Текст книги "Спартак (Роман)"

Автор книги: Говард Фаст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

X

Тем вечером, Красс ужинал в одиночестве. Его не было дома ни для кого, и его рабы, узнавая черное настроение, которое так часто охватывало его, ступали осторожно. Перед ужином он опорожнил бутылку лучшего вина; другую употребил за ужином, и после еды он сидел с флягой сервия, как называли крепкий, выдержанный бренди, выгнанный в Египте и импортированный оттуда. Он был очень пьян, одинок и угрюм, пьянство усугублялось от отчаяния и ненависти к себе, и когда он уже едва мог стоять на ногах, доплелся до своей спальни и позволил своим рабам помочь уложить себя в постель.

Однако спал он хорошо и глубоко. Утром он почувствовал себя отдохнувшим; голова не болела, и у него не было воспоминаний о плохих снах, которые могли бы нарушить его сон. Обычно он купался два раза в день, сразу после пробуждения и в конце дня, перед ужином. Как многие богатые Римляне, он считал политичным, появляться в общественных банях по крайней мере дважды в неделю, но это был выбор, основанный на политике, а не на необходимость. Даже в Капуе у него была прекрасная ванна, выложенный плиткой бассейн, размером в двенадцать квадратных футов, утопленный ниже уровня пола, с достаточным запасом горячей и холодной воды. Где бы ему не довелось жить, он настаивал на адекватных купальных удобствах и когда он построил дом, сантехника всегда была из меди или серебра, поэтому коррозии не было.

После купания, его побрил цирюльник. Он любил эту часть дня, необходимость отдаться опасной бритве на своих щеках, приходящее к нему во время бритья детское чувство доверия, смешанного с опасностью, потом горячие полотенца, втирание мази в кожу и массаж кожи головы, который следовал всегда. Он очень тщательно следил за своими волосами, и очень беспокоился, что начал терять их.

Он облачился в простую темно-синюю тунику, обтянутую серебряной нитью, и как обычно сапоги до колена из мягкой белой замши. Поскольку эти сапоги не могли быть должным образом почищены, и изнашивались за два-три дня, хотя их и не забрызгивали грязью, Красс завел свою собственную сапожную мастерскую, где четыре раба трудились под присмотром нанятого мастера. Это стоило тех расходов, за привлекательную картину, которую он представлял в своей синей тунике и белых сапогах. Он решил сегодня, так как на улице потеплело, что обойдется без тоги, и после того, как он вкусил легкий завтрак из фруктов и песочного печенья, приказал доставить его на носилках в дом, где остановились трое молодых людей. Ему было немного стыдно и тревожно, из-за того, как он обошелся с Еленой, и в конце концов он обещал развлечь их в Капуе.

Ему приходилось раньше бывать в этом доме один или два раза, и он немного знал дядю Елены; поэтому раб-привратник приветствовал его и сразу проводил на площадку, где семья и их гости все еще сидели и завтракали. Кровь прилила к щекам Елены, когда она увидала его, и она потеряла часть своего тщательно воспитанного юношеского самообладания. Гай казалось был искренне рад видеть его, а дядя и тетя были глубоко благодарны генералу за оказанную им честь, и демонстрировали гостеприимство. Только Клавдия проницательно и цинично посмотрела на него с каким-то злым мерцанием в глазах.

– Если вы еще не составили планов на сегодня, – сказал Красс, – я хотел бы проводить вас на парфюмерную фабрику. Казалось бы, стыдно приехать в Капую и не побывать на одном из таких предприятий. Тем более, что наш бедный город несколько больше, чем гладиаторы и духи.

– Скорее странная комбинация, – улыбнулась Клавдия.

– У нас нет планов, – быстро сказала Елена.

– Она хотела сказать, что у нас есть планы, но мы будем рады отложить их в сторону и пойти с тобой.

Гай посмотрел на сестру резко, почти сердито. Красс объяснил, что конечно, старшие члены семьи тоже приглашены, но они отказались. В парфюмерных фабриках для них нет новизны, а хозяйка дома заметила, что ей противопоказано слишком много дышать дымом, как правило, это вызывает у нее головную боль.

Чуть позже они отправились в парфюмерную. На носилках их доставили в более старую часть Капуи. Улицы там стали уже, многоквартирные дома выше. Очевидно, что даже мягкие постановления о жилых домах здесь не соблюдались, поскольку многоквартирные дома высились вверх, как расставленные в сумасшедшем беспорядке детские кубики. Довольно часто они, казалось, встречались наверху, где были скреплены деревянными балками. Несмотря на раннее утро и ясное синее небо, на этих мрачных улицах царили сумерки. Улицы были грязными; мусор вываливался из квартир и оставался лежать, пока он не сгниет, и неприятный запах мусора все больше смешивался со сладким, отвратительным ароматом парфюмерных масел.

– Понимаете, – сказал Красс, – почему наши фабрики здесь. Сам запах служит полезной цели.

На этих улицах не встретишь ни одного из хорошо одетых, ухоженных домашних рабов, заметных в лучших частях города, и носилок было немного. Грязные, полуголые дети играли в водосточных желобах. Плохо одетые женщины торгуют собой за еду, стоя на тротуарах или сидят в дверях многоквартирных домов, кормя своих младенцев. Слышалась болтовня на незнакомом диалекте, и из окон разносились запахи странной пищи.

– Какое ужасное место! – сказала Елена. – Вы действительно имеете в виду, что духи выходят из этой выгребной ямы?

– Это действительно так, моя дорогая. Больше и лучше парфюма, чем здесь, не производят в любом другом городе мира. Что касается этих людей, большинство из них – Сирийцы, Египтяне, некоторые Греки и Евреи. Мы попытались запустить наши заводы с помощью рабов – но это не сработает. Можно заставить раба трудиться, но нельзя заставить его не портить то, что он производит. Он не заботится об этом. Дайте ему плуг или серп, лопату или молот, и вы увидите, что он наделает, и в любом случае такие инструменты трудно испортить. Но дайте ему переплести шелк или виссон или хрупкие реторты или поручите точные измерения и движения, поручите ему часть работы на фабрике и, конечно же, как Бог свят, он испортит работу. И бесполезно бить его; он все равно портит работу. Что касается наших пролетариев – какой у них стимул для работы? В любом случае их десяток на каждую вакансию. Зачем одному работать, когда другие девять лучше живут на пособие и проводят дни в азартных играх или на арене или в банях? Они идут в армию, потому что там открывается возможность разбогатеть, если вам повезет, но даже в армии они должны все больше и больше превращаться в варваров. Но они не пойдут на завод за жалование, которое мы можем заплатить. Мы разорили их гильдии, потому что нам пришлось разорить их гильдии или отказаться от фабрик. Итак, теперь мы нанимаем Сирийцев, Египтян, Евреев и Греков, и даже они работают только до тех пор, пока они не смогут сэкономить достаточно, чтобы купить гражданство с помощью какого-нибудь мелкого политикана. Я не знаю, какой будет конец. Как бы то ни было, фабрики закрываются, а не открываются.

Теперь они оказались на фабрике. Это было низкое деревянное здание, приземистое и уродливое среди многоквартирных домов. Около ста пятидесяти футов площадью, потрепанное и износившееся, дощатая обшивка, часто сгнившая, а доски отсутствуют здесь и там. Лес дымящихся труб высовывался над крышей. Вдоль одной стороны здания тянулась загрузочная платформа, возле которой стояло несколько вагонов. Они были доверху завалены кусками древесной коры, корзинами с фруктами и глиняными черепками.

Носилки Красса остановились у фасада фабрики. Вот, широкие деревянные ворота распахнулись, и Гай, Елена и Клавдия получили первое впечатление о внутренней части парфюмерной. Здание было одним большим сараем, потолок поддерживали деревянные балки, и большая часть потолка представляла собой ставни, чтобы пропускать воздух и свет. Место было заполнено теплом и светом от открытых печей. На длинных столах стояли сотни глиняных кувшинов и тиглей, а лабиринт конденсирующих змеевиков дистилляторов, был чем-то вроде странного сна. И над всем этим царил густой, тошнотворный запах ароматических масел.

У посетителей сложилось впечатление, что вокруг трудятся сотни рабочих. Маленькие, коричневые люди, бородатые, многие голые, не имеющие ничего, кроме набедренной повязки, они наблюдали за перегонным кубом, топили печи, стояли у разделочных столов и рубили кору и фруктовую кожицу, или заполняли маленькие серебряные тубы эссенцией, заливая драгоценное вещество каплю за каплей, герметизируя каждую тубу горячим воском. Остальные очищали фрукты и нарезали белые полоски свиного жира.

Местный администратор – Римлянин, которого Красс представил просто как Авла, без намека на звание или фамилию, – приветствовал генерала и его гостей сочетанием елейности, жадности и осторожности. Несколько монет от Красса заставили его стараться еще больше угодить им, и он провел их по одному и по другому проходам цеха. Рабочие продолжали трудиться, их лица жесткие, замкнутые и горькие. Когда они искоса поглядывали на посетителей, выражение их лиц заметно не менялось. Из всего, увиденного там, рабочие были самыми странными для Гая, Елены и Клавдии. Никогда раньше они таких людей не видели. Было в них что-то чуждое и пугающее. Они не были рабами – но не были и Римлянами. И им не нравилось сокращающееся количество крестьян, которые все еще цеплялись за клочки земли здесь и там в Италии. Они были разными людьми, и их разница была тревожащей.

– Наш процесс здесь, – объяснил Красс, – это перегонка. За это следует поблагодарить Египтян, но они никогда не могли превратить перегоночный процесс в массовое производство. Рим это организовал.

– Но когда-то это было иначе? – спросил Гай.

– О, да. В старые времена люди полагались на естественное производство ароматов – преимущественно олибанума, мирры и, конечно, камфары. Все это смолы, и они проступают на коре деревьев. Я слышал, что на востоке, у людей есть плантации таких деревьев. Они надрезают кору и собирают смолу как обычный урожай. По большей части благовония сжигают как ладан. Так что Египтяне изобрели не только бренди, открывающее для нас кратчайший путь к пьянству, но и духи.

Он провел их к одному из разделочных столов, где работник нарезал лимонную кожуру, тонкими словно бумага прядями. Красс показал одну из этих прядей на свет.

– Если внимательно присмотреться, вы увидите масляные мешочки. И, конечно же, вы знаете, насколько ароматен запах кожицы. Это основа – не только лимон, конечно, но сто других фруктов и кусочков коры – для получения драгоценной квинтэссенции. Теперь, если вы последуете за мной…

Он привел их к одной из печей. Там был приготовлен большой горшок с кусочками кожуры. Когда он был установлен на плите, к нему болтами прикрепили металлическую крышку. Медная трубка выведена из крышки, скручивается и скручивается кольцами, змеится под проточной водой. Конец трубки подается в другой горшок.

– Это все еще, – объяснил Красс. – мы готовим материал, будь то кора, листья или кожура фруктов, пока не выпарятся масляные мешочки. Затем масло поднимается с паром и мы конденсируем пар проточной водой. Он привел их к другой печи, где все еще выпаривали.

– Вы видите, там течет вода. Когда горшок будет готов, мы охладим его, и масло соберется наверху. Масло является квинтэссенцией, ее тщательно собирают и запечатывают в этих серебряных тубах. Остается прекрасная ароматная вода, которая в наши дни становится настолько популярной, как напиток во время завтрака.

– Вы имеете в виду, что мы ее пьем? – воскликнула Клавдия.

– Более или менее. Она разводится дистиллированной водой, но я заверяю вас, что это весьма полезно. Кроме того, эти жидкости смешиваются по вкусу, даже когда масла смешиваются друг с другом для запаха. Так оно и есть, жидкость используется для туалетной воды.

Он увидел, как Елена улыбнулась ему и спросил:

– Ты думаешь, я говорю тебе неправду?

– Нет-нет. Только я полна восхищения такими знаниями. Помню моменты в своей жизни, когда я слышала, как что-то было сделано. Я не думаю, что кто-то знал, как что-то сделано.

– Мое дело знать, – равнодушно ответил Красс. – Я очень богатый человек. Я не стыжусь этого, как и многие люди. Многие люди, дорогая, смотрят на меня свысока, потому что я посвятил себя зарабатыванию денег. Это меня не трогает. Мне нравится становиться богаче. Но, в отличие от моих коллег, я не рассматриваю плантации как источник богатства, и когда они предоставили мне войну, они не дали мне покорять города, как Помпею. Они пожертвовали мне Рабскую Войну, которая действительно приносила небольшую прибыль. Поэтому у меня есть свои маленькие секреты, и эта фабрика является одним из них. Каждая из этих серебряных туб квинтэссенции стоит в десять раз больше своего веса в чистом золоте. Раб ест вашу пищу и умирает. Но эти рабочие превращают самих себя в золото. А я даже не забочусь об их кормлении и жилье.

– Тем не менее, – предположил Гай, – они могли бы поступить, как поступил Спартак…

– Восстание рабочих? – Красс улыбнулся и покачал головой. – Нет, этого никогда не может быть. Понимаете, они не рабы. Это свободные люди. Они могут прийти и уйти, пожалуйста. Почему они должны восстать? Красс окинул взглядом огромный сарай. – Нет. На самом деле, за всю Рабскую Войну, мы никогда не гасили наши печи. Между этими людьми и рабами нет никакой связи.

Но когда они покинули это место, Гай был полон беспокойства. Эти странные, тихие, бородатые люди, такие быстрые и умелые преисполнили его страхом и опасением. И он не знал почему.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
Касающаяся поездки Цицерона и Гракха обратно в Рим, о чем они говорили по дороге, а затем о мечте Спартака и о том, как о ней рассказали Гракху

I

Как раз, когда Гай, Красс и две девушки двинулись на юг по Аппиевой дороге до Капуи, также Цицерон и Гракх, немного раньше, пробирались на север в Рим. Вилла Салария находилась на расстоянии короткого дневного перехода от города, и позднее будет считаться не более чем пригородом. Поэтому Цицерон и Гракх двигались неспешно, их носилки шли бок о бок. Цицерон, склонный покровительствовать и бывший кем-то вроде сноба, волей-неволей уважал этого человека, который был такой силой в городе; и в самом деле, любому было трудно не отозваться на политическую грацию Гракха.

Когда мужчина посвящает свою жизнь борьбе ради общего блага и избегает их враждебности, он должен развивать определенные навыки социального общения, и Гракх редко встречал человека, которого не мог бы победить. Цицерон, однако, был не очень приятным; он был одним из тех умных молодых людей, которые никогда не позволяют принципам вмешиваться в успех. Пока Гракх был в равной степени оппортунистом, он отличался от Цицерона тем, что уважал принципы; они были просто неудобством, которого он сам избегал. Дело в том, что Цицерон, который любил мыслить себя как материалиста, отказывался признать любые аспекты приличия в любом человеке, и это делало его меньшим реалистом, чем Гракх. Это также позволило ему быть сейчас несколько шокированным, а затем при вкрадчивой зловредности толстого старика. Правда заключалась в том, что Гракх был не более злым, чем любой человек. Он просто несколько более решительно сражался с самообманом, считая его препятствием для своих собственных амбиций.

С другой стороны, он презирал Цицерона меньше, чем следовало бы. Цицерон в определенной степени озадачил его. Мир менялся; Гракх знал, что в его собственной жизни произошли большие перемены не только в Риме, но и во всем мире. Цицерон был предвестником этих перемен. Цицерон был первым из целого поколения умных и безжалостных молодых людей. Гракх был безжалостным, но, по крайней мере, одобрял печаль, чувство жалости, если никакие действия на основе жалости, не проникали в его собственную беспощадность. Но эти молодые люди умели не жалеть и не печалиться. У них, казалось, были неуязвимые доспехи. Здесь была какая-то социальная зависть, потому что Цицерон был чрезвычайно хорошо образованным и с хорошими связями; но был также элемент зависти к конкретной холодности. В какой-то степени Гракх завидовал Цицерону – сфере его силы, в чем сам он был слабым. И к этому возвращались и блуждали его мысли. – Ты спишь? – тихо спросил Цицерон. Он сам обнаружил, что покачивание носилок убаюкивает и навевает сон.

– Нет, просто размышляю.

– Весомые государственные вопросы? – вскользь спросил Цицерон, уверяя себя, что старый пират замышлял уничтожение какого-то невиновного сенатора.

– Ни о чем таком. О старой легенде, по сути. Старая история, немного глупая, как и все старые истории.

– Не мог бы ты рассказать ее мне?

– Я уверен, что она бы тебя утомила.

– Только пейзаж навевает скуку на путешественника.

– Во всяком случае, это моральная история, и ничто не является более утомительным, чем моральные сказки. Ты полагаешь, что в нашей сегодняшней жизни есть место моральным рассказам, Цицерон?

– Они хороши для маленьких детей. Мой собственный фаворит касается возможного дальнего родственника. Мать Гракхов.

– Нет родства.

– Тогда мне было шесть лет. В возрасте семи я спросил об этом.

– Ты не мог быть таким противным в семь, – улыбнулся Гракх.

– Я уверен, что был. То, что мне больше всего нравится в тебе, Гракх, – это то, что ты никогда не покупал себе родословную.

– Это была бережливость, а не добродетель.

– И история?

– Боюсь, ты слишком стар.

– Попробуй, – сказал Цицерон. – Я никогда не разочаровывался в твоих рассказах.

– Даже когда они бессмысленны?

– Они никогда не бессмысленны. Нужно только быть достаточно умным, чтобы увидеть суть.

– Тогда я расскажу свою историю, – рассмеялся Гракх. – Она касается матери, которая родила только одного сына. Он был высоким, стройным и красивым, и она любила его так, как может любить только мать.

– Я думаю, что моя собственная мать находила меня препятствием для своих сумасшедших амбиций.

– Скажем так, это было давно, когда добродетели были возможны. Мать любила своего сына. Солнце вставало и заходило для него. Затем он влюбился. Он отдал свое сердце женщине, которая была столь же красивой, сколь и злой. А так как она была чрезвычайно злой, можно считать само собой разумеющимся, что она была чрезвычайно красивой. Однако на сына она даже не взглянула, даже не кивнула, а не то что одарила добрым взглядом. Ничего.

– Я встречал таких женщин, – согласился Цицерон.

– Поэтому он сохнул по ней. Когда у него была возможность, он говорил ей, что он может сделать для нее, какие замки он построит, какие богатства он соберет. Это было несколько абстрактно, и она сказала, что она не заинтересована ни в чем таком. Вместо этого она попросила подарок, поднести который было полностью в его силах.

– Простой подарок? – спросил Цицерон.

Гракху нравилось рассказывать историю. Он рассмотрел вопрос, а затем кивнул. – Очень простой подарок. Она попросила молодого человека принести ей материнское сердце. И он это сделал. Он взял нож, погрузил его в грудь матери и затем вырвал сердце. И потом, пылающий от ужаса и волнения от совершенного, он побежал через лес туда, где жила эта злая, но красивая молодая женщина. И когда он бежал, споткнулся пальцем о корень и упал, и когда он упал, сердце выпало из его рук. Он подбежал забрать драгоценное сердце, которое купило бы ему женскую любовь, и когда он наклонился над ним, он услышал, как сердце говорит, – Сын мой, сын мой, не ушибся ли ты, когда упал? Гракх откинулся в носилках, сложил кончики пальцев обеих рук вместе и рассматривал их.

– Итак? – спросил Цицерон.

– Это все. Я же говорил, что это моральная история, без всякой точки.

– Прощение? Это не Римская история. Мы, Римляне, не прощаем. Во всяком случае, это не мать Гракхов.

– Не прощение. Любовь.

– Ах!

– Ты не веришь в любовь?

– Превзойти все пределы? Ни в коем случае. И это не по Римски.

– Святые небеса, Цицерон, ты можешь каталогизировать каждую благословенную вещь на земле в категориях Римских или не – Римских?

– Большинство вещей, – ответил Цицерон самодовольно.

– И ты веришь в это?

– Собственно говоря, я не взаправду, – засмеялся Цицерон.

– У него нет юмора, – подумал Гракх. – Он смеется, потому что чувствует, что это надлежащий момент, чтобы смеяться. И он сказал вслух, – Я собирался посоветовать тебе отказаться от политики.

– Да?

– Тем не менее, я не думаю, что мой совет повлияет на вас, так или иначе.

– Но ты не думаешь, что я когда-нибудь буду успешным в политике, не так ли?

– Нет, я бы этого не сказал. Ты когда-нибудь думал о политике – что это?

– Очень много, я полагаю. Нет ни одного очень чистого политика.

– Как о чистой или грязной, как о чем-либо еще. Я всю жизнь проводил политику, – сказал Гракх, подумав. – Он не любит меня, я ударил его, он ударил меня. Почему мне так трудно согласиться с тем, что меня кто-то не любит?

– Я слышал, что твое великое достоинство, – сказал Цицерон толстяку, – это память на имена. Верно ли, что ты помнишь имена сотен тысяч людей?

– Еще одна иллюзия в отношении политики. Я знаю по имени нескольких людей. Не сто тысяч.

– Я слышал, что Ганнибал мог запомнить имя каждого человека в своей армии.

– Да. И мы одарим Спартака аналогичной памятью. Мы не можем признать кого-то победителем, потому что они лучше, чем мы. Почему у тебя такая любовь к большой и маленькой лжи в истории?

– Они все лгут?

– Большинство из них, – прогрохотал Гракх. – История – это объяснение сноровки и жадности. Но честное объяснение – никогда. Вот почему я спросил тебя о политике. Кто-то из бывших на Вилла, сказал, что нет политики в армии Спартак. Но этого не может быть.

– Поскольку ты политик, – улыбнулся Цицерон, – предположительно, скажи мне что есть политик.

– Обманщик, – коротко ответил Гракх.

– По крайней мере, ты откровенен.

– Моя единственная добродетель и чрезвычайно ценная. В политике, люди путают ее с честностью. Видите ли, мы живем в республике. Это означает, что есть очень много людей, у которых нет ничего и горстка, у которых много чего. И те, кто владеет многим должны защищать и защищать тех, у кого ничего нет. Не только это, но те, кто владеет многим должны охранять их имущество, и поэтому те, у кого нет ничего, должны быть готовы умереть за имущество таких людей, как ты и я, и наш добрый хозяин Антоний. Кроме того, у таких людей, как мы, много рабов. Эти рабы нам не нравятся. Мы не должны хвататься за иллюзию, что рабы, как их хозяева. Они не такие, и поэтому рабы не защитят нас от рабов. Поэтому многие, многие люди, которые вообще не имеют рабов, должны быть готовы умереть, чтобы у нас были наши рабы. Рим содержит армию в четверть миллиона человек. Эти солдаты должны быть готовы отправиться в чужие земли, валиться с ног, жить в грязи и убожестве, утопать в крови, чтобы мы были в безопасности, жили в комфорте и увеличивали наши личные состояния. Когда эти войска отправились сражаться против Спартака, они оборонялись куда меньше рабов. Тем не менее, они умерли в тысячах боев с рабами. Можно пойти дальше. Крестьяне, погибшие во время боев с рабами находились в армии, в первую очередь потому, что их изгнали с их земли латифундии. Рабская плантация превращает их в безземельных нищих; а еще, они умирают за то, чтобы сохранить плантацию неповрежденной. В связи с этим возникает соблазн сказать Reductio ad absurdum. Для размышления, мой дорогой Цицерон, что сделает храбрый Римский солдат в случае поражения, если рабы победят? Действительно, он нуждается в нем отчаянно, потому что рабов меньше, чем земли. Будет достаточно земли для всех, и у нашего легионера было бы то, о чем они мечтают в большинстве, свой земельный участок и свой домик. Тем не менее он идет, чтобы уничтожить свои собственные мечты, чтобы шестнадцать рабов могли носить толстого старого борова, такого как я, в мягких носилках. Ты отрицаешь правду в том, что я говорю?

– Я думаю, что если бы то, что ты сказал, высказал вслух простой человек на Форуме, мы бы распяли его.

– Цицерон, Цицерон, – рассмеялся Гракх. – Это угроза? Я слишком толстый, грузный и старый, чтобы быть распятым. И почему ты так нервничаешь по поводу истины? Лгать другим необходимо. Нужно ли нам верить в нашу ложь?

– Как ты можешь такое утверждать? Ты просто опускаешь ключевой вопрос: один человек такой же, как другой или отличается от другого? В твоей маленькой речи есть ошибка. Ты принимаешь за истину, что все люди одинаковы, как горох в стручке. Я нет. Существует элита – группа лучших людей. То ли боги создали их такими, то ли обстоятельства создали их таким образом, не будем спорить. Но они люди подходящие для управления, и потому что они подходят для управления, они правят. И поскольку все остальные подобны скотам, они и ведут себя как скот. Видишь ли, ты представляешь тезис; трудно объяснить его. Ты представляете картину общества, но если правда была бы так нелогична, как твоя картина, вся структура рухнула бы через день. Все, что ты не можешь сделать, так это объяснить, что скрепляет вместе эту нелогичную головоломку.

– Да, – кивнул Гракх. – Я скрепляю ее вместе.

– Ты? Просто сам?

– Цицерон, ты действительно думаешь, что я идиот? Я прожил долгую и опасную жизнь, и я все еще на высоте. Ты спросили меня, что такое политик? Политик – цемент в этом сумасшедшем доме. Патриций не может сделать это сам. Во-первых, он думает так, как ты, а Римские граждане не любят, когда им говорят, что они скоты. Они не знают, что вы узнаете об этом когда-нибудь. Во-вторых, он ничего не знает о том, что такое гражданин. Если бы он оставался им, структура впала бы в коллапс через день. Поэтому он приходит к таким людям, как я. Он не может жить без нас. Мы рационализируем иррациональность. Мы убеждаем людей в том, что величайшее свершение в жизни – умереть за богатых. Мы убеждаем богатых, что они должны расстаться с частью своих богатств, чтобы сохранить остальное. Мы волшебники. Мы забрасываем иллюзии, и иллюзии надежные. Мы говорим людям: вы власть. Ваш голос является источником силы и славы Рима. Вы единственные свободные люди в мире. Нет ничего более ценного, чем ваша свобода, ничего более восхитительного, чем ваша цивилизация. И вы контролируете ее; Вы являетесь властью. И затем они голосуют за наших кандидатов. Они плачут о наших поражениях. Они смеются от радости от наших побед. И они чувствуют гордость и превосходство, потому что они не являются рабами. Независимо от того, как они низки, если они спят в водосточных канавах, если они сидят на общественных местах на гонках и арене весь день, если они душат своих младенцев при рождении, если они живут на пособие по безработице и никогда не утруждают рук, чтобы выполнить дневную работу от рождения до смерти, тем не менее они не рабы. Это грязь, но каждый раз, когда они видят раба, их эго возрастает, и они чувствуют себя полными гордости и власти. Тогда они знают, что они Римские граждане, и весь мир завидует им. И это мое своеобразное искусство, Цицерон. Никогда не умаляй политику.