него было бешенство. Это точное слово. Когда он дрался с оружием врукопашную, это было похоже, на ярость, гнев. И он на самом деле приблизился ко мне на половину расстояния. Должно быть, он убил по меньшей мере, десять или одиннадцать человек в том своем последнем, диком порыве, и он не остановился, пока мы не изрубили его на куски.

– Значит, это правда, что его тело не было найдено? – спросил Гай.

– Это правда, Он был изрублен на куски, и не осталось просто ничего, что можно найти. Вы знаете, как выглядит поле боя? Оно завалено мясом и кровью, и чье это мясо и кровь, очень трудно сказать. Поэтому он ушел, как и пришел, из ничего в ничто, с арены в мясную лавку. Мы живем мечом, и мы умираем от меча. Это был Спартак. Я приветствую его.

То, что сказал генерал напомнило Гаю разговор с колбасником, вопрос вертелся у него на кончике языка. Но потом он передумал и спросил вместо этого:

– Вы не ненавидите его?

– За что? Он был хорошим солдатом и проклятым, грязным рабом. Так, что я должен ненавидеть собственно? Он мертв, а я жив. Мне это нравится – произнес он с благодарностью, разминаемый пальцами массажистки, получая удовольствие, как нечто само собой разумеющееся, но его слова были только о ней и не касались ничего другого. – Но мой опыт ограничен. Вы бы не подумали, что это так, именно вы, но ваше поколение смотрит на вещи по – другому. Я не имею в виду каких – то сук, я имею в виду тонких штучек, как эта. Как далеко можно зайти, Гай?

Молодой человек сначала не понял, о чем тот вообще говорит, и посмотрел на него с любопытством. Мышцы на шее Красса напряглись от желания, страсть была явно разлита по всему телу. Это обеспокоило Гая и немного напугало его, он хотел бы побыстрее покинуть комнату, но не видел никакого способа сделать это с достоинством, и у него было тем меньше шансов уйти, что его пытались сделать сообщником в происходящем, вынуждали его быть там, видеть происходящее.

– Вы можете спросить у нее? – сказал Гай.

– Спросить у нее? Как вы думаете, эта сука говорит на латыни?

– Они все говорят, хотя бы немного.

– Вы имеете в виду спросить ее напрямую?

– Почему нет? – пробормотал Гай, а потом повернулся на живот и закрыл глаза.