Текст книги "Кровь ацтека. Том 1. Тропой Предков"

Автор книги: Гэри Дженнингс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

Несколько мгновений спустя послышался мужской голос:

   – Прошу прощения, сеньор, сеньоры и сеньорита, но мы проверяем всех, кто покидает город. Произошло страшное преступление: гнусный вор lépero хладнокровно убил любимого всей беднотой Веракруса доброго священника. Негодяй распорол ему живот и, судя по всему, повернул клинок в ране. Очевидно, священник поймал его на воровстве.

Хуанита ахнула. Я почувствовал, как напряглись ноги Елены. Гнусное обвинение подвергло её совесть испытанию. В моей голове звучали слова отца Антонио: «Если они тебя поймают, тебя уже ничто не спасёт».

   – А вы уверены, что это сделал он? – спросила Елена. От волнения она даже забыла, что старуха строго-настрого велела ей молчать.

   – Ещё как уверены, сеньорита! Это не первое убийство, которое он совершил!

iAy caramba! Чёрт побери! Мои преступления так и множатся.

   – А если злодея поймают, он предстанет перед судом? – осведомилась девушка.

Стражник рассмеялся.

   – Ну какой суд, сеньорита? Он же метис, lépero, полукровка. Если алькальд проявит милосердие, мерзавца не будут подвергать слишком суровым пыткам, а просто казнят.

   – А каков он с виду? – заинтересовалась Елена.

   – Сущий дьявол. Ростом выше меня, физиономия страшная, глаза настоящего убийцы, дьявольская усмешка, а зубы как у крокодила. С первого взгляда ясно, что это закоренелый злодей.

   – Но он всего лишь мальчик! – воскликнула Елена.

   – Ну ладно, – сказал солдат, – можете ехать дальше.

Когда наша карета двинулась с места, старая матрона не преминула обратиться к Елене:

   – А откуда ты знаешь, что он мальчик?

Я похолодел от страха, услышав этот вопрос.

   – Откуда... ну... я... я слышала, как люди обсуждали это происшествие рядом с каретой, когда я выходила.

   – Почему ты задаёшь так много вопросов?

   – Я... мне просто стало любопытно. Пока я вас дожидалась, какой-то мальчишка lépero просил у меня милостыню. Я бы его и не вспомнила, но после этого рассказа... кто знает?

   – Я надеюсь, ты не дала ему денег, – сказала Хуанита. – Подкармливать это отребье – всё равно что кормить крыс, которые воруют наше зерно.

Вновь застучали копыта, и к карете приблизились всадники.

   – Buenos dias, ваши милости! Добрый день!

   – Рамон! – воскликнул Луис.

   – Buenos dias, дон Рамон, – откликнулась старуха.

Кровь застыла у меня в жилах. Я чуть было не выскочил из-под сиденья с криком ужаса. Здесь был убийца отца Антонио. На этой земле наверняка живёт не одна тысяча Рамонов, но именно этот, порой сам того не зная, следовал за мной неотступно, как тень, куда бы я ни направился.

   – Как продвигается твоя охота? – спросила старая матрона. – Поймал негодяя?

Откуда она знает, что Рамон выслеживает меня? И тут мне всё стало ясно.

Мне не было нужды высовывать голову из-под сиденья, чтобы выяснить цвет платья этой женщины. Оно, конечно же, угольно-чёрное, даже без намёка на белое кружево на манжетах. Это та самая старая карга, которая носит вдовий траур, как регалии чести – и власти.

Теперь я вспомнил, где я видел герб, красовавшийся на сапогах Луиса, – на дверце кареты той зловещей старухи. Это ж надо было – бежать и угодить прямо в руки моих преследователей.

   – Из города мерзавцу не выбраться, – заверил её Рамон. – Я предложил сотню песо за его поимку. К закату он будет мёртв.

   – Мёртв? А как же суд? – спросила Елена.

Я снова услышал звук пощёчины. И снова Елена не вскрикнула.

   – Я, кажется, приказала тебе молчать, дерзкая девчонка. Помалкивай, пока к тебе не обратились. Но если уж так хочешь знать, по закону, у метисов нет никаких прав. Рамон, пошли сообщение на гасиенду, как только что-нибудь узнаешь. Мы пробудем там несколько дней перед отъездом в столицу. Приезжай сам, и надеюсь, ты привезёшь хорошие новости.

   – Да, ваша милость.

«Хорошие новости» – это известие о моей смерти.

Карета продолжила путь. Оставшийся позади убийца шарил по всему городу, тщетно выискивая мои следы. И хотя в Веракрусе меня уже не было, но я направлялся на ту самую гасиенду, куда этот злодей непременно вскоре заявится, не найдя меня в городе.

36

Карета, громыхая, ехала вперёд на протяжении двух часов. Из разговора пассажиров я сделал вывод, что мы всё ещё движемся по дороге на Ялапу. Окошки кареты, чтобы предохраниться от болотных миазмов, закрыли ставнями, воздух внутри освежался букетиками цветов.

Старуха, слава богу,заснула.

Пыталась заснуть и Хуанита, но она постоянно просыпалась из-за приступов судорожного кашля.

Елена и Луис почти не разговаривали. Парень с явным презрением относился к книгам, даже религиозным, поскольку, видимо, считал, что его невеста увлекается именно ими. Впрочем, сейчас, судя по его саркастическим замечаниям, Елена достала и читала маленький томик стихов. Луиса же в этой жизни интересовали исключительно лошади, охота и поединки, иными словами, hombria. То, что единственно достойно мужчины.

– Книги не учат нас ничему из того, что нам действительно стоит знать, – снисходительно заявил Луис. – Их кропают чернильные душонки, владеющие только пером, да у этих самых писателей душа в пятки уходит при виде горячего скакуна или настоящего рыцаря с мечом.

   – Твой отец тоже прекрасно владеет пером, – заметила Елена.

   – Да, есть у него такая скверная привычка. Вот почему образцом для меня служит не он, а дон Рамон и твой дядя.

   – Не умаляй достоинства своего отца, – мягко укорила Луиса мать. – Родителей надобно уважать.

   – Я буду уважать его, когда он поменяет заострённое гусиное перо на хорошо отточенную шпагу.

В полдень карета остановилась у гостиницы, и из разговоров я понял, что это последняя остановка. Отдохнув, женщины пересядут в паланкины, а Луис поедет дальше верхом.

После того как все вышли, я выскользнул из-под сиденья, выглянул в окошко и, увидев, что Елена со своими спутниками стоит в тени возле гостиницы, покинул карету через дверь с противоположной стороны и помчался к кустам, находившимся в ста шагах оттуда. Бежал я, не оглядываясь, но, добежав, обернулся и увидел Елену. Остальные уже зашли в патио, она же немного задержалась.

Я поднял руку, чтобы помахать девушке, и тут Луис вышел обратно и заметил меня.

Больше не озираясь, я нырнул в кусты и помчался прочь что было мочи.

37

С дороги, ведущей на Ялапу, мне следовало поскорее убраться, ведь с прибытием казначейского флота и нового архиепископа она, несомненно, стала самой оживлённой дорогой Новой Испании. Правда, если перефразировать известную в Европе пословицу о Риме, у нас все дороги, а не только эта в конечном счёте вели в великий город Мехико, лежавший в самом сердце долины Мешико. Я слышал много рассказов о чудесах этого островного города, который ацтеки называли Теночтитланом, но сунуться туда не решался. Хотя Мехико был во много раз больше Веракруса и, казалось бы, шансы затеряться там были выше, но в столице, где находились двор вице-короля и различные правительственные учреждения, имели дома, а то и настоящие дворцы все значительные персоны Новой Испании. А это существенно повышало вероятность встречи со злобной доньей и её подручным.

Если этот Луис, мальчишка с чёрным сердцем, заподозрил во мне пресловутого lépero – убийцу или если Елена по глупости в момент откровенности сболтнула жениху о том, что я прятался в карете, за мной уже, возможно, снарядили погоню. Однако сейчас я мог лишь укорить шаг, поспешая дальше: свернуть с дороги, пока я не доберусь до одной из отходивших от неё троп, которые, петляя у подножий холмов, вели к окрестным поселениям, было нельзя. Соваться прямо в лес, совершенно не зная местности, не имело смысла, я бы там просто заблудился.

Разумеется, в тот момент над всеми моими чувствами преобладал страх – страх перед возможной поимкой, пытками и смертью. Но даже тогда, будучи перепуганным пятнадцатилетним мальчишкой, я переживал из-за того, что если сейчас умру, то зло останется безнаказанным. Я понимал, что жизнь сурова. Что для бедных, индейцев и полукровок справедливости просто не существует. Несправедливость – это неотъемлемая часть жизни, причём всякое злодеяние порождает новые: это как круги, расходящиеся по воде от брошенного камня. Но стоявшая перед моими глазами картина – Рамон, вонзающий кинжал в живот бедного клирика и поворачивающий клинок в ране, – даже сейчас, по прошествии стольких лет, приводит меня в ярость. А ведь тогда это воспоминание было совсем свежим. Моему юношескому сознанию представлялось, что если я погибну, не отомстив за своего учителя, то не обрету покоя даже в могиле.

Но обратиться за помощью мне было не к кому. Алькальд ни за что не поверит метису, выдвигающему обвинение против испанца, и, даже если кто-нибудь и проявит ко мне сочувствие, на правосудие всё равно рассчитывать нечего. Ибо суд в Новой Испании вершит не Фемида, греческая богиня правосудия, которая, если помните, предварительно тщательно взвешивала всё на своих весах. В колониях правосудием заправляла mordida, её величество взятка. Алькальды, судьи, альгвасилы и тюремщики – все покупали свои должности у короля и обязаны были собирать взятки, именуемые mordida, «кусочки», чтобы вернуть затраты и извлечь выгоду из занимаемого положения. Я же не мог предложить судьям не только кусочек, но даже крошку.

Стук копыт заставил меня нырнуть в придорожные кусты. Мимо проехали четверо всадников, все незнакомые. С равным успехом то могли быть как пастухи, возвращающиеся в Веракрус с ярмарки, так и охотники за беглым попрошайкой, за голову которого обещано сто песо. Сто песо – это же целое состояние! Те же vaquero, конные пастухи, не получали таких денег и за год работы.

Когда на дороге вновь воцарилась тишина, я вышел обратно и заторопился дальше.

Во всей обширной Новой Испании я толком знал лишь местность, прилегавшую к Веракрусу и Ялапе. Моя родная деревня находилась в северной части долины Мешико, но о тех краях у меня сохранилось лишь смутное воспоминание о кучке хижин. Отец Антонио рассказывал мне, что большая часть Новой Испании, от Гвадалахары до дальней оконечности полуострова Юкатан, – это либо джунгли, либо горы, либо глубокие долины.

На всём этом пространстве более или менее крупные города попадались крайне редко, в основном же поселения состояли из индейских деревушек, приписанных или не приписанных к каким-нибудь гасиендам. Как-то раз, показывая мне карту Новой Испании, отец Антонио заметил, что, хотя вся эта земля находится под властью испанской короны, испанцы составляют большинство лишь в нескольких городах и ближних к ним усадьбах, тогда как обитатели сотен индейских деревень если когда и видели испанца, то только священника – приходы повсюду просто огромные. Характер же местности, во всех направлениях, пока не доберёшься до суровых северных пустынь, таков, что прокладывать там дороги трудно и накладно, поэтому люди до сих пор обходятся пешеходными и вьючными тропами.

По мнению отца Антонио, именно это и было одной из причин, по которым у ацтеков так и не появилось колёсного транспорта, столь распространённого в Европе да и в других частях света. Что такое колесо, индейцы знали, у них даже имелись детские игрушки на колёсиках, но сложный характер рельефа и отсутствие тягловых животных (и лошади, и быки, и ослы, и мулы были завезены в Новый Свет испанцами) делали изготовление повозок бессмысленным. А поскольку не имелось повозок, то нигде, кроме городов, не требовалось и широких, ровных дорог. На своих двоих человек пройдёт по любой тропке, а у ацтеков тягловой силой были только рабы да они сами.

Спустя час пути я увидел индейцев, которые сворачивали с главной дороги на маленькую тропку, обозначенную столбом с надписью «Хуатуско». Название мне слышать случалось, но я даже не помнил, деревня это или город, не знал, далеко ли дотуда, и уж точно не ведал, что буду там делать, если туда доберусь. По пути на ярмарку я, помнится, уже видел этот указатель и даже спросил отца Антонио, чем это место, Хуатуско, славно, но он ничего не знал и лишь предположил, что это индейская деревня.

– Между Веракрусом и долиной Мешико существует великое множество отходящих от дороги троп, и по большей части они ведут именно к индейским деревенькам.

Вот по такой, пригодной только для пешехода или вьючного животного тропке я и тащился, одолеваемый страхом и сомнениями. Не напала ли на мой след погоня? Если даже и нет, то чем я буду кормиться, не имея денег? Невозможно выпрашивать еду у людей, которые настолько бедны, что горстка маиса и бобов для них – настоящая трапеза. Как долго мне удастся воровать, пока я не получу копьё в спину? Уход в местность, населённую индейцами, пугал меня ещё больше, нежели необходимость скрываться в большом городе. Как я говорил доброму клирику, в джунглях я сам стану едой. Но в больших городах для меня места не было, так что с главной дороги мне пришлось сойти.

Конечно, возраст вполне позволял мне зарабатывать на жизнь, только вот никаких полезных навыков у меня не было, и неумеха вроде меня годился лишь для самого простого труда. Вряд ли индейцем требуются подёнщики-неумехи, их и самих-то используют как тягловую скотину. Ну а о работе на испанца и думать нечего. Как ни велика Новая Испания, но испанцев, по сравнению с индейцами, здесь очень мало, и весть о метисе, убившем двоих из них, быстро облетит всех. Так что от испанцев мне лучше держаться подальше.

Интересно, как бы на моём месте вышел из положения тот знаменитый picaro Гусман? Помнится, когда он попеременно выступал в роли то нищего, то аристократа, он всякий раз обязательно менял походку и манеру разговора.

Мои познания в языке ацтеков были почерпнуты от индейцев на улицах Веракруса и усовершенствовались благодаря общению со многими индейцами на ярмарке. Они не были идеальными, но, учитывая, сколько существовало в Новой Испании местных языков и наречий, моя речь не должна была навлекать особые подозрения.

Чего нельзя было сказать о моей внешности.

В городах и на дорогах метисы встречаются часто, но вот в индейской деревне полукровка сразу обратит на себя внимание. Я превосходил ростом большинство моих индейских сверстников, да и кожа моя от природы была светлее, хотя большую часть времени я проводил на улице, под палящими лучами солнца tierra caliente, и загар сделал меня таким же смуглым, как и многих индейцев. Правда, это относилось лишь к лицу, но ноги мои к тому времени уже покрылись такой коркой пыли и грязи, что по ним бы никто ничего не понял.

Волосы мои были хоть и тёмными, но не угольно-чёрными, как у большинства индейцев, поэтому я убрал их под шляпу. Потом можно будет попробовать зачернить их сажей из потухшего костра или чем-нибудь в этом роде, но сейчас меня подгоняла необходимость двигаться. К тому же эта разница была различима только для индейцев, редкий испанец мог бы её заметить.

Размышляя о своей наружности, в то время как грязные ноги несли меня по тропе, я пришёл к выводу, что, скорее всего, меня могут выдать походка, манера говорить, а также осанка и жесты. Ибо lépero, выросшему на городских улицах, не свойственна та стоическая невозмутимость, что характерна для индейцев. Мы быстрее и громче говорим, чаще жестикулируем. Индейцы – побеждённый народ, покорённый мечом, много страдавший от принесённых белым человеком недугов (умирали девять из десяти заболевших), постоянно принуждаемый к тяжкому труду: в рудниках и на плантациях, с унизительными клеймами, в оковах, под ударами бича. Индейцы привычны к любым невзгодам. И мне нужно бы перенять у них это стоическое безразличие ко всему, служащее отличительным признаком подавляющего большинства индейцев, разумеется, когда они не пьяны. Необходимо держаться спокойно, избегая любого проявления чувств.

Размышляя об этом, я торопливо двигался по тропе с твёрдым намерением поскорее уйти подальше, но толком даже не представляя, куда именно. Как мне стало ясно ещё на главной дороге, мои убогие городские умения никак не могли прокормить меня в сельской местности, и дальнейшее лишь подтверждало этот невесёлый вывод. Путь мой пролегал мимо маисовых полей, на которых работали индейцы, и индейцы эти, как и на главной дороге, взирали на меня хмуро. И их можно было понять: не стоило принимать сдержанность этих людей за тупость. Подобно ревнивому мужу, сразу замечающему тех, кто посмотрит на его жену с вожделением, эти пеоны мигом уразумели, что за чувства пробуждал у меня вид высоких кукурузных стеблей и округлых початков.

В городах пересказывали множество леденящих душу историй об угнездившихся в джунглях непокорённых племенах, сохранивших веру и обычаи ацтеков, – будто бы они по-прежнему совершают человеческие жертвоприношения, а мясо жертв поедают. Там, в городах, это воспринималось отвлечённо, просто как занимательные истории, но здесь, в глуши среди индейцев, воспоминания о подобных рассказах будили совсем другие чувства.

Незадолго перед этим прошёл дождь, и, похоже, он ожидался снова. У меня не было огнива, чтобы развести костёр, да и сухого валежника близ тропы не наблюдалось. Не прошло и часа, как дождь возобновился; сначала он чуть моросил, а потом хлынул настоящий ливень. Оно бы и ладно, пусть отобьёт у испанцев охоту за мной гоняться, но самому мне тоже не помешало бы где-нибудь укрыться.

Проходя через маленькую, не больше дюжины хижин, деревеньку, я не увидел никого, кроме глазевшего на меня из дверного проёма голого ребёнка, но вот на себе чужие взгляды почувствовал. В этой крохотной индейской деревушке места для меня не было, и я продолжил путь, не задерживаясь. Приди мне в голову просто попросить несчастную тортилью, меня бы запомнили. Я же хотел, чтобы меня принимали за одного из многих людей, возвращающихся с ярмарки.

Мимо, обогнав меня, проехал священник на муле, в сопровождении четверых пеших слуг-индейцев. У меня на миг возникло искушение остановиться и поведать ему свою печальную историю, но хватило ума молча продолжить путь. Отец Антонио свою братию знал и предупреждал меня, что даже священник не примет на веру слова lépero, обвиняемого в убийстве испанцев.

Дождь всё лил, и я прошлёпал по грязи через другую деревню. Меня облаяли собаки, а одна даже гналась за мной, пока я не швырнул в неё камнем. Индейцы выращивали псов на мясо, и, будь у меня чем развести костёр, я не колеблясь прикончил бы эту шавку, чтобы заполучить на ужин сочную собачью ногу.

Вскоре моя шляпа и накидка промокли насквозь. Моя одежда вполне годилась для жаркого побережья, но здесь я дрожал и ёжился под холодным дождём, обрушившимся на меня, как дурное предзнаменование.

Маисовые поля и крытые соломой амбары искушали меня до крайности. Есть хотелось неимоверно, в животе урчало, надо было на что-то решаться, и, поравнявшись с плантацией агавы, я свернул туда. Искать здесь тайник не имело смысла: поле было невелико, и, скорее всего, земледелец обрабатывал его для собственных нужд.

Сердцевина растения, к которому я устремился, оказалась уже вырезанной, рядом были сложены полые обрезки стеблей. Я отломил кусочек, чтобы пососать, и, хотя соку осталось там совсем немного, в конце концов мне это удалось. Запах и вкус неперебродившего сока были отвратительны, но всё хоть какое-то спасение от голода.

Дождь, подлинная кара богов, усилился, не оставив мне другой возможности, кроме как свернуть с тропы и искать убежища под широколиственными растениями.

Укрывшись под ними, как под зонтом, я свернулся в клубочек и задумался о том, как мало, по существу, знаю о жизни своих индейских предков, тех, кто был связан с этой землёй с незапамятных времён. Я чувствовал себя чужаком, на которого удалившиеся в джунгли и горы индейские боги взирали с презрением.

Сны меня в ту ночь посещали мрачные – какие-то бесформенные тени, вызывавшие страх, пока я спал, и оставившие дурные предчувствия по пробуждении.

Времени было около полуночи, стояла тьма. Дождь прекратился. Потеплело, и чернота ночи была наполнена туманом. Лёжа в молчании, я пытался отгонять прочь остатки ночного кошмара, но тут в соседних кустах что-то зашевелилось, и страх охватил меня с ещё большей силой.

Я замер, затаил дыхание и напряг слух. Звук донёсся снова. В ближних кустах определённо что-то двигалось, а поскольку это накладывалось на последствия страшного сна, неудивительно, что мысли мои обратились к силам зла и прежде всего к Ночному Дровосеку, свирепому лесному духу ацтеков, нападавшему на одиноких путников, имевших глупость отправиться в дорогу после захода солнца. То было безголовое чудовище с раной-пастью посреди груди, которая открывалась и закрывалась с таким стуком, какой издаёт рубящий дерево топор. Беспечных людей, шедших на звук, Ночной Дровосек хватал, отрубал им головы и поглощал своей разверстой грудью.

Вообще-то Ночным Дровосеком мамаши обычно пугали непослушных детишек. Мне тоже в детстве грозили, что, если я буду плохо себя вести, за мной явится Ночной Дровосек. Правда, делали это невежественные люди с улицы, приходивший к нам в Дом бедных: сам отец Антонио подобных суеверий не одобрял.

Впрочем, топор в кустах определённо не стучал, однако, когда я прислушался как следует, легче мне не стало. Походило на то, что в зарослях движется ягуар, этот тигр Нового Света. А это было даже хуже, чем Ночной Дровосек, ибо голодный ягуар не завлекает жертву, а ищет её сам, да и вдобавок передвигается так быстро, что от него не убежишь.

Я лежал, застыв от страха, пока пугающий звук не стих в отдалении, хотя даже последовавшая за этим тишина казалась мне таинственной и грозной. Мне доводилось слышать истории о существах, способных переломать все кости в твоём теле, и смертоносных пауках величиной с человеческую голову. Причём и те и другие подкрадывались к жертве бесшумно.

Я убеждал себя, что по ночам в зарослях всегда слышатся странные шумы, а если ночные птицы или сверчки сейчас и молчат, то лишь из-за того, что после дождя вокруг слишком сыро. Может, так оно и было, но страх нашёптывал, что они затаились из опасения обнаружить себя перед кем-то очень опасным, кто вышел на ночную охоту.

Однако страх страхом, а сон снова взял своё. И опять мне снился кошмар, но на сей раз вполне конкретный – будто бы я вместо ноги той шлюхи отпилил голову отцу Антонио.