Текст книги "Книга о разведчиках"

Автор книги: Георгий Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)

Глава шестая. В землянке

Я никогда не видел лица этого человека. Не знаю его фамилии, его имени. Не помню, откуда он родом. Знаю лишь, что он лейтенант, – и все. Мы разговаривали два-три часа. И тем не менее не могу не сказать о нем: он запомнился на всю жизнь. Я часто думал о нем в течение всей войны. И после войны.

Встретились мы так.

Я протиснулся в землянку. В ней было тепло и абсолютно темно. На всякий случай поздоровался. Мне ответил мягкий задумчивый голос. Немного помешкав, он настороженно спросил:

– Кто?

– Из новеньких я. Пополнение…

– А-а. То-то слышу – голос незнакомый. Откуда?

– Из госпиталя. После ранения.

– Где воевал?

– Под Котлубанью.

– Да-а, там были сильные бои осенью, помню… Располагайся, отдыхай. Есть хочешь? Там на печурке котелок со «шрапнелью», поешь. Хлеб пошарь, тоже где-то там.

– Спасибо, не хочу.

Видать, он был рослым: его ноги выдавались в проходе. Я нечаянно задел за них в темноте, когда стал устраиваться на другой лежанке, к печурке поближе – от нее чувствительно тянуло теплом.

– Откуда родом? – спросил он.

– Сибиряк.

– Хорошие ребята сибиряки, – тихо произнес он и, помолчав, добавил: – У нас есть один сибиряк, Иван Исаев. Из Красноярска.

– Я с Алтая.

– Никогда не был в Сибири. Говорят, у вас на Алтае горы красивые, как в Швейцарии.

– Не был, не знаю.

– Где, в Швейцарии?

Я невольно засмеялся.

– И в Швейцарии не был, и в наших горах.

– Зря. Посмотрел бы. Я люблю смотреть.

Он говорил неторопливо, как, видимо, перед моим приходом неторопливо думал. Наверное, вспоминал дом, потому что стоило лишь заговорить о родной деревне, как в голосе появилось не то чтобы оживление, а какой-то интерес, теплота, раздумчивость.

– До войны я механиком работал в совхозе. Скучная работа. Это я считал тогда. А сейчас как начну вспоминать, – вспоминаю почему-то все чаще и чаще, – и думается мне, что интереснее моей работы вроде бы нет и не было на свете. Так бы домой и улетел. В наш хреновенький гаражишко, к моим полуторкам. Кажется, люблю я их сейчас чуть ли не больше всего на свете. Запах гаражный! Ты, наверное, не представляешь всего этого? Тебе сколько лет-то?

– Сегодня исполнилось девятнадцать.

– Поздравляю… Конечно, неженатый?

Я хмыкнул:

– Чего я, очумел, что ли…

– Мне вот двадцать два. А я уже очумел.

Он долго молчал: видимо, снова улетал мысленно в свою деревню, потому что, когда я вроде бы начал придремывать, он вдруг заговорил:

– Была у нас в деревне девчушка. Невзрачненькая, серенькая. Я уж школу кончил, а она все еще ходила в седьмой или восьмой, а может, и в десятый класс. Я не считал в то время. Мимо нашего дома ходила. В материных валенках, в большой шали. А потом как-то однажды весной вдруг она скинула всю эту шушеру. Увидел я ее и остолбенел. Думаю: боже мой, откуда такая красота-то взялась! Из ничего вроде бы расцвела. Стою и, рот разинувши, смотрю. А она подошла и улыбается: «Что, – говорит, – только сейчас и заметил? А я-то, дура, думала, что ты зрячий… Вильнула подолом и прошла мимо. И началось у меня, как в любовном романе: я за ней, она от меня. Чувствую, что совсем не отрезает и близко не подпускает. Обиделась, что ли…

Он зашуршал газетой – видимо, впотьмах отрывал лоскут на закрутку. Потом заработала «катюша» – посыпались искры. Прикурил. Мне виден был красный огонек цигарки, и когда огонек вспыхивал, то освещались кончик носа и глубокая ямочка на квадратном подбородке.

– И откуда у них такая обидчивость берется? Вроде бы вчера еще соплюхой была. А тут вдруг на вот те – гонор…

Он опять замолчал. Лежал, попыхивая цигаркой. Потом вздохнул.

– Приду, бывало, в клуб, а она с учителем танцует. Был у нас такой очкарик, на скрипке играл. Каждый раз, как только самодеятельность выступает, так он «Амурские волны» да «Дунайские волны» – одно и то же пиликает. До сих пор не переношу я эти «волны»…

Он тихонько засмеялся.

– В госпитале, знаешь, однажды услышал, так меня трясти стало, как в лихорадке. Доктор был у нас весельчак старичок, говорит: у тебя, парень, по-медицински выражаясь, аллергия, то есть отрицательная реакция на эти вальсы. Явление, говорит, довольно редкое в природе… А я-то знаю, чего ради у меня такая реакция!.. Бывало, подойду к ней. Не успею двух слов сказать, а он тут как тут: разрешите, говорит, пригласить вас на танец? Какая тут может быть положительная реакция! Так бы по морде ему и заехал. А все от злости, что сам танцевать не выучился – стоял, стены отирал. Но зато когда танцы заканчивались, тут уж я к ней никого не подпускал – как коршун кружил вокруг… Долго мы хороводились. Долго она испытывала меня, так сказать, на прочность… Я к тому времени уже начал понимать, что любовь должна чем-то питаться, не только одной ревностью и петушиным задором. Чувствовал, что очкарик со своими вальсами не нужен ей. Она с ним заигрывает, чтобы подразнить меня и вообще посмотреть, на что я способен. Ей нужен сильный человек. А когда я это понял, воспрянул духом: танцами и всякими там дунайско-амурскими волнами мне, конечно, не взять, а вот в технике – тут мы посмотрим.

Он легко поднялся на лежанке, два раза торопливо затянулся окурком, осветив квадратный подбородок, острые скулы и свесившийся на лоб чуб, бросил окурок к печурке и снова лег на спину. Долго молчал.

– Понимаешь, люблю я технику. – Он снова помолчал. – Мне бы образование инженерное, я бы, может, стал, как Рудольф Дизель. – Вздохнул. Стал снова отрывать газету, закуривать. – Я бы непременно изобрел что-то грандиозное. – И вдруг спросил меня: – Ты в технике что-нибудь кумекаешь?

– Да так, общее представление. Трактористом работал немного.

– Ну, тогда ты поймешь, – оживился он. – Понимаешь, я задумал изобрести принципиально новый двигатель. Без поршней и без кривошипно-шатунного механизма. Роторный двигатель. Понял?

– Н-не очень.

Он засмеялся.

– Конечно, надо бы чертеж посмотреть. А в двух словах принцип его работы таков. В динамо-машине ротор видел? Вот и тут такой же стержень. Между стержнем и стенками цилиндра фигурное пространство, в котором вращаются лопасти и за счет конфигурации стенок создают разницу давления в цилиндре, производят всасывание, сжатие и выхлоп. Понял?

Я не совсем понял, но сказал:

– Примерно представляю.

– Так вот, я ночами сидел над этим двигателем. Массу литературы перечитал. Начал вроде бы шутя, в пику тому очкарику, а потом захватило меня. В мастерской отлил чугунный цилиндр с конфигурациями внутри. Всем гаражом драили до зеркального блеска. Долго не заводился. Потом только понял – обороты ему надо большие. Пружину заводную приспособил. Ка-ак она крутнула! Завелся. Понимаешь, весь гараж прыгал от радости. А я, конечно, больше всех. Хорошо работал. Только нагрузку не принимал, малосильный получился. В чем дело – понять не могу. Но я его добью все равно. После войны в академию поеду с ним. Какому-нибудь ученому отдам, пусть до ума доведет мою идею.

Он снова замолчал. И надолго. Докурил цигарку, заплевал на ладони, не поднимаясь, бросил к двери, откуда тянуло стужей.

Меня подмывало спросить, чем же кончились его ухаживания. Наконец насмелился. Кашлянул.

– Ну, а как с тем делом? Свадьба-то была?

Он молчал… Значит, неспроста молчит, подумал я, Должно, отбил очкарик у него девку-то.

– Не было свадьбы, – наконец, сказал он тихо, – На второй день войны меня взяли в армию. Прибежал к ней домой. А ее нет, в город уехала по каким-то делам… Прибыли мы на станцию. Ждем отправки. Много нас скопилось. Сутки ждем. На душе у меня до того муторно – хоть волком вой. К вечеру подали вагоны. И тут слышу, меня вызывают. Выбираюсь из толпы. Гляжу – она! Кинулась ко мне на шею. Плачет, а сама целует меня и приговаривает: «Дура! Вот дура-то – себя счастья лишала…» И еще всякие ласковые слова мне говорила при всех, никого не стесняясь. А потом достала из-за выреза кофты загсовый листок, говорит: «Хочу быть твоей женой. Давно согласна, да вот из-за своего дурацкого характера и тебя мучила и сама терзалась, все не верила, что ты меня сильно любишь. Давай распишемся в присутствии вашего командира. Едва упросила председателя сельсовета. Выдал листок…» Ну, я от радости, конечно, очумел, расписался сдуру-то. В эшелон и – поехал.

– Почему сдуру? – искренне удивился я.

– А что умного-то? Закабалил девку этой бумагой – и все. Ни жена, ни невеста…

В землянке стало тихо. Я приподнялся на локте, ожидая продолжения рассказа: что же, что же дальше?.. А что, собственно говоря, могло быть дальше?

У входа в землянку послышались торопливые шаги. Заскрежетала обледенелая палатка. Просунулась голова.

– Лейтенант! К пээнша-два!

– Сейчас.

Он начал собираться. Я тоже сел на своей лежанке.

– Может, помочь что-нибудь, товарищ лейтенант? – предложил я.

Он ничего не ответил. Долго шуршал одеждой. Посапывал. Потом сказал бодро:

– Ну, парень, отдыхай. Мы – за «языком»… Вернусь, покажу тебе чертеж двигателя. Покумекаем вместе.

Но он не вернулся.

Утром принесли его ребята на плащ-палатке и похоронили. Я прибежал на взгорок, когда над могилой давали залп длинными очередями из автоматов.

К концу дня я пришел в землянку старшины вместе с другими новичками получать оружие, валенки, маскхалат. Там сидел начальник разведки полка, пээнша-два, грузный капитан Сидоров, и, как я немного погодя понял, писал родным погибшего лейтенанта. Старшина вывалил на стол содержимое лейтенантского вещмешка.

– Вещей ценных нет, товарищ капитан, одни письма… Вот, правда, папка с какими-то чертежами.

Капитан оторвался от письма.

– Папку пошлем по инстанциям – может, что дельное. А письма сжечь.

– Письма-то от жены, товарищ капитан. Чуть не каждый день получал. Любовь, должно, сильная была.

Не отрываясь от листа, капитан сухо произнес:

– Не посылать же их обратно.

И старшина молча стал бросать их в топящуюся печь. Они корежились, свертывались в трубочки, словно никак не хотели сгорать, потом враз вспыхивали ярким пламенем и мгновенно превращались в черную фольгу.

Капитан закончил писать. Посидел еще, задумавшись. Повернулся всем туловищем к печке. Долго, не мигая смотрел на огонь. Очень долго. Потом вздохнул, тихо произнес:

– Се ля ви…

– Что вы сказали, товарищ капитан? – поспешно спросил старшина.

Капитан все еще смотрел на огонь. Наконец поднялся, опершись о колени.

– Такова жизнь, старшина…

Глава седьмая. Первый «язык»

Любой моряк помнит первый выход в море, летчик – первый вылет… Помню и я первую вылазку на вражеские позиции. И вообще свое посвящение в разведчики.

Декабрь сорок второго. Мороз и пронизывающий ветер. Самый короткий день и самая длинная ночь.

Нас выгрузили в хуторе Вертячьем. Роты две – пополнение. Долго держали в строю – видимо, командиры ходили кому-то докладывать о нашем прибытии. Потом завели в затишек – в заброшенный сарай с остатками мякины – и приказали располагаться на отдых.

Сарай сделан из плетня, когда-то в своей далекой «молодости» обмазан коровьим пометом, который уже почти полностью отвалился. Чтобы представить «отдых» в таком «затишке», надо хотя бы мысленно продрожать в нем ночь. И не просто продрожать, а так, чтобы от дрожи ломило скулы. И опять-таки не просто ночь, а декабрьскую, длинную, как год. И тогда этот «год» покажется вечностью.

Но, как и все на земле, сарайная «вечность» тоже имела свой конец. Утром нас накормили горячей похлебкой с мясом по-фронтовому щедро. Выдали фронтовой паек махорки (в тылу курево не выдавали). Мы с удовольствием закурили. И – мир засверкал, заулыбался.

Нас построили. Долго равняли, пересчитывали. 6 сторонке стояла небольшая группа командиров. Обращал на себя внимание высокий пожилой майор с рыжими усиками. Он то и дело поворачивался то к одному, то к другому из стоявших рядом. Как выяснилось немного погодя, это был командир полка. Он произнес перед нами короткую, прочувствованную речь. Затем спросил:

– Разведчики есть?

Все молчали.

– А желающие есть?

Строй и на этот раз не шелохнулся. Колебался и я. Мне хотелось в разведку и в то же время было страшновато: а вдруг не смогу, не выдержу?

Командир полка повторил вопрос. И тут я решился: «Э, была не была!» Вышел из строя. Майор подошел ко мне, совсем не по-военному положил руку мне на плечо, спросил фамилию, где я воевал, где лежал в госпитале. Потом медленно двинулся вдоль строя, вглядываясь в лица красноармейцев. Кое перед кем останавливался, чаще всего перед молодыми, спрашивал:

– А ты не хотел бы в разведку?

Если парень отрицательно тряс головой, шел дальше. Если же мялся в нерешительности, то говорил:

– А ты подумай. Работа интересная.

Впервые я слышал, чтобы армейскую службу, да еще на фронте, называли работой.

– Правда, опасная. Но интересная. А что касается опасности – на фронте везде опасно.

И парень, как правило, выходил из строя.

Набралось нас человек пять или шесть – точно не помню. Майор назначил меня старшим. Развернул планшет, показал точку.

– В шести километрах отсюда, в балке Глубокой вот здесь, штаб полка. Доложишь начальнику разведки капитану Сидорову, что прибыли в пополнение. Понял?

– Так точно, – не отрывая глаз от карты, стараясь запомнить маршрут, ответил я.

К моему удивлению, мы точно вышли к штабу. Я доложил. Капитан позвал старшину, распорядился:

– Накормить! А потом по землянкам – отдыхать!

Начало смеркаться, когда я протиснулся в указанную мне землянку. Там было тихо и тепло. На всякий случай поздоровался. Мне ответил мягкий раздумчивый голос, А секунду помешкав, настороженно спросил:

– Кто?

– Из новеньких я. Пополнение…

Это и была моя встреча с лейтенантом…

Весь следующий день я был в ужасном состоянии – не выходила из головы ночная исповедь незнакомого лейтенанта и его похороны утром.

Вечером весь взвод вызвали к штабу полка. Ребята стояли отдаленным подобием строя, в расстегнутых фуфайках, а некоторые в одних офицерских шубных безрукавках. Шапки с завязанными наверху ушами заломлены у кого как – у кого на затылок, у кого на ухо, а у кого на лоб сдвинуты. Поеживались от ветра, тянувшего с юга по балке.

Начальник разведки сказал, что во взвод прибыло пополнение, что к новичкам следует отнестись по-братски, приветить их и вообще ввести в курс. В курс чего – он не сказал.

– На задание сегодня идет вчерашняя группа, – сообщил он дальше. – Вы уже осмотрели все. Доводите дело до конца.

Он велел старшему зайти к нему в землянку, а остальным разойтись.

– Если из новичков есть желающие, могут тоже пойти, посмотреть, как берут «языка», – добавил он напоследок.

Уходили ночью. Выстроились перед штабной землянкой теперь уже строго плечом к плечу. Все в белом, все одинаковые. Я тоже приткнулся на левом фланге. Ждем. Кого – не знаю. Но вот вышли из землянки трое. Командир полка – я узнал его по голосу – коротко объяснил задачу – всего несколько слов. Потом подошел к правофланговому, заглянул в лицо. Не узнал. Спросил, кто это.

– Исаев, – ответил тот тихо.

Командир полка пожал ему руку, что-то сказал тоже тихо. Перешел к следующему. Тот тоже назвал свою фамилию. И так – к каждому. Когда очередь дошла до меня и я назвал свою фамилию, он задумался.

– А-а, из новеньких. Хорошо, что решили приглядеться, – сказал он. – Можете не ходить к самому блиндажу, а наблюдать из наших траншей. – Он пожал мне руку, задушевно сказал: – Счастливо вернуться.

И мы пошли. Я чувствовал на ладони тепло от рукопожатия командира полка, все еще звучал его задушевный голос, желавший мне счастливого возвращения.

Кругом темень – хоть глаз коли. Передо мной сереет спина в маскхалате, и я чуть не наступаю на пятки впереди шагающему. Я уразумел главную свою задачу в этой вылазке – не отстать и не потеряться в этой безбрежной степи, укутанной в кромешную тьму. Изредка впереди взлетают ракеты, татакают пулеметы. По этим признакам я стараюсь определить линию фронта.

Шли долго и неровно – то шагали неторопливо, то бежали, а то останавливались. Наконец поползли. Теперь перед моим лицом вместо спины маячили подошвы чьих-то валенок. Валенки движутся – ползу и я. Валенки останавливаются – замираю и я. И вдруг какая-то пелена опустилась на глаза. Скинул рукавицу, пощупал – оказывается, это капюшон – пока старательно закинул его на шапку, с ужасом обнаружил: валенки исчезли. Не поднимая головы, словно принюхиваясь к земле, ринулся вперед, вправо, влево. Хотел уже кричать. Вдруг наткнулся на что-то. Пошарил – валенки. Обрадовался. Теперь уж решил не спускать с них глаз. Но мешал капюшон: он то и дело сползал с шапки (как потом узнал, у него есть тесемки, которые завязываются на затылке, а я о них понятия не имел). Мое внимание теперь всецело было занято валенками и капюшоном, а следить одновременно за тем, что творится вокруг, я не умел, да и не мог: ни черта не было видно.

Вдруг валенки оттолкнулись и исчезли. Я растерялся. Рванулся было вперед. Но перед глазами очутилось чье-то лицо. Почти вплотную, нос к носу.

– Ты чего ползешь? – шепотом спросило лицо. – Тебе же велено остаться.

– Где?

– Там, у наших.

– А я у каких? Разве уже прошли?

– Давно. Вон, видишь немец ходит, – разведчик указал рукавицей.

Я присмотрелся – действительно немец.

– Живой?

– Кто?

– Немец-то…

– Ну, раз ходит, значит, живой… Давай шпарь обратно.

– Не-е. Я один заблужусь. Темно.

– Может, тебе ракетой посветить? – Глаза его озорно блеснули у самых моих. Он, как маленького, щелкнул меня в лоб. Крутнулся на животе, но потом снова повернулся ко мне, зашептал в лицо:

– Тогда не отставай от меня.

– Я и так…

Разведчик опять вертанулся на животе, и передо мною опять – валенки.

Ползли медленно, с частыми остановками. Потом замерли надолго. Так надолго, что я устал лежать, прислонился к валенкам щекой, притих и задумался: вот почти всю ночь на снегу, а тепло – что значит сухие валенки, это тебе не ботинки с обмотками. Да и шубенка… Хотя и безрукавка, но греет! Скоро, наверное, светать будет… А в разведке-то нисколько и не страшно. Это, должно быть, потому, что ребята такие дружные, опытные и смелые… А тут тепло на самом деле… Как будто печка греет. Только вот сбоку поддувает откуда-то. А-а, так это же в ту дыру в плетне, снизу которая. Мякину кто-то выгреб…

Вдруг – толчок. Очнулся в дрожи. Неужели спал? В лицо мне шепот:

– Поворачивай! Быстро давай назад!.. По своему следу…

Но ползать быстро я, оказывается, не умел. Сапу много, а продвижения вроде бы никакого. К тому же почти сразу потерял свой след. Запурхался, взмок. Кто-то подтолкнул меня.

– Давай сюда…

И когда впереди опять замаячили валенки, я успокоился и только проворнее нажимал на локти и на колени. Вдруг валенки мелькнули в воздухе и исчезли. Подполз – траншея. Тоже кувырком туда. Следом кто-то свалился мне на голову. Потом еще, еще…

Все были возбуждены, смеялись. Разговаривали уже не шепотом. Мне тоже было весело. Почему – не знаю.

– У кого кисет близко?

– У меня уши опухли – не достать…

– Ну жмоты! Никак на чужбинку не покуришь…

Я торопливо вытянул свой кисет.

– Нате, кто там просил.

– Вот, один сознательный нашелся…

Мне уж больно хотелось быть своим среди этой шумной веселой компании. Но кисет тут же вернулся ко мне.

– На, спрячь!

Каждый стал закуривать из своего. Оказывается, у ребят была такая шутка, когда у всех хорошее настроение, выкурить у кого-нибудь весь табак, а потом не давать ему своего, подтрунивать над ним. Надо мной шутить не стали – значит, еще чужой я среди них. Не приняли меня. Я это понял потом, позже.

Взвилось несколько ракет с немецкой стороны. Ребята, со сбитыми на затылок шапками, разгоряченные, озорно глядели на ракеты.

– Давай, давай, свети… после время-то.

Меня подмывало спросить, почему же «языка»-то не взяли? Ведь близко ходил. Значит, думаю, нельзя было – они же знают, когда можно, когда нельзя.

Кто-то торопливо подошел по траншее.

– Кончай, ребята, курить! Скоро светать будет. Надо затемно выбраться отсюда.

– Погоди, лейтенант, только закурили.

– Дай отдышаться.

Лейтенант тоже присел на корточки в траншее.

– Дайте дернуть разок. Закуривать уж не буду.

Руки с цигарками протянулись к лейтенанту…

Обратно шли так же неровно: то неторопливо, а то бегом. Наконец, спустились в балку, на дорогу, по которой возят на передовую кухню и боеприпасы.

Светало. И тут я неожиданно обнаружил, что один среди нас идет без маскхалата. Пригляделся – фриц!

– Батюшки! «Языка»-то все-таки взяли? – вырвалось у меня.

Рядом шагавшие ребята захохотали. Но необидно, без издевки. Скорее с торжеством: вот, мол, как удалось нам тебя разыграть – взяли пленного, а ты и не видел когда.

– А что, ребята, с новенького сегодня причитается, – начал кто-то, будто вспомнив о само собой разумеющемся, но всеми вдруг забытом.

– Точно! Крещение парень принял. Омовение надо сделать…

– Первый «язык» в жизни!

– Везучий ты!

– С ходу и – «язык»!

Я смутился. Пролепетал:

– А где я здесь что возьму?

– Это уж где хочешь!

– У старшины выпроси…

Взрыв хохота – видимо, это было самым смешным: выпросить у старшины водки.

– А если не даст, организуй так, чтоб не видел…

– А если увидел – чтоб не догнал.

Все смеялись и, конечно, не потому, что это было остроумно, а потому, что настроение у всех было расчудесным – «языка» ведем! И без жертв – никого на палатке не несем.

Кто-то пнул застылое конское яблоко. Начали гонять его по дороге, как мальчишки на деревенской улице. Толкались, прыгали, дурачились. «Боже мой, – улыбался я, – как хорошо-то в разведке!»

Мне казалось, что здесь всегда так…

И никто тогда не знал, что не пройдет и нескольких дней, как от всего взвода останутся лишь двое – Иван Исаев и я. Остальные полягут у вражеского дзота, покошенные пулеметами в упор…