Текст книги "Спартак (Роман)"

Автор книги: Говард Фаст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

VI

Однажды, много времени спустя, Римский раб был распят на кресте, а после, провисев там двадцать четыре часа, он был помилован самим императором, и каким-то образом выжил. Он оставил рассказ о том, что он чувствовал на кресте, и самое поразительное в его рассказе было то, что он сказал по вопросу о времени. – На кресте, – сказал он, – есть только две вещи, боль и вечность. Они говорят мне, что я был на кресте всего двадцать четыре часа, но я был на кресте дольше, чем существовал мир. Если нет времени, то каждый момент вечность.

В этой своеобразной, больной вечности, рассудок гладиатора распался, и власть организованного разума постепенно иссякла. Воспоминания превратились в галлюцинации. Он прожил большую часть своей жизни. Он снова говорил со Спартаком в первый раз. Он боролся за то, что он больше всего хотел спасти от бессмысленного разрушения, за свою жизнь, несущественную жизнь безымянного раба в широком течении времени.

Он смотрит на Спартака, он наблюдает за ним, он как кошка, этот человек, и его зеленые глаза увеличивают его сходство с кошкой. Ты знаешь, как идет кошка, с бесконечной упругостью. Так идет этот гладиатор, и у тебя появляется ощущение, что, если ты подбросишь его в воздух, он легко приземлится на две ноги. Он почти никогда не смотрит на человека прямо; вместо этого он наблюдает уголками глаз. Таким образом, он наблюдает за Спартаком, день за днем. Он даже не мог объяснить себе, какое качество в Спартаке, до такой степени приковывает его внимание; но это не великая тайна. Он само напряжение, а Спартак – сама расслабленность. Он ни с кем не разговаривает, но Спартак разговаривает со всеми, и все они приходят к Спартаку со своими проблемами. Спартак привнес что-то в эту школу гладиаторов. Спартак уничтожает ее.

Все, кроме этого Еврея, приходят к Спартаку. Спартак спрашивает об этом.

Затем, однажды, во время отдыха между упражнениями, он идет к Еврею и говорит ему.

– Ты говоришь по-гречески, человече? – спрашивает он его.

Зеленые глаза смотрят на него невообразимо. Вдруг Спартак понимает, что перед ним очень молодой человек, почти мальчик. Он скрывается за маской. Он видит не самого человека, но маску.

Еврей говорит себе:

– Грек, говорю ли я по-гречески? Думаю, я говорю на всех языках. Иврит и арамейский, греческий и латинский и многие другие языки многих частей мира. Но почему я должен говорить на любом из этих языков? Зачем?

Очень осторожно, Спартак призывает его:

– Мое слово, а затем твое слово. Мы люди. Мы не одни. Большая проблема в том, что ты одинок. Действительно, ужасно, что мы одни, но здесь мы не одиноки. Почему мы должны стыдиться того, кто мы есть? Неужто мы совершили такие ужасные вещи, чтобы попасть сюда? Я не думаю, что мы совершили такие ужасные вещи. Более ужасные вещи совершаются теми, кто вложил ножи в наши руки и приказал нам убивать ради удовольствия Римлян. Поэтому нам не следует стыдиться и ненавидеть друг друга. У человека немного силы, немного надежды, немного любви. Эти вещи похожи на семена, которые посеяны во всех людях. Но если он сохранит их в себе, они засохнут и умрут очень быстро, и тогда пусть Бог поможет бедняку, потому что у него ничего не будет и жизнь его не стоит того, чтобы жить. С другой стороны, если он дает свои силу, надежду и любовь другим, он найдет неиссякаемый источник того же. Он никогда не иссякнет. Тогда жизнь стоить прожить. И поверь мне, гладиатор, жизнь – лучшая вещь в мире. Мы знаем это. Мы рабы. Все, что у нас есть – это жизнь. Поэтому мы знаем, чего она стоит. У Римлян есть так много других вещей, что жизнь для них не очень важна. Они играют с ней. Но мы принимаем жизнь серьезно, и именно поэтому мы не должны позволить себе быть в одиночестве. Ты слишком одинок, гладиатор. Поговори со мной немного.

Но Еврей ничего не говорит, его лицо и его глаза совсем не меняются. Но он слушает. Он слушает молча и внимательно, а затем он поворачивается и уходит. Но пройдя несколько шагов, он останавливается, слегка поворачивает голову, и следит за Спартаком уголками своих глаз. И Спартаку кажется, что там что-то есть, чего раньше не было, искра, мольба, блеск надежды. Может быть.)

Это было начало третьего периода из четырех, на которые может быть разделена жизнь гладиатора. Это можно назвать временем надежды и именно в это время ушла ненависть, и гладиатор знал великую любовь и товарищество к другим людям подобного рода. Это произошло не сразу, это произошло не быстро. Понемногу он научился доверять человеку, и через человека, он научился любить жизнь. Это было в Спартаке, захватившем его с самого начала, огромная любовь Фракийца к жизни. Спартак был похож на хранителя жизни. Он не просто наслаждался ею и лелеял ее; она поглощала его. Это было то, в чем он никогда не сомневался и никогда не критиковал. В какой-то степени казалось, что существует секретный договор между Спартаком и всеми силами жизни.

Спартак, взглядом увлек гладиатора Давида за собой. Он не сделал этого напоказ; он сделал это почти скрытно. Всякий раз, когда случалось, и это было не слишком заметно, он оказывался рядом со Спартаком. Его слух был столь же острым, как слух лисицы. Он слушал слова Спартака; он уносил эти слова с собой и повторял их самому себе. Он пытался узнать, что скрыто в этих словах. И все это время, что-то происходило внутри него. Он менялся; он рос. В чем-то, таким же образом, немного изменений и немного роста происходило внутри каждого гладиатора в школе. Но для Давида это было необычно. Он пришел из племени людей, чья жизнь была полна Бога. Когда он потерял Бога, в его жизни возникла пустота. Теперь он заполнял эту пустоту человеком. Он учился любить человека. Он изучал величие человека. Он не думал об этом таким образом, но это было то, что с ним случилось – и в какой-то степени с другими гладиаторами.

Это не было чем-то, что могло бы быть понято либо Батиатом, либо сенаторами в Риме. Для них восстание вспыхнуло внезапно и непреднамеренно. По их мнению, никакой подготовки и прелюдии не было, и потому они так и записали. Другого понимания у них не было.

Но прелюдия там была, тонкая, странная и растущая. Давид навсегда запомнил, услышанное им впервые, как Спартак читает стихи из «Одиссеи». Здесь была новая и очаровательная музыка, история смелого человека, много пережившего но непобежденного. Многие из стихов были для него вполне понятны. Он знал удручающую агонию пребывания вдали от родины, которую он любил. Он знал трюки капризной судьбы. Он любил девушку, жившую среди холмов Галилеи, ее губы были алыми, как маки, и мягкий овал щек, и сердце его болело о ней, потому что, для него она была потеряна. Но какая это была музыка, и как великолепно, что раб, раб, который был сыном раба и никогда не знал свободы, мог пересказывать бесконечные стихи этой прекрасной истории наизусть! Был ли когда-либо такой человек, как Спартак! Был ли когда-либо человек такой мягкий, такой терпеливый, такой не скорый на гнев!

По его мнению, Спартак и был Одиссеем, упорным и многомудрым Одиссеем; и навсегда, увидев, какими были эти двое, он стал таким обеспокоенным. Мальчик, которым он был тогда, во всем, нашел своего героя и образец для жизни и для живущих в Спартаке. Сначала он не доверял этой тенденции в себе. Не доверяй никому, и никто не разочарует тебя, говорил он себе достаточно часто, поэтому он ждал, наблюдал и искал меньшего Спартака, чем Спартак. И постепенно, он дорос до осознания, что Спартак никогда не будет меньше Спартака – и осознание было тем больше, что к нему пришло понимание, что ни один человек не меньше самого себя, не полное понимание, но мерцание знания о богатстве чуда и великолепия, что находится в каждом отдельном и единственном человеческом существе.

Поэтому, когда он был выбран в качестве одного из четырех гладиаторов, для удовлетворения каприза двух надушенных гомосексуалистов из Рима, сражаясь в поединке двух пар до смерти, он разрывался из-за необходимости такой борьбы и нечестивого противоречия, как никогда раньше. Это была новая борьба, и победив в этой борьбе, он совершил первый реальный прорыв защитной оболочки в которую он заключил сам себя. В тот момент он тоже пережил крест. Он снова вернулся и сражался с самим собой, и с его пересохших губ на кресте в агонии сорвались слова, которые он повторял себе за четыре года до того.

– Я самый проклятый человек во всем мире, – говорит он себе, – ведь я избран, убить человека, которого я люблю больше, чем любого из живущих. Как жестока такая судьба! Но это то, чего можно было ожидать от Бога или богов или кем бы они ни были, эти любители терзать человека. Это их подлинная миссия. Но я не буду их удовлетворять. Я не буду играть для них. Они такие же, как эти надушенные Римские свиньи, которые сидят на арене и ждут человеческих кишок, вывалившихся на песок! На этот раз я не буду их удовлетворять. Они не получат удовольствие наблюдать поединок пар, эти несчастные и развращенные люди, которые не могут найти удовольствия ни в чем другом. Они увидят меня убитым, но это не принесет им удовлетворения, видеть убитого человека. Это они могут увидеть в любое время. Но я не буду сражаться со Спартаком. Сначала я бы убил своего брата. Я никогда этого не сделаю.

Но что тогда? Сначала в моей жизни было только безумие, а затем жизнь здесь усугубила безумие. Что Спартак дал мне? Я должен задать этот вопрос самому себе, и я должен сам на него ответить. Я должен ответить, потому что он дал мне что-то очень важное. Он дал мне секрет жизни. Жизнь сама по себе является секретом жизни. Каждый принимает сторону. Ты на стороне жизни, или ты на стороне смерти. Спартак находится на стороне жизни, и поэтому он будет сражаться со мной, раз он должен. Он не просто умрет. Он не позволит им убить себя, не говоря ни слова и не сопротивляясь. Тогда, вот что я должен делать. Я должен сражаться со Спартаком, и жизнь решит между нами. О, какое страшное решение принято! Был ли когда такой проклятый человек? Но так оно и должно быть. Это единственный возможный путь.

Он снова и снова думал о своем решении, и уже не знал, что он умирал на кресте, это смерть была милостива к нему, что ему не пришлось сражаться со Спартаком. Кусок за куском, его раздираемый болью разум возвращался в прошлое и снова проживал его. И снова гладиаторы убили своих тренеров в столовой. И снова они сражались с войсками ножами и голыми руками. И снова они прошли по сельской местности, а с плантаций хлынули рабы, чтобы присоединиться к ним. И снова они напали ночью на Городские Когорты и полностью уничтожили их, и взяли их оружие и доспехи. Все это он пережил еще раз, не рационально, хронологически или свободно, но как шар горячего пламени, отброшенного назад во времени.

– Спартак, – говорит он, – Спартак? Их вторая великая битва теперь позади. Рабы – это армия. Они выглядят как армия. У них есть оружие и доспехи десяти тысяч Римлян. Они разделились на сотни и их пятьсот. Их ночной лагерь – древостенный, обнесенная рвом крепость, такая же, как у легионов на марше. Часами они практикуют метание Римского копья. Слава и страх перед тем, что они совершили, сделались известны во всем мире. В каждой рабской хижине, в каждом рабском бараке, есть шепот о ком-то по имени Спартак, который поджег мир. Да, он это сделал. У него могучая армия. Скоро он пойдет против Рима и он разрушит стены Рима в своем гневе. Куда бы он ни пошел, он освобождает рабов, и все добытые трофеи идут в общую казну – как это было в древние времена, когда племя владело всем, и ни один человек не имел богатства. У его солдат свои только оружие, одежда на теле и обувь на ногах. Таков сейчас Спартак.

– Он говорит, – Спартак?

Мало помалу речь вернулась к этому Еврею, Давиду, он говорит медленно и нерешительно, но он говорит. Теперь он говорит с предводителем рабов.

– Спартак, я хороший боец, не так ли?

– Хороший, очень хороший. Самый лучший: ты хорошо сражаешься.

– И я не трус, ты это знаешь?

– Я знал это давно, – говорит Спартак. – Где это видано – трусливый гладиатор?

– И в бою, я никогда не поворачивался спиной к врагу.

– Никогда.

– И когда мне отрубили ухо, я стиснул зубы и не выказал боли.

– Нет никакого позора, чтобы вскрикнуть от боли, – говорит Спартак, – я знал, что сильные люди кричат ​​от боли. Я знал, что сильные люди плачут, когда они полны горечи. Это не позор.

– Но мы с тобой не плачем, и однажды я буду похож на тебя, Спартак.

– Ты станешь лучше меня. Ты лучший боец, нежели я.

– Нет, я никогда не стану и наполовину таким, кто ты, но я думаю, что я хорошо сражаюсь, я очень быстр. Как кошка. Кошка может видеть удар. Кошка видит всей своей кожей. Иногда, я ощущаю то же. Почти всегда я вижу удар. Вот почему я хочу кое-что сказать. Я хочу сказать тебе это. Я хочу, чтобы ты держал меня рядом с собой. Когда мы сражаемся, я хочу быть рядом. Я обеспечу твою безопасность. Если мы потеряем тебя, мы потеряем все. Мы боремся не за себя. Мы боремся за весь мир. Вот почему я хочу, чтобы ты держал меня рядом, когда мы сражаемся.

– Для вас есть более важные вещи, чем стоять рядом со мной. Нужны люди, чтобы вести армию.

– Тебе нужны люди. Я так много прошу?

– Ты просишь очень мало, Давид, ты просишь меня за меня, а не за себя.

– Тогда скажи мне, чего хочешь ты.

Спартак кивает.

– И ты не потерпишь никакого вреда, я буду следить за тобой. День и ночь, я буду следить за тобой.

Итак, он стал правой рукой предводителя рабов. Он, который всю свою юную жизнь знал только кровопролитие, тяжкий труд и насилие, теперь видел сияющие и золотые горизонты. То, что должно было произойти в результате их восстания, становилось все более и более понятным. Поскольку большая часть мира была рабами, они скоро станут силой, которой не сможет противостоять ничто. Тогда народы и города исчезнут, и снова наступит золотой век. Когда-то, в сказках и легендах каждого народа, был золотой век, когда люди были безгрешны и незлобивы, и когда они жили вместе в мире и в любви. Поэтому, когда Спартак и его рабы завоюют весь мир, это время вернется вновь. Его возвращение возвестит великий звон цимбал, звучание труб и хвалебный хор из голосов всех людей.

В своем объятом лихорадкой уме он сейчас услышал этот хор. Он услышал нарастающий тембр голосов всего человечества, хор, который эхом отдавался от гор…

Он наедине с Варинией. Когда он смотрит на Варинию, реальный мир растворяется, и остается только эта женщина, жена Спартака. Для Давида, она самая красивая женщина в мире и самая желанная, и его любовь к ней подобна паразитам во чреве. Сколько раз он говорил себе:

– Какое презренное существо, ты любишь жену Спартака! Всем, что у тебя есть в мире, ты обязан Спартаку, и как ты платишь ему? Ты отплатил ему, любя его жену. Какой грех! Какой ужас! Даже если ты не говоришь об этом, даже если ты не показываешь вида, тем не менее это ужасно! И, кроме того, это бесполезно. Посмотри на себя. Держи зеркало перед лицом. Что за лицо, резкое и дикое, как у ястреба, одно ухо отсутствует, все в порезах и шрамах!

Теперь Вариния говорит ему, – Какой ты странный парень, Давид! Откуда ты? Все ваши люди похожи на тебя? Ты всего лишь мальчик, но ты никогда не улыбаешься, никогда не смеешься. Как это может быть!

– Не называй меня мальчиком, Вариния. Я доказал, что иногда я больше, чем мальчик.

– В самом деле? Ну, ты меня не обманешь. Ты просто мальчик. У тебя должна быть девушка. Ты должен обнимать ее за талию и гулять с ней, ранним и прекрасным вечером. Ты должен целовать ее. Ты должны смеяться с ней. Здесь недостаточно девушек?

– У меня есть моя работа, у меня нет времени для этого.

– Нет времени на любовь? Да, Давид, Давид, что ты говоришь! Что сказанул!

– И если никто не задумывается ни о чем, – отвечает он яростно, – где мы окажемся? Как ты думаешь, это просто детская игра, возглавить армию, найти провиант для этих многих тысяч людей на каждый день, тренировать людей! У нас самые важные дела в мире, и ты хочешь, чтобы я смотрел на девчонок!

– Не смотри на них, Давид, я хочу, чтобы ты занимался с ними любовью.

– У меня нет на это времени.

– Нет времени. Как бы я себя чувствовала, если бы Спартак сказал, что у него нет на меня времени? Мне захотелось бы умереть, я думаю. Нет ничего важнее, чем быть человеком, просто незамысловатым, обычным, человеком. Я знаю, ты думаешь, что Спартак – это что-то большее, чем человек. Это не так. Если бы он был таким, тогда он вообще не был бы хорош. У Спартака нет великой тайны. Я знаю это. Когда женщина любит мужчину, она многое знает о нем.

Он собирает все свое мужество и говорит:

– Ты действительно любишь его, не так ли?

– Что ты спрашиваешь, мальчик? Я люблю его больше, чем люблю жизнь. Я бы умерла за него, если бы он этого хотел.

– Я бы умер за него, – говорит Давид.

– Это другое. Я иногда наблюдаю за тобой, когда ты смотришь на него. Это другое. Я люблю его, потому что он мужчина. Он простой человек. В нем нет ничего сложного. Он прост и нежен, и никогда не повышал на меня голос и не поднимал на меня руки. Есть люди, которые полны жалости к себе. Но Спартак не скорбит по себе и не жалеет себя. У него есть только жалость и печаль о других. Как ты можешь спрашивать, люблю ли я его? Разве не все знают, как я его люблю?

Таким образом, временами, во время своих страданий, этот последний гладиатор вспоминал с большой ясностью и точностью; но в другое время воспоминания были дикими и ужасными, и битва стала кошмаром ужасного шума, крови и агонии дикой людской массы в диком и неуправляемом движении. В какой-то момент, в первые два года их восстания, к ним пришло осознание, что массы рабов, населявших Римский мир, не станут или не могут восстать и присоединиться к ним. Тогда они достигли максимальной силы, но силе Рима, казалось, не было конца. Из того времени он вспомнил битву, в которой они сражались, ужасную битву, столь великую по своим масштабам, столь огромную по количеству участвующих в ней людей, что большую часть дня и всю ночь Спартак и его окружение могли только догадываться о ходе сражения. Во время этого воспоминания, Капуанцы, наблюдавшие за распятым гладиатором видели, как его тело извивалось и скручивалось, белая слюна пенилась на его искривленных губах, а конечности содрогались в судорожной агонии. Они слышали звуки, исходящие изо рта, и многие говорили:

– Ему недолго осталось. Он очень хорошо справился.

Они заняли позицию на вершине холма, длинном холме, длинном, покатом с обеих сторон гребне, и их тяжелая пехота расположилась на гребне холма на полмили в любом направлении. Довольно красивая долина с текущей посреди нее мелкой речкой, извилистой речкой, изгибающейся взад и вперед, с зеленой травой, покрывающей долину и жующими ее коровами с тяжелым выменем, а на другой стороне долины, на земляном хребте, заняли свою позицию Римские легионы. В центре своей армии, Спартак установил командный пункт, белый шатер на пригорке, откуда открывался обзор на все поле. Здесь было задействовано все то, что сейчас является повседневной необходимостью боевого командного пункта. Даже секретарь со своими письменными принадлежностями и бумагой. Пятьдесят бегунов готовы сразу бросаться к любой части поля битвы. Для сигнальщика была установлена ​​мачта, и он стоит рядом со множеством ярких флагов. И на длинном столе в центре большого шатра, приготовлена большая карта поля битвы.

Это методы принадлежат рабам, которые их отработали в течении двухлетней ожесточенной кампании. Так же, они разработали свою боевую тактику. Теперь вожди армии стоят вокруг стола, глядя на карту и просеивая информацию о размере и качестве противостоящих им сил. Вокруг стола восемь мужчин. На одном конце стоит Спартак, рядом с ним Давид. Увидев его в первый раз, незнакомый с ним сказал бы, что этому человеку, Спартаку, не менее сорока лет. Его вьющиеся волосы поседели. Он исхудал, и темные круги под глазами, говорят о бессоннице.

– Время догоняет его, – сказал бы наблюдатель. Время сидит на его плечах и погоняет… Это было бы замечательным наблюдением, поскольку время от времени, однажды в мешке лет, веков, человек взывает ко всему миру; а затем, проходят века, изменяется мир, но этот человек никогда не забывается. Недавно он был просто рабом; теперь, кто не знает имя Спартака? Но у него не было времени остановиться и основательно поразмышлять о том, что с ним случилось. Меньше всего он успел подумать о том, что произошло, за два года, внутри него, изменив его с того, кем он был, на того кто он сейчас. Теперь он командует почти пятидесятитысячной армией, и в некотором смысле это лучшая армия, которую мир когда-либо видел.

Это армия, которая борется за свободу в самых простых и неприкрашенных условиях. В прошлом существовали армии, бесконечные армии, армии, которые сражались за народы или города, за богатство или добычу, власть или контроль над той или этой областью; но вот армия, которая борется за свободу и достоинство человека, армия, которая не называет своими земли или города, потому что люди в нее приходят со всех земель, городов и племен, армия, где каждый солдат разделяет общее наследие рабства и общую ненависть к людям, которые делают других людей рабами. Это армия, которая стремится к победе, поскольку нет мостов, по которым она может отступить, никакой земли, которая даст ей убежище или отдых. Это момент изменения течения истории, начало, волнение, шепот безмолвия, предзнаменование, вспышка света, означающая оглушительный гром и ослепительную молнию. Это армия, которая внезапно осознает, что победа, которой они добиваются, должна изменить мир, и поэтому они должны изменить мир или погибнуть.

Возможно, поскольку Спартак стоит над картой, в его голове возникает мысленный вопрос о том, как эта армия собралась. Он думает о горстке гладиаторов, вырвавшихся от толстого ланисты. Он думает о них, как о брошенном копье, которое приводит море жизни в движение, так, что внезапно устойчивое спокойствие и стабильность рабского мира взрывается. Он думает о бесконечной борьбе за превращение этих рабов в солдат, чтобы они работали вместе и вместе думали, а затем он пытается понять, почему движение прекратилось.

Но сейчас не так много времени для размышлений. Теперь они собираются сражаться. Сердце его сжимается от страха; так всегда перед битвой. Когда начнется битва, большая часть этого страха исчезнет, но сейчас он боится. Он оглядывает стол и своих товарищей. Почему их лица настолько спокойны? Разве они не разделяют его страх? Он видит Крикса, рыжего Галла, его маленькие, глубоко посаженные глаза, спокойствие на его красном, веснушчатом лице, его длинные желтые усы, свисающие ниже подбородка. И есть Ганник, его друг, его брат по рабству и племенному братству. Есть Каст и Фракс и Нордо, широкоплечий черный Африканец, Мосар, хрупкий, вежливый, остроумный Египтянин и Еврей Давид, и никто из них, кажется, не боится. Почему же он боится?

Сейчас он резко говорит им:

– Ну, друзья мои, что мы будем делать, стоять здесь весь день, играя в догадки об этой армии на том конце долины?

– Это очень большая армия, – говорит Ганник. – Самая большая армия из тех, что мы когда-либо видели или сражались. Мы не можем их сосчитать, но я могу сказать, что мы идентифицировали штандарты десяти легионов. Они привели Седьмой и Восьмой из Галлии. Они переправили три легиона из Африки и два из Испании. Я никогда не видел такой ​​армии, за всю свою жизнь. Там, в долине должно быть до семидесяти тысяч человек.

Всегда это Крикс, который ищет страшащихся или колеблющихся. Если дать волю Криксу, они уже давно завоевали бы весь мир. Он признает только один лозунг – даешь Рим. Прекратите убивать крыс и сжигать эти гнезда. Теперь он говорит, – Ты меня утомляешь, Ганник, по твоему, это всегда самая большая армия, всегда худшее время для битвы. Я скажу тебе вот что. Я не дам и двух проклятий за их армию. Если бы это было мое решение, я бы напал на них. Я бы напал на них сейчас, а не через час или день или неделю.

Ганник хочет сдержать его. Возможно, Римляне разделят свои силы. Раньше они так делали, так что, возможно, сделают снова.

– Они не будут, – говорит Спартак. – Поверьте мне на слово. Почему?

Все их силы здесь. Они знают, что мы все здесь. Почему же они должны?

Тогда Мосар, Египтянин, говорит:

– На этот раз я соглашусь с Криксом. Это очень необычное явление, но на этот раз он прав. Это большая армия, на том конце долины, и нам придется рано или поздно сражаться с ними, и может быть это к лучшему. Они могут взять нас измором, потому что они будут есть, а нам через некоторое время есть будет нечего. И если мы двинемся, у них будет шанс, которого они хотят.

– Сколько там людей, по твоему мнению? – спрашивает его Спартак.

– Много – по меньшей мере семьдесят тысяч.

Спартак мрачно качает головой:

– О, это много, это дьявольски много. Но я думаю, что ты прав. Нам придется сражаться с ними здесь. Он пытается, чтобы его голос звучал светло, но у него мрачно на сердце.

Они решают, что через три часа они атакуют Римский фланг, но битва начинается раньше. Вряд ли некоторые командиры успели вернуться в свои регименты, когда Римляне начинают свою атаку в центр рабской армии. Никакой сложной тактики, никаких искусных маневров; легион, возглавивший атаку на рабский центр, как копье, брошенное по команде, и вся могучая Римская армия бросается в атаку за этим легионом. Давид остается со Спартаком, но менее часа они могут направлять координирующие директивы с командного пункта. Сражение идет повсюду, и начинается кошмар. Шатер раздавлен. Битва несет их как море, а вокруг Спартака бушует циклон.

Это битва. Теперь Давид узнает, что он был в битве. По сравнению с этим, все остальное – перепалка. Теперь Спартак не является командующим великой армии, но только человеком с мечом и квадратным щитом солдата, и он сражается, как сам ад. Именно так сражается Еврей. Оба они как скала, и битва вспенивается вокруг них. Будто они одни, и сражаются за свою жизнь. Затем сотня людей приходит на помощь. Давид смотрит на Спартака, и после крови и пота, Фракиец усмехается:

– Какая битва! – воскликнул он. – Какая битва, Давид! Доживем ли мы, чтобы увидеть восход солнца в такой драке? Кто знает?

– Он любит все это, – думает Давид. – Какой это странный человек! Посмотрите, как он любит бой! Посмотрите, как он сражается! Он сражается, как берсерк! Он сражается, как один из тех, о ком он поет свои песни!

Он не знает, что сражается так же. Он должен погибнуть прежде, чем копье может коснуться Спартака. Он похож на кошку, которая никогда не утомляется, отличная кошка, кошка в джунглях, а его меч – коготь. Он неразделим со Спартаком. Можно подумать, что он прирос к Спартаку, так ему удается всегда оставаться рядом с ним. Он очень мало видит битву. Он видит только то, что прямо впереди Спартака и самого себя, но этого достаточно. Римляне знают, что здесь Спартак, и они забывают формальный танец манипулов, в котором их солдаты совершенствуются годами. Они толпились, возглавляемые своими офицерами, сражаясь и цепляясь за Спартака, чтобы вытащить его, убить его, чтобы отрубить голову монстра. Они настолько близки, что Давид может слышать всю мерзкую грязь, льющуюся из их уст. Это делает звук выше грохочущего рева битвы. Но рабы тоже знают, что Спартак здесь, и вливаются в этот центр сражения с другой стороны. Они поднимут имя Спартака, как знамя. Они размахивают им по всему полю боя, как флагом. Спартак! Ты услышишь, как оно разносится за много миль. В стенах города, в пяти милях от них, слышен звук битвы.

Но Давид слышит, не слушая, он ничего не знает, кроме сражения и того, что перед ним. По мере того как истощается его сила, а его губы пересыхают, битва становится все более и более ужасной. Он не знает, что бой кипит на пространстве в две мили. Он не знает, что Крикс разбил два легиона и преследует их. Он знает только свою руку, меч и Спартака рядом с собой. Он даже не осознает, что они пробились вниз по склону в долину, пока его лодыжки не начали погружаться вглубь мягкой, покрытой травой земли. Затем они погружаются в реку, и сражение продолжается, пока они стоят по колени в воде, красной как кровь. Солнце садится и небо алеет, горький салют тысячам людей, заполнивших долину с их ненавистью и борьбой. В темноте битва утихает, но нет паузы и под холодным светом Луны, рабы окунают головы в кровавую речную воду, пьют и пьют, ибо, если они не пьют, они умрут.

С рассветом Римский натиск дает трещину. Кто сражался с такими людьми, как эти рабы! Независимо от того, сколько вы их убиваете, другие кричат ​​и вопят занять свои места. Они сражаются как животные, а не люди, даже после того, как вы погрузили свой меч в их кишки, и они упали на землю, они будут стараться вонзить зубы в вашу ногу, и вам приходится перерезать им горло, чтобы зубы разжались. Другие люди выходят из битвы, когда они ранены, но эти рабы продолжают сражаться, пока не умрут. Другие люди прекращают битву, когда заходит солнце, но эти рабы сражаются, как кошки в темноте, и они никогда не отдыхают.

В таком виде, страх ползет к Римлянам. Он растет в них из старого семени, давно посаженного. Боязни рабов. Вы живете с рабами, но вы никогда не доверяете им. Они внутри, но они также и снаружи. Они улыбаются вам каждый день, но за улыбкой ненависть. Они думают только о том, чтобы убить вас. Они растут на ненависти. Они ждут, ждут и ждут. У них есть терпение и память, которая никогда не заканчивается. Это семя, которое было посажено в Римлянах тогда, когда они впервые начали так думать, и теперь семя приносит плоды.

Они устали. У них вряд ли есть сила, чтобы носить свои щиты и поднимать свои мечи. Но рабы не устали. Движущая причина. Десять трещин здесь, сто там. Сотня становится тысячей, тысячи – десятками тысяч, и внезапно вся армия охвачена паникой, и Римляне начинают опускать руки и бежать. Их офицеры пытаются остановить их, но они убивают своих офицеров и визжат в панике, они бегут от рабов. И рабы идут позади них, совершают вечерний подсчет, земля на много миль вокруг покрыта Римлянами, которые лежат лицами вниз, с ранами на спинах.

Когда Крикс и другие находят Спартака, он все еще рядом с Евреем. Спартак растягивается на земле, спит среди мертвых, а Еврей стоит над ним, с мечом в руке.

– Дайте ему поспать, – говорит Еврей. – Это великая победа. Пусть он поспит.

Но десять тысяч рабов погибли за эту великую победу. Другие Римские армии – большие армии.