Текст книги "Книга о разведчиках"

Автор книги: Георгий Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

Выход я нашел. Когда она приходила, мы усаживались около Петькиной кровати и она разговаривала с Деевым, я же только вставлял реплики. Первую скрипку вел Петька. Он без устали острил, рассказывал всякие истории.

– Недавно я прочитал, что в Китае такая привычка есть: если им надо отругать, допустим, курицу, то они показывают на курицу, а ругают собаку. Это такая деликатность. Хорошо ведь, правда? Это чтоб не говорить человеку прямо, что он дурак… – Петька смеется, зажав голову ладонями и морщась от боли. – Я, когда женюсь, не буду никогда ругать жену. Буду в основном лаять соседку. – И тут же спохватился: – Нет, лучше – тещу. Во, милое дело – ругать тещу. Говорят, они все…

– А ты слышал такое выражение: «Ты что, к теще приехал?» – вставил я. – Или еще: «К теще на блины»?

– Правда. Значит, у тещи хорошо.

– Это свекровки все стервы, – блеснул я познаниями.

– Точно. Это же про них говорят, что они снохе не верят?.. Ну, а я все равно буду ругать тещу, а не жену.

Не знаю, довелось ли Петьке Дееву иметь тещу да и жену, чтоб кого-нибудь из них ругать, – дожил ли он до конца войны. Уж больно бедовый парень-то был, лез в самое пекло очертя голову… Три месяца спустя на Курской дуге на моих глазах он чудом вышел живым из самого пекла с горсточкой автоматчиков. Но это будет три месяца спустя. А пока он лежал с сотрясением мозга и ему нельзя было шевелиться.

Петькиным посредничеством мне пришлось воспользоваться всего лишь два раза. На четвертый или пятый день после нашего с Петькой водворения в гарнизонный госпиталь вызывают меня на медицинскую комиссию. Не понимаю, зачем нужна целая комиссия. Если у меня ребра срослись (я все-таки сомневаюсь, что они были сломаны), сказали бы мне: «Ты, парень, уже готов. Выметайся в свою часть». И я бы с превеликим удовольствием задал лататы. Так нет, надо какую-то комиссию.

Вызвали. Щупали. Крутили. Ничего не спрашивали. Переглянулись. Сказала уже сестра – не они, не комиссия, – чтоб одевался. Вышел. Говорю второй сестре:

– Давайте мои шмутки. Здоров. В часть поеду.

– Какие там твои шмутки. Шмутки тут все общие. Получишь новую обмундировку.

– Мне нового обмундирования не надо. Мне мое отдайте. А то вместо сапог обмотки подсунете.

– Что подсунем, то и наденешь. И не шуми тут. Не положено. Вот оформим документы, и тогда все выдадут.

– Никаких документов мне не надо. Меня и без документов примут.

– Не положено без документов.

Ну, думаю, черт с вами, с вашими документами и с обмундированием. Лечить не вылечили, а колготы… На следующий день узнаю, что выписывают меня немного раньше, чем положено (какая-то спешка получилась у них – нужда такая). На это я бы еще наплевал, но главное, выписывают в другую часть. Меня аж жаром обдало – бог ты мой! Я – к врачу, к тому, к седому, который очень не любил, чтоб в коридорах базары устраивали.

– Доктор, – говорю, – я разведчик! Вы понимаете – разведчик… Вы ж танкистов не посылаете в пехоту, летчиков – тоже? Почему? Потому, что специалисты они. Так вот я – разведчик, специалист своего дела! Специалист – понимаете? – старался я популярно убедить главного врача.

Врач отчужденно смотрел на меня и, конечно, никак не мог взять в толк – с каких пор разведчиков приравняли к танкистам да к летчикам?

– Слушайте, молодой человек, – наконец заговорил он. – Я воевал на фронте солдатом в первую мировую войну. У нас в разведку посылали добровольцев из нас же, солдат. А чтоб отдельно, такой специальности не было. Во всяком случае я не помню.

– Тогда не было, а сейчас есть.

Врач начал сердиться.

– И сейчас нету. Вот передо мной этот самый талмуд – список военных специальностей и кого куда посылать после лечения. Нету в нем такой специальности – разведчик. – И уже под нос себе: – Понавыдумывают всяких специальностей.

– Ну, в общем я в эту вашу часть не пойду, – отрезал я.

– То есть как «не пойду»? Вы как разговариваете, товарищ боец? «Пойду» – «не пойду»! Вы где, в армии или… или… где еще? Там дивизию надо на фронт отправлять, а он – не пойду. Сейчас все госпитали подчищают. Такой приказ, – и развел руками.

В общем-то он добрый был дядька, этот врач. У него, конечно, приказ. Но я-то при чем?

Уже выходя из кабинета, я через порог обернулся.

– Все равно не пойду в эту вашу часть. Имейте в виду. – И закрыл дверь.

Рассказал Петьке Дееву.

– Надо рвать отсюда, – твердо решил Петька.

– Тебе-то еще вставать нельзя.

– Ничего. Я на карачках доползу до своих. Когда ребята обещали прийти?

– Что их обещания! Если бы это от них зависело. Не пустит пээнша-два – и все.

– Как то есть не пустит? Товарищи лежат в госпитале, а он – не пустит.

– В госпитале же. Если бы, допустим… на нейтралке – тогда другое дело.

– Ну, в общем думай. Ты – ходячий, ты – думай, К обеду пришли ребята. Полвзвода. Всех вахтер не пустил.

Я вышел в вестибюль, изложил коротко обстановку. Ребята забеспокоились.

– Да они что, кошкодавы, с ума посходили? Разведчика в общую кучу!.. В другую часть!.. Да мы этого…

– Тихо! – скомандовал Иван Исаев. Сам весь подобрался. Глаза вспыхнули. – Трое с автоматами – любую машину «скорой помощи» мобилизовать, чтоб Петьку можно было в лежачем положении везти до полка! Только чтоб без шума, чтоб тихо. Поняли? Спокойно чтоб. Не привлекать лишнее внимание. А остальные – блокируем палату. Закрыть все выходы и, главное, изолировать телефон. Петьку выносим на носилках, кладем в машину. Сколько можно – садимся, а остальные – или другую машину мобилизуют или кто как может.

У ребят загорелись глаза. Уже навострились разбегаться выполнять. Остановил Грибко.

– Отставить! Ты, Иван, подумал, чем это может кончиться?

– А ничем.

– Погоди, не кипятись. Разоружать тебя никто не будет, догонять и стрелять по тебе не будут – им же известно, куда мы поедем. Не успеем приехать, а там командир дивизии – на-ашей дивизии! – прикажет встретить… и так далее все остальное прочее. А закончится военным трибуналом и штрафной ротой. Понял?

Грибко, разумеется, рассудил правильно. Так оно все и будет. Иван Исаев похлопал-похлопал своими белесыми ресницами и вдруг взорвался.

– Так ты что-о, предлагаешь ребят бросить здесь, а самим спокойнехонько идти искать твое мороженое?

– Ребята, я предлагал это? – театрально протянул руки к разведчикам Грибко. – Это, во-первых. А во-вторых, сейчас придет Нина, и поэтому все равно кому-то доведется бежать и искать для нее мороженое. Рыцари мы или не рыцари?

– Я с тобой серьезно разговариваю.

– И я серьезно. Сбегайте кто-нибудь за мороженым… А с ребятами мы поступим так: дождемся, пока немного стемнеет. А пока обследуем все окна на первом этаже. Петьку вынесем в простыне лежачим, раз ему нельзя…

– Слушайте, ребята, – подал голос кто-то. – Может, Петьку не будем трогать пока? Его же не выписывают. А потом, когда у него дело подойдет…

– Ну уж нет, – рубанул Иван. – Нечего ему тут делать. В своей санчасти долечат… Ну, а если уж Грибко стал такой трусливый и осторожный, то…

– Трусливый и осторожный – не идентичные понятия.

– У тебя тут вообще никакого понятия нету, – стоял на своем Исаев. – А Петьку до санчасти донесем на руках, на плащ-палатке. Вот и все. И понимать нечего… идентически…

«Сватались» до тех пор, пока не появилась Нина. Рассказали Нине. Она предложила:

– У меня подруга в медицинском учится, а по вечерам подрабатывает на «скорой помощи». Пойдемте поговорим с ней – может, на машине довезет вас.

Грибко с Ниной ушли. Исаев все-таки выпросил халат, и мы с ним пошли по первому этажу, отыскивая открывающиеся окна. Прошли по всему зданию – ни одного окна с незаколоченными створками. А во многих даже решетки вставлены. Поднялись на второй этаж. Тут кое в каких палатах окна открываются. Но ведь это – второй этаж. Я-то спущусь запросто, а Петьку – как?

– Нет, Иван, искать надо выход все-таки через первый этаж, – настаивал я.

– Вообще-то давай посмотрим еще раз, – согласился он.

Большинство комнат на первом этаже было занято всякими подсобными службами, и поэтому вечером их закрывали на замок. Прошли опять по тем, где лежали раненые.

– Раз есть створки, значит, они должны открываться, – пробормотал Иван в одной из палат. – Вы, ребята, не возражаете, если мы откроем вам окно, а?

Ребята, конечно, не возражали. С каждым днем на улице становилось теплее, и форточек уже не хватало для проветривания, а тут, глядишь, иной раз можно будет когда-нибудь смотаться через окно. Двое из ходячих даже помогали Ивану раскупоривать окно на летний манер.

– Вам что, ребята, на шмароход, что ли, понадобился этот ход сообщения? – спросил меня один из раненых.

– Куда, куда?

– На шмароход – к шмарам то есть, – довольный познаниями местного госпитального жаргона и произведенным эффектом, пояснил он словечко.

– Допустим, – ответил я и для пущей убедительности добавил: – С товарищем решили вечерком смотаться, тут недалече. А со второго этажа не слезешь.

– Знамо дело. Тут сподручнее.

А когда в сумерках принесли на позаимствованных за шкафом носилках Петьку Деева и стали его передавать с носилками через окно, кто-то удивился из своего угла:

– Сколько по госпиталям валяюсь, такое в первый раз вижу, чтоб на шмароход отправлялись лежачие, на носилках.

Поддерживая меня за руку и потихоньку спуская в окно, Иван Исаев посоветовал ему:

– Полежишь еще, да если будешь умным, не то увидишь. Это в будущем. А сейчас ты, дядя, ничего не видел. Понял? И окно у вас не открывается. И никогда не открывалось. Все поняли? – спросил он у лежащих. – Я сейчас выпрыгну, а вы закройте хорошенько. И ни гугу…

Иван выпрыгнул на прошлогоднюю клумбу и прикрыл створки.

Петьку Деева нести на носилках было сравнительно легко – это не на плащ-палатке и тем более не на простыни. С машиной «скорой помощи» у Нины дело не выгорело. Решили нести до части. К утру дойдем – и хорошо. Петьку время от времени рвало. Тогда делали привал. Он успокаивался, и мы шли дальше.

На неосвещенных городских улицах люди с любопытством останавливались и с сочувствием смотрели на нашу процессию. На меня же – чтоб не щеголял по городу и в присутствии Нины в кальсонах (в войну в армии трусов не было даже летом, маек тоже) – надели пестрые шаровары от маскхалата, а на плечи плащ-палатку Рассказова. Ботинок или сапог не нашлось, и я топал в госпитальных тапочках на босу ногу.

Нина проводила нас чуть ли не до окраины города. Шла она не с Грибко, а около меня – на это я обратит внимание сразу. Иногда она дотрагивалась рукой до моего локтя и тихо спрашивала:

– Как ты себя чувствуешь?

– Ничего. Хорошо.

И опять шли молча. И вдруг я начал потихоньку рассказывать о том, как меня вызвали на комиссию и потом все по порядку. Нина слушала очень внимательно. Мы даже приотстали от всех.

– Эй, вы-ы! – донесся голос Грибко. – Чего отстали?

Нина почертила носком землю передо мной.

– Хороший он парень, ваш Грибко. Сегодня он мне целый час тебя нахваливал и объяснял, что ты не сердитый и не гордый, а просто стеснительный, поэтому-то сидишь и молчишь.

– Ну, чего вы? – Грибко вырос из темного переулка, как из-под земли.

– А тебе чего? – не совсем ласково огрызнулся я. Мне теперь так захотелось говорить и говорить с Ниной, а тут он вынырнул не вовремя. – Ну, чего?

– Мне ничего. Тебя первый же патруль заберет в такой хламиде. – Он захохотал. – И бегать не можешь. Не убежишь…

Нина вздохнула:

– Ладно, мальчики. Я пойду домой. Провожать меня не надо. Я по самому короткому пути – прямиком и через двадцать минут буду дома. – Крикнула остальным: – Ребята! До свидания! Приходите еще!

За городом нас подобрал какой-то грузовик. Всю дорогу носилки с Деевым ребята держали в кузове на руках, чтобы его не трясло. Шофер завез прямо в наш санбат. Петьку приняли, уложили в отдельную комнату – раненых в санбате нет, больных тоже, поэтому помещения пустовали, а персонал бездельничал. Врач, маленькая литовочка, капитан медицинской службы Зимонайте, которой ребята рассказали все, как своей, прежде всего отругала нас тоже по-свойски – Петьку ни в коем случае нельзя было трогать. Его лечение это покой и покой.

– Ох и остолопы же вы, – качала она головой. – Человека рвет, а они его тащат. Вот скажу я вашему капитану Сидорову…

Мы. заулыбались – весь полк знал, что наш ПНШ-два крутит любовь с начальницей медсанбата. А улыбку это вызывает всякий раз потому, что наш капитан как раз в два раза выше докторши ростом…

Хотела она меня положить, но я отбился – хватит с меня одного госпиталя. Тогда она потребовала, чтобы я завтра пришел к ней на прием. Но я пришел на прием к старшине к нашему – в кальсонах, в нижней рубашке и в тапочках на босу ногу.

– И где это тебя носило, что в таком виде явился? – спросил он не слишком приветливо.

Я молча задрал рубаху, показал туго забинтованную грудь.

– Ну и что? – А сам все-таки внимательно глянул на бинты. – Ты чего мне пузо голое показываешь?

– Я тебе не пузо показываю.

– А чего ты мне показываешь? Ранения свои? Сам получше на них посмотри, чтоб в другой раз соображал.

– Чего соображал? – не понял я… – И ты мог попасть в такую аварию.

– Нет. не мог, Я бы ни за что не сел с этим шалопутом Неверовским. Понял? Вот и закройся со своими ранами.

– При чем тут закройся? Не буду же я в кальсонах ходить. Ты думаешь что-нибудь или нет?

– А ты думал, когда из госпиталя удирал, или не думал? Где я тебе возьму всю обмундировку, и куда я спишу ту, твою, – ты об этом подумал?

– Вот уж это не моя забота.

– Ну и не моя. Ходи без штанов.

Меня уже начинало злить: ведь даст, все равно даст – не буду же я, на самом деле, ходить в кальсонах, – а вот куражится, «воспитывает». Воспитывал бы уж молодых. Мы с Грибко по примеру Ивана Исаева на правах старожилов взвода разговариваем со старшиной на «ты» и вообще, как говорят, не шибко его празднуем.

– Ладно, – вздохнул я демонстративно. – Без штанов – значит, без штанов. Сейчас вот возьму и пойду по селу в кальсонах – пусть все посмотрят, какой у нас старшина.

– Сразу и заберут на губу за нарушение формы.

– Пусть заберут.

– Ты как тот, который говорил: вырву себе глаз, пусть у моей тещи кривой зять будет. Так, да?

– Ты не теща. А я не твой зять. Ну, я пошел.

– Куда? – насторожился старшина.

– Туда, – махнул я рукой. – По улице.

– А-а. Ну давай, иди.

– Ну и пойду. Только не забудь ужин мне на гауптвахту принеси… теща…

– Ладно, принесу. А ежели забуду – уж не обессудь.

– А ты постарайся не забыть.

Я поднялся, делая вид, что намереваюсь уходить. Старшина вздохнул.

– Ну и оболтусы же. В жизни таких еще не видел. Когда только вы у меня ума наберетесь?

– У тебя?

– Ты считаешь, что у тебя его много, да? Что ты тогда не сообразил такой пустяк: прежде чем сбегать, дождался бы нового обмундирования – в госпиталях-то ведь новое выдают, – и тогда уж в новеньком во всем и драпанул бы.

– Я-то бы драпанул в любое время, а Петька как? Ты из-за двух тряпок человека готов бросить в беде.

– В какой беде? Там что его – пытали? На дыбу тягали, да?.. Пролежал бы твой Петька – чай, обязательно сбегать ему надо было?

– А если бы его в другую часть отправили?

– На носилках?

– Когда поправился бы.

– Вот тогда бы он и сбежал.

– Получив предварительно новое обмундирование, да?

– Вот именно.

Наконец я сделал решительное лицо.

– Ты даешь штаны или не даешь?

Старшина помедлил еще для приличия. Поднялся и пошел в кладовку. Знаю, что сейчас выберет самое-самое изношенное и принесет мне. И только после того, как я верну раза три-четыре это бэу (то есть бывшее в употреблении) обмундирование, он тогда принесет приличное, годное для носки, но все равно не новое. Поэтому, когда старшина хлопнул дверью в кладовой, я, не оборачиваясь и не глядя на то, что он несет, сердито спросил:

– Что ты мне несешь? Хуже не мог найти?

В ответ раздался хохот. Старшина, оказывается, вынес мне новое обмундирование.

– На этот раз я ошибся, – признался я.

– Ты б не ошибся, если б у меня были запасы старого обмундирования. Перед погрузкой на Котлубани все сдал на склад. А то бы ни за что не дал новое. Ну ладно, носи. А на ноги сапоги возьмешь или ботинки? На лето советую ботинки.

– Если маскхалат дашь пестрый…

* * *

Мы простояли под Тулой до июля сорок третьего. В город я так больше не попал. Письма от Нины приходили часто. Теперь ей писали, кроме меня, еще несколько ребят. Поэтому иногда ее письма читали всем взводом и отвечали ей тоже коллективно – все двадцать два человека.

В Тулу я вернулся в конце июля. И опять в госпиталь. Такое совпадение: два раза был в Туле и оба раза в госпитале. Тулу так и не видел. На этот раз, уже на Курской дуге, меня ранило в спину осколком и контузило – тяжелый снаряд разорвался почти рядом со мной. Как вынесли с передовой, как везли дальше – не знаю. Очнулся в Калуге на операционном столе, как в закупоренной банке – ни звука вокруг. Я не сразу и понял, что контужен. Хочу спросить врачей, где я и что со мной, а сказать ничего не могу. Лежу на животе лицом в угол. Болит спина. Боль тупая и глубокая. Не успел еще сообразить что к чему, хирург, делавший операцию, подсовывает мне под нос записку: «Счастье твое, молодой человек, если бы осколок прошел на сантиметр ниже, остался бы ты без ног». И положил на записку ржавый квадратный осколок. После узнал я, что железяка эта отломила у меня отросток двенадцатого позвонка и застряла над правой почкой. Пройди он чуть ниже поперек спины, перебил бы позвоночник. И вся жизнь моя пошла бы наперекосяк. Собственно, она бы не пошла. Она была бы лежачей.

А пока – голова. Никогда у меня не было такой ужасной головы. Когда теперь приходится слышать, что у кого-то голова тяжелая, как свинцом налитая, я начинаю думать, что эти люди не представляют себе, что значит свинцовая голова. Только при контузии – при общей контузии – человек чувствует, как его мозг превращается в тяжелую литую массу. Когда после войны, работая в газете, я впервые увидел матричный стереотип – отлитую из металла газетную страницу со всеми точечками и штришочками на ней, – я подумал почему-то сразу: вот такими кажутся собственные мозги при контузии.

Едва прикатили меня из операционной, в палате появился Грибко. У него было прострелено левое плечо. В Калугу привезли его, видимо, следом за мной. Он мне написал на бумажке: «Командир полка подорвался на мине вместе с Колькой». Потом выдернул у меня из-под носа записку, дописал: «Позавчера. Кусочка не нашли».

Он долго сидел, опустив голову. Потом махнул рукой и ушел. Но тут же вернулся снова: явно не находил себе места. Ему хотелось вылить свою душу кому-нибудь. А кому? Я – самый близкий человек. Но со мной не поговоришь. Я лежал, уткнувшись носом в подушку, и под многоголосый звон в голове тупо соображал. Командир полка был последним, кого я видел в своей части. Он посылал меня с тремя автоматчиками на левый фланг. Оттуда меня, наверное, и принесли те автоматчики – Петьки Деева друзья (а может, их самих побило, может, я один остался в живых и вынес меня кто-нибудь другой, из батальона).

К вечеру меня погрузили в санитарную машину и повезли из Калуги. Много машин шло спереди и сзади. Много раненых везли. Наверное, во время боев на Курской дуге калужские госпитали были перевалочными, здесь делали самые срочные операции и отправляли раненых дальше в тыл. Утром очнулся я от забытья в Туле, в том самом госпитале, из которого сбегал с Петькой Деевым.

В палату сразу же пришел Грибко – видимо, мы ехали в одной санитарной автоколонне. Он тут же написал на бумаге: «Нике записку послал, чтобы пришла».

Мне очень не хотелось встречаться с ней – чурбан чурбаном лежу который уже день на брюхе. Что я ей скажу? Что она мне скажет? Поэтому нацарапал ему: «Зачем?» Грибко посмотрел на меня пристально, – дескать, не чокнулся ли?

Нина прибежала часа через два. Перепуганная, бросилась на колени перед моей кроватью (ко мне в лицо-то можно только снизу заглядывать), что-то заговорила. Чего она? Во мне стала закипать злость – неужели она не видит, что я глухой? Чего она мне бормочет? Я отвернулся. Внутри у меня что-то начало трястись. Дело в том, что общая контузия – это не только глухота, не только немота, это еще и страшное нервное потрясение. Ощущение – кроме всех прочих – еще и такое, будто у тебя развинтились все винтики и все крепления и твоя нервная система перестала быть системой, а превратилась в разрегулированное, хаотическое скопление неуправляемых человеческих органов, обтянутых кожей и прикрытых поверх больничным халатом.

Позже, в Ессентуках, где меня лечили в госпитале для контуженых, бывало нередко такое: принесут обед для такого, как я, и не дай бог он просто-напросто поторопится, не подует в ложку и обожжется – от одного этого может произойти все что угодно. Чашка с горячим борщом может полететь в сестричку, может в одно мгновение быть опрокинутым стол. Словом, у человека никакие тормоза не держат. Собственно, их уже нет, этих тормозов, они сгорели, и от этого пожара остался только один звон в голове.

В Ессентуках я наблюдал и такую сцену: один из наших пошел было к базарчику, тут же, за оградой, купить самосаду. А у ворот стоял милиционер (почему милиционер, а не солдат – не знаю. Может, он случайно тут оказался). Милиционер, видимо, говорит нашему контуженому, что, дескать, нельзя вашему брату выходить за ворота (это я по жестам догадался). А тот хотел объяснить, что он только купит табачку и вернется назад. А сказать-то не может – запнулся на какой-то букве и ни туды, что называется, и ни сюды. Вижу, шея у него начала багроветь, надуваться. И чем дальше и сильнее он дуется, стараясь произнести слово, тем неодолимее оно для него становится. А от такого беспомощного положения закипает в нем злость. И человек, начавший самое мирное объяснение, вдруг, неожиданно даже для самого себя, взорвался и наотмашь ударил бедного милиционера в лицо, тот кубарем покатился по земле, а этот закричал, затрясся, стал рвать на себе рубаху, и дальше все пошло своим, обычным в таких госпиталях порядком.

Вот примерно в таком разрегулированном состоянии и я лежал перед Ниной. Что-то она говорила. Зачем говорила? Чтобы еще раз напомнить мне, что я не слышу, что я глухой, да? Что я не могу ей ничего сказать, да? Для этого она мне говорит что-то? Я натянул на голову одеяло. Я никого не хотел видеть, ни с кем не хотел иметь никакого дела. Чего ко мне пристают? А когда я накрывался одеялом с головой, я немного успокаивался, как-то сосредоточивался. Наверное, это происходило оттого, что исчезало ощущение глухоты. Мне было хорошо под одеялом: звон в голове, кажется, стихал, во всяком случае становился глуше, я мог думать сколько хотел и о чем хотел. Старался не думать только о Нине. А вообще-то у меня было ощущение, что я живу под стеклянным колпаком. Собственно, даже не живу, а в каком-то полусне пребываю на этом свете.

Нина приходила еще несколько раз. Но я тут же закрывал голову одеялом. А потом меня неожиданно увезли в Ессентуки. Оттуда я ей не писал. И вообще я ей больше не писал. Сначала было просто не до этого. А потом, когда начал поправляться, видимо, стыдно стало за свое поведение. Может, из ребят кто переписывался с ней и потом. Я-то, собственно говоря, только начал переписку, а потом уж писал весь взвод, все двадцать два. Писали не только ей, писали ее подругам. Иногда я думаю об этом. Может, кто-нибудь из ребят и дописался до чего-нибудь, может, после войны и вернулся в Тулу. Очень даже может такое быть. Вот было бы здорово, если бы к кому-нибудь из них попала моя книга и кто-то из них взял бы да и объявился – фамилии-то у меня ведь подлинные сохранены, ничего я не придумал.

Это было бы самой большой радостью для меня.