Текст книги "Спартак (Роман)"

Автор книги: Говард Фаст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

V

Итак, Сенат узнал имя Спартака, и Гракх припомнил, когда он впервые услышал произнесенное имя. Возможно, это был первый раз, когда его произнесли вслух в Риме. Ненавязчиво, без особого внимания или ноты, оно было названо Варинием в отчете, который он отправил быстрой почтой из Капуи в Римский Сенат. Сообщение Вариния не было особо вдохновляющим документом. Оно началось с обычного: «Пусть это обрадует благородный Сенат», а затем он подробно рассказал о нескольких происшествиях во время марша по Аппиевой дороге и разведданных, собранных в Капуе. Главной особенностью марша было то, что три когорты, которые носили бронзовые наголенники, натерли болезненные язвы на подъеме стоп. Вариний решил, что они должны отказаться от своих наголенников и приказал, погрузив доспехи в один из фургонов, вернуть их в Рим. Офицеры соответствующих когорт чувствовали, что эти доспехи символизировали честь их региментов, что их людям нанесено оскорбление и вопрос будет решен небольшим количеством жира для ног. Вариний уступил им, и в результате более сотни человек должны были остаться в Капуе как непригодные для службы. Несколько сот человек хромали, но было сочтено, что они будут достаточно годными для участия в кампании против рабов.

(Гракх поморщился, когда услышал, как используется слово «кампания».)

Что касается восстания, то Вариний явно разрывался между желанием сообщить о фактах, – которых было мало – и возможностью для самовосхваления, что означало бы добиться многого. Он вставил заявление Батиата относительно предыстории восстания, и он отметил, что «кажется, что его возглавляет один, Спартак, Фракиец, а другой Крикс, Галл». Оба они были гладиаторы, но из отчета было невозможно определить, сколько было задействовано гладиаторов. Вариний подробно рассказал о трех отдельных плантациях, которые были сожжены. Рабы на этих плантациях были бесспорно верны своим хозяевам, но из-за страха смерти оказались вынуждены присоединиться к рабам-повстанцам. Те, кто отказался, немедленно были преданы смерти.

(Гракх кивнул: это единственный способ, которым их можно было заставить.)

Два владельца плантаций попытались укрыться в Капуе, но они были перехвачены гладиаторами и убиты ими, а их рабов вынудили присоединиться к восстанию. В дополнение к этому, множество недовольных среди рабов, охваченной восстанием области убежали, чтобы присоединиться к повстанцам. Вариний добавил длинный список злодеяний, предположительно совершенных рабами, которые были приняты и засвидетельствованы. Эти описания перечисляли дополнительные злодеяния со стороны рабов.

Он закончил, заявив, что, насколько он узнал, рабы устроили свою штаб-квартиру на диком и скалистом склоне горы Везувий, и что он намеревался немедленно идти туда и обеспечить соблюдение над ними воли Сената.

Сенат получил и одобрил его доклад. Кроме того, в Сенате было предложено и принято решение, что около восьмидесяти беглых рабов, теперь удерживаемых для отправки на рудники, предлагается выставить в качестве знаков наказания, «так чтобы все рабы в пределах города могли прочитать предупреждение и урок в их судьбе». В тот же день эти несчастные бедняги были распяты в районе Большого Цирка, в перерыве между гонками. Они свисали со своих крестов, в то время как нынешний фаворит, Аристон, на великолепном жеребце Парфионе, неожиданно проиграл Чаросе, Нубийской кобыле – обанкротив значительную части спортивной крови Рима. Но ничего больше не слышали ни от Вариния, ни от Городских Когорт в течении шести дней. И наконец, краткий отчет пришел. Городские когорты были побеждены рабами. Это был краткий отчет, без каких-либо подтверждающих фактов, и двадцать четыре часа Сенат и город пребывали в напряженном ожидании. Все говорили о новом восстании рабов, но никто ничего не знал. Тем не менее, страх охватил весь город.

VI

Сенат заседал за закрытыми дверями в течении всей сессии и толпы снаружи собирались и росли, пока площадь не была заполнена, а улицы, ведущие к ней, блокированы, и повсюду ходили слухи, что теперь Сенат узнал историю Городских Когорт.

Только одно или два кресла были пусты. Гракх, запомнивший эту сессию, решил, что в такие моменты – моменты кризиса и горького знания – Сенат проявил себя наилучшим образом. Глаза сидящих стариков, молчаливых в своих тогах, были полны важности и без беспокойного страха, а лица молодых мужчин были тверды и сердиты. Но все они остро сознавали достоинство Римского Сената, и в этом контексте Гракх мог отказаться от своего цинизма. Он знал этих людей; он знал, какими дешевыми и извращенными средствами они купили свои места и какую грязную игру в политику они вели. Он хорошо знал каждый грязный секрет каждого из этих людей, хранящиеся на их собственном заднем дворе; и все же он почувствовал волнение и гордость за свое место в их рядах.

Теперь он не мог злорадствовать, из-за своей личной победы. Его личная победа не была отделена от того, с чем они столкнулись, и потому они избрали его сенатором-инквизитором, и он взвалил на себя их горе и убрал подальше свой мелкий триумф. Он стоял перед ними, лицом к вернувшемуся Римскому солдату, Римский солдат поднявшийся и воспитанный улицами и переулками города, но теперь впервые в своей жизни, стоящий перед августейшим Сенатом, узколицый, темноглазый мужчина, испуганный беглец, один глаз дергается, от волнения он облизывал языком свои губы снова и снова, все еще в своих доспехах, без оружия, лишь один предстает перед Сенатом, выбритый и, по крайней мере, частично вымытый, но с пропитанной кровью повязкой на одной руке и очень усталый. Гракх сделал то, чего другие бы не сделали. Прежде чем он начал формальный опрос, он попросил принести вина и поставить его на столик рядом с солдатом. Человек был слаб, и Гракх не хотел, чтобы он упал в обморок. Это не поможет. Мужчина держал в руках маленький жезл легата, сделанный из слоновой кости, жезл, который был – как они привыкли говорить – более могущественным в своей силе, чем вторгшаяся армия, рука, власть и сила Сената.

– Ты можешь отдать его мне, – начал Гракх.

Солдат сначала не понял его, а затем Гракх взял жезл из его рук и положил на алтарь, чувствуя, как его горло сжалось, и боль сдавила сердце. Он мог презирать людей, людей – такими, какие они есть, но он не презирал этот маленький жезл, представлявший все достоинство, силу и славу его жизни, и которые были передан Варинию всего несколько дней назад.

Теперь он спросил солдата: – Твое имя, вначале?

– Арал Порт.

– Порт?

– Арал Порт, – повторил солдат.

Один из сенаторов повернулся к нему ухом и сказал, – Громче, разве ты не можешь говорить громче? Не слышно. – Говори, – сказал Гракх. – Тебе не причинят вреда. Здесь ты находишься в Священной палате Сената, говори всю правду во имя бессмертных богов. Высказывайся!

Солдат кивнул.

– Возьми вина, – сказал Гракх.

Солдат переводил взгляд с одного лица на другое, ряды бесстрастных, одетых в белые одежды мужчин, каменные сиденья, на которых они сидели, как истуканы, а затем налил дрожащей рукой стакан вина, пролил, когда он переполнился, выпил его и снова облизнул губы.

– Сколько тебе лет? – спросил Гракх.

– Двадцать пять лет.

– А где ты родился?

– Здесь, в пригороде.

– У тебя есть профессия?

Мужчина покачал головой.

– Я хочу, чтобы ты ответил на каждый вопрос. Я хочу, чтобы ты сказал «да» или «нет», по крайней мере. Если ты можешь ответить более подробно, сделай это.

– Нет, у меня нет другой профессии, кроме войны, – сказал солдат.

– Из какого ты регимента?

– Из третьей когорты.

– И как долго ты был солдатом Третьей Когорты?

– Два года и два месяца.

– До того?

– Я жил на пособие по безработице.

– Кто был твоим командиром в Третьем?

– Сильвий Гай Сальварий.

– А твоей сотни?

– Марий Гракх Альвио.

– Очень хорошо, Арал Порт. Теперь я хочу, чтобы ты сказал мне, и уважаемые сенаторы собрались здесь именно для этого, что произошло после того, как твоя когорта и другие пять когорт двинулись на юг от Капуи. Ты должен сказать это мне напрямую и ясно. Ничто, о чем ты расскажешь, не будет использовано против тебя, и здесь, в этой священной палате тебе не причинят вреда.

Тем не менее, солдату было нелегко говорить последовательно, и Гракху, спустя годы, сидя нежным весенним утром на террасе Вилла Салария, помнилось, что пронзительные и зловещие картины, вызванные словами солдата были яснее слов. Это была не очень довольная или веселая армия, марширующая на юг от Капуи под руководством Вариния Глабра. Погода превратилась в непогоду, и Городские Когорты, не использовавшиеся для постоянного марша, сильно пострадали. Хоть они и тащили на двадцать фунтов меньше на человека, чем должен легионер на марше, все же они несли вес шлема и брони, щита, копья и меча. Они натерли язвы, там, где края горячего металла терлись об их плоть, и они обнаружили, что мягкие и красивые парадные башмаки, которыми они так гордо щеголяли, когда метались взад и вперед по Большому Цирку, оказались им менее полезны на дорогах и полях. Послеполуденные дожди поливали их, и когда наступил вечер, они почувствовали себя ожесточенными и угрюмыми.

Гракх мог очень хорошо их представить, длинная колонна солдат, плетущаяся по Аппиевой дороге, тянущиеся по проселочной дороге фургоны, мокрые плюмажи, свисающие с медных шлемов, даже голоса жалоб тонут в их усталости. Тогда-то они поймали четырех полевых рабов и убили их – трех мужчин и одну женщину.

– Почему вы убили их? – прервал Гракх.

– Мы чувствовали, что каждый раб в этой местности или стране был против нас.

– Если они были против вас, почему они спускались с холмов на дорогу, смотреть на марширующие колонны?

– Я не знаю. Это была Вторая Когорта, они сделали это. Они вышли из строя и схватили женщину. Мужчины пытались защитить ее, поэтому они пронзили мужчин копьями. Всего минута, и люди были мертвы. Когда я добрался туда…

– Ты хочешь сказать, что твой регимент тоже сломал строй? – спросил Гракх.

– Да, сэр. Вся армия. Мы толпились вокруг – те из нас, кто мог подойти поближе к происходящему. Они стянули с нее одежду и разложили голой на земле. Затем один за другим они…

– Тебе не нужно углубляться в подробности, – прервал его Гракх. – Твои офицеры вмешались?

– Нет, сэр.

– Ты хочешь сказать, что они позволили это без помех?

Солдат постоял немного, не отвечая.

– Я хочу, чтобы ты сказал правду. Я не хочу, чтобы ты боялся отвечать правду.

– Офицеры не вмешивались.

– Как женщину убили?

– Она умерла от того, что они с ней сделали, – тихо ответил солдат. Затем они должны были попросить его высказаться снова. Его голос почти полностью исчез.

Он рассказал о том, как они устроили лагерь той ночью. Две когорты даже не поставили свои палатки. Ночь была теплой, и солдаты улеглись в открытом поле. Здесь его прервали.

– Ваш командир пытался создать укрепленный лагерь? Ты знаешь, сделал ли он это или нет?

Гордостью Римской армии являлось то, что ни один легион не мог расположиться нигде даже на одну ночь, не построив укрепленный лагерь, частокол или земляные валы, выкопать ров, окружающий лагерь, распланировать все как маленький замок или город.

– Я знаю, что рассказали люди.

– Расскажи нам об этом.

– Они сказали, что этого требовал Вариний Глабр, но региментарии воспротивились. Люди сказали, что даже если все они согласятся, с нами нет инженеров, и что все это не планировалось и не имеет значения и смысла. Они сказали – прости, благородный…

– Расскажи нам, что они сказали без страха.

– Да, они сказали, что подобная планировка не имеет значения или смысла. Офицеры утверждали, что горстка рабов не представляет никакой опасности. Это было уже вечером, и, как я слышал, аргументация офицеров заключалась в том, что если Вариний Глабр хотел построить укрепленный лагерь, то почему он приказал нам маршировать до заката? Люди тоже так говорили. Это был худший марш за все путешествие. Сначала по пыльным дорогам, задыхаясь от пыли так, что мы не могли дышать, а затем под проливным дождем. Говорили, что хорошо только офицерам, едущим на лошадях, но нам то нужно было идти. Но аргументировали тем, что теперь у нас были фургоны, везущие наш багаж, и пока с нами фургоны, мы должны преодолеть максимальное расстояние.

– Где вы были тогда?

– Недалеко от горы…

Да, это лучше представить в вызванных образах, чем из плоских слов напуганного, лишенного воображения солдата, который давал показания. И некоторые из этих картин, столь ясно виделись в сознании Гракха, что он мог почти что видеть их своими глазами. Сужающаяся, до ширины колеи фургона грунтовая дорога. Прекрасные поля и пастбища латифундий уступают место дремучим лесам и одинокие выходы вулканической породы, граничащие с кратером. И над всем, задумчивое величие Везувия. Шесть когорт растянуты на милю по дороге. Груженые фургоны катятся в колеях. Люди недовольные и уставшие. И затем, впереди них, большой гребень скалы, и под ним небольшое открытое поле с пробегающим ручейком, лютики, маргаритки и мягкая трава, и наступающая ночь.

Они расположились там, и Вариний уступил офицерам в вопросе об укреплениях. Это тоже мог себе представить Гракх. Региментарии сказали бы, что они вели более трех тысяч вооруженных Римских солдат. Какова была вероятность нападения? Какова опасность такого нападения? Даже в самом начале восстания гладиаторов было всего двести или около того; и многие из них были убиты. И люди были очень уставшими. Некоторые из них легли на траву и сразу же уснули. Несколько когорт поставили палатки и предприняли попытку дисциплинированно разбить лагерные улицы. Большинство когорт готовили ужин на кострах, но поскольку в багажных фургонах было много хлеба, некоторые даже обошлись без этого. Такова картина лагеря, устроенного в тени горы. Вариний поставил свой шатер в самом центре лагеря, там он поставил свой штандарт и Сенатский Значок. Капуанцы подготовили немало красиво приготовленных деликатесов. Он уселся и, возможно, почувствовал облегчение, что не пришлось решать трудную задачу постройки фортификационных сооружений. В конце концов, это была не самая худшая кампания в мире, честь и, возможно, небольшая слава, и все это лишь за несколько дневных переходов от великого города.

Итак, в своей памяти, внутренним зрением, которое возвысило и отделило людей от зверей, Гракх размышлял и созерцал картины, составляющие начало начало. Память – это радость и печаль человечества. Гракх сидел, раскинувшись на солнце, глядя на стакан утренней воды, он держал его в руке и слушал далекий отголосок одного несчастного солдата, который вернулся с жезлом легата из слоновой кости в руке. Пришли образы. Каково это для тех, кто столкнется со смертью через несколько часов, но не знает этого вовсе? Слышал ли Вариний Глабр когда-либо имя Спартака? Возможно нет.

– Я помню, как наступила ночь, и все небо было усыпано звездами, – солдат обратился к сенаторам, сидевшим с каменными лицами.

Просто красота речи дурака. Наступила ночь, Вариний Глабр и его офицеры, должно быть, сидели в своем большом шатре, пили вино и откусывали кусочки искусно приготовленных, сладковатых голубей. Должно быть, в ту ночь был хороший разговор, говорили умно. Здесь было несколько молодых джентльменов из самого искушенного общества, которое мир когда-либо видел. О чем они, вероятно, говорили? Теперь четыре года спустя, Гракх попытался вспомнить, что было тогда популярно – в театре, на гонках, на арене? Не было ли это вскоре после новой постановки Пакувием Armorum Iudicium? И если бы Флавия Галла не спела главную партию так, как это никогда не пелось раньше? (Или это всегда фантазия, что роль пели или играли так, как никогда не пели и не играли раньше?) Однако это могло бы быть, и, возможно, молодые люди из Городских Когорт возвысили свой голос, поднимая бокал с вином:

– Люди, вы не задумывались, что они могли бы убить нас?

Прокатилось и услышалось в лагере – ну, возможно. Память была причудливой вещью. Усталость должно быть унесла всех в этом лагере. Люди из Городских Когорт лежали на спинах, жуя хлеб и глядя на звезды, те из них, которые не поставили палатки. И так пришел сон, нежный сон пришел к трем тысячам и нескольким сотням солдат Рима, которые двинулись на юг к горе Везувий, чтобы научить рабов тому, что рабы не должны поднимать своих рук против хозяев…

Гракх был сенатором-инквизитором. Он задавал вопросы и между ними и ответами солдата в зале Сената было такое молчание, что можно было бы услышать, как крылья мухи машут в воздухе.

– Ты спал? – спросил Гракх.

– Я спал, – ответил одинокий испуганный солдат, который вернулся, для свидетельства.

– И что тебя разбудило?

Здесь солдат подобрал слова. Его лицо стало очень белым, и Гракху казалось, что он упадет в обморок. Но он не упал в обморок, и здесь его отчет стал четким и ясным, но без эмоций. То, что он сказал, случилось так, как он это увидел:

– Я пошел спать, а потом проснулся, потому что кто-то кричал. По крайней мере, я думал, что один человек кричал, но когда я проснулся, я понял что вокруг носились много людей, их было полно. Я проснулся и сразу перевернулся. Я сплю на животе, вот почему я перевернулся. Рядом со мной лежал Каллий, у которого только одно имя, сирота с улиц, но он был моим первейшим и любимым другом. Он был моей правой рукой, и именно поэтому мы спали бок о бок, и когда я перевернулся направо, запястье вляпалось во что-то мокрое, горячее и мягкое, и когда я посмотрел, я увидел, что это была шея Каллия, но горло перерезано, и все время крик не умолкал. Потом я сел в луже крови, и я не знал, была ли это моя кровь или нет, но все вокруг меня в лунном свете были мертвые; лежали там, где они спали, и весь лагерь был заполнен рабами, которые были вооружены острыми – преострыми ножами, эти ножи мелькали вверх – вниз, сверкали в лунном свете, и именно так мы были убиты, половина из нас, пока мы спали. И когда человек вскакивал на ноги, они тоже убивали его. Кое-где несколько солдат собирались в небольшие группы, но они не сражались долго. Это было самое ужасное, что я когда-либо видел в своей жизни, и рабы не прекращали убивать. Потом я потерял голову, и тоже начал кричать. Мне не стыдно это говорить. Я выхватил свой меч и бросился через лагерь, и я порезал раба и думаю, убил его, но когда я подбежал к краю поля, там, вокруг лагеря была сплошная линия копий, и большинство из тех, кто держал копья, были женщины, но они не были женщинами, которых я когда-либо видел или о которых мечтал, а страшные, дикие создания и их волосы развевал ночной ветер и их рты были открыты в страшном крике ненависти. Это было частью крика, и был солдат, который бросился мимо меня и напоролся на копья, потому что он не думал, что женщины будут колоть его, но они сделали, и никто не сбежал из того места, и когда ползли раненые, они втыкали свои копья в них тоже. Я подбежал к линии, и они вонзили копье в мою руку, поэтому я вырвался и побежал обратно в лагерь, а потом упал в крови и лежал там. Я лежал, а мои уши, были полны этого крика. Я не знаю, как долго я лежал там. Казалось не очень долго. Я сказал себе: встань и сражайся, умри, но я выжидал. Затем крик стал тише, а потом чьи-то руки схватили меня и поставили на ноги, и я ударил бы их мечом, но они выбили его из моей руки, а я был бессилен из-за боли, от раны копьем. Рабы держали меня, а нож подбирался к моему горлу, а потом я понял, что все кончено, и я тоже умру. Но кто-то крикнул, «подожди»! И нож ждал. Он ждал в дюйме от моего горла. Тогда раб подошел, тоже с Фракийским ножом в руке, и сказал им: «Подождите. Я думаю, он единственный». Они стояли и ждали. Моя жизнь ждала. Затем подошел раб с рыжими волосами, и они заговорили о том о сем. Я был единственным. Вот почему они не убили меня. Я был единственным, а все остальные мертвы. Они провели меня через лагерь, когорты были мертвы. Большинство из них были убиты там, где спали. Они никогда не проснулись. Они взяли меня в шатер Вариния Глабра, легата, но легат был мертв. Он лежал на своей кушетке, мертвый. Некоторые офицеры когорты находились в шатре, где они были убиты. Все мертвы. Затем они перевязали рану на моей руке и оставили меня там с несколькими рабами, чтобы охранять меня. Теперь небо становилось серым, рассветало. Но когорты были мертвы.

Он произнес это без эмоций, напрямик, повествуя о факте, но его глаз все время дергался, и он не смотрел на ряды сенаторов, сидевших с такими каменными лицами.

– Откуда ты знаешь, что все они мертвы? – требовательно спросил Гракх.

– Они держали меня там в палатке до рассвета. Полог шатра отдернули, и я мог видеть весь бивак. Крик умолк, но я все еще слышал его в своей голове. Я смог осмотреться, и всюду, куда я смотрел, только мертвые лежали на земле. Запах крови и смерти был в воздухе. Большинства женщин, создавших круг из копий, теперь не было. Они куда-то ушли. Я не знаю, куда они пошли. Но сквозь запах крови, я смог почувствовать запах мяса. Возможно, женщины готовили еду, мясо на завтрак. Мне было больно думать, что сейчас люди могут есть. Меня вырвало. Рабы вытащили меня из шатра, пока не закончилась рвота. Теперь стало легче. Я видел группы рабов, лагерь. Они раздевали мертвых. Кое-где они расстилали наши палатки. Я видел эти белые пятна на земле повсюду. Они забрали у мертвых все, доспехи, одежду и башмаки, и сваливали грудами на расстеленных палатках. Мечи, копья и доспехи они вымыли в ручье. Ручей протекал у палатки, и он стал цвета ржавчины, только от кровавых рук и доспехов, которые мыли в нем. Затем они взяли наши горшки со смазкой, и после того, как высушили металл, смазали его. Одна из палаток были разостлана в нескольких шагах от меня. Они сваливали на нее мечи, тысячи мечей…

– Сколько было рабов? – спросил Гракх.

– Семьсот, восемьсот, возможно тысяча. Я не знаю, они работали группами по десять человек. Они очень много работали. Некоторые из них запрягли наши фургоны, загрузили их тем, что они сняли с мертвых, и увезли. Пока они работали, некоторые женщины вернулись с корзинами жареного мяса. Одна группа за раз прекращала работу, чтобы поесть. Они съели наши хлебные пайки.

– Что они сделали с мертвыми?

– Они оставили их там, где они были. Они передвигались, как если бы мертвых не было вообще, как только они отняли у них все. Мертвые были везде. Земля была словно покрыта коврами, и земля была пропитана кровью. Теперь солнце взошло. Это был худший восход, который я когда-либо видел. Теперь я увидел группу рабов, стоящих в поле, наблюдавших за происходящим. В группе было шесть человек. Один из них был чернокожим, Африканцем. Они были гладиаторами.

– Откуда ты знаешь?

– Когда они подошли к тому месту, где находился я, к палатке, я увидел, что они были гладиаторами. Их головы коротко острижены, и у них были шрамы по всему телу. Нетрудно узнать гладиатора. Один из них был без уха. У одного были рыжие волосы. Но лидером группы был Фракиец. У него сломанный нос и черные глаза, которые смотрели на вас, не двигаясь и не мигая…

Теперь среди сенаторов произошла перемена, почти незаметная, но она тем не менее была. Они слушали по-новому; они слушали с ненавистью, напряжением и особенной силой. Очень хорошо, что Гракх помнил этот момент, потому что тогда Спартак ожил, появился из ниоткуда, чтобы потрясти весь мир. У других людей есть корни, прошлое, начало, место, земля, страна – но у Спартака не было ничего из этого. Он родился на устах выжившего солдата, чье выживание было задумано Спартаком для этой самой цели – для того, чтобы он вернулся в Сенат, и сказал: «Это был такой-то человек.» Это был не гигант, не дикарь, не страшилище, просто раб; но было что-то, что солдат увидел, о чем нужно было подробно рассказать.

– и его лицо напомнило мне агнца: на нем была туника и тяжелый пояс с медными бляхами и высокие башмаки, но без доспехов и шлема. У него был нож на поясе, и это все его оружие. Его туника была забрызгана кровью. У него было такое выражение лица, которого ты не забудешь. Он заставил меня испугаться его. Я не боялся никого, но его я боялся. Солдат мог бы рассказать им о том, что видел это лицо в снах, просыпаясь в холодном поту и видя это плоское, загорелое лицо со сломанным носом и черными глазами, но это были не те детали информации, которую единственный выдал Сенату. Сенат не интересовали его сны.

– Откуда ты знаешь, что он Фракиец?

– Я могу определить по его акценту. Он плохо говорил на Латыни, а я слышал речь Фракийцев. Еще один был Фракийцем, а может быть, остальные Галлы. Oни просто посмотрели на меня, просто взглянули на меня. Это заставило меня почувствовать, что я мертв, вместе со всеми. Они взглянули на меня и прошли мимо в другую секцию шатра. Тела были уже вынесены из шатра и брошены на землю снаружи, рядом с телами солдат. Но сначала они раздели Вариния Глабра догола, и все его доспехи и все, что у него было, уложили на кушетку. Его жезл легата тоже был там. Рабы вернулись и собрались вокруг кушетки, глядя на доспехи и пожитки командира. Они подняли меч, осмотрели его и передали по кругу. Ножны были из слоновой кости, покрытые резьбой. Они посмотрели на него, и бросили его обратно на кушетку. Затем они осмотрели жезл. Человек со сломанным носом – его зовут Спартак – повернулся ко мне, поднял жезл и спросил меня, «Римлянин, ты знаешь, что это»? «Это рука благородного Сената», ответил я. Но они не понимали. Я должен был объяснить им. Спартак и рыжий Галл уселись на кушетку. Остальные остались стоять. Спартак положил подбородок на руки, поставил локти на колени и внимательно уставились на меня своими глазами. Это было похоже на то, как змея смотрит на тебя. Потом, когда я закончил говорить, они ничего не сказали, а Спартак продолжал смотреть на меня. Я чувствовал, как по моей коже струится пот. Я думал, что они собираются убить меня. Потом он назвал свое имя. «Меня зовут Спартак», – сказал он. – «Запомни мое имя, Римлянин». И затем он снова уставился на меня. И тогда Спартак сказал: «Вчера ты убил трех рабов, Римлянин? Рабы не причинили вам вреда. Они спустились, чтобы посмотреть на проходящих мимо солдат. Женщины Рима настолько добродетельны, что целому легиону пришлось насиловать одну бедную рабыню? Зачем ты это сделал, Римлянин»? Я попытался объяснить ему, что случилось. Я сказал ему, что Вторая Когорта изнасиловала ее и убила рабов. Я сказал ему, что я в Третьей Когорте, и что я не имею к этому никакого отношения и что я не насиловал женщину. Я не знаю, как они узнали об этом, потому что не было свидетелей, когда были убиты три раба. Но они знали, все, что мы сделали. Они знали, когда мы прибыли в Капую. Они знали, когда мы убыли из Капуи. Это все было в его черных змеиных глазах, немигающих глазах. Все было в его голосе. Он никогда не повышал голос. Он говорил со мной, как взрослый разговаривает с ребенком, но он не обманывал меня, когда говорил со мной так. Он был убийцей. Это было в его глазах. Это было в глазах всех. Все убийцы. Я знаю таких гладиаторов. Гладиаторы становятся убийцами. Никто, кроме гладиаторов, не мог бы убить таким образом, как в ту ночь убивали они. Я знаю гладиаторов, которые…

Гракх прервал его. Он был зачарован его речью, будто в трансе, и довольно резко Гракх бросил ему:

– Нам не интересно, что ты знаешь, солдат. Нам интересно, что произошло между тобой и рабами.

– Произошло, – начал солдат, а затем он остановился. Он очнулся и посмотрел прямо в глаза благородному Сенату могучего Рима. Он вздрогнул и сказал:

– Я ждал, когда мне скажут, что они собираются со мной делать. Спартак сидел там, и он размышлял. Жезл в руке. Он провел по нем пальцами, а затем, вдруг протянул его мне. Я сначала не понял, что он имел в виду или чего хотел. «Возьми, солдат», сказал он. «Возьми его, Римлянин. Возьми это». Я взял его. «Теперь ты – рука благородного Сената», сказал он. Он не казался разгневанным. Он никогда не повышал голос. Он просто констатировал факт – я имею в виду, что для него это был факт. Вот чего он хотел. Я ничего не мог поделать. В противном случае я бы умер, прежде чем коснуться священного жезла. Я бы не коснулся его. Я Римлянин. Я гражданин…

– Ты не будешь наказан за это, – промолвил Гракх. – Продолжай.

«Теперь ты – мысль благородного Сената», – снова заговорил Спартак. «Благородный Сенат имеет длинную руку, и все, что есть на конце, – это вы сами». Поэтому я взял жезл – я держал его, а он все сидел там, устремив на меня глаза, а затем спросил меня: «Ты гражданин, Римлянин»? Я ответил, что я гражданин. Он кивнул и слегка улыбнулся. «Теперь ты легат», сказал он. «Я передам вам послание. Передай его благородному Сенату. Слово в слово – передай его им, как я передаю его тебе». Затем он остановился. Он замолчал, и Сенат ждал. Гракх тоже ждал. Он не хотел выслушивать послание от раба. Но оно должно быть озвучено. Спартак появился из ниоткуда, но теперь он стоял посреди Палаты Сената, и тогда Гракх увидел его, как видел много раз впоследствии, хотя он никогда не видел Спартака во плоти и крови. И, наконец, Гракх велел солдату говорить.

– Я не могу.

– Сенат приказывает тебе говорить.

– Это были слова раба, пусть мой язык отсохнет…

– Этого достаточно, – сказал Гракх. – Расскажи нам, что тебе сказал этот раб. Расскажи нам.

Тогда солдат передал слова Спартака. Вот что сказал ему Спартак – почти дословно, как Гракх мог припомнить, спустя все эти годы; и вспоминая, перед Гракхом вставала картина того, как должен был выглядеть преторий, большой шатер Римского полководца с голубыми и желтыми полосами, стоящий посреди поля, заваленного обнаженными мертвецами, раб Спартак, сидящий на кушетке командующего, его гладиаторский штаб, собравшийся вокруг него, и перед ним испуганный, раненый Римский солдат, единственный оставшийся в живых, поддерживаемый двумя рабами, держащий в свою очередь тонкий жезл силы, жезл легата, руку Сената!

«Вернись в Сенат (сказал Спартак) и отдай им жезл из слоновой кости. Ты легат. Вернись и расскажи им, что ты здесь видел. Скажи им, что они прислали свои когорты против нас, и что мы уничтожили их когорты. Скажи им, что мы рабы – то, что они называют говорящим инструментом. Инструмент говорящий. Расскажи, что говорит наш голос. Мы говорим, что мир устал от них, устал от вашего гнилого Сената и твоего гнилого Рима. Мир устал от богатства и великолепия, которое вы выжали из нашей крови и костей. Мир устал от песни кнута. Это единственная песня, которую знают благородные Римляне. Но мы больше не хотим слышать эту песню. В начале все люди были одинаковыми и жили в мире, и они делились между собой тем, что у них было. Но сейчас есть два вида людей, хозяин и раб. Но нас больше чем вас, и многих других. И мы сильнее вас, лучше, чем вы. Все, что хорошо для человечества, принадлежит нам. Мы дорожим своими женщинами и они встают рядом с нами и сражаются рядом с нами. Но вы превращаете своих женщин в шлюх, а наших женщин в телок. Мы плачем, когда наши дети оторваны от нас, и мы прячем своих детей среди овец, чтобы мы могли побыть с ними подольше; но вы воспитываете своих детей, как вы выращиваете скот. Вы разводите детей у наших женщин, и продаете их на рынке рабов, запрашивая самую высокую цену. Вы превращаете людей в собак и отправляете их на арену, чтобы рвать друг друга на части для вашего удовольствия, и, чтобы ваши благородные Римские дамы смотрели, как мы убиваем друг друга, они ласкают собак на своих коленях и кормят их драгоценными лакомыми кусочками. Какая вы паскудная шайка и какой грязный бардак вы сотворили из жизни! Вы сотворили издевательство над всеми людьми, над людьми, которые мечтают о труде своими руками в поте лица. Ваши граждане живут на пособие по безработице и проводят свои дни в цирке и на арене. Вы создали пародию на человеческую жизнь и лишили ее всякой ценности. Вы убиваете ради убийства, а ваш изысканное развлечение – смотреть на кровопролитие. Вы отправляете маленьких детей в свои шахты и доводите их до смерти за несколько месяцев. И вы создали свое величие, будучи вором для всего мира. Ну, это закончено. Сообщи вашему Сенату, что все закончено. Это голос инструмента. Скажи вашему Сенату, чтобы он послал свои армии против нас, и мы уничтожим эти армии, когда мы их уничтожим, мы вооружимся оружием армий, которые вы посылаете против нас. Весь мир услышит голос орудия – и рабам всего мира, мы прокричим: встань и низвергни цепи твои! Мы пройдем через Италию, и куда бы мы ни пошли, рабы присоединятся к нам – и тогда, в один прекрасный день, мы придем и встанем напротив стен вашего вечного города. Тогда он перестанет быть вечным. Скажи об этом Сенату. Скажи им, что мы сообщим, когда мы приедем. Тогда мы разрушим стены Рима. Тогда мы придем к дому, где находится ваш Сенат, стащим их с их высоких и могучих мест, и мы сорвем с них одежду, чтобы они могли стоять обнаженными и судить так, как всегда были судимы мы. Но мы будем судить их справедливо, и мы окажем им полную справедливость. Каждое совершенное ими преступление, будет обвинять их, и будет проведен полный расчет. Скажите им это, чтобы они успели подготовить и испытать себя. Они будут призваны свидетельствовать, а у нас длинная память. Потом, когда справедливость восторжествует, мы будем строить лучшие города, чистые, красивые города без стен, – где люди смогут жить вместе, в мире и счастье. Это послание для Сената. Доставь его им. Скажи им, что это пришло от раба по имени Спартак…» Так сказал солдат, или как-то иначе – это было так давно, подумал Гракх, и так Сенат услышал его, и лица их были похожи на камень. Но это было давно. Так давно, и большая часть этого уже забыта, а слова Спартака не записывались и не существуют нигде, кроме как в воспоминаниях немногих людей. Даже из записей Сената эти слова были удалены. Это был правильно. Конечно, это было так же правильно, как и уничтожить те памятники, созданные рабами и превратить их в щебень. Красс понял это, хотя Красс придурковат. Человек должен быть немного глупым, чтобы быть великим генералом. Если только он не был Спартаком, потому, что Спартак был великим генералом. Неужели он тоже был дураком? Были ли эти слова. словами дурака? Тогда как дурак, в течение четырех долгих лет, сопротивлялся власти Рима, разбивая одну Римскую армию за другой и делая Италию кладбищем легионов? Как тогда? Говорят, что он мертв, но другие говорят, что мертвые живут. Разве это живой образ его, идущего к Гракху – гигантских размеров, гигантский мужчина, и все тот же, сломанный нос, черные глаза, коротко стриженые кудри на голове? Мертвые ходят?