Текст книги "Французский детектив"

Автор книги: Ги де Кар

Соавторы: Лео Мале
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Лео Мале, Ги Декар
Французский детектив

Лео Мале
Туман на мосту Толбиак

Глава 1
Здравствуй, товарищ Бюрма!

Поскольку моя машина проходила контрольный технический осмотр, я поехал на метро. Я мог бы, конечно, попытаться поймать такси, но до Рождества оставалось полтора месяца, и, как обычно в это время, моросил противный дождь. А ведь стоит только начать капать с неба, как все таксомоторы сразу же куда-то пропадают. Наверно, растворяются от сырости. Другого объяснения я не нахожу. Впрочем, если дождя нет, они все равно не поедут туда, куда хочет клиент. Этому у меня нет никакого объяснения, хотя у водителей их наберется великое множество.

Итак, я поехал на метро. Я не знал, зачем и к кому направляюсь в больницу Сальпетриер, и решил навестить это не слишком веселое заведение по причине, так сказать, письменного вызова. С двенадцатичасовой почтой я получил в своем сыскном бюро на улице Птишан весьма таинственное письмо, которое меня заинтриговало. Вот это-то письмо, прочитанное уже несколько раз, я снова изучал в вагоне метро первого класса, уносящего меня в нужном направлении. Оно гласило: «Дорогой товарищ, я обращаюсь к тебе, хотя ты стал сыщиком, но ведь ты не из полиции, и к тому же я знал тебя совсем мальчуганом…» Письмо было подписано Авелем Бенуа. Авель Бенуа? Я не знал человека с таким именем ни в детстве, ни позже. У меня были кое-какие соображения – самые общие – о той возможной среде, из которой исходило это послание, но ни о каком Авеле Бенуа я не слыхивал. Вот что писал дальше этот тип: «Один подонок замышляет грязное дело. Зайди ко мне в больницу Сальпетриер, палата 10, койка…» Потом шло неразборчиво – то ли 15, то ли 4 – на выбор. «…Я объясню тебе, как избавить ребят от неприятностей. С братским приветом. Авель Бенуа». Без даты – число указано только на штемпеле, которым погашена марка в почтовом отделении на бульваре Массена. Почерк писавшего казался неуверенным, кроме подписи, выполненной решительным росчерком пера. Впрочем, это вполне понятно. Если пришлось завалиться на больничную койку за казенный счет, значит, здоровье оставляет желать лучшего, а если дрожат руки, то это отражается на письме. К тому же колени – плохая замена письменного стола. Адрес на конверте был написан другим почерком, бумага – дешевая, линованная. Казалось, что письмо несколько дней носили в кармане или в сумочке, прежде чем бросить в почтовый ящик. Принюхавшись, можно было уловить слабый запах дешевых духов. Этот тип, по-видимому, попросил отправить письмо какую-нибудь медсестру, не слишком пунктуальную в часы, свободные от дежурства. По тону письма можно было заключить, что мой корреспондент не любит полицию и что какая-то опасность угрожает нашим общим друзьям (?), поскольку некий парень возымел преступные намерения.

Я сложил письмо и засунул его между другими бумажками, которые постоянно ношу с собой, подумав, что напрасно затеял эту бесплодную игру в пустые предположения. К чему без толку терять время, если я все равно сейчас увижу этого таинственного якобы знакомого со мной больного? Если только… Мысль о том, что меня, может быть, разыгрывают, раньше не приходила мне в голову, но внезапно меня осенило. Авель! Тебе это что-нибудь говорит, Нестор? А ну-ка поразмысли хорошенько – ведь это твой хлеб. Авель! А вдруг подонка, замышляющего грязное дело, зовут Каин? Ну, каково? Вот уж обхохочешься! Первоапрельская шуточка в середине ноября, как напоминание о весне какого-нибудь утонченного любителя мистификаций. А если это и в самом деле так?

Все равно все скоро выяснится. Пока же можно оглядеться: не найдется ли пара ножек в нейлоне, достойных привлечь внимание серьезного человека? Это меня отвлекло бы. Даже жертвы мистификаций имеют право отвлечься. В вагоне первого класса в этом отношении – я говорю о женских ножках, стройных, обтянутых тончайшим нейлоном и закинутых одна на другую, что нисколько не портит впечатления. – обычно все в порядке. Бывают, конечно, дни удачные и неудачные. Похоже – вот дурное предзнаменование! – в этот день мне не повезло. Была, правда, воздушная блондинка в глубине вагона, но она сидела ко мне спиной. Что же касается остальных пассажиров – представителей сильного пола, – не знаю и не хочу знать, какие у них были ноги, однако рожи у большинства из них были гнусные. Два юнца напротив меня, к примеру, – что-то вроде вырядившихся для похода в кондитерскую младших продавцов из галантерейной лавки. Часть этого вагона первого класса была отведена под второй класс, и юнцы не сводили глаз со стеклянной перегородки, разделявшей вагон. Они уставились в нее так, что стукались головами. Поминутно пихали друг друга локтями, как законченные олухи, глупо ухмылялись и строили шутовские гримасы, чтобы привлечь к себе внимание. Возможно, они тоже направлялись в больницу Сальпетриер, и если так, то определенно для лечения. Жаль, что профессора Шарко нет в живых с 1893 года. Для него это были бы два интересных случая.

Возня этих двух придурков меня раздражала, и я встал. Я сделал это еще по трем причинам: во-первых, мне было любопытно узнать, что именно их так возбуждало, во-вторых, приближалась моя станция, и, в-третьих, я испытывал странное чувство, что за мной наблюдают, что мне в затылок устремлен настойчивый взгляд, и мне захотелось избавиться от этого ощущения, изменив положение. Я встал и, идя к выходу, краем глаза окинул «демократическую» часть вагона. Девушка, из-за которой бесновались два кретина, стояла вплотную к стеклянной перегородке. Глядя на нее, можно было бы поклясться, что она бесконечно далека от всего окружающего и в мыслях собирает голубые цветы где-нибудь на зеленом лугу, но когда наши взгляды встретились, она пристально посмотрела на меня, и ее ресницы слегка дрогнули.

Ей было самое большое двадцать или двадцать два. Среднего роста, хорошо сложена. Сомнительной чистоты стеганое пальто – эти пальто всегда выглядят такими – было распахнуто, под ним виднелись красная шерстяная юбка и черный пуловер, обтягивающий маленькие крепкие груди. Тонкая талия была схвачена кожаным ремешком с заклепками. Копна иссиня-черных волос обрамляла чистый овал смугловатого красивого лица, на котором выделялись большие темные глаза и чувственный рот, обведенный бледно-розовой помадой. В ушах в ритм движению поезда покачивались позолоченные металлические кольца. Она была похожа на цыганку горделивостью осанки девушек этого племени. Во всех них так или иначе чувствуется благородная кровь.

Целый мир, полный странных преданий, поэзии и тайн, отделял ее от сидевших напротив меня кривляющихся идиотов. Но на нее нельзя было не заглядеться, это почувствовали даже мои придурки. Да, такая не пройдет незамеченной, и я вспомнил, что уже видел ее на перроне станции «Репюблик», когда делал пересадку. Я спросил себя: случайно ли это? Может, у меня такая физиономия, что располагает к гаданию и предсказыванию судьбы?

Раскачивающийся вагон промчался без остановки мимо станции «Арсенал», которая после войны не действует: арсенал и война хорошо сочетаются, но в этом не стоит искать скрытого смысла, как и во взгляде, который, как я чувствовал, от меня не отрывался. Поезд вынырнул из подземных глубин и пересек эстакаду, параллельную мосту Моран у последнего шлюза канала Сен-Мартен. Он остановился у серых влажных стен, выплюнул несколько пассажиров, проглотил новую порцию и снова тронулся в шуме закрывающихся дверей по резкому сигналу свистка. Еще несколько сотен метров под землей, минуя мост Аустерлиц, и вот поезд, вновь выйдя на поверхность, повернул к зданиям Института судебной медицины, проще говоря – морга. Эти кирпичные строения вовсе не так зловещи, как нам рисует воображение; они выглядят скорее нарядными и веселыми, как и основатель института известный доктор Поль, верховный жрец этих мест. Сделав петлю, поезд с грохотом покатил по металлическому виадуку над Сеной.

С трубкой в одной руке и кисетом в другой, я смотрел на меняющийся городской пейзаж, постоянно чувствуя на себе давящий взгляд цыганочки. Река катила свои свинцовые воды. От нее поднимался легкий туман, который к вечеру отяжелеет. У моста Аустерлиц стояло на якоре грузовое судно под британским флагом; коренастые матросы сновали по палубе под холодной изморосью, летящей с низкого неба. Немного дальше в сторону моста Берси похожий на скелет подъемный кран поворачивался на цоколе, делая пируэт как манекенщица, демонстрирующая новое платье. Я совсем уже набил трубку, когда в поле моего зрения возникли гигантские балки станции «Аустерлицкий вокзал» на фоне задымленной перспективы Орлеанской линии, и поезд остановился, скрипя тормозами. Я вышел.

В потоках влажных сквозняков, дующих со стороны Сены и расположенного ниже станции метро перрона вокзала, вихрем кружился выброшенный бумажный хлам. Ну что же, тем двум идиотам, убежденным, что они нравятся женщинам, придется поискать другой повод для развлечения. Они, оказывается, ехали не в больницу, а цыганочка вышла на моей остановке.

Может быть, я и ошибался, но было очень похоже, что она за мной следила. Правда, она шла впереди меня, но иногда слежка ведется и таким способом. Однако мне все-таки не верилось, что я имею дело с коллегой цыганского происхождения. Я видел, как она пошла своим грациозным шагом танцовщицы наперерез потоку пассажиров по направлению к схеме линий метрополитена, не обращая внимания на возбуждаемое ею любопытство. Шерстяная юбка выглядывала из-под коротковатого пальто и скользила в такт плавно покачивающимся бедрам по коричневым кожаным сапожкам без каблука, изящно выглядевшим на ее маленьких ножках. Она остановилась возле плана метро и, казалось, начала его изучать, но от всего этого отдавало притворством. Наш поезд ушел. Прибыл другой на параллельный путь, остановился и снова ушел, отчего у меня под ногами задрожала платформа. В будке дежурного по станции задребезжал телефон. Я зажег трубку. Теперь на перроне остались только она и я. Большинство пассажиров нашего поезда поспешили в Сальпетриер навещать своих больных, а уборщица, умеющая так искусно выписывать восьмерки лейкой на полу и на вашей обуви, еще не приступила к исполнению своих обязанностей. Возможно, именно потому, что на перроне никого не было.

Я подошел к прелестнице. Должно быть, она не упускала меня из виду ни на минуту, поскольку, едва я очутился в двух шагах от нее, обернулась и посмотрела мне прямо в глаза. Не успел я и рта раскрыть, как она начала:

– Вы ведь Нестор Бюрма?

– Да. А вы?

– Не ходите туда, – сказала она, не отвечая на мой вопрос. – Не ходите. Это ни к чему.

Тембр ее голоса был хрипловатый, тягучий; слова звучали устало и меланхолично. В темных, с золотистыми искорками зрачках проглядывали печаль и затаенный страх.

– Куда я не должен идти?

– Туда, куда вы собирались…

Она понизила голос.

– Не навещайте Авеля Бенуа. Это ни к чему.

От ветра непокорная прядь упала ей на глаза. Резким движением она отбросила назад трепещущую гриву черных волос. Металлические кольца в ушах звякнули, и в воздухе повеяло теми дешевыми духами, которыми пахло от письма, полученного мной в полдень.

– Ни к чему? – сказал я. – А почему?

Она тяжело сглотнула. Мышцы шеи напряглись, грудь поднялась во вздохе, натянув облегавший ее вязаный пуловер. Шепотом она произнесла два едва слышных слова, тех самых, которые я часто слышал во время своей работы; два слова, которые почти всегда присутствуют в моих расследованиях, которые я скорее угадал, чем расслышал, и которые я заставил ее повторить, сам не знаю почему.

– Он умер, – сказала она.

Я помолчал. Снизу, с вокзала, донесся характерный пронзительный сигнал багажных тележек.

– А, – сказал я наконец. – Так, значит, это не розыгрыш?

Она взглянула на меня с укоризной:

– Что вы хотите этим сказать?

– Ничего, ничего. Продолжайте.

– Это все.

Я покачал головой:

– Нет. Уж если говорить, то или все, или ничего. Когда он умер?

– Сегодня утром. Он хотел повидаться с вами, но не успел. Я…

Она снова с усилием сглотнула.

– Я, наверно, поздно опустила в ящик его письмо.

Машинально она поднесла руку к карману пальто, в котором, по-видимому, пролежала срочная просьба о помощи, вынула оттуда смятую пачку сигарет и опустила ее обратно, так и не закурив. Это напомнило мне о трубке, которая успела погаснуть. Я не стал ее зажигать и тоже сунул в карман.

– Да, письмо. Его отправили вы?

– Я.

– И если я правильно понимаю, вы следите за мной с тех пор, как я вышел из конторы, направляясь сюда?

– Да.

– Зачем?

– Не знаю.

– Может быть, чтобы убедиться, откликнусь ли я на просьбу?

– Может быть.

Какой-то субъект появился на лестнице, ведущей на пересадку, и стал ходить взад и вперед по платформе, искоса поглядывая на нас.

– Хм. Мы ехали вместе от самой биржи, где я сел на метро. Раз вы знали, что он умер, почему вы не сказали мне об этом раньше? Почему ждали, пока я окажусь почти у самой цели поездки?

– Не знаю.

– Ничего-то вы не знаете.

– Я знаю, что он умер.

– Это ваш родственник?

– Приятель. Старый приятель. Почти что приемный отец.

– Что ему было надо от меня?

– Не знаю.

– Но он вам говорил обо мне?

– Да.

– А что именно?

Она оживилась:

– Когда он отдал мне письмо, он сказал, что вы вроде полицейского, но не такой, как все, что вы в порядке и что вам можно доверять.

– И вы мне доверяете?

– Не знаю.

– Ничего-то вы не знаете, – повторил я.

Она пожала плечами и тоже повторила:

– Он умер.

– Да. По крайней мере, вы так говорите.

Она широко открыла глаза.

– Вы мне не верите?

– Послушайте, милочка… Да, как вас зовут? У вас ведь есть имя?

Слабая улыбка скользнула по ее губам.

– Да вы и верно как из полиции.

– Не знаю. Вот уже начал говорить, как вы. Похоже, мы сможем понять друг друга. Что в том особенного, если вы мне скажете, как вас зовут? Ведь Авель Бенуа назвал вам меня.

– Белита, – сказала она. – Белита Моралес.

– Так вот, дорогая Белита. Я верю только тому, что сам вижу. А вдруг Авель Бенуа вовсе не ваш приятель, приемный отец или кто там еще, а просто человек, к которому меня не хотят допустить, несмотря на его желание видеть меня и, может быть, именно из-за этого желания? Сечете? Я прихожу, вы мне говорите, что он сыграл в ящик, и я отваливаю. Беда в том, что я никогда не отваливаю так просто. Я упрямый, и я не отступаюсь.

– Я знаю.

– А, так вы все-таки кое-что знаете?

– Да… Тоже от него. Ну что ж, идите, – сказала она, потеряв надежду переубедить меня. – Идите туда. Вы увидите, что я вовсе не наврала вам и он действительно умер. Но ноги моей там больше не будет. Я подожду вас на улице.

– Ну уж нет. Я думаю, нам есть что сказать друг другу, и мне не хотелось бы вас упустить. Вам придется пойти со мной.

– Нет.

– А если я насильно поведу вас туда?

По правде сказать, это вряд ли бы получилось, но отчего не припугнуть? Мрачное пламя зажглось в ее глазах.

– А вот этого я вам не советую.

Тем временем на платформе появились пассажиры, ожидающие поезда. Мы привлекали их внимание. Некоторые, видя, как мы, понизив голос, переговариваемся, должно быть, думали: «Еще одного простофилю одурачивают». Возможно, они не так уж и ошибались.

– Ладно, – сказал я. – Пойду один. Все равно я вас разыщу.

– Вам не придется трудиться, – сказала она насмешливо. – Я вас подожду.

– А где?

– Возле больницы.

– Да, как же, – ухмыльнулся я.

– Я подожду вас, – повторила она и выпрямилась, как будто ее оскорбили, усомнившись в том, что она сдержит слово.

Я резко повернулся к ней спиной и стал спускаться по лестнице, ведущей в зал прибытия поездов Аустерлицкого вокзала. Выйдя на бульвар, я оглянулся. Белита Моралес – допустим, что это ее настоящее имя, – медленно брела за мной, засунув руки в карманы расстегнутого пальто, с каким-то вызовом подставляя свое хорошенькое упрямое личико уколам дождя. С каждым моим шагом расстояние между нами увеличивалось.

Последняя медсестра, которую мне довелось видеть, звалась Джейн Рассел. Это было в фильме, название которого я забыл, – что-то о людях в белом, детях в голубом, странах с желтокожим населением и пустившихся во все тяжкие девицах, заснятых на широкоформатную цветную пленку. Джейн Рассел в том фильме излечивала всех, кроме зрителей, которых вгоняла в крутую горячку.

Медсестра, к которой я обратился в коридоре возле десятой палаты, ничем не походила на свою киношную коллегу, сексуально неотразимую в белом халате. У всамделишной сестрицы был угрюмый вид, что куда более соответствует нашей печальной действительности; начисто лишенная грудей и ягодиц, она была настоящим лекарством от любви. Ко всему прочему, хотя ее наряд полностью соответствовал униформе представительниц сей почтенной корпорации и был безукоризненно чист, он почему-то казался движущимся свертком наспех собранного грязного белья. Когда вокруг слишком много таких медсестер, все они кажутся подобными свертками.

– Прошу прощения, мадам, – сказал я. – Я хотел бы повидать одного из ваших больных, некоего…

Она неодобрительно посмотрела на трубку, которую я сунул было в рот, не зажигая, и отрезала:

– Здесь не курят.

– Она погасла.

– Вот как? Ладно. Что вы сказали?

– Что я хотел бы повидать одного из ваших больных, некоего Авеля Бенуа.

Она поджала тонкие бесцветные губы:

– Авеля Бенуа?

– Койка пятнадцать или четыре, я в точности не знаю.

– Пятнадцать или четыре? Авель Бенуа? Ну да…

Казалось, она была не вполне уверена в этом и предложила:

– Будьте любезны, подождите.

Кивком головы она указала мне на выкрашенный белой краской металлический стул и удалилась в застекленный бокс, затворив за собой дверь. Я сел и стал ждать, задумчиво посасывая трубку. Легкий шумок доносился из соседней палаты – это посетители навещали больных. Мимо меня сгорбившись проковыляла старушка, шаркая ногами и прикладывая к глазам скомканный носовой платок. Матовые стекла бокса, проглотившего мою сестрицу, как таблетку аспирина, не позволяли что-либо разглядеть. Лишь время от времени на тусклом стекле вырисовывалась неясная тень. Прошла вечность, прежде чем дверь бокса открылась и медсестра подошла ко мне. Меня уже начинало тошнить от смешанного отвратного запаха больницы: эфира, йодоформа, разных лекарств и близости смерти.

– Вы сказали – Авель Бенуа? – спросила меня эта бабенка. – Вы его родственник?

Я встал.

– Я его друг.

– Он умер, – объявила она безучастно и отстраненно, как если бы он только что растворился в ванне с кислотой.

«Он умер». Эти слова были для нее так же обыденны, как для меня. Это были постоянные спутники ее жизни. Я робко улыбнулся.

– Чтобы узнать это, вам пришлось заглянуть в журнал или позвонить?

Она стала еще угрюмей, если это только было возможно.

– Он умер утром. А я дежурю с двенадцати дня.

– Прошу прощения за беспокойство, – сказал я и почесал за ухом. – Похоже, дело принимает странный оборот.

– Что?

– Да ничего. А где теперь находится тело?

– В анатомическом театре. Хотите посмотреть?

Она мне предложила это так услужливо, как торговец какой-нибудь товар. Что-то вроде «заходите, заходите, у нас прекрасный фенол».

– Да, если можно.

Живой ли, мертвый ли, этот тип, которого я не знал, но который знал меня, был мне интересен. Может быть, теперь, после смерти, еще даже больше, чем живой. Сидящий во мне закоренелый любитель рискованных авантюр и специалист по темным делам учуял, как говорят некоторые, неслабую работенку.

– Пойдемте со мной, – сказала медсестра немного любезнее, как будто я избавил ее от лишних хлопот.

Она сдернула с крючка казенный синий плащ, в каких они выходят на улицу, и мы отправились. Мы пересекли двор, прошли мимо часовни по усыпанной гравием дорожке, вдоль которой стояли бюсты знаменитых врачей, некогда практиковавших в этой больнице. Нигде ни души. Под моросящим дождем медсестра шла решительным шагом, не разжимая губ.

Мы еще не дошли до места, как вдруг я увидел, что навстречу нам, как гостеприимный хозяин, вышел здоровенный субъект в зеленоватом плаще и банальнейшей серой шляпе, державшийся с притворной небрежностью. Он шел ко мне, насмешливо улыбаясь и протянув руку для приветствия. Я не слишком удивился. К явлению такого рода я был более или менее готов. Этот гражданин, играющий роль хозяина, вышедшего навстречу гостю, был не кто иной, как инспектор Фабр, один из подручных комиссара Флоримона Фару, начальника Центрального отдела криминальной полиции.

– Кого я вижу! – насмешливо воскликнул он. – Сам товарищ Бюрма! Братский привет товарищу Бюрма!