Текст книги "Истребители"

Автор книги: Георгий Зимин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)

«Первый вылет: сбит т. Рузиным 1 «Фокке-Вульф-189». Второй вылет: мною и младшим лейтенантом Котовым сбито по одному Ме-110. Третий вылет: старший лейтенант Судробин сбил одного Ме-109. Четвертый вылет: сбито нами 5 самолетов противника. Я сбил двух, летчики тт. Котов, Гусев и Воронцов – по одному каждый. Пятый вылет: уничтожено до 50 автомашин противника».

Это – данные не за весь полк. Здесь зафиксированы действия только тех групп, с которыми в тот день летал я. [73]

В составе ВВС Брянского фронта наш полк воевал до 15 ноября, после чего нас отправили на переформирование. К этому времени нам уже, попросту говоря, не на чем было летать. За полтора месяца боев в районе Тулы 42-й истребительный авиаполк произвел около полутора тысяч боевых вылетов, из них большинство – на прикрытие наземных войск. В воздушных боях летчики полка сбили 30 самолетов противника и штурмовыми действиями уничтожили много живой силы и вражеской техники. Таков итог нашей боевой работы под Тулой.

На моем счету к этому времени было 7 сбитых вражеских самолетов.

* * *

В запасном полку выяснилось, что самолетов для нас не хватает. Требовалось ждать, когда нам смогут выделить столько машин, сколько необходимо по штату. Перевооружили наш полк истребителями ЛаГГ-3. А пока что мы приступили к их изучению: сначала теория, сдача зачетов, потом – полеты. Поскольку наши летчики были неплохо подготовлены, программу переучивания они прошли быстро. А самолетов все не было. Со дня на день мы ждали приказа отправляться за ними в Горький, но в это время в запасной прибыли пилоты 1-го гвардейского истребительного авиаполка майора А. П. Юдакова, и командование нашего полка получило приказ передать приготовленные для нас машины им. В принципе логика такого решения была нам понятна: гвардейцам все вне очереди. Без восторга, конечно, но передали мы им приготовленные для нас истребители. Нам же предстояло еще ждать и ждать. Впрочем, на заводском дворе к тому времени скопилось несколько сот машин, но военпреды их не принимали из-за недопустимо сильной вибрации винтов. Причину дефекта никак не могли найти, и нам ничего не оставалось, как набраться терпения.

В те дни впервые за много недель у меня появилось время, чтобы подытожить и обдумать накопившийся боевой опыт. И не только его, а все, чему я был свидетелем и в чем участвовал, начиная с того момента, когда противовоздушная оборона Черноморского флота и главной флотской базы встретила огнем налет первых вражеских бомбардировщиков. Вспоминал прошедшие месяцы, думал о том, что такое напряжение, которое выдерживали наши люди на фронте, перед войной считалось бы немыслимым. [74] Но то, что еще полгода назад могло показаться невозможным, с первых дней войны стало тяжелой, но будничной работой. Мои товарищи по полку совершенно не думали о том, что каждый день они совершают что-то из ряда вон выходящее. Они спокойно и осознанно выполняли свой долг, и было в этом что-то более глубокое, чем честолюбивое, как некоторые считали, стремление к подвигу. Было в этом какое-то высшее для человека осознание своей нужности, роли и профессионального предназначения.

Бесстрашных людей, видимо, не бывает. Что героями не рождаются и не становятся по наследству, истина бесспорная. Все лучшие качества в человеке воспитываются. Воспитываются великими нравственными идеями и всем ходом жизни, подчиненным воплощению этих идей.

В трудные дни осени сорок первого года я еще раз убедился в том, насколько серьезно подготовлены мои боевые друзья в духовном отношении к самым суровым испытаниям. Не случайно ведь именно в эти самые неудачные для нас месяцы войны отлаженная, чудовищная по своей силе военная машина нацизма оказалась подорванной и «забуксовала» в самом начале задуманного грандиозного «похода на Восток». Лопнул фашистский план молниеносной войны. Начавшееся в декабре успешное контрнаступление наших войск под Москвой сделало это очевидным для всего мира.

* * *

Под Москвой разворачивались важнейшие события, а мы все сидели в ожидании самолетов и с жадностью читали ежедневные сводки с фронта. Особым смыслом наполнялись названия освобожденных городков и поселков, о которых мы в довоенную пору и не слыхивали. Теперь какой-нибудь населенный пункт, затерянный в снежных равнинных просторах, звучал для нас громче, чем название столицы иного государства.

На досуге я, военный летчик и командир, поневоле размышлял над сугубо профессиональным вопросом: а как дрались мы? Особенно остро стоял вопрос о тактике воздушного боя и о наших боевых порядках.

Еще до войны, по опыту воздушных боев в Испании, мы знали, что немцы летали парами. Две пары – звено. Наши же боевые порядки традиционно, практически с момента зарождения в 1913 году, состояли из звеньев [75] трехсамолетного состава. Три звена – отряд. Так было в первую мировую войну, в гражданскую, так мы летали у озера Хасан, на Халхин-Голе, с этой организационной структурой начали и Великую Отечественную войну.

Между тем, применяя боевые пары, гитлеровцы вовсе не открывали ничего нового. Выдающийся русский летчик-истребитель Евграф Крутень, который прославил отечественную авиацию в ходе первой мировой войны, разработал более 20 способов атаки и выхода из нее, оставил несколько работ, в том числе и по тактике воздушного боя. Уже в те далекие времена этот воздушный боец сформулировал многие принципиальные положения, касающиеся использования истребительной авиации. В частности, к самолету Е. Крутень предъявлял следующие требования: «... скорость вертикальная и горизонтальная, верткость (на нашем терминологическом языке – маневренность. – Г. З.) аппарата и высокий потолок». Скорость, маневренность, высотность и по сей день остаются важнейшими качествами самолета-истребителя. В тактике воздушного боя Е. Крутень считал главным умелое сочетание маневра и огня. «Надо подойти к противнику в упор, – писал он, – и только тогда открывать огонь наверняка»{5}. Он же пришел к выводу и о целесообразности парного построения боевого порядка, обеспечивающего лучший маневр и взаимодействие в воздушном бою.

Все это, повторяю, было очевидным для русского летчика еще на заре развития истребительной авиации. Узнав об этом, я еще раз убедился в справедливости ходкой поговорки о том, что новое – это хорошо забытое старое. Приходится только сожалеть, что использование боевых порядков, о которых писал Е. Крутень, мы вынуждены были как бы заново осваивать в ходе тяжелейшей войны. Ведь с первых же боев мы почувствовали недостатки звена трехсамолетного состава. Но при этом за несколько месяцев боевых действий я не слышал, чтобы кто-нибудь где-нибудь заговаривал об этом. Ни снизу, ни сверху. Это вызывало недоумение. Было совершенно ясно, что противник на этом много выигрывает. Парная структура позволяет ему более гибко строить тактику воздушного боя. Пара – основная огневая единица. Действия звеном из двух пар обеспечивают очень хорошую маневренность в бою и надежный обзор всего воздушного [76] пространства. Кто первый увидел – тот уже наполовину победил. Наконец, такой гибкий боевой порядок обеспечивает отличное взаимодействие ведущего и ведомого и пар в звене и, главное, позволяет создавать самые различные боевые порядки, выгодные именно для этого боя. Важно и то, что при этом обеспечивалась более эффективная стрельба всех летчиков звена при индивидуальном, подчеркиваю, прицельном огне каждого.

Что же касается звена трехсамолетного состава, то оно в маневренном бою очень неустойчиво: обычно один самолет отрывался и мог стать легкой добычей врага. Оказать своевременную помощь отставшему летчику в сложной обстановке, когда противник имел преимущество как в количестве, так и в качестве техники, часто было невозможно. Вывод о том, что надо менять боевые порядки, а также одновременно оргструктуру звена и эскадрильи, напрашивался сам собой. Но вводить такие изменения имел право только Главный штаб ВВС. Со временем переход на парные боевые порядки был проведен, но за многие месяцы боев по-старому мы понесли немало излишних потерь.

Думал я и о другом.

Гитлеровцы эшелонировали свои боевые порядки по высоте. Связывая боем наших истребителей своим нижним эшелоном, они часто безнаказанно атаковали силами верхнего эшелона сопровождаемых нами штурмовиков и бомбардировщиков, заставляя нас драться со всеми эшелонами сразу. Это ставило нас в чрезвычайно трудное положение. К тому же в начале боя не всегда удавалось определить количественный и качественный состав сил противника, так как не все эшелоны просматривались. Некоторые из них вообще находились в стороне как резерв и приходили на вызов по радио уже в ходе боя.

Гитлеровцы не отказывались и от боев на виражах: маневренные качества их истребителей позволяли им успешно проводить такие бои со всеми типами наших самолетов. И когда ты уже ввязался в бой на вираже, когда тебя начали атаковывать пары противника из верхнего эшелона, прикрыть тебя сверху было некому.

Мы много проигрывали на этом, но в основном такое положение объяснялось количественным превосходством сил противника.

У нас просто не было возможности эшелонировать по высоте свои малочисленные группы. Но я заметил и другое. В тех редких случаях, когда нам удавалось собрать [77] силы помощнее или когда у нас они были примерно равны с противником, мы все равно не стремились перестроиться и по привычке дрались в одном эшелоне. Это уже объяснялось чисто психологическими причинами. Привыкнув к тому, что нас всегда мало и что мы вынуждены вести оборонительные бои, наши летчики увереннее чувствовали себя, как говорится, в «куче». Когда пилот справа и слева от себя видел товарищей, он чувствовал себя уверенней. Это было свойственно почти каждому. Так «кучей» и начинали бой, а уж дальше – у кого как получалось.

Между тем сама по себе «куча», во-первых, удобный для врага объект атаки, во-вторых, она очень уязвима, поскольку истребители, сбившись в ограниченном пространстве, лишают себя возможности маневра и тем самым взаимной поддержки. Единственное, что мы могли, – рассыпаться на отдельные звенья или поодиночке вообще. Но хуже этого в бою ничего не может быть. Две-три хорошо подготовленные слетанные фашистские пары могли без особого труда раздергать нашу «кучу» и, воспользовавшись бессистемностью ее построения, кого-то сбить. И если мы поражали вражеские самолеты, то только благодаря высокому индивидуальному мастерству наших летчиков, но никак не грамотной тактике воздушного боя.

Словом, вывод напрашивался сам: сложившееся положение было явно ненормальным. Конечно, в какой-то мере нас оправдывало то обстоятельство, что мы вынуждены были драться на устаревших машинах и в численном меньшинстве. Но при всем этом меня настораживали некоторые тенденции, которые в будущем сулили нам немало хлопот. Ведь летчик-истребитель сам обязан искать противника, навязывать ему свою волю и свою тактику боя, а у нас же все шло от оборонительной психологии. Первоочередной была необходимость строить эшелонированные боевые порядки, активно применять вертикальный маневр, наладить взаимодействие между эшелонами, уметь сохранять и поддерживать боевой порядок в процессе боя.

Были и кое-какие частности, на которые я тоже обратил внимание в боях. Между понятиями «смотреть» и «видеть» есть существенное различие. За воздухом следят все, но обнаруживают противника первыми, как правило, одни и те же летчики. Дело здесь не столько во внимательности (внимателен в воздухе каждый), сколько [78] в особенностях зрения, быстроте его адаптации к разным дальностям. Каждый летчик должен непрерывно вести обзор воздушной полусферы от минимальной до максимальной дальности. Но только у некоторых в этой ситуации проявляется какая-то повышенная зрительная «цепкость» к самым удаленным объектам. Нередко ведь бывало, что если один из летчиков по радио предупреждал, где находится противник, то его товарищи, имеющие тоже вроде бы нормальное зрение, не сразу замечали вражеские самолеты в указанном направлении.

До войны эта способность зрения отдельных летчиков не бросалась в глаза. Я, например, ничего об этом не знал. Но когда во время боев эта особенность у отдельных людей выявилась как бесспорная, сразу обратил на это внимание. Летчику, обладавшему такой необычной избирательностью зрения, следовало определять место в группе с таким расчетом, чтобы он меньше внимания тратил в строю на обеспечение собственной безопасности, а больше работал бы в интересах группы. Позднее, когда я стал командовать полком, а потом и дивизией, убедился в том, что в каждом полку таких «феноменов» бывает пять – семь человек, и добивался, чтобы в боевых группах их разумно использовали.

И еще одно, о чем я уже вскользь упоминал.

Сразу же после прибытия на фронт я увидел, что многие летчики, у которых было мало опыта, в бою открывали огонь с очень больших дистанций, растрачивали боекомплект преждевременно и часто впустую. При этом теорию все знали прекрасно. Это, конечно, говорило о том, что в летных школах огневая подготовка курсантов имеет существенные пробелы. Доучивать пилотов приходилось во фронтовых условиях. Было ясно, что в школах по «живому» самолету с применением фотокинопулеметов будущие летчики не стреляли, хотя такая полезная вещь, как фотокинопулемет, до войны у нас уже была. Когда я стал командиром полка, то тренировал летчиков очень элементарным способом. Пилот находился в кабине (на земле), а перед ним на дистанции 50 и 100 метров ставили боевой самолет. Молодой истребитель, внимательно глядя в прицел, должен был запоминать его размеры именно с этих дистанций. Самолет-цель периодически поворачивали, меняя ракурс так, чтобы летчик видел разные положения предполагаемой цели. Это было что-то вроде простейшего тренажера, и после десятка таких уроков ни один молодой летчик уже [79] не мог спутать вид самолета с дистанций, скажем, 100 метров и 800 метров. Но, конечно, такими мерами выправить изъяны в огневой подготовке до конца было невозможно. Кто-то постигал эту науку на жестком опыте войны, кто-то так и не смог научиться уверенно поражать цели. Всяко бывало...

Провоевав три месяца, я понял, что и во фронтовых условиях необходима систематическая учеба личного состава. И огневая подготовка, и штурманская, и тактика ведения воздушного боя, и аэродинамика, и знание особенностей самолетов противника, и еще многое другое, Все это требовало основательного труда. Как ни странно, но некоторые авиаторы не разделяли моей точки зрения на необходимость регулярных занятий. Говорили: какая там учеба? Идет война и надо громить врага! А то, что для победы над ним начальной, элементарной подготовки летчику явно было недостаточно, не понимали. Конечно, в тех условиях, когда иной раз некогда было выбраться из кабины между вылетами, когда каждые несколько дней приходилось менять аэродромы, безусловно, было не до занятий. Но в принципе учеба была необходима.

Сделав для себя на будущее выводы, я как-то поуспокоился. На душе легче стало. Всегда тяжело от слепоты, а когда есть ясность и намечена хотя бы в общих чертах программа действий, становится легче. У меня был план, который по возможности я решил реализовать в нашей последующей боевой деятельности.

Новое назначение

Наступил январь 1942 года.

Полк по-прежнему сидел без самолетов. Обещаний на этот счет было много, но дело не сдвигалось с мертвой точки. Наше ожидание становилось томительным. Перспектива получения машин, такая отчетливая и близкая поначалу, теперь была как бы окутана туманом неизвестности. Мы стали понимать, что если не напомним о себе самым решительным образом, то будем сидеть неизвестно сколько времени. Поэтому по указанию командира полка Ф. И. Шинкаренко во второй половине января я выехал в Москву «на разведку» с инструкцией действовать по своему усмотрению, но непременно добиться ясности. [80]

Прибыв в столицу, я, не теряя времени, направился к генерал-майору авиации Алексею Васильевичу Никитину, который в то время был начальником управления формирования и укомплектования ВВС Красной Армии.

Принят я был сразу, без всяких проволочек, хотя в ту пору люди в управлениях работали с огромной нагрузкой. С первых же минут я почувствовал искреннюю заинтересованность генерала и стал откровенно и подробно рассказывать обо всем, что считал важным. Алексей Васильевич сразу заинтересовался порядком и работой в запасном авиаполку и настроением летчиков. Об итогах нашей боевой работы ему уже было известно.

Доклад мой, кажется, полностью удовлетворил генерала. Я узнал от него, что причины вибрации винтов на «лагах» пока не установлены, но сейчас для оказания помощи производственникам на завод выехала компетентная комиссия ВВС, в составе которой находятся опытные авиационные инженеры-практики. Так что, считал генерал, в скором времени дефект будет устранен и самолеты начнут поступать в полки.

Потом я вдруг отметил, что генерал сменил тему разговора. Поглядывая на меня, Алексей Васильевич стал говорить мне о том, что в Иваново находится истребительный полк, который заканчивает переучивание на английских самолетах «Харрикейн». Машины получены, и в ближайшее время полк отправится на фронт.

Я слушал, не совсем понимая, к чему клонит Никитин. Но он неожиданно спросил, как я отнесусь к тому, что меня назначат командиром этого полка.

Вопрос застал меня врасплох. Я немного растерялся, и генерал спросил, что меня в сделанном предложении не устраивает.

Меня все, в общем-то, устраивало. И новая командная должность, которая предполагает большую самостоятельность и ответственность в боевой работе, и перспектива скоро снова оказаться на фронте. Но уж больно неожиданно это получилось: приехал вроде устроить дела полка, а тут такой поворот...

Обо всем этом я сказал генералу. Однако заметил, что мне жаль уходить из своего 42-го истребительного, где прекрасный боевой коллектив, хороший командир, где у меня много верных друзей. Это, как нетрудно понять, было естественной реакцией на предстоящее расставанье с боевыми товарищами. Какой же офицер на моем месте отказался бы от той должности, [81] которую так неожиданно предложили? Я понимал, что моя летная судьба круто меняется, поэтому со всей искренностью поблагодарил А. В. Никитина за доверие и за предоставленную возможность в ближайшее же время снова попасть на фронт.

Генерал сообщил, что полк, который мне предстоит принять, уже имеет боевой опыт, неплохо воевал, но понес большие потери и доукомплектован сейчас в основном молодежью из летных школ. Однако боевой костяк сохранился.

Все мне было в тот момент ясно. Единственное, чего я тогда не знал, так это английские истребители «Харрикейн», на которых полку предстояло воевать.

Когда Алексей Васильевич спросил о том, какие у меня вообще есть вопросы, я воспользовался случаем, чтобы поговорить о многом из того, о чем задумывался на фронте. К этому времени я был твердо убежден, что надо менять организационную структуру эскадрилий и вводить парные боевые порядки, потому сказал о тех неоправданных потерях, которые мы несем из-за приверженности к устаревшим канонам. Генерал слушал очень внимательно, а потом заметил, что до сих пор такого вопроса, кажется, никто не поднимал, что проблема эта серьезная и он ее изучит, запросит мнение частей и командования ВВС фронтов, после чего будет принято решение. И еще, помню, я говорил тогда о слабой огневой подготовке летчиков-истребителей в авиашколах и частях, о том, что почти все молодые летчики, прибывающие на фронт, слабо стреляют и что надо учить их стрельбе по реальным целям, по самолетам всех классов с использованием фотокинопулеметов и систематического тренажа.

Все это А. В. Никитин записал, сказав, что школам будут даны необходимые указания, и, пожелав мне успеха, на прощание распорядился:

– Езжайте в свою часть и ждите приказа.

* * *

16 февраля 1942 года мне передали распоряжение прибыть в штаб ВВС. Простившись с боевыми друзьями, уже через день я выехал в Москву поездом. Поезд был переполнен и шел только до Горького. За всю дорогу не сомкнул глаз: и сесть негде было, не то что прилечь. Решил в Горьком быть порасторопнее и доехать до Москвы с большими удобствами. Но едва я попал в Горький, [82] все мои мечты о них моментально улетучились. Поезд, на котором мне предстояло ехать в Москву, отправлялся с другого вокзала, и надо было успеть туда попасть. По совету знающих людей я отправился с одного вокзала на другой пешком, напрямик через скованную льдом Оку. На поезд успел вовремя, потеснив соседей, с трудом нашел место. Вагоны не отапливались, но это, в конце концов, были уже мелочи: главное, что я не застрял в бесконечных очередях и толпах на вокзале.

А из Москвы, получив там предписание, я в праздничное утро 23 февраля на самолете связи У-2 улетел в Иваново.

Военный человек привыкает к неожиданным переменам в своей судьбе. Эти перемены не проходят бесследно. Старые твои друзья, привычки, особенно когда это касается фронтовой жизни, все ранее пережитое возвращает тебя мысленно назад, в прежний твой полк, с которым ты уже расстался. В такие периоды даже твердый характером человек как бы оказывается один на один перед лицом будущего и уже не может рассчитывать на поддержку своих старых друзей. Все это довелось испытать и мне при расставании с ними. Однако еще с довоенных пор я приучал себя отсекать всякие ностальгические эмоции – все то, что размягчает душу человека воспоминаниями о прошлом в тот момент, когда оно уже отошло безвозвратно, а настоящее требует от тебя предельной собранности и способности к действию. Поэтому утром 23 февраля, когда маленький У-2 приземлился в запасном полку в Иваново, я уже целиком был поглощен мыслями о предстоящей работе.

Меня встретил заместитель командира запасного полка подполковник П. С. Акуленко. Он был начальником авиационного гарнизона и старшим офицером на аэродроме. Штаб располагался в Кинешме, и командир полка полковник И. И. Шумов находился там.

Первое, на что я обратил внимание, было отсутствие истребителей. Кругом стояли одни «илы». Как всякий боевой летчик, я с большим почтением относился к этим машинам, хотя видеть их в таком количестве мне еще не приходилось. И я про себя с удовлетворением отметил то, что в наших запасных авиаполках штурмовики – дефицитные и очень нужные – появляются массово. Стало быть, скоро их будет много и на фронте. Но меня-то в первую очередь интересовали истребители, а вот их [83] на аэродроме не было видно. И я сразу спросил у Акуленко, где они.

Подполковник, усмехнувшись, сразу ошарашил ответом:

– Вот они.

– Да ведь это «ильюшины»! – удивился я, ничего не понимая.

– Нет, – по-прежнему усмехаясь, ответил Акуленко. – Это и есть «Харрикейны».

Тут я присмотрелся к машинам повнимательнее. Да, это были не «илы». Но с первого, беглого взгляда и большого расстояния было почти невозможно уловить отличия одного самолета от другого. Большая площадь крыла, все видимые соотношения важнейших частей машины и даже – характерная примета штурмовика – пилотская кабина, приподнятая над фюзеляжем заметным «горбиком». Ничего радостного в этом открытии для меня не было.

Если самолет даже по внешнему виду не похож на истребитель, то чего же от него можно ожидать? Можно было безошибочно заключить, что для современного боя эта машина слишком громоздка и тихоходна, что большая площадь крыла не позволит ей тягаться с «мессером» на пикировании и на вертикальном маневре. Сама собой появилась мысль: как же на этих «Харрикейнах» драться с ними? Опять придется отказаться от наступательной тактики, опять будем держаться «кучей», да еще и на одной высоте...

В эти первые минуты я был так сильно разочарован, что подполковник Акуленко перестал улыбаться и стал смотреть на меня понимающе-сочувственно. Однако же нам обоим было ясно и другое: иных самолетов пока нет. До тех пор, пока эвакуированные на восток предприятия не наладят массовый выпуск нужной нам боевой техники, воевать придется на этом старье. «Ну и союзнички! – с горькой иронией думал я. – Вот это помощь!..» А ведь мне было известно, что английские «Спитфайры» и американские «аэрокобры» – вполне приличные истребители. Но первых в годы войны я вообще не видел, а «аэрокобры» поступали в очень ограниченном количестве. Зато всякое старье – «киттихауки», «томагавки» и вот эти «Харрикейны», которые можно было со спокойной душой списать еще до войны, они поставляли нам за чистое золото... Одним словом, с первых же минут пребывания [84] на ивановском полевом аэродроме я понял, что надо очень тщательно готовить полк к трудным боям.

Офицеры штаба полка и командиры эскадрилий произвели на меня неплохое впечатление.

Комэски капитаны В. Г. Лазарев и М. В. Габринец были хороню подготовленными летчиками и имели боевой опыт. Хорошим летчиком был и штурман полка майор Б. П. Кондратьев, который до моего прибытия исполнял обязанности командира 485-го истребительного авиаполка. Начальник штаба полка капитан А. Т. Гришин в части был недавно, но личный состав уже знал хорошо. Недавно также был назначен на должность комиссара полка полковой комиссар А. А. Воеводин.

Летчиками полк был укомплектован неплохо, но, как и предупреждал генерал А. В. Никитин, большую часть составляли недавние выпускники школ. Это меня не особенно смущало. Важно, чтобы был боевой костяк, остальное – дело наживное.

Я собрал весь летный состав полка и рассказал о себе, о том, где и как воевал, потом начал беседовать с летчиками, уже побывавшими в боях. Таких оказалось немного, да и опыта у каждого было маловато. Война шла уже больше полугода, но 485-й авиаполк воевал всего около двух месяцев: с конца июля по конец августа в составе войск ПВО Москвы, затем около месяца на Ленинградском фронте, после чего был послан на доукомплектование. Почти за два месяца боевой работы летчики сделали 650 боевых вылетов, провели 12 воздушных боев, в которых было сбито 3 самолета противника. При этом собственные потери составили 4 машины. Каждому, кто представляет себе, насколько напряженной была обстановка в воздухе летом и осенью сорок первого года, ясно, что это более чем скромный итог. На других, более важных направлениях летчикам истребительных полков приходилось совершать в ту пору по 4–5 боевых вылетов в день и, как правило, с боями.

В своей первой беседе с летчиками я пытался узнать их мнение о тактике воздушного боя. Меня интересовало, как они собираются воевать на «Харрикейнах». Суждения были самые различные, в том числе и о применении парных боевых порядков.

Это меня обескуражило. Воевали, воевали, а выводов не сделали. Тут же было дано указание летчикам, имевшим боевой опыт, подготовиться к проведению занятий по тактике воздушного боя. Вскоре я сам провел такое [85] занятие и увидел, как много было упущений в их тактической подготовке, потом приказал командирам эскадрилий составить списки боевых пар (с учетом пожеланий летчиков). В этих новых боевых порядках в оставшееся время мы должны были проводить групповую подготовку по планам переучивания и в этих же порядках, как объяснял я летчикам, будем драться с фашистами на фронте. Официально в наших авиачастях еще сохранялась старая оргструктура эскадрилий, но у меня тем не менее колебаний не было. Ведь на устаревших машинах да еще и в несовершенных боевых порядках много побед не одержишь. Обучение новой групповой подготовке, тактике ведения воздушного боя было проведено в самые сжатые сроки.

Параллельно шли занятия по огневой подготовке, поскольку и в этом деле нельзя было не заметить упущений. Я приказал поставить на аэродроме боевой самолет в линию полета, как и в 42-м полку, а всем пилотам твердо запомнить проекцию и размеры самолета под различными ракурсами с рабочих дистанций. Летчики сидели в кабинах своих самолетов и через прицел вырабатывали зрительную память. Такие тренировки проводились ежедневно.

Эти и другие меры пришлось вводить в учебный процесс самым экстренным порядком. Все мы понимали, что дальнейшая боевая работа и сама судьба полка во многом будут зависеть от того, насколько полезно и рационально мы сможем использовать оставшееся время.

Впрочем, переучивание летчиков затягивалось из-за нехватки горючего. Хотя теоретические занятия, конечно, тоже имели большое значение: у молодых летчиков, большинство из которых еще не видели противника в воздухе, с самого начала формировался грамотный взгляд на тактику современного воздушного боя. Так уж случилось, что я был не только командиром, но и наиболее опытным боевым летчиком, поэтому от моих выводов, взглядов и установок во многом зависела боеспособность полка в целом. Командиры эскадрилий и штурман были очень деятельными моими помощниками. Все мои установки на теоретических занятиях они, осмысливая собственный боевой опыт, четко доводили до летчиков. Но уровень подготовки большинства их меня все еще сильно беспокоил.

Представьте себе молодого летчика, который недавно окончил школу и налетал несколько десятков часов, а [86] на «Харрикейне» – менее 10 часов. Сравнивать, скажем, «Харрикейн» с «мигом» или «яком» он не может, поскольку на других машинах не летал, обычный учебный пилотаж в зоне с пилотажем во время воздушного боя – тоже, поскольку еще не воевал. Наконец, возможностей немецкого истребителя реально он тоже не знает, а то, что знает, представляет собой разрозненные и случайные сведения, иногда далекие от истины. Между тем каждый неокрепший еще истребитель совершенно искренне считает себя готовым к бою – ведь сдал же все положенные нормативы. А я-то знаю, что в первом же бою противник не оставит ему никакой возможности на адаптацию, что сильные вражеские летчики могут перебить эти «Харрикейны» раньше, чем наши ребята успеют освоиться в воздухе. Выводы напрашивались сами собой и делать их нужно было немедленно, не теряя ни одного дня. Мне самому надо было прежде всего разобраться с тем, что из себя представляет этот «Харрикейн», есть ли у него хоть какие-то возможности противостоять «мессеру», и даже если этих возможностей очень мало, их надо найти во что бы то ни стало уже сейчас, пока мы еще не на фронте.

И я взялся за изучение «Харрикейна».

Все необходимые зачеты я сдал, после чего начал полеты. Большой сложности для изучения этот самолет не представлял. Некоторое неудобство доставляли только надписи на английском языке и необходимость перевода различных единиц из одной системы в другую: например, мили – в километры, футы в метры и т. д. Но к этому в конце концов все привыкли. У этой машины оказалось и два достоинства, если можно вообще говорить о достоинствах явно устаревшей техники. Она была проста и послушна в управлении, стало быть, вполне доступна летчику средней квалификации, и неплохо радиофицирована, что впоследствии значительно облегчало нам управление в бою.