Текст книги "Золотая Колыма"

Автор книги: Герман Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

ПЕРВЫЙ СВАДЕБНЫЙ ВИЗИТ

Позже, пятьдесят лет спустя, Наталья Николаевна Трушкова, вспоминая свой медовый месяц, напишет: «Свадьбы у нас не было, но были свадебные визиты» – и назовет тех, кого они, молодожены, навестили сразу же после женитьбы.

Все, кому они сделали визиты,– институтские друзья Юрия Билибина. И не только друзья, но и члены Сибирской секции геологического кружка Ленинградского горного института. Этот кружок возник в конце прошлого века, действовал он и после революции. А Сибирская секция при нем была организована студентом Билибиным и его друзьями, и он, Юрий Билибин, все годы, пока учился, был ее душой и бессменным председателем. Они называли свою секцию хотя и не очень благозвучно, но кратко – Сибсек, а себя – сибсековцами.

Сибсековцы, как будет позже вспоминать Юрий Александрович, «со всей горячностью и легкомыслием молодости поклялись» закрыть все белые пятна на карте Сибири и Дальнего Востока и там, в труднодоступных местах, где никогда не ступала нога геолога, открыть все минеральные богатства, открыть и поставить их на службу трудовому народу. Сибсековцы «делили» всю Сибирь и весь советский Дальний Восток на свои «вотчины». Каждый брал себе, что хотел: Таймыр, Камчатку, Чукотку, Якутию, Колыму... Сначала в Сибсеке было не более десяти членов, «вотчин» на всех хватало, а на каждой «вотчине» просторно разместится не одно европейское государство, да еще с той разницей, что в европейских государствах все давным-давно известно и открыто, а тут на каждом шагу ждут тебя великие открытия и несметные богатства.

Сибсек вырос до полутора десятка членов, и для всех хватало неизведанных земель в Сибири. Сибсековцы хотели знать о своих «вотчинах» все. Копались в книгах, в архивах, в геофондах, вылавливали все, что попадалось, делились между собой своими «уловами», зачитывали и обсуждали рефераты. На свои заседания, которые проводились то в пустующей аудитории, то у кого-нибудь на квартире, приглашали заезжих сибиряков и тех, кто там живал и работал: геологов, учителей, врачей, бывших полит-ссыльных... А когда наступала практика, норовили попасть в экспедицию поближе к своим «вотчинам».

И вот миновало четыре года, как председатель этой секции закончил институт. За это время он, горный инженер Билибин, сохраняя верность клятве сибсековцев, кое-что сделал, кое-что открыл на Алдане и на Колыме. Ну, а как другие?

Об этой цели визитов Юрии Александрович даже Наташе ничего не сказал: просто навещал друзей студенческих лет и знакомил ее с ними.

Чтобы никого не обидеть, начал по алфавиту – с Бобина. Закончить визиты намеревался Серпуховым и Цареградским.

Наташе же показалось, что с Бобина начали потому, что он – лучший друг Юрия. Сам Юрий частенько обращался к нему, как Пушкин к Пущину: «Мой первый друг, мой друг бесценный». И Бобин к нему с этими же словами. Правда, произносили они это с добродушной усмешечкой и вообще нередко друг над другом подтрунивали, но, несомненно, они, Юрий Билибин и Евгений Бобин, были друзьями. Вместе не только учились, но и жили коммуной, укрывались одной шинелью, ели из одного котелка, голодали, вместе подрабатывали на разгрузке в порту.

Говорили весело. Вспоминали первые геологические походы. Наташа подумала, что ни одна профессия не приносит человеку столько интересного, как профессия геолога, путешественника. Ей стало завидно, она начала жалеть, что поступила учиться на физико-математический факультет, а не пошла, как брат, по стопам своего отца, в Горный институт. Закончила бы, например, Ленинградский горный. Стала бы работать вместе со своим мужем в неведомых краях.

– А помнишь, Юра, как ради хлеба насущного мостили булыжную мостовую? – И Евгений Бобин, обращаясь к женщинам, начал рассказывать о своем друге: – Мастер он камни бить! Бывало, зажмет валунчик коленками, прицелится и хвать молоточком! Один удар и готово!

Юрий Александрович не возражал, лишь скромно вставил:

– Н-да, на булыжной мостовой я и познавал петрографию, науку о камнях, в поле это мне очень пригодилось.

– Бывало,– продолжал Евгений,– бородатые мостильщики, в лаптях, в холщовых фартуках, уставятся на него как на чудо! Учились. И сам он с такой же бородищей... Это для того, чтоб от барышень свое лицо спрятать, стыдно было юноше на мостовой камни тесать...

– И вовсе не поэтому...– попытался возразить Билибин.

– А посмотрите, какие у него руки! Какие утолщенные кончики пальцев! Какие крепкие ногти! Да с такими граблями не только камни на булыжной мостовой бить, но и на большую дорогу можно выходить!

Женщины взглянули на руки Юрия Александровича. Он не на шутку смутился и спрятал их за спину:

– Послушай, первый друг, ты лучше о себе расскажи.

– Догадываюсь, для чего пришел и что тебе от меня надо. Хочешь спросить, не забыл ли я нашу горячую клятву и свою вотчину Камчатку? Не забыл. Хочешь пригласить на Колыму? Приглашай. Поеду вместе с женой. Поедем, Наталья Константиновна?

– Поедем! – не задумываясь, ответила Наталья Константиновна, только что закончившая Московскую горную академию, и обратилась к своей тезке: – И вы, конечно, поедете, Наталья Николаевна?

Наташа не ожидала такого вопроса.

– Мы об этом как-то еще не говорили...– взглянула она на своего мужа,– да и какой из меня геолог?.. Я учусь...

– О! – весело воскликнул Евгений Бобин.– Геологами не рождаются, геологами становятся. А под руководством Юры...

– Но-о...– вступил тут Юрий Александрович,– как бы мне выразиться, чтоб не унизить женщин... Видите ли, верховья Колымы хотя и находятся южнее Полярного круга, но Южная Колыма все же весьма суровее Северного Кавказа... И участники нашей Первой Колымской экспедиции, исключительно одни мужчины, пришли к такому выводу, можно сказать, даже уговору, что слабый пол... надо жалеть...

– Чего ты тянешь? Это на тебя не похоже! Решили не брать? Так и скажи. Наталья Николаевна, за кого вы вышли замуж? Бросит, а сам уедет. Нет, так не пойдет... Берите, Наталья Николаевна, этого Наполеона в свои ручки и командуйте им как Жозефина! Но меня-то с женой он возьмет как миленький!

Наташе очень понравились Бобины, и сам Евгений Сергеевич, и его жена Наталья Константиновна, почти такая же молодая, как Наташа, а уже горный инженер и может вместе с мужем работать наравне там, где и он, им разлучаться не нужно.

Позавидовала Наташа своей тезке и еще раз пожалела, что не поступила учиться в Горный, хотя и папа, и дядюшка, профессор этого же института, палеонтолог Яковлев, чуть ли не тащили ее туда.

Но то ли потому, что среди студентов Горного девушек почти не было, то ли оттого, что «университет» звучит посолиднее «института», а может, характер не позволил учиться там, где профессорами – ее отец и дядя (будут смотреть на нее как на профессорскую дочку и профессорскую племянницу, а она ни в каких поблажках не нуждается) – словом, не поступила в Ленинградский горный институт, а теперь ей очень жаль.

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ СИБСЕКА

Следующий по алфавиту визит предстояло нанести Дмитрию Вознесенскому – Димке, как весело звал его Юрий Александрович.

Как только Билибин вернулся в Ленинград, Вознесенский сразу же разыскал его и без всяких околичностей заявил:

– Больше на Колыму без меня не поедешь. Не пущу! Колыма – это и Якутия, а Якутия – моя епархия. И родина моя! Ты это знаешь, как и то, что моя квартира – родильный дом Сибсека и клятвы мы давали у меня за праздничным столом, в октябрьские дни, в торжественный момент нашей жизни. Не забыл? Помнишь? – и Димка врезался своим ястребиным носом и горящей папиросой в бороду Билибину.

– Спалишь золотой оклад,– отстранился Юрий Александрович.

Билибин, конечно, все знал и помнил. В первую экспедицию он не взял Вознесенского прежде всего потому, что тот в то время был на Алтае. К тому же за Димкой числилось столько «хвостов», что одни говорили – он сам бросил институт, другие – что его вышибли снова, как в первый раз, когда была чистка студентов непролетарского происхождения. А если даже не то и не другое, то все равно ему за несколько дней до отъезда все экзамены не сдать, диплом не защитить, а уезжать на два года, не закончив институт, это, значит, бросить его. Конечно, для экспедиции он оказался бы настоящим кладом. У Димы одного коллекторского стажа – девять лет. С четырнадцати годков – в геологических партиях. И у кого только и где только ни работал: под началом своего родного отца, известного геолога Вознесенского,– в Баженовском асбестовом районе, под руководством профессора Яковлева, Наташиного дядюшки,– на Урале, у Жемчужникова – в Че-ремховском бассейне, с Наливкиным, будущим академиком,– на Южном Урале, у Бубличенко,– в рудном Алтае... Такого опыта не было ни у одного студента! И не случайно, что за два года до окончания института Дмитрия Вознесенского приняли в Геолком младшим научным сотрудником и начальником партии.

В сентябре двадцать восьмого года Вознесенский вернулся с Алтая. К своему великому огорчению, узнал, что его друзья отправились без него на Колыму, в его якутскую епархию, обозлился на них, но рук не опустил, зубы сжал и подал в ректорат прошение о восстановлении студентом.

Его восстановили. Он за полгода ликвидировал все свои «хвосты», блестяще защитил диплом по геологии Алтая и в январе 1929 года получил квалификацию горного инженера и ту же специальность петрографа.

Получив все это, Дмитрий готов был броситься догонять друзей. Но Геолком назначил его начальником Сутамской полевой партии в Южно-Якутское приисковое управление. От Колымы далековато, но все-таки – Якутия, его родина, к тому же здесь, на Алдане, Билибин, его друг-сибсековец, начинал свою карьеру, пройти по его следам полезно. И Дмитрий Вознесенский согласился.

Но проработал он начальником Сутамской полевой партии меньше года. Как только Эрнест Бертин привез в Незаметный вести с Колымы, Дмитрий дня не мог оставаться на своем месте. Хоть снова коллектором, но – на Колыму!

И вместе с Эрнестом Бертиным в конце того же года вернулся в Ленинград, лишь на несколько дней опередив Билибина.

Как же не навестить Диму Вознесенского, его дом, где в октябрьские праздники 1923 года впервые собрались члены Сибирской секции послушать известного геолога Владимира Александровича Вознесенского.

Владимир Александрович и его жена Екатерина Сергеевна встретили молодежь радушно, стали угощать чаем, бутербродами, печеньем, выставили и красное винцо, А больше всего занимали гостей рассказами:

– Познакомились мы на панихиде,– весело начал повествовать о своей семейной жизни Владимир Александрович, сверкая живыми карими глазами.– Да, на панихиде! Люди плачут, слезы льют, а мы друг на друга первый раз взглянули...

– Но это была не совсем обычная панихида,– поправила Екатерина Сергеевна, женщина более солидная и основательная, чем казался ее муж, широкая в кости, скуластая и чернобровая сибирячка.– Ныне она называется ветровской демонстрацией.

– Да, но мы-то не предполагали, что из панихиды получится демонстрация. Четвертого марта, двадцать шесть лет назад, в Казанском соборе собралось тысяч пять студентов, чтоб отпевать Марию Ветрову...

– Я с ней училась на Бестужевских курсах. В Трубецком бастионе она не вынесла издевательств тюремщиков, облила себя керосином из лампы и подожгла.

– А арестовали Ветрову в связи с провалом нашей Лахтинской типографии. Тогда по этому делу много народовольцев схватили. Собрались мы в соборе, а настоятель отказался служить панихиду: «Не делайте божий храм местом сходбищ, не кощунствуйте, разойдитесь!» И тогда я предложил спеть Ветровой «Вечную память». Раздались крики: «Поднять венки!», «Вечная память». Стройно запели и хлынули на улицу...

Екатерина Сергеевна продолжила:

– Только вышли – набросились на нас казаки. Все пути преградили, кроме одного переулка, и стали загонять нас во двор Казанской части... Загнали, стали переписывать.

– Слышу, она назвала себя: «Вотинцева, Екатерина Сергеевна, девица, курсистка». За ней я: «Вознесенский Владимир Александрович, холостой, горный инженер». Так нас и познакомили в полицейском участке. Нам осталось руки друг другу пожать и идти дальше одной дорогой. Надо сказать, что и в дальнейшем жандармы трогательно заботились о нашей совместной жизни. Ее выслали в Иркутск под надзор родителей, и меня после очередного ареста сослали туда же. Там, в Иркутске, мы и поженились. Правда, те же жандармы тотчас захотели нас разлучить... Я работал на постройке Кругобайкальской железной дороги. Работал честно, как положено нашему брату, горному инженеру. И отцы города были мною довольны. Но вдруг втемяшилось им в голову поставить памятник Александру III, и обратились они ко мне с просьбой найти подходящую гранитную глыбу для постамента. Дело для меня непыльное, но не по мне. Я так и ответил: «Цель моей жизни – не памятники ставить царям, а убивать их. Меня за такие слова послали еще дальше – в Якутию. И моя благоверная за мной...

– В Якутске наш Дима родился, в самые лютые морозы,– вздохнула Екатерина Сергеевна.

– А я в это время проводил геологические исследования по Вилюю... Ах, ведь если посмотреть на карту...– Владимир Александрович шустро сбегал в свой кабинет, принес листы карты и разбросал их по полу.– Если посмотреть на карту, то мы увидим, что всю Сибирь... кто открывал? Подневольные люди! В семнадцатом веке – служилые людишки, Семен Дежнев и прочие. В наше время – наш брат политссыльный под надзором жандармов. Потому и осталось столько белых пятен на карте, что из-под надзора далеко не уйдешь. И лишь для вас, молодые люди, открываются все пути, вся Сибирь перед вами. И на каждом шагу ждут вас открытия...

И вот тут как-то само собой получилось, что каждый из гостей стал выбирать себе на карте тот край, куда бы он хотел поехать делать открытия. Дима выбрал свою родную Якутию, Владимир Серпухов, мечтатель-путешественник, захватил сразу Приамурье, Забайкалье и Север, Евгений Бобин – Камчатку, Юрий Билибин – Чукотку, Валентин Цареградский – Колыму, где допотопные мамонты бродили...

Получилось нечто вроде игры. Такими играми, бывало, любили развлекаться в семье Билибиных, и Владимир Александрович показался Юрию очень похожим на его отца, Александра Николаевича, такого же веселого, остроумного, развлекающего всю семью. И Юрий, вспомнив, как в детстве, играючи, издавали семейный рукописный журнал «Уютный уголок», предложил:

– Закрепим законодательным актом за каждым удельные княжества Сибири! – и сам, взяв лист бумаги, начал выводить своим крупным красивым, похожим на древнюю русскую вязь, почерком «Акт на землепользование»:

«Мы, нижеподписавшиеся, шаман чукотский Билибин, тайон камчатский Бобин, якутский князь Вознесенский, боярин забайкальский Серпухов, колымский князец Цареградский, всю Сибирскую землицу меж собой поделили, за каждым удельное княжество закрепили и каждого обязали:

I. Всяк свою землицу, как бы обширна она ни была, исходить должон своими ножками вдоль и поперек, геологическим молоточком обстукать каждый камешек;

II. Каждый вершок своей землицы прощупать на всю глубину от кембрия до кайнозоя и нанести на белый лист карты, покрывая оную соответственно геологическим эпохам красками всех цветов, дабы не осталось на оной ни единого белого пятнышка;

III. Все подземные кладовые в своем княжестве открыть и от людей не таить, дабы богатства недр втуне не лежали, народишку своему служили;

IV. Всяк, прежь во владения свои ступить, познать должон оные, како жену свою, а ради сего все документы и книги о землицах своих прочитать и от бывавших тамо людей про все выведать, а ради этого вступить всем в союз, назвав оный «Сибирская секция».

Клятву сию подписали и верными будут по гроб жизни...»

Руку приложили все, потом высоко подняли бокалы.

Так родилась Сибирская секция. Ее председателем выбрали в такой же шутливой форме Билибина, и он оставался им до окончания института.

И как для лицеистов, друзей Пушкина, день открытия лицея был незабываем и каждый год отмечался, так и для членов Сибирской секции 9 ноября 1923 года останется памятным на всю жизнь.

Двадцать пять лет спустя бывший председатель Сибсека обратится к бывшим членам секции с посланием:

«9 ноября текущего 1948 года исполняется четверть века со дня организации Сибирской секции геологического кружка студентов Ленинградского горного института.

За истекшее время наш коллектив немало потрудился над изучением геологического строения и минеральных богатств той части Советского Союза, в геологической верности которой в свое время мы клялись со всей горячностью и легкомыслием молодости.

В более молодые годы у нас была хорошая традиция – ежегодно 9 ноября собираться в непринужденной обстановке и подводить годовые итоги работ, проходя иногда весь стратиграфический разрез «от кембрия до кайнозоя». Правда, сейчас силы уже не те, а сам разрез не без нашего участия детализирован настолько, что вряд ли его полное прохождение доступно даже геологам более молодым и крепким. Тем не менее дата «четверть века» звучит настолько убедительно, что было бы преступлением пройти мимо нее. Ведь следующую, полувековую дату вряд ли смогут отметить двое-трое из нас».

Юрий Александрович был прав. Когда отмечали «четверть века», на фотографии смогли увековечиться шестеро друзей: Ю. М. Шейнманн, Ю. А. Билибин, А. Л. Лиссовский, С. А. Музылев, Д. В. Вознесенский, В. И. Серпухов.

Через три года Юрий Александрович сфотографируется с Дмитрием Владимировичем Вознесенским в непринужденной домашней обстановке. Полгода не пройдет – похоронят Билибина, а через четыре года вслед за ним уйдет из жизни и его друг Дмитрий Вознесенский.

На полувековой юбилей Сибирской секции смогли собраться бы только двое – Музылев и Цареградский, но они жили в разных городах, один в Ленинграде, другой в Москве, не встречались и не переписывались.

Сергей Александрович Музылев, профессор Ленинградского горного института, опубликует о Сибирской секции коротенькие воспоминания в бюллетени «Колыма» и подведет последние итоги:

«Дух тесного товарищества, царивший внутри секции, для ряда его членов перерос в дружбу, которую они пронесли сквозь всю свою жизнь, действительно, как оказалось, отданную на изучение необъятных, труднодоступных и суровых пространств Сибири и Дальнего Востока».

Ю. А. Билибин исследовал Алдан, Колыму, Верхоянье, Е. С. Бобин – Колыму, Корякское нагорье, Верхоянье, Д. В. Вознесенский – Колыму и Якутию, Д. С. Коржинский, А. Л. Лиссовский, С. А. Музылев, Е. А. Пресняков, Ю. М. Шейнманн – Забайкалье, В. И. Серпухов – Алдан, Чукотку, Верхоянье, Приморье, В. А, Цареградский – Колыму...

ГЕОЛОГ, СЫН ГЕОЛОГА

Что-то в отношении Димы Вознесенского к Юрию поначалу настораживало Наташу. Бесцеремонность, что ли... Правда, они друзья, но все-таки Юрий старше на четыре года и уже кое-что сделал, открыл. Обоим им, несомненно, в высшей степени свойственно чувство собственного достоинства. Спеси нет, гордыни нет, но гордости, одетой в иронию, у того и другого предостаточно. У Димы, пожалуй, даже больше. Он не капризен, не обидчив, шутки понимает, но если бы он жил в прошлом веке, то был бы отчаянным дуэлянтом, стрелялся бы и за себя и за оскорбленную честь других...

– В кого он у вас? – спросила Наташа Екатерину Сергеевну, когда мужчины под предлогом покурить удалились для своего разговора.

– В отца,– ответила Екатерина Сергеевна, печальными глазами посмотрев на портрет покойного мужа,– Димочка добрый и ласковый, он только на вид ершистый. Потому, видимо, что родился в жгучие якутские морозы да под вой пурги. Жили мы на Вилюе, куда после Иркутска сослали Владимира Александровича, вокруг за сотни верст не то что фельдшера или акушерки, повитухи порядочной не найдешь. А роды, предчувствовала я, будут нелегкими... И тогда наш В. А. призвал старого, но крепкого якута, по прозвищу Кылланах, который якобы самого Чернышевского на Вилюй возил, и говорит ему: «Ну, Кылланах, вези нас в Якутск, меня не довезешь (а Владимиру Александровичу запрещено было передвигаться, становые могли стрелять как в беглеца) – меня не довезешь, а ее во что бы то ни стало живой доставь в Якутск к лучшему доктору». Закутали меня во всякие меха и покатили на якутских мохноногих лошадках. Днем по юртам таились, а ночью ехали. Благо ночи долгие, прибыли как раз к сроку. Роды были тяжелые, думала, с жизнью расстаюсь... Но все обошлось. Родился Дима. Через год ссылка кончилась, мы вернулись в Иркутск. Потом уехали в Питер, здесь В. А. снова стал служить в Геолкоме, но каждое лето выезжал в Сибирь: то в Забайкалье, то в Приамурье, то на Енисей. Димочка рос болезненным. А наш В. А.– какой? Решил: Дима будет геологом, пойдет по моим стопам, и начал спартанское воспитание. Не минуло сыну и четырнадцати годков, взял его в экспедицию – закалять. Не знаю, каким боком вышла эта закалка. Но он и студентом прихварывал: то плеврит, то инфлюенция. Из-за болезней да еще из-за того, что по полгода в экспедициях пропадал, стал в учении отставать. А тут весной двадцать четвертого года – чистка студентов непролетарского происхождения. Троцкий между ними воду мутил, дискуссию в партии развел, а их на свою сторону переманивал. Мой-то Димочка, как и ваш Юра, в этих распрях не участвовал. Они на учебу нажимали. Как раз перед чисткой Сибирскую секцию организовали. В. А. читал им лекции. А в один прекрасный майский день приходит Дима домой с перевернутыми молоточками на фуражке. Я-то не знала, что у студентов-горняков обычай такой: исключат или уволят – молоточки перевертывают, и спрашиваю: «Ты что? Подрался с кем? Молоточки-то...» А он буркнул: «Подрался» – и в свою комнату, А вечером, когда пришел В. А., все и выяснилось. Я, конечно, с вопросами: как да почему тебя исключили, а Билибина, Цареградского – нет, а ведь у них тоже далеко не пролетарское происхождение... Оказывается, у Билибина весь минимум экзаменов сдан, на комиссию он пришел в своей красноармейской шинели, там задали ему два вопроса: «Минимум сдан? В Красной Армии служил? Иди :– чист». У Цареградского хвостов не меньше, чем у Димы, в Красной Армии он тоже не служил, отец у него при царе был юристом. Но за Цареградского заступился старый член партии профессор Рябинин, у которого Валентин палеонтологией занимался. Рябинин характеристику написал, что он способный студент, читает антирелигиозные лекции в подшефном Балтфлоте. А за Диму никто не заступился, и сам он как воды в рот набрал, на комиссию заявился в отцовской студенческой шинели на белой подкладке, другой-то у него и не было, его приняли за белоподкладочника, а к ним в институте отношение соответственное. Диму не спросили, кто его родители, и вычистили. «Ну, а сам-то, спрашиваю, мог сказать, кто у тебя отец, где родился, почему отставал?» Где там! Гордость у него непомерная! За малую обиду пощечину даст, а тут... «Что же я, в грудь себя должен бить или на колени стать: «Не обижайте меня, мой папа и мама – революционеры, и сам я родился в политической ссылке». Я к В. А.: «А ты что себе думаешь? Сходи в институт, тебя там все профессора знают...» – «Нет, не пойду. Ничего страшного не случилось. Будет заниматься как следует, экстерном сдаст». Вот и весь ответ. В царское время за своих товарищей горой вставал, в тюрьму за них шел, а тут за родного сына словечка замолвить не может. Гордость у них, у Вознесенских, непомерная! Что мне оставалось делать? Собралась я, да и поехала в Москву, к бабушке Вере Фигнер. Меня-то она не знает, а В. А. должна помнить, в Крестах вместе сидели.

Вернулась я от Веры Фигнер окрыленной. Она и бывшие народовольцы Прибылев и Прибылева-Корба, члены общества политкаторжан и ссыльных, написали в Ленинградский музей революции большое письмо об участии В. А. Вознесенского в революционном движении и просили музей принять соответствующие меры к тому, чтобы сыну ветерана революции, Дмитрию Вознесенскому, было предоставлено право закончить образование. Музей революции ходатайствовал перед проверочной комиссией, и Димочку восстановили...

В это время Дмитрий с Юрием вышли из отцовского кабинета.

– Однако, затянули мы свой визит,– сказал Билибин.– Хороший гость вовремя откланивается. Сколько, Дима, на твоих серебряных?

Дима достал из нагрудного кармана часы на ремешочке, щелкнул крышкой и показал Юрию Александровичу. Билибин посмотрел, а потом взглянул на свои наручные:

– Идут минута в минуту. Дай бог и нам так шагать.

– Да! – согласился Дима.– Не отставая друг от друга. А ты, мама,– тихо и проникновенно сказал Дмитрий Владимирович,– наверное, не рассказала гостье об этих часах. С ними папа прошел всю жизнь и мне их оставил в наследство,– и он, закрыв крышку часов, опустил их в карман, к самому сердцу.

Наташа не обратила внимания на этот жест и на голос, которым были произнесены последние слова. Отношения между Дмитрием Владимировичем и Юрием Александровичем в дальнейшем будут меняться. У Натальи Николаевны отношение к Дмитрию останется двойственным. Но к матери его она всегда будет питать самые добрые чувства и навестит ее в ту годину, когда на Екатерину Сергеевну обрушатся жесточайшие невзгоды и она с двумя малолетними внуками останется одна...