Текст книги "Французский детектив"

Автор книги: Ги де Кар

Соавторы: Лео Мале
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

Глава 2
Мертвец

Усмехаясь, я тоже протянул ему руку, и мы обменялись рукопожатием.

– Как хорошо, что я не служу в полиции. А то пришлось бы доложить по начальству. Что за лексикон! Вы вступили в коммунистическую ячейку?

Он ответил мне тем же:

– Это надо бы спросить у вас.

– Но ведь я не коммунист.

– Зато вы были анархистом. Может быть, и до сих пор им остаетесь. А для меня это одно и то же.

– Давненько я не бросал бомб, – вздохнул я.

– Вот чертов анархист! – засмеялся инспектор.

Казалось, происходящее его очень забавляло.

– Черт вас побери, мистер Маккарти, – сказал я. – Вы о Жорже Клемансо слыхали?

– По прозвищу Тигр?

– Да, о Тигре. Или, если угодно, о первом сыщике Франции, как он сам себя нарек. Чтобы вы оставили меня в покое, напомню, что этот Тигр однажды сказал или написал (цитирую по памяти): «Всякий, кто не был анархистом в шестнадцать лет, дурак».

– Правда? Тигр это сказал?

– Да, старик. А вы и не знали?

– Да нет…

Он вздохнул.

– Да. Тигр – это Тигр!

И машинально бросил взгляд в сторону Зоологического сада. Потом посмотрел на меня.

– Ваша цитата кажется мне неполной. Ведь он вроде бы добавил: «Дурак и тот, кто остается анархистом в сорок» – или что-то в этом роде.

Я улыбнулся:

– Ну и что? У Клемансо есть высказывания на все случаи жизни. Многие мне не годятся.

Он тоже улыбнулся:

– Но вы-то не дурак!

Я пожал плечами:

– Это еще вопрос. Вы обращаетесь со мной так, как будто хотите доказать обратное.

Тут медсестра слегка покашляла, чтобы напомнить о себе. Инспектор тоже решил прочистить горло. Этот парень – ходячее эхо. Я ухмыляюсь – он ухмыляется, я улыбаюсь – он улыбается, я вздыхаю – он вздыхает; кашлянула бабенка – и он туда же. А что будет, если я вздумаю влезть на дерево?

– Кха-кха. Благодарю вас, мадам. Вы свободны.

Она слегка нам кивнула и смоталась.

– Ну вот, – пробурчал полицейский, глядя ей вслед, – из-за вас она подумала, что мы оба спятили.

– Из-за вас тоже, – возразил я. – Сознайтесь, мы друг друга стоим. Ба! Какое нам до этого дело? Она привыкла. Раньше в этом заведении только таких и держали. Свихнувшихся. Если нам когда-нибудь придется предстать перед судом присяжных, она сможет засвидетельствовать, что мы невменяемы. А это может пригодиться. Ну, пошутили, и будет. Поговорим серьезно. Что случилось?

– После Клемансо решили процитировать маршала Фоша?

– Поздравляю. Вы весьма начитанны.

– Да будет, – оборвал он. – Хватит дурачиться. Вы ведь пришли из-за Авеля Бенуа?

– Да, и если я верно понял, то вы, пожалуй, ожидали, что я здесь появлюсь?

– Более или менее. Пойдемте со мной.

Он взял меня под руку и увлек за собой к небольшому кирпичному строению.

– Ну, кто первый выложит все, что знает? – спросил я. – Судя по вашему игривому тону, дело, кажется, непростое, но не слишком серьезное, исключая, конечно, того, кого оно касается лично, – умершего.

– Ни то и ни другое, – ответил инспектор Фабр. – По крайней мере пока. Только не говорите никому, ладно? А то получается, что тип вроде меня с легким сердцем транжирит на пустяки деньги налогоплательщиков. Я просто развлекаюсь – ведь один раз это можно? Любой квартальный полицейский с успехом провел бы расследование, которым я сейчас занимаюсь, только вот… Боже мой, что такое стряслось с убийцами, что за лентяи! Если и дальше так пойдет, полицию ждет безработица. Приходится искать себе занятие. Чтобы оправдать свое жалованье, цепляешься за что попало, за любое происшествие, вплоть до обычного нападения. Ведь тут-то речь идет об обычном ночном нападении. Правда, жертву укокошили, но убийство самое банальное. И то, что вы знали убитого, не должно усложнить дело. Это показалось скорее забавным комиссару Фару и мне.

– И вам захотелось заняться этим нападением поближе. И организовать при покойничке нечто вроде ловушки, ведь так?

– Ну, старик, это все рутина. Хотите верьте, хотите нет, я здесь случайно. И даже рад нашей встрече. Так редко удается посмеяться.

– Есть еще кое-что посмешнее, – сказал я. – Не знаю я этого Авеля Бенуа.

– Тогда почему вы им заинтересовались?

– Потому что он мне написал, чтобы я его повидал. Но я его не знаю.

– Он-то вас знал!

– Возможно.

– Точно. Если бы не так, он бы вам не написал. Кстати, он внимательно следил за вашей профессиональной деятельностью.

– Вот как?

– Да. Мы нашли у него пачку вырезок из газет, где речь идет о вас, и старые газетные отчеты о ваших расследованиях.

– Даже так?

– Да.

– Но это ведь ни о чем не говорит. У меня, например, богатейшая документация касательно Мэрилин Монро. Во всех ракурсах. Ну и что?..

– Но он же вам написал, – оборвал он меня.

– А откуда вы знаете, что я не писал Мэрилин? Ну ладно. Допустим, мы с ним были знакомы. Не буду спорить с покойником. Но когда и где? Вот разве что… Знаю! Он ведь анархист? Человек, с которым я мог встречаться в анархистской среде в пору моей безумной молодости, как сказал Вийон.

– Вот-вот. Когда вы хотите, вы все схватываете на лету. Письмо при вас?

– Оставил в конторе, – солгал я.

– А что в нем было?

– Да пустяки, – солгал я снова. – В общем, называя меня дорогим товарищем, он выражал желание повидаться со мной, хотя я и сыщик, и сообщал мне свои здешние координаты. Я имею в виду в больнице, а не в морге.

– Понятно. Должно быть, от возраста и ран он стал слегка заговариваться.

– А он был стар?

– Молодым человеком его не назовешь: шестьдесят один. В этом возрасте силы уже не те. Нападение, жертвой которого он стал, вынудило его поступиться принципами. Он хотел отомстить нападавшим, которых, должно быть, знал, но вместо того, чтобы обратиться в полицию, он рассчитывал попросить об этом вас. Таким мне представляется это дело. А вам?

Я пожал плечами:

– Не знаю. Я ведь не в курсе.

– Ладно. Все еще хотите посмотреть на него?

– Пожалуй, раз уж я здесь. Возможно, особого смысла в этом нет, но все же… Терпеть не могу имена, за которыми нет лиц. Удостоверюсь для очистки совести и для того, чтобы доставить вам удовольствие, – иначе зачем я сюда притащился? Авель Бенуа… – Я поморщился и покачал головой. – Это имя не говорит мне ровным счетом ничего.

– По документам он не Авель Бенуа.

Эта поправка не была для меня неожиданной: я давно подозревал, что дело обстоит именно так. Мы вошли в здание анатомического театра. Это мрачное учреждение было в ведении парня в сером халате, который курил, нарушая правила, но так ловко спрятал при виде нас окурок и изобразил такую отрешенность от мирских дел, что было ясно: подобный фокус он проделывал частенько.

– Посетитель к номеру восемнадцатому! – протрубил игривый инспектор.

Бедняга Бенуа менял номера чаще, чем рубашки. Ну, скоро его оставят в покое, если только не вздумают пронумеровать его органы после вскрытия, а такая возможность не исключалась.

Сторож знаком пригласил нас в небольшое помещение внизу, в котором лампы свисали с потолка на никелированных трубках. Затем не торопясь открыл морозильную камеру и выкатил из нее катафалк, на котором покоилось накрытое простыней застывшее тело. Одно из колесиков катафалка царапало по цементному полу. Мне почему-то пришло в голову, что раньше я слышал такой же звук, когда катили детскую коляску. Вот так: на одном конце коляска, на другом – катафалк. И все кончено. Молчаливый сторож, которому не было дела до моих глубоких философских обобщений, между тем подкатил катафалк под одну из ламп, зажег свет, посмотрел на нас – готовы ли мы глядеть его обычное кино – и точным профессиональным жестом-приглашением к танцу смерти откинул край простыни с лица покойника. Чтобы он не показал мне больше, чем надо, инспектор схватил его за руку.

– Мсье, я знаю свое дело, – запротестовал тот.

– А я свое, – возразил Фабр.

Ну а я, смею сказать, кое-что смыслил в своем. И сразу же понял, что полицейский вовсе не заботился о моих чувствах, а просто не хотел, чтобы сторож открыл мне больше, чем требовалось. Ясно, на груди покойного было что-то такое, чего он не хотел мне показывать. По-видимому, татуировка, которая быстро навела бы меня на след. До чего же полицейские любят все усложнять!

Умерший выглядел лет на шестьдесят – это совпадало с тем, что сказал инспектор. Он был лыс, с седыми усами на манер маршала Петэна и с малость кривоватым носом. Лицо пожелтело, казалось суровым и строгим, но черты его, несмотря на досадный изъян носа, были довольно правильными. Он вполне сносно выглядел лет двадцать – тридцать назад.

– Ну как, Нестор Бюрма? – спросил инспектор.

Я с сомнением покачал головой.

– Да что тут скажешь… Когда мы с ним познакомились – если допустить, что мы были знакомы, – у него наверняка было меньше волос под носом и больше на голове. Знаете, как анархисты обожали роскошные гривы! Пожалуй, не был он и таким строгим, случалось же ему посмеяться.

– Да уж, как всякому другому. Но сейчас-то он, кажется, очень зол.

– Наверно, не любит холода.

Мы помолчали. Потом я сказал:

– Пора вернуть его на место. Никогда я этого типа не видел. Вот только…

– Что только?

– Да не знаю… Кажется, нос…

Да, нос не давал мне покоя.

– Этот нос… – в задумчивости повторил я, ожидая, что инспектор не упустит случая сострить по поводу носа Клеопатры, но тот смолчал. Видно, не так уж он и начитан. Я наклонился к самому лицу и попытался хорошенько рассмотреть профиль покойного. Потом обошел катафалк и проделал то же самое с другой стороны. После чего, нахмурившись, снова встал рядом с Фабром, который спросил:

– Вы его напугать хотите?

– Да, но не получается… Вы заметили? У старика два разных профиля.

Тот взорвался:

– Вот так открытие! Вы что, смеетесь надо мной, Нестор Бюрма? Конечно, у него два разных профиля: левый и правый, как у всех.

– Нет, не как у всех, и именно из-за кривого носа. Его лицо выглядит по-разному в зависимости от того, с какой стороны на него смотрят. Это помогает, когда скрываешься от полиции.

– Пусть так. Но довольно шутить. Вы знали кого-нибудь с такой особой приметой?

– Кажется, да, но никак не припомню. Во всяком случае, имя Авель Бенуа мне так ничего и не говорит. Вы дали понять, что у него были и другие имена? По одному для каждого профиля, может быть? Сказали бы, это навело бы меня на мысль.

– Ленанте, – сказал полицейский.

– Ле Нанте в два слова, то есть нантец? Этот тип родом из Нанта?

– Он действительно родился в Нанте, но, против ожидания, Ленанте – не прозвище. Это его настоящая фамилия. Ленанте в одно слово. Альбер Ленанте. Смешно, но это так и есть.

Я прямо вскинулся:

– Боже мой! Ленанте! Альбер Ленанте! Да как же мне его не знать!

– Глядя на вас, этого не скажешь.

– Не поймешь, чего вы хотите, инспектор. Когда я говорил, что не знаю его, вы утверждали обратное, а теперь, когда я признал в нем старого знакомого…

К черту все! Чего ради спорить? Никакого желания спорить у меня не было. Теперь мертвец, лежавший передо мной, утратил свое инкогнито. Я с трудом справлялся с охватившим меня волнением.

– Старый знакомый. Очень старый, – сказал я глухо самому себе. – Вот уже лет двадцать пять – тридцать, как я потерял его из виду. Неудивительно поэтому, что узнал не сразу. Он ведь изменился с тех пор. Нет волос, зато есть густые седые усы…

– Только нос остался таким же кривым, как был, – сказал инспектор. – Должно быть, это его устраивало. Несложная хирургическая операция поправила бы дело в два счета.

– Он ведь не считал себя Мартиной Кароль или Жюльеттой Греко. Оригинал, одним словом.

– Да. А ну-ка, расскажите мне, что он из себя представлял, что это был за человек. Теперь ведь все равно – он умер, и ваша откровенность ему не может повредить.

– Да что вам сказать? Славный малый, хороший товарищ. Он был сапожник, и хотя ремеслом своим занимался время от времени, его прозвали Чинила.

– Верно, это прозвище упоминается в его досье. Значит, вы его в самом деле признали?

Я помедлил с ответом и еще раз внимательно посмотрел на лицо, посуровевшее после перехода в лучший мир. Я заставил себя отвлечься от усов и дополнил портрет густой копной растрепанных светлых волос, как было заведено у анархистов. Это вполне сочеталось с кривым носом.

– В самом деле.

– Благодарю.

Я пожал плечами:

– А что я вам такого сообщил? Разве вы не опознали его уже по отпечаткам пальцев и не познакомились с его досье? Простите, но что это за игры в таинственность?

Я указал на грудь умершего, прикрытую простыней.

– Там у него татуировка. Если бы вы ее показали мне сразу, я бы тотчас узнал его. Но, по-вашему, это было бы слишком просто, не так ли?

– Да не сердитесь, – сказал полицейский.

– Что за комедия! Испытываете меня?

– Да это не со зла…

– Мутит меня от этой вашей таинственности. Вот уж правда, что вы бросаете на ветер деньги налогоплательщиков.

Он проигнорировал мой выпад.

– Кстати, о татуировке. Вы помните, что у него там?

– Их там две. Монета на руке и надпись «Ни Бог, ни Вождь» на груди.

– Точно, – сказал полицейский и сдернул простыню, обнажив мертвеца до пояса. На груди действительно виднелась блекло-синяя ниспровергающая власть надпись. Буква «Б» в слове «Бог» была почти неразличима. Скверная ножевая рана стерла ее чище, чем самое эффективное химическое средство. Еще один глубокий шрам подчеркивал слово «Вождь». На правой руке, вверху, была изображена монета с Марианной.

– Ни Бог, ни Вождь, – вздохнул полицейский. – Не слишком оригинально для анархиста.

– Главное, глупо, – сказал я. – Хотя в ту пору я был намного моложе его, совсем мальчишкой, но помню, что пенял ему за это.

– Вам не нравился этот девиз? Но мне казалось…

– Мне не нравились и не нравятся татуировки. Только сдуру можно себя расписать.

Я прикрыл труп простыней. Сторож в сером халате точным и методичным движением привел все в порядок.

– Видите ли, инспектор, он был, конечно, не святой, – продолжал я. – Хотя Ленанте не принимал целиком доктрину экстремистов, видящих в преступлении средство борьбы с несправедливостью общества, он не был против нее. Насколько мне известно, он был замешан в какой-то истории с фальшивыми деньгами. Вот почему я сказал вам об отпечатках пальцев. В общем, в тюрьме он побывал, точно?

– Точно. Оттяпал два года.

– Ну вот. Когда я с ним познакомился, он вел себя смирно, но чувствовалось, что хотя он и не поддерживает экстремистов открыто, рано или поздно снова поддастся их влиянию. А я считал, что всякий, кто вступает в открытую борьбу с обществом, не должен иметь особых примет. У полиции и так достаточно способов обнаружения рецидивистов. А татуировка – верный путь к тому, чтобы засветиться.

Парень в халате вытаращил глаза. Инспектор ухмыльнулся:

– Из молодых, да ранний. И старому могли хорошо присоветовать.

– Я сохранил это качество, – откликнулся я.

– Ладно. А где же вы все-таки познакомились с этим правонарушителем?

– Недалеко отсюда. Это даже забавно, как недалеко он ушел за тридцать лет. Я познакомился с ним в общежитии вегетальянцев на улице Толбиак.

– Вегетарианцев?

– Нет, старина, вегетальянцев. Чему только вас учили в школе? Вегетарианцы не едят мяса, не позволяют себе молочные продукты и яйца. Вегетальянцы же питаются – скорее, питались, так как я могу говорить лишь о тех, кого знал, а существуют ли они еще в природе, мне неизвестно, – так вот, вегетальянцы не признают ничего, кроме растительной пищи, разве что с капелькой постного масла. Были и такие, что считали употребление масла нарушением правил, а один утверждал даже, что растения надо есть прямо на месте их произрастания на четвереньках.

– Серьезно? Ну и публика!

– Да, публика странная. Я всю жизнь провел среди чудаков. Так что в памяти собралась целая коллекция.

Он указал на лежащее перед нами тело.

– А Ленанте? Нам известно, что он не курил, не пил, не употреблял мяса. Он что, тоже из этих чокнутых?

– Нет. То есть для вас он, может быть, тоже чокнутый, но это был человек другого сорта. Вот вам один случай. В какой-то момент своей жизни он был почти что бездомным бродягой. Перебивался кое-как, поесть ему случалось не всякий день. И в это же самое время он был казначеем какой-то группы. Его выбрали до того, как он так опустился.

– Ясно. Прикарманил общие денежки?

– Как раз нет. В кассе было полтораста или двести франков – хорошие деньги в тысяча девятьсот двадцать восьмом году. Товарищи поставили на них крест и даже не заговаривали с ним об этом, думая, как и вы, что он залез в общую кассу. Нет и нет. Он, бывало, голодал несколько дней кряду, а к копилке не притрагивался. Ведь это были деньги товарищей, его организации. Вот что за человек был Альбер Ленанте, когда я с ним познакомился!

– Одним словом, благородный злодей!

– Все люди таковы, независимо от их политических, философских или религиозных убеждений. Ни совсем хорошие, ни совсем плохие. Вам, полицейскому, это известно лучше, чем кому бы то ни было.

– Для меня он чокнутый.

– Потому что иногда был чрезмерно честен?

– Чокнутый он, – повторил Фабр. – Вы правы, всю жизнь вы знались только с чокнутыми.

– Ну, старина, это не слишком любезно по отношению к вашему шефу и моему другу комиссару Флоримону Фару.

– Вы и по моему адресу решили проехаться? – прозвучал насмешливый голос.

Я обернулся. Передо мной стоял незаметно подошедший начальник Центрального отдела криминальной полиции. Я пожал протянутую руку и присвистнул:

– Самое обыкновенное нападение, не так ли? И вы лично обеспокоились из-за этого самого обыкновенного нападения? Неужели и вы тоже гробите на пустяки деньги несчастных налогоплательщиков?

– Не без этого, не без этого, – улыбнулся он. – К тому же жертва нападения – из ваших знакомых, а это значит, что делом стоит заняться вплотную. Когда Фабр узнал от медсестры десятой палаты, что какой-то тип, не выпускающий изо рта трубку в форме бычьей головы, явился к некому Авелю Бенуа, он сразу же мне позвонил. И без фамилии было ясно, о ком идет речь: типов, не расстающихся с трубкой в форме бычьей головы, не так уж много. И к тому же мы знали, что этот парень, – он кивнул в сторону катафалка, – интересовался Нестором Бюрма. Я приказал Фабру связаться с вами и сам приехал узнать результат встречи.

Он повернулся к подчиненному, вскинув подбородок.

– Я думаю, шеф, на этот раз у нас не будет с ним неприятностей, – ответил тот. – Он не сразу опознал умершего, что вполне понятно…

– В последний раз я его видел году в двадцать восьмом, – сказал я.

– …но когда вспомнил, – продолжал инспектор, – охотно рассказал все, что знает. Я внимательно наблюдал за ним все это время. Не думаю, чтобы он ломал комедию.

– Я тоже не думаю, – сказал Фару (очень любезно с его стороны). – Однако предпочитаю выяснять до конца все дела, даже самые незначительные, в которых всплывает, пусть случайно, имя этого чертова частного сыщика. Итак…

Он пристально посмотрел на меня.

– Так, значит, вы говорите, что ваш последний контакт с Ленанте относится к тысяча девятьсот двадцать восьмому году?

– Да. К двадцать восьмому или к двадцать девятому.

– А с тех пор?

– С тех пор ничего.

– Почему вы пришли навестить его? Вы узнали о том, что с ним случилось, из газет?

– А разве в газетах об этом писали?

– Не знаю, но такое возможно. Какие-нибудь три строчки в колонке об агрессивных выходках арабов. Такого хватает.

– В газетах я ничего не видел.

– Ленанте ему написал, – вставил инспектор.

– Вот оно что!

Я рассказал о письме. Фару захотелось его посмотреть. Я повторил ему ту же байку, что и его подчиненному.

– Но это не все, – продолжил я. – Пожалуйста, объясните мне, что в самом деле происходит? Я не собираюсь вмешиваться в вашу работу, но все же… Мне известно только, что человеку, которого я не видел тридцать лет, нанесены ножевые ранения. По-видимому, арабами, если я правильно вас понял…

Фару кивнул.

– …что он хотел меня видеть, не знаю почему; что дома у него хранились вырезки из газет, касающиеся моих расследований. Не могли бы вы сообщить мне побольше?

– Охотно, – сказал шеф. – На этот раз я могу позволить себе широкий жест, поскольку это дело не из тех, на которых вы, Нестор Бюрма, делаете себе рекламу, выставляя на посмешище нас, полицейских на грошовом жалованье… Хотя с вами ни в чем нельзя быть уверенным. Эта история с письмом может все изменить. Посмотрим. Как бы то ни было, не вижу препятствий к тому, чтобы поделиться с вами тем немногим, что нам известно. Может быть, и вы нам что-нибудь подскажете…

Он нахмурил густые брови.

– Заметьте, я вовсе к этому не стремлюсь, так как одному Богу известно, куда это все может нас завести, но пренебрегать не стоит ничем.

– Слушаю вас.

Комиссар огляделся вокруг.

– Сменим обстановку, – предложил он. – Вам здесь не надоело? Терпеть не могу стиль вампир. Нам здесь больше нечего делать, не так ли, Фабр?

– Так точно, шеф.

– Ну, так найдем себе местечко повеселее!

– Это ваша-то контора – веселое местечко? – ухмыльнулся я.

– А кто говорит о конторе? Пойдем в бистро.

– Это лучше. Не так официально. Тем более что мне срочно требуется аперитив: надо оправиться от пережитых волнений.

Фару рассмеялся. Он указал на сторожа в сером халате, который задвигал в морозильную камеру катафалк с телом Альбера Ленанте под скрип колесика, требовавшего смазки.

– Аперитив, чтобы помянуть вашего приятеля, признававшего только воду, – вам это не кажется забавным, Бюрма?

Я пожал плечами:

– Ленанте исповедовал терпимость.