Текст книги "Французский детектив"

Автор книги: Ги де Кар

Соавторы: Лео Мале
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Мсье Роделек ответил, что если мне положено заниматься телом Жака, то он займется его душой. «Вдвоем мы прекрасно сделаем то, что нужно», – заключил он. И вот теперь, несмотря на видимость, свидетельствующую против нас, я продолжаю упорно думать, что мсье Роделек и я прекрасно сделали свою работу.

– То есть, если суд понимает правильно, – резюмировал генеральный адвокат Бертье, – свидетель готов разделить с мсье Роделеком ответственность за воспитание Жака Вотье, приведшее его к преступлению?

– Я горжусь тем, – резко ответил доктор Дерво, – что в течение многих лет работал с человеком такого масштаба, как Ивон Роделек, помогая ему облегчить судьбу несчастных детей, и категорически протестую, когда, обвиняя, справедливо или несправедливо, одного из этих детей в преступлении, хотят заставить думать, что оно является закономерным следствием воспитания, полученного в Санаке. Это безумие! Поверьте, господа, если бы этих зверенышей не подобрал и не воспитал такой человек, как Ивон Роделек, они, по мере того как возрастали и увеличивались их желания и аппетиты в хаосе животной жизни, становились бы страшной опасностью, даже бичом для общества. Мир должен благодарить таких людей, как Ивон Роделек. И я утверждаю: если есть на земле школа, совершенно несовместимая с какой бы то ни было преступностью, так это – институт в Санаке, где главный принцип воспитания детей – любовь к ближнему.

– Суд, – заявил председатель, – только что публично воздал должное мсье Роделеку, чтобы показать, что он ни на мгновение не ставит под сомнение качество его воспитания. Поскольку вы были врачом в институте, не могли бы вы нам объяснить природу некоторых неожиданных рефлексов Жака Вотье, вроде его попытки самоубийства после первого свидания с матерью?

– Этот случай надолго меня озадачил. Мы много говорили об этом с мсье Роделеком и согласились в одном: паническое бегство ребенка от матери доказывает, что отвращение к ней – а это именно отвращение – очень давнего происхождения. За несколько месяцев мсье Роделеку с его редким терпением удалось изменить чувства Жака. К несчастью, в своем стремлении сделать добро воспитатель, по-видимому, слишком идеализировал понятие «мать» в возбужденном сознании ребенка. Входя в приемную, где его ждала воображаемая чудесная мама, он надеялся встретиться почти с идеальным существом. Но, подойдя к мадам Вотье и почувствовав ее запах, он резко изменился в лице. Он мгновенно вспомнил, что это присутствие ему ненавистно, и в то же время понял, что эта ненавистная женщина и есть та самая идеальная мать, представление о которой ему – не без труда, правда, – внушил мсье Роделек. Он был потрясен. Ивон Роделек в тот же вечер признавался мне: «Это ужасно, доктор. Ребенок убежден, что я его обманул, внушая идеальное представление о человеке, который таковым для него не был. Если эти сомнения в отношении меня не развеются, я ничего не смогу от него добиться. Вы так же, как и я, знаете, что никогда нельзя обманывать доверие нормального ребенка и тем более – ненормального. Вся моя система построена на абсолютном доверии ученика к учителю. Вы сами увидите, что положение тяжелое. Помогите мне, доктор».

Поскольку он был уверен, что Жак никогда не полюбит мать, я посоветовал сосредоточить его внимание на каком-то другом образе – лучше всего было бы, если бы чья-то нежность заменила ему материнскую. Мсье Роделек часто говорил мне о Соланж и о ее письмах к Жаку. Он считал, что Соланж могла бы заменить ему мать и, может быть, впоследствии даже стать ему женой. Он напомнил мне, что в свое время я советовал ему не забивать голову Жака Евангелием, и добавил, что после долгих размышлений он решил в некотором смысле последовать моему совету – сделать из Жака человека в полном смысле этого слова. Чтобы достигнуть этой цели, он хотел рассчитывать на меня. Я был счастлив, что этот святой человек принял решение в согласии с законами природы, и обещал ему помочь чем смогу. В свою очередь я стал с большим любопытством приглядываться к этому мальчику, которым мсье Роделеку и мне предстояло заниматься особенным образом. В то время как его воспитатель внушал ему основные понятия, я внимательно следил за его физическим развитием. Очень скоро я отметил, что сексуальный инстинкт будет играть в его жизни слишком большую роль. Жак не сможет обойтись без женщины. Своими наблюдениями я поделился с мсье Роделеком. Мы знали, что девушка думает только о Жаке. Почему бы так не могло быть и с молодым человеком? У него все это было еще на стадии невыраженного желания. Жак знал в самой общей форме – в четырнадцать лет мы давали это предварительное знание всем нашим глухонемым и слепым, – что такое женщина и половой акт, но, поскольку он был слепоглухонемым, проблема оставалась слишком деликатной. Прекрасный воспитатель, но очень набожный человек, мсье Роделек полагал, что все в руках Божьих, два существа соединятся только тогда и так, как этого захочет Провидение. К сожалению, мне было лучше знать, что неловкость мужчины при первом физическом контакте может этот союз непоправимо испортить. Мне нетрудно было представить, что от Жака с его тройным недугом можно было ждать любых неловкостей.

Меня долго смущала мысль о том, что Соланж, единственно возможная подруга для Жака, может стать предметом для эксперимента – роль для нее чудовищная. Не будет ли это связано для нее – молодой, целомудренной – с тяжкими, унизительными страданиями? Залечится ли потом эта рана? Не возникнет ли чувство отвращения при физическом контакте с неполноценным человеком и не перерастет ли оно затем в ненависть? Достаточно ли велика будет нежность, чтобы это чувство уравновесить?

Что делать? Единственное решение – каким бы шокирующим оно ни могло казаться – дать Жаку возможность узнать сначала других женщин. Но тут тоже было препятствие. Не говоря уже о христианской морали, это могло быть просто опасно. Дать Жаку познать вкус к женщине без чувства того, что эта женщина – единственная, необходимая подруга. Не лучше ли было бы привить ему прочное убеждение, что только одна Соланж могла бы физически его удовлетворить? Этому способствовало и то обстоятельство, что Соланж была единственной женщиной, готовой заниматься им с преданностью и нежностью. Постоянное присутствие Соланж было бы для Жака счастьем – вот что было важно. И кроме того, Ивон Роделек мог поступить только в соответствии с христианской моралью.

Я навсегда запомнил день, когда девушка приехала в Санак. Свидание состоялось в приемной, в нашем присутствии. Ступив через порог, Соланж словно окаменела, увидев Жака, которого она знала еще ребенком и который предстал перед ней теперь мужчиной. Бледная, с золотистыми волосами, ома стояла как вкопанная. Первые шаги навстречу сделал Жак – он медленно двинулся к ней, словно притягиваемый таинственной силой. Приблизившись, остановился, чтобы глубоко вдохнуть, – позже он мне признался, что в ту незабываемую минуту вспомнил «запах Соланж», запах, который так отличался от запаха ненавистной матери. И как непохожа была эта встреча на встречу с матерью! На этот раз у него не было желания убежать, он протянул руки и с нежностью ощупал контуры уже любимого лица. Соланж, неподвижная как статуя, едва могла дышать, пока он таким образом узнавал ее. Вдруг он резко взял ее руки в свои, пальцы забегали по ее прозрачным пальчикам – они спешили сказать наконец прямо все то, что Жак хранил в течение многих лет в своем сердце.

Какими были эти первые слова любви, ни мсье Роделек, ни я никогда не узнали. Но встреча эта была на всю жизнь.

В течение пяти лет молодая девушка постоянно была рядом с Жаком, поэтому мне пришлось коснуться некоторых физиологических проблем, которые его беспокоили. Хотя выражение может показаться несколько вольным – заранее прошу меня простить, – но оно тем не менее точно передает физическое состояние, в котором Жак тогда находился: он постоянно чувствовал возле себя «запах женщины». Для того чтобы его неудовлетворенное любопытство не вылилось в болезненные формы, нужно было, чтобы о женщине он имел полное представление.

Ивон Роделек позволил мне действовать самостоятельно, ограничив свою роль воспитателя интеллектуальной и моральной сферами. Конечно, никто, кроме врача, не сделал бы этого лучше, но моя задача была бы невероятно сложной, если бы сама Соланж не оказалась понимающей и ценной для меня помощницей. Она согласилась продемонстрировать Жаку строение женского тела так, как это обычно делают на медицинских факультетах. Она решила, что будет лучше» если она сама, а не кто-то другой откроет ему тайну женщины. Когда Соланж разделась, я взял его руки, чтобы он ощупал женскую шею, женскую грудь, женские бедра. Я в это время делал пояснения. Его лицо просветлело, когда он понял высокий смысл кормления материнской грудью. Когда я ему объяснил любовный акт, отмеченный совокуплением двух существ, он это нашел нормальным. Именно этого я и хотел. Этот странный урок естествознания заключал в себе нечто библейское. У меня было ощущение, что я приобщаю нового Адама, чистого и целомудренного, к познанию вечной Евы. Слепоглухонемого пронизала божественная дрожь. Его телесные желания теперь естественным образом сосредоточивались на Соланж, как того и хотел Ивон Роделек. Низкие инстинкты у Жака незаметно превратились во властную потребность творить жизнь с этой идеальной подругой, которую судьба послала ему на его пути.

Прошло несколько дней; я чувствовал, что он все больше и больше мучается, одержимый неотвязной мыслью. У него была потребность до конца познать женщину С беспокойством я ждал того момента, когда он сам придет ко мне и признается наконец, что страстно желает Соланж. Когда это случилось, я тотчас же предупредил мсье Роделека. Жаку было двадцать два года, Соланж – двадцать пять. Никаких препятствий. Через три месяца Соланж Дюваль стала мадам Вотье.

– Вы искренне считаете, доктор, что этот брак был удачным? – спросил председатель.

– Он был бы более удачным, если бы был ребенок.

– Что-нибудь мешает этому? – спросил генеральный адвокат Бертье.

– Ничего. Супруги хорошего телосложения, и если бы в течение пяти лет, что они состоят в браке, у них появился ребенок, он был бы, несомненно, нормальным. Слепота, немота и глухота по наследству не передаются. Лучшее пожелание, которое я мог бы выразить Соланж и Жаку, состоит в том, чтобы у них наконец появился ребенок. Естественно, когда вся эта история кончится. Сын или дочь окончательно скрепит их брак.

– Это пожелание, доктор, – сказал председатель, – наводит на мысль, что вы убеждены в невиновности подсудимого.

– Именно так, господин председатель. Узнав из газет о преступлении на борту «Грасса», я упорно доискивался причины, которая могла бы заставить Жака Вотье его совершить. И я ее не нашел… или, скорее, нашел! Я, глубоко изучивший Вотье за многие годы, отыскал причину, но она показалась мне настолько неправдоподобной, что я не стал задерживаться на ней…

– Назовите ее суду, доктор, – подсказал Виктор Дельо.

– Хорошо… Жак слишком любил жену, чтобы позволить кому-нибудь отнестись к ней без должного уважения Не хочу оскорблять память жертвы, тем более что ничего не знаю о молодом американце. Но чувственные желания Жака Вотье, сосредоточенные на единственном существе – жене, могли заставить его попытаться устранить – не скажу «соперника»: о сопернике не может быть и речи с такой безупречной в нравственном отношении спутницей жизни, как Соланж, – просто какого-нибудь незнакомца, бездумно решившего поухаживать за хорошенькой женщиной. Сила у него геркулесова – он мог бы, наверно, убить, даже не желая того. Это единственное правдоподобное объяснение его многократных признаний, подтвержденных отпечатками пальцев.

– Выводы доктора Дерво, выступающего, впрочем, свидетелем со стороны защиты, – живо подхватил генеральный адвокат Бертье, – достойны самого пристального внимания господ присяжных: они основаны на здравом смысле. Возможно, в самом деле, здесь кроется истинная причина преступления, которую обвиняемый так упорно от нас скрывает.

– Нет, господин генеральный адвокат! – воскликнул Виктор Дельо. – Пытаясь из благих намерений найти причину, оправдывающую отчаянный акт Жака Вотье, свидетель совершает ошибку. Причина преступления – даже если допустить, что обвиняемый его действительно совершил, – должна быть гораздо более серьезной. Защита полагает, что у Жака Вотье были серьезные основания, чтобы убить этого Джона Белла, и, когда придет время, берется это доказать. Дело только в том, что Жак Вотье не осуществил своего намерения.

– Что вы имеете в виду, мэтр Дельо? – спросил председатель.

– Только то, господин председатель, что Жак Вотье не совершал преступления, в котором его обвиняют.

В зале на короткое время возникло замешательство, раздались протестующие возгласы.

– В самом деле? – воскликнул мэтр Вуарен. – А как вы объясните, дорогой коллега, отпечатки пальцев и признания обвиняемого?

– Боже, эти отпечатки действительно Жака Вотье, но… здесь я тоже прошу суд отнестись к этому факту со всей внимательностью. Мне кажется, что следствие не велось с той тщательностью, которой требовало бы подобное странное преступление. Это мы тоже беремся доказать в нужный момент. Что касается признаний, то сама их многократность и готовность, с которой они делались с самого момента совершения преступления, заставляют задуматься Несмотря ни на что, мы не теряем надежды заставить нашего клиента отказаться от своих слов еще до конца процесса. Но это случится только в том случае – в этом мы давно уже убеждены, – если мы представим Жаку Вотье неопровержимые доказательства его невиновности и он не сможет более упорствовать в своей, скажем так, прекрасной лжи.

– Вы подразумеваете, – спросил председатель, – что обвиняемый в течение полугода на допросах говорил неправду?

– Он лгал, господин председатель… Мой клиент лгал должностным лицам на теплоходе, полицейским инспекторам, врачам, следователям, собственной своей жене, мне, взявшемуся его защищать против его воли. Жак Вотье лгал всем!

– Но с какой целью? – спросил генеральный адвокат.

– О, господин генеральный адвокат, именно здесь и скрыта загадка всего процесса, – ответил Виктор Дельо. – Как только мы достоверно выясним, почему мой клиент обвиняет себя в убийстве, которого он не совершал, и тем самым хочет спасти жизнь ему одному известному истинному убийце, – это уже дал понять мсье Роделек в своих замечательных показаниях, – нам нетрудно будет этого убийцу найти.

– Прокуратура, – иронически заметил генеральный адвокат Бертье, – имеет все основания опасаться, что этот «истинный» убийца никогда не будет обнаружен только потому, что он не существует в природе. Есть только один преступник, господа присяжные, не плод химерического воображения, а живой, реальный. Он перед вами, господа присяжные, – это Жак Вотье.

– Защита возражает против того, чтобы прокуратура квалифицировала моего клиента, используя оскорбительные термины, до вынесения обвинительного приговора, – резко произнес Виктор Дельо.

– Ни прокуратура, ни господа присяжные, – в том же тоне ответил генеральный адвокат Бертье, – не поддадутся безответственным заявлениям со стороны защиты. Нелишне будет напомнить здесь, что суд вершится только на основании фактов. Если защита и дальше пойдет по этому же пути, мы вправе будем попросить ее назвать нам этого пресловутого неизвестного преступника и первыми потребуем безусловного оправдания Жака Вотье. Мы так же, как и защита, хотим справедливости, и наша роль заключается в том, чтобы восторжествовало Право. Но мы также хорошо знаем, что в этом тяжком деле есть только один преступник.

– Инцидент исчерпан, – прервал председатель и обратился к ожидавшему у барьера доктору Дерво: – У вас есть еще какие-нибудь заявления?

– Да, господин председатель… Боюсь, что суд может неправильно истолковать слова, которые только что неосторожно у меня вырвались и вызвали эту дискуссию. Я высказал только предположение, которое могло бы объяснить мотивы преступления, но само это предположение никогда полностью не удовлетворяло меня, потому что мне, проработавшему двенадцать лет в Санаке, лучше, чем кому бы то ни было, известен образ мыслей Жака Вотье. Несмотря на все улики против него, он не мог убить, потому что моральные принципы, привитые ему Ивоном Роделеком, таковы, что человек, которому выпало счастье обладать ими, может посвятить себя только добру. Жак Вотье отправился в Америку с целью познакомить с успехами в области воспитания обездоленных судьбой людей. Невозможно представить, чтобы человек, уехавший с такой благородной миссией, вернулся с руками, обагренными кровью.

– Суд благодарит вас, доктор Дерво. Можете быть свободны.

Закончившиеся показания заставили Даниель задуматься об одной деликатной проблеме. Мысль эта еще не приходила ей в голову – о физических взаимоотношениях между слепоглухонемым и женщиной, которая согласилась выйти за него замуж. Даниель сначала содрогнулась при мысли, что женщина, молодая и прекрасная, какой, по описаниям многих свидетелей, должна быть Соланж, может отдаться ласкам такого зверя… Однако некоторые высказывания Ивона Роделека и доктора Дерво – людей, лучше всего знавших Жака Вотье, – заставили ее теперь задуматься. В безграничной любви слепоглухонемого к Соланж сомневаться не приходилось. В сущности, этой Соланж Дюваль в некотором смысле повезло с такой любовью. Многим ли женщинам удается до такой степени покорить себе сильного мужчину? В конце концов Даниель пришла к мысли, что эта Соланж совсем не была столь уж несчастной со своим «зверем», как это могло показаться обычным смертным. Чем больше девушка наблюдала за Вотье, тем чаще ей казалось, что ощущения от объятий этого колосса должны быть необыкновенными. Да и кроме того, этот Вотье был человеком большого ума. Сердце его было способно к чувству – все присутствующие могли убедиться в этом. Но даже если предположить, что он был только зверем, для любви, может быть, это не так уж и плохо. В сущности, как многие женщины и девушки, с любопытством следившие за ходом процесса, Даниель, не отдавая себе в том отчета и почти против своей воли, растрогалась. Ей не терпелось увидеть наконец эту Соланж Дюваль, о которой некоторые свидетели говорили в восторженных выражениях, хотя большинство отзывалось о ней плохо. Во всяком случае, женщина, возбуждающая к себе столь различное отношение, не может быть существом заурядным.

Вышедший к барьеру новый свидетель был, как и Ивон Роделек, в черной сутане с голубыми брыжами. Но в отличие от рослого Ивона Роделека привратник института в Санаке брат Доминик Тирмон был толст и коротконог. Его добродушное лицо лучилось вечной веселостью.

– Мсье Тирмон, можете ли вы рассказать суду все, что знаете и думаете о Жаке Вотье?

– Такой милый ребенок! – воскликнул брат Доминик. – Я о нем думаю только хорошо, как и обо всех наших учениках. Они очень славные!

– Вы занимались Жаком Вотье в то время, когда он находился в институте в Санаке?

– Скорее, эту задачу взвалил на себя наш директор… но мне часто случалось «поболтать» с этим милым ребенком с помощью дактилологического алфавита. И меня, так же как и других преподавателей нашего института, поражал его ум. Думаю, что он привязался ко мне с того дня, как я сшил новое платье для его куклы Фланелли, которую он принес ко мне в швейцарскую. Наверно, это было спустя год после его прибытия. Хорошо помню наш разговор в тот день. Чтобы подтрунить над ним, я сказал: «Платье и волосы Фланелли уже вышли из моды – они слишком длинные». – «Какого цвета будет новое платье Фланелли?» – спросил меня тотчас Жак. Меня так удивил этот вопрос слепого ребенка о «цвете», что я какое-то время колебался, прежде чем ответил: «Красного. А как ты себе представляешь красный цвет?» – «Это, должно быть, теплый цвет», – ответил он. «Ты прав, Жак. Мсье Роделек тебе уже говорил о солнечном спектре?» – «Да, он мне уже объяснял, что такое радуга». Самое замечательное, что в ответе этого милого ребенка не было и следа бахвальства. Он составил себе представление о цвете по аналогии со вкусом и запахом. Например, различие между запахом апельсина и груши, абрикоса и персика давало ему представление о различии между черным и белым или зеленым и красным. Методом дедукции он приходил к заключению о существовании тонов и оттенков. Думая о предмете, он инстинктивно окрашивал его в какой-нибудь цвет радужного спектра.

– Свидетель может нам сказать, было ли точным представление о цвете в сознании ребенка? – спросил Виктор Дельо.

– Нет. На этот недостаток я сразу обратил внимание. К сожалению, он не был преодолен и впоследствии. Когда он у меня спросил, какого цвета глаза у Фланелли, я ответил, что глаза голубые, а волосы черные. Ребенок был сильно разочарован: «Мне это не нравится, – сказал он. – Фланелль была бы красивее, если бы глаза у нее были желтыми, а волосы голубыми». Я не стал возражать ему тогда, подумав, что на портретах у современных художников цвета бывают и похуже. Сознание Жака выработало свою индивидуальную палитру, где зеленый цвет ассоциировался со свежестью, красный – с силой и необузданностью, белый – с искренностью и чистотой. И если воображаемый цвет не соответствовал истинному, это было не страшно, потому что абсолютной истины в том, что касается цвета, нет. Многие ли зрячие согласны в точном определении того или иного цвета?

– Все эти соображения относительно чувства цвета у обвиняемого, несомненно, интересны, – заявил генеральный адвокат Бертье, – но, по нашему мнению, они не относятся к делу.

– Нет, господин генеральный адвокат, – ответил Виктор Дельо. – Мы дали высказаться мсье Тирмону о восприятии цвета обвиняемым исключительно потому, что цвет, как бы неправдоподобно это ни выглядело, сыграл решающую роль в убийстве, которое до сих пор несправедливо приписывается Вотье.

– Мэтр Дельо, – воскликнул генеральный адвокат Бертье, – решительно закидал нас сюрпризами! Если бы я не опасался показаться непочтительным по отношению к тому месту, где мы находимся, то сказал бы, имея в виду загадочные фразы защитника, что все у нас происходит как в детективном романе.

– А почему бы и нет? – ответил старый адвокат. – В любом детективном романе преступника находят на последних страницах. Повторяю: тот, кто совершил преступление на «Грассе», будет установлен в последние минуты процесса.

– Почему же защита не назовет его нам сразу, по скольку, как кажется, имя его ей известно? – спросил генеральный адвокат Бертье.

– Защита никогда не утверждала, что она знает убийцу, – спокойно ответил Виктор Дельо. – Она утверждала только, что клиент не совершал преступления и что он один знает преступника. Трудность, и громадная, – суд должен признать это вместе с защитой, – заключается в том, чтобы с помощью психологического шока или каким-то иным образом заставить Жака Вотье сказать все, что он знает. Сейчас защита может утверждать только то, что три человека могли иметь серьезные причины для убийства Джона Белла. Среди них, несомненно, и обвиняемый, но убил не он – это мы докажем. Что касается другого человека, поведение его сомнительно, хотя он защищен некоторым алиби. Остается третий – он, по всей вероятности, и есть убийца. К несчастью, защите еще пока неизвестна эта третья личность, иначе процесс бы уже закончился. И наконец, в ответ на замечание господина генерального адвоката, поставившего под сомнение уместность показаний мсье Доминика Тирмона о чувстве цвета у обвиняемого, мы просим господ присяжных не упускать из виду тот факт, что наиболее важен для человека тот цвет, который он любит, даже если этот цвет – воображаемый, как в случае с Жаком Вотье.

– Считаете ли вы, мсье Тирмон, – спросил председатель, чтобы еще раз решительно прервать полемику между защитой и прокуратурой, – что Жак Вотье способен совершить преступление, в котором он обвиняется?

– Жак! – воскликнул брат Доминик. – Но он был самым добрым воспитанником из всех, какие когда-либо были в нашем институте! У него было инстинктивное отвращение к злу и жестокости. Наш старый садовник Валентин сказал мне о нем: «Жак Вотье – убийца? Он же так любил цветы!»

– Это тот Валентин, – продолжал председатель, – который хранил садовый инвентарь в домике а глубине сада?

Брат Доминик выслушал вопрос с изумлением.

– Да, господин председатель… Вы бывали у нас в Санаке?

– Нет, – ответил председатель Легри. – Но не теряю надежды побывать там теперь. Этот домик по-прежнему на месте?

– То есть он отстроен после пожара на прежнем месте.

– Какого пожара?

– В результате несчастного случая, – К счастью, без тяжелых последствий. Вспоминаю сейчас, что Соланж Дюваль, которая через пять лет стала мадам Вотье, была причастна к этому.

– Вы можете рассказать об этом несчастном случае? – спросил председатель.

– Если не ошибаюсь, мы с братом Гарриком, прогуливаясь весенним вечером в парке, заметили, что домик охвачен пламенем. Мы побежали к домику, уверенные, что его нечаянно поджег Валентин. Но, к большому нашему удивлению, перед догорающим строением мы увидели Соланж Дюваль и Жана Дони, одного из наших воспитанников; их одежда и лица были в саже. Валентина там не было.

– Когда вы направлялись к домику, вам не встретился Жак Вотье, бежавший к главному зданию института?

– Нет, господин председатель, но ваш вопрос напомнил мне странный разговор с Жаном Дони на другой день после пожара у меня в швейцарской. Он вошел, когда я разбирал почту, и сказал: «Вы слышали, что ответила вчера Соланж брату Гаррику, когда тот спросил, что случилось?» – «Да, – ответил я, – ну и что?» – «Соланж, – поведал мне Жан Дони, – солгала, говоря, что пожар произошел из-за ее неловкости. Не она опрокинула керосиновую лампу – это Жак нарочно швырнул ее, чтобы поджечь домик, а потом закрыл нас на ключ – меня и Соланж, – сам же убежал». – «Что это вы такое говорите, – ответил я Жану Дони. – Вы сознаете, какое это тяжкое обвинение? Вы не имеете права клеветать на товарища! Начать с того, что Жака там вообще не было!» – «Он там был, брат Доминик, но успел убежать, пока я пытался выбить дверь изнутри. Если бы в последнюю минуту она не поддалась, вы нашли бы два обугленных трупа – Соланж и мой. Жак попытался нас уничтожить!» – «Вы совсем с ума сошли, Жан! Какой смысл ему было делать это?» – «Потому что он ревнует ко мне, – ответил Жан Дони. – Он думает, что Соланж любит меня, а не его».

Несколько дней я не знал, что делать: поверить Жану Дони, который был одним из самых образцовых наших воспитанников и через несколько недель от нас уезжал? Или лучше рассказать об этой странной беседе директору? Я боялся, что Ивон Роделек, зная мою склонность к болтливости, скажет: «Вы, брат, с вашим хорошо подвешенным языком, суетесь в дела, которые вас совсем не касаются». И мсье Роделек был бы прав. Было еще одно возможное решение – предпринять собственное расследование, чтобы выяснить истину. Однажды, когда Жак зашел ко мне в привратницкую, я ему сказал: «Бедный Жак, вы, наверно, очень переживали, когда узнали, что Соланж и ваш лучший друг чуть не сгорели заживо в садовом домике». Жак только и ответил: «Не понимаю, как это могло случиться… Знаю только, что Жан мне уже не лучший друг». Больше я ничего не смог от него добиться. Я пытался снова разговориться с Жаном Дони, но он, возможно сожалея о неосторожно вырвавшихся у него словах, всячески избегал меня. Я решил забыть о том, что мне сказал Жан Дони. И правильно поступил, потому что он обрадовал меня своим приездом из Альби, чтобы самому сесть за орган на свадебной церемонии Соланж и Жака. Из этого я заключил, что никакой обиды между ними не было.

– Что вы думаете о Соланж Дюваль? – спросил председатель.

– Думаю о ней только хорошее, так же как, должно быть, наш директор.

– Было у вас впечатление на свадьбе, что молодые супруги счастливы?

– Были ли они счастливы, господин председатель? Лица их сияли счастьем, когда они, соединившись на всю жизнь, выходили из нашей часовни. Все были счастливы в этот день. Какая была прекрасная церемония! Я видел и надеюсь еще увидеть много праздников в Санаке, но не думаю, что какой-нибудь из них мог бы сравниться с этой свадьбой – первой в нашем институте. У меня было ощущение, что все мы немного причастны к этому счастью.

– Вы видели молодых после?

– Однажды, когда они вернулись из свадебного путешествия, перед поездкой в Америку.

– Они по-прежнему были счастливы, так же как в день свадьбы?

– Мне кажется, что да, и я воздал благодарность Всевышнему за это их счастье. Это дает мне надежду думать, что Бог не мог оставить Жака после того, как он помог ему стать полноценным человеком. Я верю – не в его милосердие, потому что не могу считать этого ребенка виновным, – а в то, что он поможет ему с честью выйти из этого испытания.

– Суд благодарит вас. Можете быть свободны. Пригласите следующего свидетеля.

Появление молодой блондинки с бирюзовыми глазами, изящная фигурка которой резко контрастировала с атлетическим сложением Вотье, произвело сенсацию. Присутствующие поочередно переводили взгляды с хрупкой женщины с очаровательным, слегка покрасневшим личиком, которая казалась смущенной от того, что находится в подобном месте, на колосса, неизменно сохранявшего бесстрастное выражение лица. Соланж вышла к барьеру, не поворачивая головы в сторону обвиняемого, и застыла перед председателем, словно боясь взглянуть на человека, в пользу которого она пришла давать показания.

«Вот и она наконец! – подумала Даниель Жени. – Она точно такая, какой я ее себе представляла!» Самые восторженные отзывы свидетелей не преувеличивали ее красоту – Соланж была очень хорошенькой. Будущий адвокат даже ощутила в себе что-то похожее на ревность. Это было глупо, но она ничего не могла с собой поделать. Она дошла даже до того, что вообразила, будто Жак – так она называла теперь в мыслях бывшего «зверя» – смотрит на них обеих и сравнивает ее с Соланж. Тройной его недуг значил теперь гораздо меньше. В открытом, чистом лице Соланж она искала черты, которые свидетельствовали бы об эгоизме: «Ведь она совсем не позаботилась о несчастном с тех пор, как он в тюрьме». Об этом она узнала от самого Виктора Дельо, и это был ее основной упрек молодой женщине.

– Мадам Вотье, – доброжелательно обратился к ней председатель Легри, – суду уже известно, что вы знали Жака Вотье задолго до того, как вышли за него замуж, то есть с тех времен, когда вы оба были детьми.