Текст книги "Кровь ацтека. Том 1. Тропой Предков"

Автор книги: Гэри Дженнингс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

Мне, конечно, жилось куда лучше, чем большинству léреros, – у меня всегда имелась охапка соломы, на которой я спал, а также пусть и скудный, но каждодневный паек в Доме бедных. Ну а главное, падре Антонио с риском для жизни учил меня: благодаря этому доброму человеку и его книгам я знал о существовании совсем другой жизни.

И ночью мне снился не наглый нищий, издевавшийся над птицей, а осада Трои и отважный Ахиллес.

10

Но что бы ни привлекало моё внимание – смотрел ли я на то, как загоняют в клетки обречённых каторжников, или на то, как бьётся на привязи раненая птица, – меня не покидало весьма неприятное ощущение, будто за мной наблюдают.

И точно, за мной неотрывно следила некая весьма надменная, аристократического вида пожилая дама, облачённая в чёрный, расшитый золотом, жемчугом и драгоценными камнями шёлк. Она восседала в великолепной, сработанной из полированного дуба и кедра карете, обитой бархатом, кожей и сверкающими заклёпками и вдобавок украшенной на дверце гербом.

Незнакомка выглядела иссохшей старухой: пергаментная кожа обтягивала кости, и никакие деньги не могли вернуть ей свежесть юности. Наверняка эта особа принадлежала к какому-нибудь знатному роду, хищному уже по самой своей природе, а возраст лишь ещё сильнее выявил в ней черты злобной хищной птицы – прожорливой, с острым клювом, крючковатыми когтями и ненасытным взглядом.

Когда отец Антонио ступил на площадь, старуха, повернувшись, вперила в него изучающий взгляд.

Лысый, сутулый, с покатыми плечами, падре Антонио пребывал в вечной обеспокоенности, но не за себя, а за других. Этот человек не просто почитал святой крест, а буквально нёс его на себе. Он впитывал чужую боль, и сердце его при этом истекало кровью. Все беды и злосчастья Новой Испании тяжким бременем ложились на его отнюдь не могучие плечи.

Для «прокажённых» и других полукровок падре Антонио воплощал милосердие Божие на земле, а его маленькая деревянная хибарка в бедняцком квартале служила для иных пусть убогим, но единственным прибежищем, какое они когда-либо знали.

Кое-кто утверждал, что отец Антонио якобы лишился церковной благодати из-за неумеренного потребления предназначавшегося для причастия вина; другие говорили, будто бы его погубила постыдная слабость к доступным женщинам. Но, по моему разумению, каким бы ни был предлог, истинной причиной немилости было его великое милосердие и сострадание, распространявшееся в равной мере на всех, включая индейцев и отверженных.

Пристальное внимание ко мне со стороны старухи не укрылось от отца Антонио и очень ему не понравилось. Он спешно направился к карете: его серое одеяние развевалось, из-под грубых кожаных сандалий при ходьбе поднималась пыль.

В это мгновение меня отвлёк донёсшийся справа шум. Наказанный метис, беглый раб с рудников, получил свою порцию плетей, после чего его отвязали от столба, и бедняга со стоном опустился на землю. Тело его было располосовано, рассечённая плоть открывала взору белеющие рёбра. Палач, производивший расправу, чтобы очистить своё орудие от крови, опустил его в ведро с рассолом, прополоскал, а потом отряхнул, четыре или пять раз щёлкнув бичом в воздухе.

Потом он облил кровавым рассолом голую спину пленника, усугубив его страдания. От немыслимой боли метис взвыл, как издыхающий пёс, после чего стражники рывком поставили его на ноги и оттащили к ближнему тюремному фургону.

Обернувшись, я увидел, что отец Антонио стоит рядом с каретой старухи и оба они, глядя в мою сторону, о чём-то спорят. Уж не вздумала ли эта карга обвинить меня в том, что я у неё что-нибудь спёр? Я невольно покосился на метисов, которых затолкали в клетки: мне не было известно, отправляют ли на рудники сопляков вроде меня, но имелись обоснованные опасения, что возраст тут не помеха.

Однако уже в следующий миг мой страх сменился яростью. Я ничего не крал у этой gachupm! Конечно, вряд ли возможно было упомнить всё, что я когда-либо у кого-либо стащил – в моей нелёгкой жизни такое случалось частенько, – однако эту мрачную каргу со взглядом хищной птицы я бы не забыл. Да и вряд ли решился бы её обокрасть.

Неожиданно отец Антонио встревоженной шаркающей походкой поспешил ко мне. На ходу он извлёк из-под одежды перочинный нож и полоснул себя по большому пальцу.

Я чуть не взвыл, как тот несчастный метис. Неужели после разговора с этой мерзкой богатой старухой мой покровитель помутился умом?

Между тем он привлёк меня к своей нестиранной робе, обдавая запахом перегара, и прошептал:

   – Говори только на науатль.

   – ¡Mierda![7]7
  Дерьмо! (исп.)


[Закрыть] Что, вообще...

Но падре Антонио моментально надвинул соломенную шляпу мне на лоб, изловчившись оставить на лице пораненным пальцем несколько кровавых мазков, и поволок меня за шкирку к карете. Я засеменил рядом с ним, так и держа в руках отобранную у увечного мальчишки острогу.

   – Взгляните, госпожа, как я вам и говорил, это не он, а всего лишь очередной уличный попрошайка. Вдобавок заразный – наверное, у него peste! – С этими словами он, сдвинув мою шляпу со лба, обнажил красные пятна.

Старуха в ужасе отпрянула.

   – Езжай! – рявкнула она кучеру и захлопнула окошко кареты. Кучер хлестнул лошадей.

Когда экипаж, прогромыхав по камням мостовой, исчез из виду, отец Антонио облегчённо вздохнул и стал креститься, вознося благодарности Всевышнему.

   – Да в чём дело? Зачем тебе понадобилось выдавать меня за зачумлённого? – спросил я, стирая со лба кровь.

   – Это старая уловка, к которой прибегали монахини, чтобы их не изнасиловали при нападении на монастырь.

Всё ещё во власти страха, он нервно перебирал чётки, оставляя кровавые следы на бусинках.

Не поняв, при чём тут монахини, я собрался было продолжить расспросы, но отец Антонио отмахнулся.

   – Не приставай, Кристо, нет смысла лезть ко мне с вопросами, на которые я всё равно не отвечу. Просто запомни, bastardo chico[8]8
  Несмышлёныш (исп.).


[Закрыть], если с тобой вдруг заговорит gachupin, отвечай на науатль и ни за что не признавайся, что ты mestizo.

Мне показалось, что смысла в этом нет никакого, потому как вряд ли хоть кто-нибудь примет меня за настоящего индейца – и цвет кожи у меня гораздо светлее, и ростом я, будучи четырнадцатилетним подростком, уже вымахал со взрослого индейца. Уж скорее меня посчитали бы испанцем.

Однако я не успел возразить, поскольку меня отвлёк шум за спиной.

Стервятник, за которого я заступился, разинув клюв, издавал пронзительные звуки, повернувшись к дразнившим его мальчишкам. А один из них изо всех сил ткнул птицу в грудь палкой.

11

В то время все мои познания ограничивались исключительно улицами Веракруса и книгами отца Антонио. Не то чтобы мне недоставало сообразительности или любознательности, просто для развития этих качеств не было иной пищи. Зато в роли попрошайки я весьма преуспел: хотя в том же качестве на улицах Веракруса подвизались многие léperos, никто не делал этого так ловко, как я.

После встречи с загадочной старухой прошёл год. В тот день я нёс своё бдение на пороге закрытой лавки в двух улицах от доков. То было исключительно выгодное местечко: ожидалось прибытие королевского казначейского флота[9]9
  Испанский казначейский флот – особый караван, формируемый дважды в год, начиная с 1564 г.; основной груз – перуанское и мексиканское золото.


[Закрыть], и мимо меня валом валили зеваки, направлявшиеся в гавань. Там кораблям, прибывшим из Старой Испании, предстояло разгрузить привезённые товары и заполнить свои трюмы сокровищами Нового Света, прежде всего его серебром.

Великий город Мехико, воздвигнутый на месте столицы ацтеков Теночтитлана, называли Венецией Нового Света – городом каналов, широких бульваров и дворцов богачей, тогда как Веракрус, безусловно, представлял собой ту трубу, через которую богатства колоний утекали в далёкую метрополию. Грубые слитки серебра и золота, а также бочонки с ромом и мелассой – чёрной патокой – раз за разом грузили на казначейские корабли, доставлявшие это добро в Севилью, откуда оно препровождалось в Мадрид, к королю. Правда, в нашем Городе Истинного Креста практически ничего из этих богатств не оседало – несмотря на громкое название и транспортное значение, Веракрус оставался проклятой дырой, с извечной жарищей, дурным воздухом и гиблыми северными ветрами. Вдобавок сокровища, скапливающиеся тут в ожидании очередного прибытия флота, манили к себе мародерствующие полчища французских и английских пиратов, домогавшихся поживы с той же страстью, с которой иные распутники домогаются женской плоти.

Сам город постоянно пребывал в состоянии, близком к разрухе, и его постройки, в основном деревянные или глинобитные, покрытые грубой штукатуркой, по большей части нуждались в ремонте. Пожары и ураганы то и дело уничтожали целые кварталы, но Веракрус возрождался снова и снова, словно птица феникс из пепла.

Прибытие королевского флота – огромных грузовых судов, сопровождаемых военными кораблями, – ежегодно становилось для города огромным событием, но в тот год оно было особенно важным, ибо на борту адмиральского флагмана находился недавно назначенный архиепископ Новой Испании, персона почти столь же значительная, как и сам вице-король. Во всяком случае, если вице-король умирал или его отзывали, архиепископ нередко надевал его мантию и выполнял обязанности наместника до тех пор, пока из Мадрида не присылали замену.

Сотни священнослужителей, монахов и монахинь со всей Новой Испании в тот день специально прибыли в портовый город, чтобы приветствовать нового архиепископа. Улицы кишели братьями и сёстрами из святых орденов, потевшими в своих грубых сутанах и рясах, по большей части серых, чёрных или бурых. Но ничуть не меньше нагрянуло в Веракрус и торговцев, намеревавшихся забрать с кораблей заказанные ими в Испании товары и отвезти их на ярмарку в Ялапу – торговый город, находившийся высоко в горах, по дороге в Мехико. Воздух там, надо думать, был чистым и свежим, не то что в нашей болотистой низине.

Чем больше народу, тем лучше для попрошайки, хотя, конечно, выпрашивать подаяние – занятие непростое даже в день прибытия королевского флота. На улицах толчея, людям не до нищих.

Вот пробирается сквозь толпу дородный, осанистый купец с такой же вальяжной женой. Разряженные в пух и прах, они прямо-таки лучатся богатством, и léperos устремляются к ним со всех сторон, но получают лишь презрительные пинки. Но я был бы не я, если бы не превзошёл всех изобретательностью. Один старик из Ост-Индии, которого доставили больным в нашу ночлежку, научил меня индийскому искусству расслабления, растяжения и выкручивания конечностей. И надо сказать, я весьма преуспел – мне ничего не стоило вынимать кисти, локти, ноги и плечи из суставов, помещая их в самые противоестественные положения. По приближении богатея я моментально преобразился в сущее чудовище и, едва лишь купец с женой поравнялись с порогом лавочки, хныкая и скуля, выполз им навстречу.

При виде моих увечий оба дружно ахнули и попытались торопливо обойти меня, но я ухватил женщину за подол и завёл свою жалобную песню о несчастном, голодном, сиром калеке.

Госпожа чуть было не выпрыгнула из кожи и крикнула своему мужу:

– Дай ему денег!

Мужчина швырнул мне медную монету. Она не попала в плетёную корзинку, висевшую у меня на шее, а, угодив мне в правый глаз, отскочила в сторону, но была моментально подхвачена другой, не искривлённой рукой – пока милостыню не успел сцапать ещё какой-нибудь уличный lépero. Едва купеческая чета удалилась, все суставы были вправлены на место.

Следовало ли мне стыдиться такой жизни? Может быть. Но это было единственное доступное мне тогда занятие. Отец Антонио делал для меня всё возможное, старался из последних сил, но, увы, мог обеспечить воспитаннику только набитый соломой топчан, стоявший за грязной занавеской, отгораживающей угол хижины с земляным полом. Какое будущее было мне уготовано? Я был lépero, а стало быть, сама судьба определила мне жить подобным манером – врать, притворяться, мошенничать, попрошайничать и воровать.

Мои размышления прервал пинок, заставивший меня растянуться на мостовой.

Щегольски разодетый кабальеро с висевшей на его руке поразительно красивой mulatta[10]10
  Мулатка (исп.).


[Закрыть] переступил через меня, даже не поглядев вниз. Для него я значил меньше, чем собака, ведь он был носителем шпор, а я – тем, кого пришпоривают. Но даже в том сопливом возрасте куда большее впечатление, чем его шпага или пышный наряд, на меня произвела эта экзотическая, эротичная красавица, надо полагать, дочь испанского плантатора и одной из его чернокожих рабынь.

«Ох, до чего же мы, испанцы, любим темнокожих женщин!» – признался мне как-то, будучи в подпитии, отец Антонио, и эта пара служила наглядным подтверждением его словам. Самые восхитительные цветные красотки становились любовницами buena gente[11]11
  Благородные господа (исп.).


[Закрыть], самых богатых из gachupm, ну а не столь изысканные – домашними служанками. Некоторых женщин передавали из рук в руки, одалживали друзьям или сдавали внаём для утех или приплода, как породистых лошадей. Когда блеск красоты увядал, их продавали в публичные дома. Мулатка-любовница могла жить пышно и весело, но её положение было весьма шатким.

Впрочем, женщина, висевшая сейчас на руке испанца, держалась свободно и уверенно.

Она тоже переступила через моё пресмыкающееся тело, нахально покачивая бёдрами, как будто они были её сокровищем, её серебряным рудником. Ослепительное, огненно-красное платье открывало упругую надушенную грудь; грива густых, с рыжеватым оттенком волос была небрежно переброшена через плечо. Взгляд красотки мимолётно скользнул по мне, и на губах её появилась жестокая, кривая усмешка.

Я не мог не восхититься её нарядом. Мулаткам, так же как метискам, индианкам или негритянкам, запрещалось носить испанские платья, но если индейские женщины и метиски, как правило, обходились простыми, принятыми у пеонов бесформенными балахонами, чаще всего из неокрашенного хлопка, то пышные, яркие наряды некоторых мулаток напоминали роскошные мантии из разноцветных перьев. Такие в былые времена носили жрецы у ацтеков. На этой красавице была шёлковая нижняя юбка, длинная и пышная; двойные ленты волочились позади, как верные придворные. Жилет с низким вырезом, облегавший мулатку, словно корсет, украшали жемчужные нити и золотое шитьё; верхняя юбка была обшита кружевами цвета киновари; кайма отделана золотой нитью; широкие, летящие рукава подбиты серебристым шёлком. Но самое сильное впечатление производила смуглая грудь молодой женщины, прикрытая лишь падавшими на неё локонами тёмных, с рыжеватым отливом волос, в которые были искусно вплетены золотые и серебряные нити. Вырез жилета был настолько глубокий, что чувственные соски, лишь едва прикрытые его кромкой, то и дело, пусть на мгновение, появлялись на виду.

В определённом смысле эти мулатки были свободнее, чем самые знатные испанские дамы голубой крови. Любая испанка, осмелившаяся выставить напоказ свои прелести, мигом схлопотала бы плетей, но мулаты не считались настоящими людьми, а стало быть, никаких нравственных требований к ним никто не предъявлял.

Впрочем, и костюм самого кабальеро тоже не отличался особой сдержанностью. Всё в нём, от широкополой, с роскошным плюмажем шляпы до ярко начищенных сапог с высокими голенищами и звонкими серебряными шпорами, было почти таким же экстравагантным, как и у его спутницы.

   – Мои братья по Святой католической церкви, – сказал мне как-то отец Антонио, – вслух громко сокрушаются, что так много белых мужчин предпочитают своим законным жёнам мулаток. Но я много раз видел, как эти прелестные женщины навещают самих священников через заднюю дверь церкви.

Пинок кабальеро возмутил меня. Вообще-то к léperos относились хуже, чем к собакам, и ничего удивительного в подобном отношении не было, но я воспринимал обиду острее, чем другие полукровки, ибо был образован лучше многих испанцев. Я уж не говорю об их женщинах, пусть те даже рядились в шелка и проживали в особняках. Я имел все основания гордиться своей образованностью, ибо не только читал и писал на испанском, но и свободно говорил на науатль, языке моих предков ацтеков. А ещё я весьма прилично знал – нет, не стоит скромничать, – я превосходно знал латынь и греческий. Я читал произведения классиков на трёх языках, а ошиваясь на пристани, поднахватался разговорных фраз из трёх местных наречий. Я так легко воспринимал на слух иностранные языки, что мой добрый покровитель называл меня порой маленьким попугаем.

Конечно, отец Антонио строго-настрого запретил мне открывать эти умения кому бы то ни было.

   – Никогда не разглашай свои познания, – предупредил он меня на самом первом уроке и повторял это предостережение на каждом последующем. – Инквизиторы нипочём не поверят, что lépero мог научиться грамоте без пособничества Люцифера, и уж они сумеют убедить тебя сознаться в этом, а заодно и открыть имя того, кто, кроме нечистого, учит lépero грамоте. Поверь мне, есть уроки, которые ни тебе, ни мне усваивать не захочется. Я уж это знаю. Так что не вздумай похваляться своими познаниями, если не хочешь сгинуть понапрасну в застенках инквизиции. Не думаю, чтобы тебе не терпелось угодить на дыбу и познакомиться с пыточными клещами.

Я усвоил этот урок священника так же твёрдо, как спряжение латинских глаголов: amo, amas, amat.

А ещё падре Антонио внушал мне (между прочим, то же самое утверждают классики), что носители шпор ошибаются, ставя во главу угла pureza de sangre, чистоту крови. Кровь ни в коем случае не определяет ценность человека. При равных условиях иной метис может не только сравниться с чистокровным доном, но и превзойти его. Я был тому живым подтверждением. Но подобно индейцам, которые скрывали ненависть под стоической маской безразличия, я тоже сдерживал свою ярость, зная, что надменные gachupines ничем меня не лучше. Будь у меня серебро и золото – и прекрасная карета, щегольской наряд кабальеро, клинок из толедской стали и ослепительно красивая любовница-мулатка, – я тоже был бы un hombre macho de le gachupin grande, великим мужем, носителем больших шпор.

Юная испанская девушка в зелёном струящемся платье, отделанном белым шёлком, вышла из ближайшей ювелирной лавки, и я двинулся наперерез, чтобы изобразить перед ней увечного урода, и уже был готов начать канючить и причитать, когда вдруг увидел её лицо. Меня словно громом поразило: взгляд девушки буквально приковал меня к мостовой. Я уже не мог корчиться, ползая на коленях и изображая дурачка, мне в тот момент было бы проще остановить солнце.

У юной испанки были тёмные застенчивые глаза, нежное личико с белой кожей, как это бывает у знатных дам, которым не приходится трудиться под открытым небом, и длинные чёрные волосы, густые и блестящие, ниспадавшие роскошными волнами. Будучи ещё совсем девочкой, на год или на два моложе меня (а мне тогда только-только исполнилось пятнадцать), эта удивительная красавица держалась с царственной грацией. Пройдёт совсем немного времени, и благородные испанские кабальеро будут насмерть биться на шпагах ради одного её благосклонного взгляда.

Тут следует отметить, что даже в Новой Испании кабальеро проявляли по отношению к сеньоритам благородного происхождения подобающую галантность. Поэтому, когда путь прелестнице преградила лужа, оставшаяся после прошедшего ранним утром дождя, я тоже почувствовал себя обязанным свалять дурака, изобразив рыцаря. Сняв свою manta, индейское одеяло, которое я носил перекинутым через правое плечо, я устремился к ней со словами:

– Сеньорита! Бернальдо де Карпио, рыцарь Кастилии, приветствует тебя!

Бернальдо, конечно, был излюбленным героем испанцев, уступавшим в их сердцах разве что Сиду Кампеадору[12]12
  Сид Кампеадор (наст, имя Родриго Диас де Бивар) (между 1026 и 1043-1099) – испанский рыцарь, прославившийся подвигами во время Реконкисты (освободительной борьбы коренного населения Пиренейского полуострова против арабов). Воспет в «Песне о моем Сиде» (XII в.) и трагедии П. Корнеля «Сид».


[Закрыть]. Он победил французского героя Роланда в битве при Ронсевале и избавил полуостров от завоевателей. Подобно многим другим персонажам испанских эпических поэм, Бернальдо был впоследствии предан собственным королём, проявившим чёрную неблагодарность, и сгинул в изгнании.

Когда я, устремившись навстречу красавице, широким жестом бросил свою manta поверх лужи и с поклоном пригласил девушку ступить на неё, глаза незнакомки расширились. Она замерла на месте как вкопанная, а её щёки залил румянец. Сперва мне показалось, что девушка сейчас прикажет мне убраться с глаз долой, однако потом я понял, что ей с трудом удаётся сдержать улыбку.

Но тут из лавки ювелира вслед за ней показался испанский юноша, паренёк на год или два моложе меня, но уже такой же рослый и значительно более мускулистый. Кожа у него была темнее моей, а всё лицо в оспинах, и он, похоже, пребывал в мрачном настроении. Очевидно, испанец приехал сюда на лошади, потому что на нём были серые штаны для верховой езды, красная безрукавка поверх полотняной сорочки в тон, чёрные кавалерийские сапоги до колен, украшенные злобно острыми шпорами, и в руке он держал хлыст, каковым с размаху и хлестнул меня по левой щеке.

   – Убирайся отсюда, грязная свинья, вонючий lépero!

Меня буквально захлестнула волна ярости. Я прекрасно знал, что если сейчас отвечу на удар, то меня запорют до полусмерти, а потом отправят на рудники, ибо нет худшего преступления, чем нападение на gachupin. Но в тот момент мне было на это плевать. Когда наглец замахнулся снова, я сжал кулаки и двинулся ему навстречу.

Но девушка встала между нами.

   – Прекрати! Оставь его в покое.

Она развернулась ко мне, выудила из кармана монетку и вручила её со словами:

   – Возьми и ступай.

Выхватив manta из грязной воды, я швырнул монету в лужу и ушёл.

Может быть, тогда во мне впервые по-настоящему всколыхнулась гордость. Та самая гордость, что, как и улыбка юной красавицы, впоследствии ещё не раз вернётся, чтобы преследовать меня повсюду.