Текст книги "Французский детектив"

Автор книги: Ги де Кар

Соавторы: Лео Мале
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Глава 3
1927 год. Анархисты в общежитии вегетальянцев

Широкий оконный проем, через который проникал дневной свет в общую спальню, делал ее слегка похожей на мастерскую художника. Это сходство усиливалось благодаря одежде некоторых ее обитателей, щеголявших в бархатных штанах и блузах с галстуками-бантами. То были анархисты из малообеспеченных и прочие ниспровергатели основ, перебивавшиеся на средства, добытые более или менее законным путем. Верхние стекла окна оставались прозрачными, нижние же до середины были замазаны тусклой белой краской. Этого требовали стыдливость и (главным образом) предписание полиции, предохранявшее тихих и добропорядочных обитателей буржуазного дома в стиле модерн, расположенного напротив, по другую сторону улицы Толбиак, от лицезрения полу– и просто голых мужчин. Кто-то, страдавший, по-видимому, острым приступом клаустрофобии, проковырял ножом глазок в слое белой краски, через который, как в тумане, можно было видеть улицу. Различимый через глазок пейзаж был не из самых привлекательных. Подросток, прильнувший к стеклу, не понимал, ради чего тот, кто потрудился проделать это отверстие, пошел на риск навлечь на себя наказание вплоть до изгнания из этого пристанища, где за пятнадцать франков в неделю можно было спать сколько вздумается. Ведь не ради же этой угрюмой картины?

Тощие акации выбивались из-под чугунной ограды и гнули свои ветви под порывами ветра со снегом, неровный тротуар во всю длину был покрыт скользкой грязью. Это был печальный, удручающий пейзаж, но подросток рассматривал его с какой-то жадностью. Мужчина в одной рубашке подошел к нему, тоже посмотрел в глазок на улицу, почти прижавшись темноволосой курчавой головой к его щеке, и проворчал:

– Плохой погода.

Он выругался и снова лег. Вот уже три дня Испанец не вылезал из постели: его одолела тоска. Краем глаза подросток покосился на будильник, который висел на бечевке над грудой одеял. Три часа дня, вторник, 15 декабря 1927 года. Через десять дней Рождество. Его сердце слегка сжалось.

Сидя на табурете возле горящей печки, держа в руке брошюру, Альбер Ленанте не сводил глаз с широкого окна. Потом встал, подошел к мальчугану.

– Что сказал Кастилец?

– Плохая погода.

– Да, плохая. – Ленанте почти уткнулся носом в стекло. – Наверно, на юге лучше, а? – Он ободряюще улыбался, открывая в улыбке удивительно белые крепкие зубы.

– Лучше, – ответил мальчик.

– Тебе не надоел Париж?

– Он мне никогда не надоест. Пока мне здесь не очень везло, но… как бы это сказать…

– Понимаю, что ты чувствуешь. – Ленанте погладил свой кривой нос. – Это странный город. «О Париж, мой Париж, город славы и бесчестья», – пропел он. – Но некоторым он осточертел.

– Когда мне осточертеет, я вернусь к своим старикам.

– Конечно. В твоем возрасте это выход. Деньги на билет отложил?

– Так проедусь.

Ленанте пожал плечами:

– Вольному воля.

И вернулся на свой табурет.

Немного погодя мальчик прилег на постель. Положив руки под голову, он мог видеть со своего места будильник. В четыре надо идти на работу. Проклятый снег! Если пойдет такой же густой, как вчера, продавать газеты будет совсем не большим удовольствием, но есть-то надо. Только не поддаваться унынию, как Испанец! Нет, ни за что. Альбер Ленанте, похоже, осудил меня, когда я сказал, что поеду зайцем. А между тем… если то, что рассказывают, правда, Чинила отсидел два года в тюрьме за соучастие в изготовлении фальшивых денег. Мальчуган спохватился, что слишком занялся Чинилой (он же Ленанте), и упрекнул себя за это. У анархистов не принято совать нос в чужие дела. Он отвел взгляд от стрелок будильника, повернулся на бок и оказался лицом к веренице скромных постелей. В глубине спальни, почти касаясь друг друга своими пышными шевелюрами, трое мужчин ожесточенно спорили по какому-то каверзному социально-биологическому вопросу. Ближе к нему, лежа с мечтательным видом, далекий от всего, молодой человек блаженствовал с длинной трубкой. Его называли Поэтом, хотя написанных им стихов никто не видел. Испанец ворочался под одеялом. Его сосед храпел под афишей, извещавшей о том, что этим вечером в Доме профсоюзов на бульваре Огюста Бланки состоится заседание «Клуба инсургентов». Обсуждаемая тема – «Кто виноват, общество или бандит?». Докладчик – Андре Коломер. Храпящий целую ночь расклеивал афиши по всему кварталу при минус десяти, подкрепившись перед этим всего лишь стаканом молока. В изголовье кровати находились пустой мешок и ящик, набитый газетами, а также весь набор подпольного расклейщика: афиша с оторванным уголком, чтобы обмануть полицию, сказав, будто зловредные мальчишки оторвали то самое место, где были разрешающие печати, и ведро из-под клея с торчащей кистью.

В глубине открылась дверь, и в спальню проник запах овощей, которые чистили внизу на кухне молодые люди с горящими глазами и аскетическими лицами, а вместе с запахом появилась личность лет двадцати с внушительной повязкой на правой руке. Вновь прибывший мрачно сказал: «Привет!» – и повалился на свою постель недалеко от подростка. Он размотал повязку и пошевелил онемевшими от неподвижности пальцами. Ни малейшего следа раны или ссадины на руке не было.

– Придется что-нибудь подрисовать, – проворчал он себе под нос. (У него были неприятные глаза, тускло-зеленоватые, как будто с ядовитым бельмом. На верхней губе пробивались черные усики, а от волос разило помадой.) – Пошли они к черту в бюро страхования с их переосвидетельствованием!

Он вытащил из кармана блокнот и стал его листать. Мальчуган посмотрел на будильник, зевнул, встал, достал из-под матраса пачку газет и пересчитал нераспроданные экземпляры, расположив их по названиям – «Пари-Суар» в одну сторону, «Энтрансижан»– в другую. Человек с повязкой наблюдал за ним с фальшивой улыбкой и под конец зло усмехнулся:

– Похоже, дела никак не поправятся? Все распространяешь буржуазную прессу?

– Ты меня уже в третий раз спрашиваешь, – сказал мальчик, выпрямляясь. – В первый раз я подумал, что ты шутишь, и посмеялся. Во второй раз – сказал, что есть-то надо. А теперь я хочу послать тебя к черту!

– А я тебе скажу: голоден – ешь! Горе, да и только! Зовешься анархистом, а сам продаешь буржуазные газеты. Какой ты анархист?

– Брось, Лакор, – вмешался со своего места Ленанте, не отрываясь от брошюры. – Брось, что ты к нему пристал? Ты, может, думаешь, что это ты – настоящий анархист?

Голос звучал очень холодно и резко. Ленанте не любил Лакора. Он инстинктивно угадывал за его многословием эгоизм и лицемерие.

– Конечно, – ответил Лакор.

Ленанте отшвырнул брошюру.

– Хотел бы я знать, известно ли тебе вообще, что такое анархист? Очень мило ввалиться сюда в один прекрасный день и заявить: «Я ваш товарищ». Мило, просто и легко. К нам любой может прийти и уйти, как только пожелает. Мы ни о ком не наводим справки.

– Этого только не хватало!

– При всем том анархист, как я понимаю, это все же кое-что другое. И точка.

– Объясни мне, что же это такое.

– Не стоит терять время.

– Во всяком случае, – сказал Лакор, – анархист с чувством собственного достоинства не может быть пассивным, как этот юнец. Он не может опуститься до торговли буржуазным хламом. Он должен уметь постоять за себя, выкрутиться, спереть…

– Вот-вот!

– Да, спереть!

– Чушь все это! Каждый волен жить, как ему вздумается, если только он ни в чем не ущемляет свободу другого. Тот продает газеты, ты – симулянт. Каждый вправе выбирать.

– Если экстремисты…

Ленанте встал.

– Оставьте меня в покое с вашими экстремистами. Это запретная тема для бездельников, симулирующих производственную травму, которых понос пробирает, когда требуют повторного медицинского осмотра в страховой конторе. Тебе не доводилось нападать на инкассатора, поэтому заткнись. Разговоры! Разговоры! Знавал я этих теоретиков-краснобаев, которые сидели себе тихо в своем углу, пока другие бедолаги осуществляли их теории на практике и давали себя сцапать.

– Суди, Кальмен, Гарнье… – начал было Лакор.

– Они поплатились, – прервал Ленанте. – Поплатились вдвойне, и за это я их уважаю. А тебе надо бы понять, насколько они выше жалкого симулянта вроде тебя, и не соваться с выражением почтения – на это у тебя нет права.

Лакор зарделся.

– А у тебя что, есть это право?

– Я тоже поплатился: отхватил два года тюряги за подделку денег, все товарищи подтвердят. Я этим вовсе не горжусь, но считаю, что тут все-таки существует некоторое отличие от симуляции несчастного случая на работе.

– Ну, я на этом не остановлюсь, – проворчал Лакор. – Однажды я закушу удила, и вы увидите, на что я способен. Ухлопаю инкассатора!

– О, на это ты способен, – сказал Ленанте с издевкой. – Для этого большого ума не надо, дело как раз по тебе. А когда ты угробишь одного из этих дурачков, которые перевозят огромные деньги за жалкий кусок хлеба, то отправишься в тюрьму или на гильотину, даже не успев купить себе шляпу на украденное. Я считаю, что дело того не стоит. Я ценю жизнь. Мне вовсе не улыбается гармоничное развитие моей личности в гробу или на каторге. Идеально было бы другое – я всерьез об этом подумываю, – идеально было бы напасть на инкассатора без пролития крови и так, чтобы все это не раскрылось, а потом жить в полной безнаказанности на эти нечестно приобретенные деньги, – впрочем, еще вопрос, бывают ли они когда-нибудь честно приобретенными. Но такое осуществить трудновато.

Лакор с жалостью посмотрел на него и пожал плечами.

– Трудновато. Потому что это абсолютная чушь. И вообще от всех вас у меня живот схватило.

Он встал, пошел к выходу и со злостью захлопнул за собой дверь. Его противник в споре тихонько засмеялся, тоже встал и пошел к выключателю. От слабых лампочек, висящих под самым потолком, в комнате разлился желтоватый свет. Ленанте снова уселся у печки. Длинноволосые спорщики все еще убеждали друг друга вполголоса, слишком поглощенные своей дискуссией, чтобы прореагировать на новую стычку Ленанте и Лакора. Поэт задумчиво курил трубку. Мальчуган прикидывал возможные расходы и доходы. Испанец и расклейщик афиш спали.

Кажется, это произошло в тот же самый день. А может быть, в другой. В спальню вошел худой человек с длинными волосами и бородой, в сандалиях на босу ногу, стуча по полу суковатой палкой, и спросил:

– Товарищ Дюбуа здесь?

– Нет, – ответил кто-то.

Вошедший потянул носом воздух.

– У вас тут воняет. Воняет табаком.

Тут он увидел, что Поэт курит. Он бросился к нему, вырвал изо рта трубку и с силой швырнул ее в стену. Трубка раскололась. Послышались протестующие голоса, а Ленанте сказал целую речь:

– Товарищ Гарон, ты только что совершил авторитарное действие, недостойное анархиста. Ты случайно не рассчитываешь заставить всех нас следовать твоему примеру и вставать на четвереньки для поедания растений, поскольку, согласно твоей теории, иной способ их употребления противен Природе? Ты волен поступать как тебе угодно, разоблачать вредоносность табака – я и сам абстинент, не курю, – но ты должен влиять на рабов этой привычки убеждением, аргументами, а не авторитарными действиями.

Случившееся послужило поводом для затянувшегося оживленного спора.

Подросток спустился в метро на Итальянской площади. Он поехал на улицу Круасан, в газетный квартал, купить несколько дюжин экземпляров вечерних газет, чтобы перепродать их в тринадцатом округе, поблизости от общежития вегетальянцев. В восемь вечера он подсчитал свой скудный заработок, свернул непроданные номера и сунул сверток под матрас. Усталые ноги понесли его в Дом профсоюзов на бульваре Огюста Бланки, в «Клуб инсургентов», где обсуждался важный дискуссионный вопрос: «Кто виноват, общество или бандит?»

На диспуте он встретился с Альбером Ленанте и двумя другими товарищами по убеждениям, с которыми был особенно близок с тех пор, как стал общаться с парижскими анархистами. Один, двадцати лет, уклонялся от военной службы. Его каждую минуту могли арестовать и передать военным властям, из-за чего никто не называл его фамилии, ограничиваясь расхожим именем Жан. Второго, постарше, звали Камил Бернис. Оба были учтивы, незаметны, не лезли в чужие дела, но и о своих не слишком распространялись. У обоих было решительное, волевое выражение лица, а в глазах порой вспыхивал огонек фанатизма.

Бернис и Жан не жили в общежитии вегетальянцев, но после дискуссии в «Клубе инсургентов» все вчетвером направились туда. И до поздней ночи, сидя на кровати, под зловещее завывание декабрьского ветра, который бился в стекла, при свете керосиновой лампы, робкий огонек которой не мог потревожить покоя спящих товарищей, обсуждали достоинства и недостатки экстремизма. Альбер Ленанте был уклончив и, казалось, не имел четкой позиции по данному вопросу… Хотя, возможно, он вынашивал грандиозный план, грандиозный и утопический – тот самый, который в общих чертах изложил некоему Лакору.

Ворчливый голос комиссара Флоримона Фару донесся до меня как сквозь двойной слой ваты.

– Ну, пошли, Бюрма? Какое у вас странное выражение лица. О чем вы думаете?

Я встряхнулся.

– О своей юности. Кто бы мог подумать, что все это было так давно.

Глава 4
Кое-что о мертвеце

Мы вышли. Едва переступив порог, я набил трубку и закурил. Не в обиду будь сказано тому недотепе (если он еще жив), который разбивал чужие трубки и досаждал другим своими нотациями, дым, наполнивший мои легкие, принес мне некоторое облегчение.

Флоримон Фару прибыл в больницу на служебной машине, но шофер-полицейский был в штатском. В ожидании шефа он тоже курил, глядя, как проходят по виадуку поезда метро. Машина стояла в ряду других перед входом в больницу. Но как они все ни старались не привлекать к себе внимания и скрыть ведомственную принадлежность автомобиля, присутствие полиции было таким же очевидным, как кривой нос на лице Авеля Бенуа.

Пока мы шли к машине, я украдкой оглядел близлежащее пространство – от сквера Мари Кюри до площадки, на которой стоит памятник Филиппу Пинелю, облагодетельствовавшему умалишенных гуманными методами лечения. До него их лечили в основном битьем. «Я подожду вас», – обещала мне цыганка. Может быть, она и ждала, но в периметре не было видно ни одной красной юбки. Все эти споры, разговоры, проверки и прочая кутерьма заняли много времени, и на улице уже начинало темнеть, а из-за всепроникающего тумана сумерки в этой части города сгущались быстрее. Однако было еще достаточно светло, чтобы не спутать изящный силуэт девушки с будкой дорожных рабочих. Белита не ждала меня… и не собиралась ждать… или, скорее всего, ее спугнуло прибытие Флоримона Фару. Ведь она из племени, которое чует полицию за километр.

Шофер занял место за рулем, инспектор Фабр рядом с ним, а мы с комиссаром уселись сзади.

– Ну, где же мы сможем выпить и поговорить? Вы Бюрма, не вылезаете из бистро…

– Вам это известно из докладов полицейских, конечно? – спросил я. – Но вы же знаете, чего стоят эти доклады. Ладно, раз сегодня я разворошил свое прошлое, поедем к Розесу на Итальянскую площадь. У меня остались превосходные воспоминания о круассанах, которые там подают.

– Согласен. Жюль, на Итальянскую площадь. Нестор Бюрма проголодался.

Машина тронулась, проехала под опорами виадука и покатила по бульвару.

– Я не голоден, – сказал я. – Я подумал о круассанах, потому что мне частенько случалось в былые времена съедать три или четыре штуки с кофе у стойки в этой пивной, а расплачиваться только за один.

– Почему вы мне это рассказываете? – мягко спросил Фару. – Вы считаете, что у вас недостаточно дурная репутация?

– В наши дни дурная репутация приносит доход. Моя еще слишком хороша. Я рассказываю вам это, потому что впадаю в детство и потому что мне кажется смешным вернуться в обществе полицейских туда, где я откалывал не вполне законные номера.

– Это было так давно, – сказал Фару.

– Да, припев известный: ведь есть истечение срока давности преступления.

– Не говорите вздор. Смерть Ленанте выбила вас из колеи. Плевать мне на ваш мухлеж с круассанами. Но вам, конечно, известно, что так называемое истечение срока давности рассчитано на дураков и в случае серьезного преступления оно практически не принимается в расчет. Наши досье никогда не бывают полностью закрыты. Бывает, что какой-нибудь убийца, ушедший в свое время от правосудия и мнящий себя в безопасности, попадает в идиотское положение, когда ему вдруг приходится вспомнить о кое-каких пренеприятных вещах многие годы спустя после совершения преступления. А вы знаете, почему так случается? Потому что нераскрытое преступление ожесточает упорство следователя, становится делом его жизни. Тем более что публика не скупится на сарказмы, и провал, даже единственный, – это черт знает что. Есть, конечно, такие, кому на это наплевать, но не все. И вот следователь пережевывает дело без конца, выискивая малейшую зацепку, которая позволит ему расквитаться с преступником. Потому что на этой стадии это уже вопрос мести, личного удовлетворения.

– Например, старик Бален, – сказал инспектор Фабр, который слушал рассуждения Фару внимательнее, чем я.

Я не стал спрашивать, кто такой Бален. Поскольку речь не могла идти, по всей видимости, о старой актрисе кино по имени Мирей, мне было все равно. Но Фару продолжал:

– Да, Бален. Он как раз свихнулся на деле, которое будто бы произошло в этих краях, хотя и это под сомнением. Служащий с крупной суммой денег бесследно исчез где-то в радиусе моста Толбиак в тысяча девятьсот тридцать шестом году. Бален прямо из кожи вон лез, чтобы раскрыть это дело, и все впустую. Это подорвало его здоровье и уверенность в себе: все последующие дела он вел не блестяще. Зациклился на разгадке тайны до кретинизма. В сорок первом немцы отправили его в концлагерь. Он вернулся, но лагерь его доконал, и он стал настоящим психом. Сейчас на пенсии, но ребята в конторе говорят, что он все еще ищет преступника.

– Если вам угодно выслушать мое мнение, шеф, – сказал Фабр, – я нахожу, что он просто далеко зашел в представлениях о профессиональной чести, и это его извиняет.

– Он спятил, только это и может его извинить. Мы в полиции не боги, бывают проколы. Дело Барбалы, помните? Сюзанна Барбала, малышка одиннадцати лет. Ее тело, изрезанное на куски, нашли под сценой кинотеатра «Мадлон» в тысяча девятьсот двадцать втором году и так никогда и не установили, кто совершил преступление. А вообще-то все это – пустые разговоры, вернее, разговоры ради разговоров.

– Да, это заполняет паузы. Очень здорово, что вы взяли на себя труд поддерживать разговор.

Комиссар пожал плечами.

– Потому что я вижу, что смерть Ленанте выбила вас из колеи, вот и все. Пытаюсь дать вам прийти в себя.

– Скорее не смерть, а встреча с ним через столько лет.

– Это одно и то же.

– Одно другого не лучше. Гнусное место, черт побери! Бывает ли здесь когда-нибудь солнце?

Мы приехали на Итальянскую площадь. Туман подкрадывался подобно подозрительным теням, которые шныряют украдкой по Вокзальному бульвару, цеплялся за ветки деревьев в сквере и на пустыре. В кафе, расположенных вокруг площади, зажглись огни; над застекленной террасой пивной «Розес» замигала неоновая вывеска. Поворачивая на бульвар Огюста Бланки, машины объезжали площадь, шурша шинами по мокрому асфальту.

Наш водила-полицейский Жюль поставил машину в начале улицы Бобило, и мы все направились к гостеприимному бистро. Возможно, после моего рассказа у Жюля появилось желание присмотреть за любителями закосить круассан-другой, и он уселся у стойки, возле которой толпились многочисленные клиенты. Фару, Фабр и я устроились в углу подальше от входа. Рядом были только двое влюбленных, не удостоивших нас и взглядом.

От стойки доносился привычный шум: гомон разговоров, звон стаканов, дребезжание электрического бильярда, сотрясаемого малым, так решительно настроенным на выигрыш, что вероятность штрафного сброса очков не умеряла порывистости его движений. Включился музыкальный автомат, и голос Жоржа Брассенса, поющего «Берегись гориллы», заглушил гам. Может быть, это наш водила устроил себе каникулы. Во всяком случае, Брассенс как музыкальный фон для разговора о старом анархисте – в этом есть некоторая пикантность.

Официант принял заказ и принес аперитив для меня, дымящийся грог для комиссара и минеральную воду для инспектора, на которого, по-видимому, подействовали разговоры о воздержании.

– Не полагается говорить о делах в бистро, – начал Фару, – но я уверен, что интересующее нас дело представляет собой самое обычное нападение, каких совершается множество. Поэтому я могу позволить себе немного отойти от правил, тем более что мне показалось, что вам, Бюрма, требуется подкрепляющее…

Я вяло кивнул.

– Ну вот… – он повертел в пальцах сигарету, – не стоит напирать на образ мыслей Ленанте. Не все ли равно, кем он был – анархистом, фальшивомонетчиком, неудачником и Бог знает кем еще, – ведь уже столько лет он вел себя смирно. – Комиссар зажег сигарету и задымил вместе со мной. – Он не вел активной работы, не входил ни в какие политические или философские кружки. Он устроил себе независимое существование. Как вы думаете, Бюрма, что он делал?

– Не знаю, – сказал я. – Когда-то он был классный сапожник. И шил, и чинил, и все такое прочее. У него была своя лавка?

– У него, наверно, не было средств для аренды приличной лавки. Именно приличной, потому что лавка-то у него была…

– Скорее сарай, – вставил Фабр.

Фару согласился.

– Да, скорее сарай… склад… помещение, которое можно было бы оборудовать под лавку, да вот…

Он презрительно вздернул усы.

– В проезде Отформ…

– Красивое название, – сказал я.

– Да, подходит для сапожника…

– И для шляпника. А где это?

– Между улицами Насьональ и Бодрикур, почти на углу улицы Толбиак. Место, возможно, не более безобразное, чем весь этот сектор, но проезд Отформ какой-то особенно безотрадный, тем более что на уличном указателе он ошибочно назван тупиком, что не побуждает случайного прохожего углубиться в него…

– Да, в таком месте любая лавка вряд ли могла бы процветать. Ленанте, по-видимому, и не пытался экспериментировать. Клиенты бывают такими же тиранами, как хозяева. Идти же в услужение к кому-нибудь…

– Об этом не могло быть и речи!

– Разумеется. Нам известно, что время от времени ему случалось сработать пару башмаков, но основные свои средства к существованию он добывал – догадайтесь, Бюрма, чем? – старьем. Он был старьевщиком, старина. Разумное сочетание ремесел сапожника и старьевщика обеспечивало ему доходы, которых хватало для удовлетворения его скромных потребностей, и полную свободу. Он собирал старый хлам, скупал, перепродавал – словом, неплохо выкручивался. И был сам себе хозяин. Можно сказать, проблем у него не было. Вы видели в больнице его одежду?

– Нет, – ответил я.

– Действительно, в этом не было необходимости. Но если бы вы ее увидели, вы бы убедились, что это очень добротные вещи, а вовсе не те лохмотья, в которых обыкновенно ходят старьевщики.

Так он был старьевщиком! У меня возникла одна мысль, но я попридержал ее для себя. Все тот же вечный индивидуализм анархиста! Однако Фару угадал мою мысль:

– Мы занялись вопросом, не был ли он при случае скупщиком краденого, но я так не думаю. Большинство мелких и крупных скупщиков краденого занесены в нашу картотеку. Ленанте, или, скорее, старьевщик, известный под именем Авель Бенуа, никогда не подозревался в спекуляциях такого рода. Вот так он и жил, свободным и независимым, как поется в песне, не в роскоши, но в довольстве, если учесть, что потребности его были сведены до минимума. Теперь я подхожу к печальному происшествию, положившему конец этой жизни.

Комиссар выбросил окурок и выпил свой грог.

– Три дня назад, ночью, на него напали на улице какие-то парни, арабы, как он сказал, нанесли ему два удара ножом и украли бумажник. Кое-как он добрался до дома и обратился за помощью к соседке, цыганке…

– Соседка она ему или еще кто, – заметил инспектор Фабр, делая фривольный жест.

– Она действительно его соседка, так как живет я лачуге рядом с его сараем. Староват он был, чтобы спать с ней, хотя с этими ребятами без предрассудков ни в чем нельзя быть уверенным…

– Шестьдесят – это не старость, – запротестовал я, думая о своем собственном будущем и о недавнем прошлом Саша Гитри.

– Я говорю не о его способностях, – улыбнулся Фару. – Я говорю о разнице в возрасте. Ей двадцать два. Если округлить, он старше ее на сорок лет.

– Да, конечно. Ну и что эта девица?..

– Помочь ему она не могла, так как он был серьезно ранен, ведь от ран он скончался…

– А я-то думал, что у цыган есть лечебные секреты, бальзамы, заклинания и снадобья!

– Возможно, но эта, кажется, ничего такого не знала. Это современная цыганка, она порвала со своим племенем и сопутствующими атрибутами – бальзамами, снадобьями и секретами. Она кое-как втащила Ленанте в его машину – старую развалюху, на которой ом перевозил свой товар, – и повезла в больницу Сальпетриер. Конечно, там дали знать нашим коллегам…

– Минутку, – прервал я его. – А почему она повезла его в Сальпетриер? Разве нет другой больницы поблизости от этого проезда Отформ?

– Там рядом больница Ланлонг. Но она поехала в Сальпетриер.

– Почему?

– Она никак это не объяснила. Я думаю, что она повезла его в самую известную больницу просто потому, что это название первым пришло ей в голову. Словом, коллеги занялись этим делом и хорошенько покопались у старичка. Он им сразу же показался загадочным, вы понимаете?

– Нет, но это не имеет значения. Продолжайте.

– В этом квартале, старина, где полно арабов и невозможно понять, кто из них за, а кто против французов, полиция внимательно следит за ночными нападениями, особенно если замешаны арабы.

– Ну конечно! В колониальной империи неспокойно. Феллаги и прочее?

– Вот именно. То почитатель Корана бьет морду соплеменнику, балующемуся вином, то…

– Ну прямо как в вашем общежитии вегетальянцев, – усмехнулся инспектор Фабр.

– Не говорите так много, а то разволнуетесь и придется заказать еще одну минеральную воду, – бросил я ему.

Он заткнулся. Фару продолжал:

– …то «сборщики дани» из Фронта национального освобождения берут в заложники и требуют выкуп с какого-нибудь мусульманина – держателя гостиницы или закусочной. К слову сказать, эти деятели из ФНО – мастера ловить рыбку в мутной воде и умеют добывать деньги и другими способами. Они не против простого нападения с изъятием бумажника у пострадавшего.

Комиссар не сказал, что в этом они являются последователями излюбленных идей некоторых анархистов-экстремистов, но было видно, что он так и думает.

– Короче говоря, – продолжал он, – за всем, что касается арабов, мы пристально следим. Ленанте, который еще считался Авелем Бенуа, поскольку в кармане у него обнаружили документы на это имя, был очень слаб и говорил уклончиво, по признал, что напали на него и обчистили его арабы. С другой стороны, коллег неприятно удивила его татуировка «Ни Бог, ни Вождь». Им показалось, что за этим нападением стоит сведение политических счетов, и они отправились покопаться в его лачуге. При этом среди обычного старья обнаружился целый арсенал материалов революционной пропаганды, однако сильно устаревших. Подшивки анархистских газет, давно прекративших свое существование, брошюры, афиши, книжки и тому подобное. Самые свежие – выпуска тридцать седьмого – тридцать восьмого годов, касающиеся войны в Испании. Похоже, что именно тогда прозвонил колокол по его революционной деятельности…

Флоримон Фару тоже был начитан.

– …и, наконец, самое интересное – тщательно подобранное досье, в котором фигурирует и мое имя.

– Ваше?

– Да, мое, но за компанию с вашим. В картонной коробке по порядку лежали вырезки из газет, касающиеся тех из ваших расследований, о которых информировал публику Марк Кове в «Крепюскюль», и, разумеется, мое имя встречалось в некоторых из этих материалов. Квартальный полицейский комиссар, стремящийся предусмотреть любую случайность, предупредил меня об этом и переслал вырезки вкупе с отпечатками пальцев этого парня, которые он распорядился снять немедленно. Вот так открытие! Анархист! Бдительный комиссар пожелал узнать, насколько это важное дело и числится ли что-нибудь за Авелем Бенуа. Мы знали, что в тысяча девятьсот двадцатом году под своим настоящим именем Ленанте был замешан в одной махинации с фальшивыми деньгами, получил срок и в общей картотеке долго значился как дерзкий и опасный анархист. Повторю еще раз для вашего сведения: я принципиально стараюсь не упускать из виду любое, даже незначительное дело, если вы к нему имеете отношение. Потому что у дел такого рода слишком часто бывают неожиданные продолжения. Возможно, что на этот раз я ошибся, хотя… есть письмо Ленанте, и о нем стоит поговорить особо. Я спросил себя: с какой целью этот, по всей видимости, остепенившийся революционер собирал на вас подобную документацию? Поскольку мне известна ваша прежняя деятельность, я подумал, что речь идет об одном из подозрительных знакомств времен вашей молодости, что кто-то интересуется, возможно в сомнительных целях, ходом вашей карьеры…

«Опасный! Дерзкий! Остепенившийся! Подозрительные знакомства! Сомнительные цели!» Ну и словарь у Флоримона!

– Я не счел необходимым вводить вас в курс дела сразу же. В конце концов, все имеют право собирать вырезки из прессы: эта коллекция, возможно, ничего не значит; этот тип – вовсе необязательно ваш старый знакомый. И если вы здесь ни при чем, зачем зря дразнить гусей? Вы и без приглашения часто путаетесь у меня под ногами. Я хотел допросить этого типа лично и посмотреть, стоит ли давать делу ход, как вдруг ему стало хуже, хотя по прибытии в больницу его состояние все же несколько улучшилось. Утром нам сообщили, что он готов. Я послал Фабра в больницу… остальное вам известно.

Комиссар перевел дух. Он имел на это право. Мы все трое помолчали. Наконец Фару спросил:

– Что вы обо всем этом думаете, Бюрма?

– Ничего, – ответил я. – Да, я знал когда-то Ленанте. Но я так давно потерял его из виду, что для меня он почти незнакомый человек. Может быть, мы напрасно ломаем голову над простым уличным происшествием?

– Оно было простым. Может, таким и останется. Я бы этого хотел. Но вот письмо, которое он, несмотря на свое состояние, изловчился вам переслать, может все перевернуть вверх дном. То, что он обратился к вам, Бюрма, здорово озадачивает! Вспомнил о вас, только очутившись на больничной койке, весь изрезанный ножом. Он вас втягивает в какую-то историю, не знаю, в какую, ко…

Я пожал плечами:

– В какую такую историю он может меня втянуть? Столько сложностей из-за пустяка – профессиональная особенность полицейского. Вот у инспектора, – я ткнул трубкой в сторону Фару, – есть, как мне кажется, своя теория.