Текст книги "Книга о разведчиках"

Автор книги: Георгий Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

2

На следующий год после посещения балки Глубокой в районе хутора Вертячьего я поехал на Житомирщину – по местам, где воевал зимой сорок третьего и сорок четвертого годов. В эту поездку я взял с собой младшего сына, студента Литературного института имени М. Горького.

Я намеревался если уж не пройти по тем селам, которые освобождал наш полк, то хотя бы побывать с сыном в тех населенных пунктах, где проходили наиболее упорные бои…

Реактивный самолет летит из Москвы уже второй час, внизу проплывает земля, которую надо было в войну пройти с боями, проползти на брюхе, на каждом метре оставляя товарищей. Сколько городов и городишек, сел и поселков там, внизу, под крылом! И в каждом братская могила… Сколько людей вот уже три десятилетия, как и я, хранят в памяти названия этих городов, городков, рабочих поселков и просто маленьких деревушек. Сколько людей, которые все чаще и чаще в мыслях возвращаются сюда, где похоронены их боевые друзья. Летим и мы с сыном. Наша цель – два небольших городка на Житомирщине.

Я не знаю названий ни одной улицы в этих городках, я не знаю ни одного человека в них, и ни один человек не знает меня, и тем не менее оба эти городка мне родны и дороги.

На Киевском автовокзале, куда мы приехали утром из Бориспольского аэропорта, многолюдно. Многолюдно, как и должно быть на автовокзалах в крупных городах. Но поразило меня другое: голосистые и шебутные тетки с мешками, с корзинами и всяческими кошелками подходят к кассам, берут билеты, садятся в автобус и, судача с соседками, едут в Радомышль, едут в Любар – в те самые городки, до которых мы зимой сорок третьего добирались из Киева месяцами, ежедневно теряя по пути товарищей.

Могли и мы сесть и поехать сразу в Радомышль – не больше полутора часов, и мы прямо из Киева попали бы в Радомышль. Но не хотелось так обыденно и просто. К тому же была пятница, и мы торопились попасть в Житомир до конца рабочего дня – предстояла встреча в обкоме партии. И только через день, в воскресенье, мы с сыном так же сели в автобус в Житомире и отправичись в Радомышль.

Хорошая асфальтированная дорога пролегала через сосновый бор. В этом бору стояли неприятельские батареи и обстреливали наши позиции, кидая снаряды через Радомышль. А позиции наши проходили на гребне между деревней Лутовкой и Радомышлем.

В Радомышле мы не взяли ни одного «языка» потому, что простояли перед ним всего лишь несколько дней. Но памятен он мне тем, что 24 декабря сорок третьего года во время, его освобождения мы, разведчики, первыми ворвались в город и захватили ценные документы. Во многие населенные пункты до и после Радомышля разведчики по долгу своей службы входили первыми, часто доводилось и мне входить первым, но Радомышль почему-то запомнился на всю жизнь…

На автовокзале такие же самые, как и в Киеве, голосистые бабы с корзинами, оклунками, с «сидорками» – гвалт стоит около касс. Едут в Тетерев. Оказывается, станция Тетерев от Радомышля всего-навсего в сорока шести километрах. А мы тогда, в сорок третьем, шли, шли, много дней шли эти сорок шесть километров.

В кассу не пробьешься – мы решили сразу же по приезде взять билет и обратно на Житомир на самый последний рейс. Простояли полчаса – никакой перспективы. Этак все пребывание в Радомышле и уйдет на стояние в очереди. Пошел к начальнику автовокзала. Молодой парень, умыканный до изнеможения, сокрушенно всплеснул руками.

– Надо было сразу зайти ко мне. Нечего было и в очереди стоять. Вас-то уж без очереди отправим, о чем речь… Сейчас принесу вам билеты. А вы пока посидите в кабинете…

Убежал. Минут через пять вернулся.

– Понимаете, один билет только. Может, вы ночуете здесь? Столько лет не были и так быстро уезжаете. Зайдите в райком, там дежурный, он вас устроит в гостиницу…

Смотрю на него – совсем молодой, меньше тридцати. Наверняка родился после того, как мы освободили город. А уже руководит… Говорит, в воскресенье не успевает отправлять людей: уже несколько автобусов ушло дополнительных, сверх графика, на Киев, на Житомир, на Раковичи…

– Так, значит, не останетесь? Тогда я возьму два билета. Если автобус попадется с кондукторским местом, то оно будет тридцать четвертым, для вашего сына, А если уж без кондукторского, тогда…

– Конечно, конечно…

Через пару минут он принес два билета на последний автобус.

Пошли в город. Поднимаемся по асфальтированному тротуару. Навстречу идут люди. Считаю всех, кто моложе тридцати, – тех, кто родился здесь после освобождения Города. Двенадцатый… пятнадцатый… восемнадцатый… Стоп. Этому больше, это мой ровесник. Снова: три…пять… Иду и считаю – один из пятнадцати-двадцати жителей мог видеть, как разведка нашего полка входила в этот город. Только один! Остальные все родились после этого… Вот прошла навстречу стайка женщин, оживленных, смешливых. Их тоже еще не было на свете, когда мы простреливали эти улицы из автоматов и гнали в тот вон конец, под гору отступающих гитлеровцев. Неужели это было так давно? Но если успели родиться, вырасти и так расцвести эти женщины, наверное, действительно все это было давно. И вдруг таким древним я показался сам себе. Нет, не немощным, а давнишним – столько событий свершилось на моем веку: заново выстроены Волгоград, Киев… Не перечесть возродившихся городов, которые я видел в руинах, наконец, целое поколение выросло…

На площади мы постояли у братской могилы моих однополчан. Разведчиков в ней не было, мы под Радомышлем никого не потеряли.

– Ну, так где же вы воевали? – допытывался сын.

Ему, должно быть, не терпелось увидеть что-то необычное.

– Сейчас пойдем и вон у того деда, видишь, на скамейке сидит, спросим. Он, видать, здешний.

Дед и впрямь оказался здешним. В те дни, когда мы сидели в окопах под Радомышлем, он партизанил в окрестных лесах.

– Как пройти на Лутовку, говоришь? Видать, издалека, не здешний, да?.. Ах, воевал здесь. Ну, ну. Тогда пойдем, покажу. Сейчас Лутовка с Радомышлем слились воедино, границу почти не определишь. Окопы? Да, окопы действительно проходили поверху, но едва ли сохранились. Пойдемте, я вам покажу этот стык. Я живу там рядом.

Пока шли километра полтора, он несколько раз останавливал встречных знакомых (а знакомы ему тут почти все) и объяснял, показывая на нас, что вот люди приехали из Сибири и он ведет их показать, где проходила в войну оборонительная линия наших войск. Знакомые качали головой, бывшие военные спрашивали меня, какого я года рождения, и говорили «пацан», а один высокий, седой с пустыми ведрами – шел по воду – даже назвал меня мальчишкой… Удивительно, в течение одного часа я побывал и древнейшим человеком, на глазах которого свершилась целая эпоха, и «мальчишкой», отсчет своих «взрослых» впечатлений ведущим «только» от Отечественной войны.

– Этот высокий, седой – полковник, – пояснил дед, когда мы отошли. – В войну дивизией командовал.

Конечно, для него я мальчишка, как и тридцать лет назад. Ему уже тогда, когда мне исполнилось девятнадцать, было за сорок.

А наш проводник говорит и говорит – успевает и с нами и почти с каждым встречным. Он «забежал» домой, положил сумку с продуктами и повел нас дальше. Он задыхался. У него была астма. Прошел немного в гору и остановился.

– Вон там на бугре, – показал он, – проходила линия, обороны. Дальше я не пойду.

– Конечно, конечно. Спасибо вам. Как хоть ваша фамилия? – спросил я на прощанье.

– Борисюк Григорий Романович. – И охотно добавил: – Тысяча девятьсот первого года рождения. – «Ровесник моей матери», – отметил я про себя. А он продолжал: – Так что до этого бугра поднимитесь, тут и проходили траншеи.

Но бугор оказался не тем – здесь проходили немецкие траншеи. А наши – за этим ложком, вон на том бугре… А может, и не там. Сейчас пойдем и посмотрим.

Идти по бывшей «нейтральной» полосе нельзя – раньше были мины, а сейчас сплошь огороды, сады, строения. Мы спустились на дорогу, которая идет берегом реки Тетерев и соединяет Лутовку с Радомышлем и на которой установлено регулярное автобусное сообщение. Смешно сказать, но мне помимо воли представлялось, что все эти тридцать лет здесь по-прежнему сообщаются между Лутовкой и Радомышлем чуть ли не ползком, на брюхе.

Мы идем по берегу реки Тетерев. В войну здесь было несколько домиков, крытых соломой. Часть из них занимали немцы, а в некоторые, те, что ближе к Лутовке, наведывались мы. Траншей здесь не было. Стреляли друг в друга из окон. И теперь, как ни старался я отыскать хоть приблизительно похожий на один из тех домов, не мог – дома все новые, а соломенных крыш и вовсе нет. Едва нашел старый сарай, чтоб показать сыну, как раньше на Украине крыли постройки соломой.

Наконец мы остановились напротив самого высокого места. В войну здесь был обрыв. Сейчас – крутой спуск, поросший травой, засаженный яблонями. Вроде бы то самое место, если судить по расстоянию от Лутовки и от Радомышля. А то, что нет обрыва, так за тридцать лет овраги позарастали, где были, и новые образовались, где не было. На скамеечке около ворот сидят пожилые мужчины и женщины. Если они здешние, старожилы, то должны наверняка помнить. Спросил. Да, конечно, они помнят, хотя и не в этой деревне жили в войну, а что касается окопов, то действительно окопы были именно здесь, наверху – там и сейчас сохранились ямы от них.

Мы поднялись в гору. Даже не успев еще оглядеться, не успев перевести дух, я уже понял, что место именно то, на котором был наш наблюдательный пункт. Только сейчас с него ни черта не видно – обстроили его кругом, а на самом том пятачке, где был НП, сад. Яблони растут.

Я рассказываю сыну, какой случай произошел со мной на этом бугре. Здесь было несколько кем-то вырытых окопчиков (разведчики всегда были ленивы копать окопы), и в этих окопчиках посменно дежурили мы, наблюдая за противником. Пришел и я однажды, сменив кого-то. Сел в окопчик. Пристроил бинокль и стал смотреть на город. И такое у меня неприятное чувство, будто кто-то подсматривает за мной. Огляделся – вроде никого. Левый фланг наших траншей до моего окопчика не доходил – траншеи до обрыва не докопали, поэтому я вроде как бы один сижу. Вижу в бинокль, как за городом в лесочке вспыхнуло белое облачко – выстрелила пушка. Потом послышался нарастающий свист снаряда – все ближе я ближе. Ухнул справа от меня. Ничего необычного. Подозрительней было, если б не стрелял противник. Потом снова появилось над лесом облачко. Снова нарастающий свист снаряда. Теперь он ухнул слева от меня, под яром, там, где мы только что разговаривали с веселыми старожилами. Снизу до меня не долетели даже комочки и даже не достала взрывная волна. И тем не менее неведомая тревога нарастала в душе. Я начал озираться – не пойму, откуда она берется, эта тревога.

Но вот третий раз взвилось белое облачко. Через секунду-две в третий раз донесся нарастающий вой снаряда. Потом на какое-то мгновение вой прекратился. Грохнул взрыв впереди меня на «нейтралке», метрах в полусотне. Меня бросило в жар. Нет, не от этого взрыва, от чего-то другого заметался я по окопчику. И когда в четвертый раз вспыхнуло облачко и послышался быстро нарастающий свист, который почему-то сразу оборвался, я мгновенно понял: то была пристрелка, а этот снаряд летит прямо в меня. И хотя к тому времени я был уже довольно обстрелянным разведчиком, знающим азбуку войны – во время артналета не метаться по полю, а сидеть в окопе, влипнув как можно плотнее в землю, – я все-таки, выскочил, словно меня кто-то вышвырнул из окопчика, и стремглав кинулся вниз, под гору, и кубарем скатился в первую попавшуюся на пути яму. Не знаю, успел ли я отбежать десяток шагов, только в окопчик, из которого я выскочил, со страшным чмоком врезался огромный снаряд (с хорошего поросенка), вспучил землю, но, к моему счастью, не взорвался. А взорвись он, меня бы не спасли эти десять шагов…

Мой младший не приемлет ничего на слово – во всем, с чем сталкивается, хочет разобраться сам. И тут смотрит напряженно, сосредоточенно, наверное, хочет увидеть здесь линию фронта и вообще войну. Не ту, что знал по кинофильмам да по книгам, а какую-то другую, которую хочет показать ему отец.

– Наверное, вот этот окопчик, в котором ты сидел, – говорит он, и вижу я, как он от волнения то и дело поправляет очки, разглядывая уже заросшие углубления по краю обрыва.

– Может быть. А бежал я в тот, который под самым яром.

– Наверное.

– Вот здесь могла быть моя могила…

Мы долго стоим молча, каждый думая о своем. А в основном оба об одном и том же – о войне, о жизни.

– Если сейчас снести этот дом, – сказал я некстати, – и вырубить сад, то весь город будет как на ладони, и даже лесочек за городом, в котором немецкие пушки стояли.

Сын ничего не ответил. А я тут же подумал: а зачем вырубать? Даже если это просто в мыслях, а не наяву – зачем?..

Мы стали спускаться. Молча спускались по еле приметным тропинкам. Молча сели в переполненный автобус и поехали в центр города.

Мы зашли в музей. Его директор на общественных началах Авксентий Федорович Мельник встретил нас радушно. Мы долго и оживленно беседовали. В музее много экспонатов, показывающих горожан в Великой Отечественной войне, а вот о том, как был освобожден город, ничего нет. Поэтому-то директор так и обрадовался моему появлению. Но чем я мог ему помочь? Я только мог твердо заявить, что наш 1075-й полк 316-й Темрюкской стрелковой дивизии утром 24 декабря 1943 года освободил город Радомышль и что первыми в него вошли мы, разведчики. Но документов-то у меня не было.

Зато мы с сыном многое узнали о далеком прошлом и настоящем Радомышля.

Первое упоминание в летописи о Мичеське датировано 1150 годом – на три года позже Москвы, а в 1157 году основатель Москвы Юрий Долгорукий пожаловал его Киево-Печерскому монастырю. В 1241 году на сходе селян город был переименован в Радомышль – вроде бы подразумевалось под этим словом радость мысли…

А Лутовка, которая сейчас срослась с городом, когда-то, во времена Петра Первого, была вотчиной украинского гетмана Мазепы. Все это есть в музее. Нет только нашего полка.

– Об этом не волнуйтесь, – успокоил меня Авксентий Федорович. – Теперь я знаю, что мне искать. Центральный архив Советской Армии теперь все вышлет, что мне надо. Документы вышлет…

До отхода автобуса было еще далеко. Ходить бесцельно по незнакомому городу в неимоверную жару смысла не было, и мы сели на диван около бочки с квасом, которым торговала бойкая девушка. Квас был холодным и в меру крепким. Время от времени подходили и пили по стаканчику. Здесь нас и разыскал директор музея.

– Това-арищи! – развел он руками. – А меня супруга с дочерью выпроводили из дома, говорят, у людей никого знакомых в городе и ты, говорят, не пригласил их к нам. Иди, веди, говорят. Так что как хотите, а пойдемте.

Нам не хотелось опять тащиться по жаре, стали было отказываться. Но добрый Авксентий Федорович был неумолим.

– Без вас меня же домой не пустят.

Пришлось пойти – впереди еще два с половиной часа, не сидеть же, на самом деле, все это время на диване около бочки с квасом.

Хозяйка, оказывается, была в оккупации и хорошо помнит тот день, когда мы освободили город.

– Вы не представляете, как мы вас тогда ждали! – Это первое, что она произнесла при нашем появлении. – Вы пришли, и с вами воздух кругом сменился. Не поверите – дышать стало легче…

За столом сидели долго. Говорили в основном о тех далеких днях войны, о погибших, о том, как быстро сейчас меняется жизнь. Потом хозяин повел нас на берег Тетерева, где он рыбачит прямо из своего огорода. Но главное чудо – это бобры. Они живут тут, в самом центре города, в пятидесяти метрах от автостанции, где постоянно гвалт и шум. Авксентий Федорович показал большой пень в своем огороде – бобры свалили дерево, обглодали его, а он потом распилил его на дрова.

Таким уютом и безмятежностью веяло от всего этого, что мне не верилось – громыхали ли здесь орудия и здесь ли тряслась земля от разрывов артиллерийских снарядов.

Потом мы на автостанции дожидались вышедший из графика автобус. Диктор от имени администрации автовокзала извинялся во всеуслышанье перед пассажирами. Потом несколько раз повторял, что на Киев отправляется последний автобус, но просил людей, не попавших в него, не волноваться – через пятнадцать минут пойдут два дополнительных автобуса на станцию Тетерев, к киевской электричке. Без дикторской лаконичности в конце объяснял:

– Товарищи, на станции Тетерев сядете на электричку, которая отходит в восемь часов вечера, и спокойно доедете до Киева. Не волнуйтесь, пожалуйста.

Бабий гомон немного стихал, потом всплескивался снова – должно быть, женщин не устраивало ехать в Киев через Тетерев. Ехать. А в сорок третьем… Я не могу удержаться, чтобы снова не сравнить все здесь виденное с тем, что было в сорок третьем, я за этим приехал сюда… Так вот, в сорок третьем из Киева в Радомышль мы шли пешком через Тетерев. Пешком! И к тому же не знают наверняка эти тетки, какая паршивая песчаная земля на этой самой станции Тетерев! Это: уж так, к слову. Выкопаешь траншею в полный рост, не успеешь присесть перекурить, а она, эта проклятая траншея, – бах! – и осыпалась. Сама по себе осыпалась. А что, если танк пройдет через нее или снаряд невдалеке бухнет?..

* * *

А на следующий день, в понедельник, черная «Волга» редактора областной газеты мчала нас из Житомира в противоположную от Радомышля сторону – в Любар.

Где-то здесь, в предместье Житомира, я встретил свое двадцатилетие. Хозяйка принесла со двора большую охапку соломы, бросила ее на глинобитный пол, застелила дерюгой – что может быть удобнее для солдатского ночлега. Нас ночевало в избе четверо. Для полного счастья было и сало и даже самогонка.

После ужина, немножко разгоряченные от выпитого, разомлевшие от жары, сели играть в карты. Игра что-то не клеилась. Хозяйка, не старая женщина, вдруг собрала карты.

– Давайте, хлопцы, я вам погадаю.

Про двоих я не помню, что нагадала им эта доморощенная пророчица. Но они восприняли всю эту затею как веселое развлечение. Зато мы с товарищем оказались, наверное, более впечатлительными. Ему она нагадала долгую – тогда это было главным – и счастливую семейную жизнь, кучу ребятишек. Он, конечно, сиял. Со мной вышло хуже. Мне в ближайший день-два предстояло получить какое-то радостное известие, а потом… потом, говорит, ничего нет, сплошная чернота.

– Убьют, должно, тебя, хлопчик…

Трудно придумать, что могло бы после такого предсказания меня обрадовать «в ближайшие день-два», разве что смерть Гитлера и конец войны… Понятно, что до половины января – до тех пор когда меня ранило, – я ходил как в воду опущенный. Из головы никак не выходило то гаданье. Хотя вроде бы и не верил, да и первая половина нагаданного не подтвердилась – радостного сообщения не было.

Что же касается товарища, которому она, эта гадалка-самоучка, предсказала длинную жизнь и кучу детей, то он через неделю погиб. Жалко было парня – может быть, после радостного ворожейства совсем потерял осторожность и напоролся. Меня же через неделю после его гибели ранило. Ранило не шибко. Перевязали, я сел на попутный грузовик и отправился в госпиталь в Чуднов. Как-то вдруг успокоился после этого – вроде бы кончилась теперь магическая сила предсказательницы, опростоволосилась она в моих глазах, и переживать теперь мне нечего…

Наша «Волга» миновала село Высокая Печь, где в войну наши танки проутюжили две с половиной тысячи немецких автомашин. Мы въезжали в Чуднов. Я попросил шофера подъехать к старому зданию средней школы. В нем тогда был полевой госпиталь.

С перевязанными кистями рук и головой я явился тогда в госпиталь, который гудел, как улей, – раненых было полным-полно. Тяжелые лежали на полу на соломе, легкораненые слонялись в ожидании отправки в тыл. Я протиснулся в перевязочную, показал свои руки, сестра посмотрела, успокоила, что недели через две все заживет, дескать, пусть разведчик не волнуется, к тому же скоро придут машины и всех отправят в тыл.

Я волновался по другому поводу: отправят в тыл, а через две недели выпишут опять в пехоту, и пока докажешь, что ты разведчик, помотаешь сопли на кулак. Поэтому в сумерках я вышел на окраину Чуднова, «проголосовал» и уехал обратно в Любар, в свой санбат. А ночью в Чуднов прорвались немецкие танки и наделали мешанину, словно в отместку за Высокую Печь. Особенно, говорят, пострадал госпиталь.

В Любарском райкоме с минуты на минуту ждали комиссию ЦК партии, и заниматься гостями секретарь райкома поручил инструктору отдела пропаганды. Тот развернул бурную деятельность, и через несколько минут мы уже ехали в сторону бывшей линии фронта. Шофер оказался местным уроженцем. В то время, когда здесь стоял фронт, ему было лет 15–16, и он хорошо все помнит. Он стал охотно вспоминать, где что было. И вдруг резко затормозил, открыл дверцу автомашины.

– Товарищ полковник! – окликнул он проходившего невысокого полного старичка. – Подойди-ка на минутку. – А нам пояснил: – В войну, когда здесь стоял фронт, он был в Любаре райвоенкомом.

– Это что точно, то точно, – подкатился, как на колесиках, полненький, кругленький и энергичненький человек, которого и стариком-то не назовешь. – Мобилизовывал и пополнение давал войскам. А в чем дело?

– Та вот товарищи приихалы и интересуются: дэ-сь тут в отдэльним домике размещайся штаб ихнего полка.

– В отдельном домике? – Тот, кого назвали полковником, задумался всего лишь на секунду-две. – Так то ж знаешь где? То, мабуть, Звягин хутор. Там який-сь штаб стояв. Это точно.

Они разговаривали между собой, будто нас и не было здесь, – высказывали всяческие предположения, спорили. Наконец шофер спросил:

– Ты куда пийшов?

– Да ж до магазину.

– Може, поидэшь з намы, покажешь товарищам – как-никак воювалы туточки.

– Так чого ж нэ поихать, – он открыл заднюю дверцу, втиснулся. Еще не успел отдышаться, уточнил: – Только я не полковник, а подполковник. Это точно. Так говорите, вам надо отдельный домик, где штаб стоял? Это можно. – Постучал согнутым пальцем в спину шофера. – Поняй прямо по дорози на Мотовиловку. По ций дорози самую малость проидэмо и зверним улево. Туточки прямохонько и будэ тая заимка.

Я поясняю:

– От того дома видны были и Любар и Карань.

– Точненько. Так оно и будет. А штаб там какой-то стоял. Это точно.

Подполковник оказался очень разговорчивым. Пока мы ехали до домика, он успел объяснить, почему хутор называется Звягиным, о том, что до войны, да и после войны, там был полевой стан бригады, рассказал, как он в одной шинели с тремя сухарями в сумке прибыл в Любар и принял военкомат, как трудно было работать в те дни и обеспечивать армию пополнением, и многое другое.

Наконец доехали. Машина остановилась. Вылезли. Никакого хутора, никакого домика нет. Неужели старик не туда привез?

– Дом-то перевезли недавно, каких-то два года назад.

Вместо дома яма из-под него. А во-вторых, ни Любара, ни Карани с этого места не видать. Все кругом позарастало. Кругом лесополосы, кругом кусты.

– А ты возьми и представь, что лесу нет, – советует мне бывший райвоенком. – Вот тебе и получится: справа Любар, вон его даже видно сквозь кусты, а спереди, вон смотри, видна Карань.

У него была удивительная способность говорить по-украински и тут же переходить на чистый русский язык.

Действительно, вон он, Любар, а то, впереди наверное, Карань. Теперь предстояло мне найти нашу землянку – в смысле признаки ее. Я встал на старое пепелище, повернулся в сторону передовой, закрыл глаза и постарался увидеть картину тридцатилетней давности – где какая землянка была. Многое, конечно, вспомнил, а примерное расстояние от штаба до нашей землянки представил – сделал несколько десятков шагов назад и потом влево. Пригляделся – действительно признаки каких-то старых земляных сооружений можно различить. Может, на самом деле она и есть, наша землянка?

Долго мы в ней жили, в этой землянке. Каждый раз, сдав в штаб очередного «языка», возвращались сюда, отсыпались тут сутками. Товарищей на палатке приносили тоже сюда. Хоронили, правда, не здесь, не около своей землянки, как в балке Глубокой под Вертячьим, а увозили в Любар на городское кладбище. Сюда мы принесли и Якова Булатова. Его смерть, по-моему, потрясла всех нас больше, чем чья-либо, – он был всеобщим любимцем.

Из этой землянки наши ребята провожали, кажется, в середине января двух парней и девушку-радистку в тыл к немцам. У нас они провели полдня в молчаливом сосредоточении и запомнились мне на всю жизнь.

Здесь, в этой землянке, я стал офицером – в начале февраля мне было присвоено звание младшего лейтенанта и я был назначен командиром конной взвода разведки.

Наконец, в эту землянку кто-то из ребят привел однажды с передовой девушек-снайперов обогреться, обстираться, помыться. Бедные девушки, им особенно тяжело было на фронте. Тогда мы этого не понимали. Но не все среди нас были такими бестолковыми. Кто-то же догадался привести этих девчат. Они вместе с солдатами сидели в окопах под открытым небом – хоть и не сибирская зима на Житомирщине, но все равно просидеть, допустим, две-три недели днем и ночью на снегу хорошего мало. Помню, мы расселились по другим штабным подразделениям, по другим землянкам. В нашей же девчата устроили грандиозную стирку и купание. Нас не пускали в землянку дня три – мы только носили воду и подтаскивали дрова. Изощрялись дрова добывать в самом Любаре – ночью ломали заборы и всякие другие сооружения, казавшиеся нам не первой необходимостью для мирного населения.

Девчата не из первых красавиц. Но, должно быть, из самых храбрых и отчаянных, раз не осели где-нибудь при штабах и службах армии, дивизии, полка, а стали снайперами и, главное, прорвались сюда, на передовую, в самое пекло.

Одну из них звали, мне кажется, Сашей. Она была крупного телосложения. И еще – у нее между передними верхними зубами щербинка была. Она делала ее лицо чуточку озорным. А может, это казалось потому, что она и на самом деле была озорной. Принимая от нас ведро с водой, котелок с кашей из нашей взводной кухни или очередную вязанку дров, она обязательно улыбнется и что-нибудь скажет – непременно пошутит. А те две другие девушки все делали молча.

Уходили они от нас через три дня отдохнувшие, похорошевшие и очень благодарные за бескорыстную помощь. А через несколько дней кто-то забежал к нам в землянку и крикнул:

– Девчат-снайперов перебило. Привезли к штабу.

Мы выскочили все. У штаба две повозки. Народ стоит. На первой повозке лежит меньшая из них. Белокурые волосы ее разбросаны по соломе и почти смешались с нею – были почти одинакового цвета. Лицо прикрыто шапкой, ее же офицерской меховой шапкой. Помню, так и хотелось сказать: ей же душно ведь… На второй повозке лежала Саша, белая, как снег, – ни кровинки в лице. Я подумал, что и она убита. Но вдруг она открыла глаза, посмотрела медленно на всех. Узнала нас. Какая-то гримаса прошла по лицу, губы землистого цвета что-то произнесли. И тут только я заметил наклонившуюся над ней третью подругу. Она поправила на Саше прикрывавший ее полушубок. И вдруг я похолодел – очень уж короткая Саша стала, всю ее прикрывал раскинутый полушубок – ног-то у нее не было.

Она снова закрыла глаза и словно умерла – опять ни кровинки на лице.

Мы отошли. Подруга ее подошла к нам, медленно уткнулась кому-то из разведчиков в грудь, тихо всхлипнула.

– Все говорит, что ей хорошо, – кивнула на мертвую подругу, – ее насмерть…

Вскоре их увезли обеих. Где похоронили меньшую, не знаю, никто из нас на ее могиле не был. Последнюю из девчат-снайперов тут же куда-то перевели – все-таки не женское это дело сидеть в окопах.

С тех пор я всякий раз, когда вижу женщину на протезах, обязательно вспоминаю Сашу – где она живет, жива ли осталась?

Все это связано у меня с землянкой, признаки которой через тридцать лет я вроде бы нашел.

Я смотрел на своего младшего – он фотографировал окрестности, – я смотрел и думал о том, что нам в то время было не больше, чем ему сейчас. И вдруг холодок прополз по спине – я представил его, моего младшего, в той обстановке, представил его на фронте, и впервые понял, как тяжело было нашим родителям. Куда тяжелее – я теперь твердо-натвердо убежден в этом – чем нам на фронте.

Потом поехали через бывшую линию нашей обороны, по нейтральной полосе – тогда здесь оставалось несколько узких полос-низин, по которым можно было ходить в полный рост, а вся остальная местность на полтора-два километра в глубину, а в ширину по всему фронту простреливалась немецкими и нашими пулеметами. И я опять представил сына идущим ночью в Карань за «языком», и опять похолодело в душе.

Я спросил подполковника – где-то здесь, на бывшей нейтральной полосе, было большое полуподвальное кирпичное овощехранилище. В этом хранилище мы всегда отдыхали и когда шли к гитлеровцам, и когда возвращались. Там было тихо и даже, казалось нам, тепло. И мы там всегда курили. Одно только не устраивало нас – выход из овощехранилища был в сторону противника.

Отыскать овощехранилище не представлялось возможным – не ездить же на машине по посевам и искать следы этого давнишнего кирпичного сооружения, устроенного в земле.

Я попросил нашего добровольного проводника показать место, где когда-то выходили на поверхность камни, – это-то место наверняка не засеяно.

– Есть такое место, – поспешно подтвердил он. – Это точно – выходят камни.

Едем по пыльному проселку через поле. В легковом автомобиле – по нашей «нейтралке». Вот этот бугор посреди нейтральной мы обходили то справа – когда шли прямо в Карань, а чаще – слева, чтобы выйти на то скрытое под сугробом овощехранилище, на правый неприятельский фланг. На этом фланге легче было взять «языка» – какие-то сонные они здесь были, может, потому что жили не в избах, а в блиндажах, за селом… Но не о бугре сейчас речь. Где-то справа от него камни должны выходить наружу. Около них в конце января сорок четвертого года наша разведка столкнулась с вражеской. Как взрыв, вспыхнул и мгновенно закончился бой. По нескольку дисков выпустили мы, по полдюжины гранат каждый успел швырнуть в противника. Бой был страшный. У меня ни раньше, ни после не было другого такого. Половина взвода была изранена, но страшнее всех – Яков Булатов. Это была его последняя вылазка.

– Вот это место.

Бог ты мой! Это же не то место, тут же целый каменный карьер!

– Да, – подтвердил подполковник. – Тут теперь каменный карьер. Но место, которое вы вспоминаете, как раз здесь. Посмотрите хорошенько.

Я начал осматриваться. Но загвоздка в том, что сейчас день. Мы же днем здесь не ходили.