Текст книги "Книга о разведчиках"

Автор книги: Георгий Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

Это собрание запомнилось мне потому, что впервые на нем мне сказали, что я причастен к великим делам не, в общем, не в образном, а в самом прямом и конкретном смысле. То, что я делал четыре-пять месяцев назад – лазил за «языком», блокировал и захватывал дзоты, обстреливал из засады отступающие колонны немцев – все это приобрело вдруг огромный смысл. Неужели все великие дела делаются так просто?

Я хорошо помню, что на том собрании я впервые почувствовал себя по-настоящему взрослым и по-серьезному ответственным за судьбу страны. Я почувствовал, как у меня раздаются вширь плечи, которыми я должен заслонить Россию от врага. И, видимо, не только я. Все мы были там ровесниками, все были воспитаны на одних и тех же принципах и, должно быть, одинаково понимали свою роль.

Ничего странного нет в том, что из всего множества комсомольских собраний на фронте запомнилось только одно это. Не могут все собрания быть поворотными в жизни человека – быль бы очень плохо, если б он так часто поворачивался… от собрания к собранию… И вообще у одного одно собрание этапное, у другого – другое. Мне вот запомнилось на всю жизнь то собрание – не в актовом зале, а на лужайке за огородами…

В разведке много хороших ребят – что ни разведчик, то личность, а Грибко выделялся. Если Иван Сыпченко любил возиться с неопытными, слабыми и получал удовольствие, когда видел, как этот молодой оперяется и становится на ноги, то Грибко был вожаком. Он любил возглавлять. Возглавлять, но не командовать – любил делать сам прежде других, но обязательно на глазах у них и чтобы они восхищались.

Под Сталинградом в боевых действиях я не помню Грибко. Но он там был. Он был в блиндажах балки Коренной под Городищем.

В вылазках за «языком» он при мне участвовал дважды. И оба раза на Курской дуге.

Первая вылазка была необычной. Дело в том, что наша дивизия после Сталинграда полгода находилась в тылу на формировании. Ребята, конечно, быстро привыкли к мирной, спокойной жизни, ходили на танцы в сельский клуб, старались не вспоминать войну. И когда в июле сорок третьего дивизия пришла на фронт, когда снова над каждым низко нависла смерть, все были какими-то оглушенными и даже растерянными. Взвод никак не мог настроиться на боевой лад. И, конечно, не дай бог, если бы первая вылазка за «языком» сорвалась, если бы кто-то из ребят погиб на глазах у других, особенно новичков. Поэтому командование и решило с первым «языком» разведчиков не торопить (конечно, не столько поэтому – наверное, терпела обстановка), сделать все, чтобы мы взяли «языка» легко и красиво. Место выбирали Иван Исаев и Грибко.

И вот однажды Иван пришел с передовой с еле скрываемой веселинкой в глазах. А скрывать надо, ибо пока не взял «языка» – радоваться нечему.

– Место нашел, – сказал он и наклонил голову, только видно было, как подрагивают у него ноздри. Они всегда у него подрагивали, когда он собирался выкинуть какую-нибудь шутку. – Нашел нужник ихний…

Ребята запереглядывались. Кто-то хохотнул.

– Это что значит? – спросил Грибко. – Нужное для нас место?

Еще трудно было понять, собирается ли он заводить Ивана Исаева или на самом деле не знает, что это такое. Иван же нашелся сразу:

– Да. Нужное и для нас и для них место – где «языков» берут. Понял?

Идея, конечно, была ошеломляющая. У ребят загорелись глаза. Половина взвода была из новичков (даже больше половины), – тем вообще от этого веселого разухабистого разговора двух ветеранов повеяло романтикой, приключениями.

– А ты как его надыбал? – не отставал почти с серьезным видом Грибко.

И Иван потерял бдительность, начал рассказывать обстоятельно все как было.

– Надыбал-то случайно. Пошел с передовой, наткнулся на куст малины, потоптался вокруг него не больше трех минут. Потом сориентировался, где стреляют – значит, там передовая – и пошел от этой стрельбы. И пошел-то не туда. Там оборона загибается, а я-то пошел напрямую. Ну и на мое счастье, должно, там никто в обороне не сидит, ни наши, ни ихние. И вот наткнулся на это самое место. Думаю: не-ет, это не наше заведение! Наши славяне таких сооружений не строят, они больше просто в кусты бегают. Присмотрелся…

– А может, принюхался? – растянул рот до ушей Грибко.

Все засмеялись. Засмеялся и Иван.

– Принюхиваться мы будем завтра. «Языка»-то нам с тобой брать.

Брали действительно они вдвоем, и кто-то третий страховал – кто, я не знаю, на эту операцию я не ходил. Ходили только новички. Грибко потом рассказывал, как они трое старых разведчиков (а третьим, кажется, был Рассказов), наглядно обучали молодых брать «языка». Подползли, говорит, к отхожему месту буквально на три метра и слились с травой. А поодаль ребята лежат, смотрят. Смотрят не только на это место, но и по сторонам.

– Дело-то тут такое, – говорит Грибко. – мы же ведь на их территории. Тут смотри в оба, а то получится, что, пойдешь по шерсть, а вернешься стриженым. А то и совсем не вернешься…

Ждали недолго. Вот он и пожаловал, рослый ариец. Спустил штаны и только пристроился на жердочке – ребята сзади его хвать! Лишь каблуками сбрякал об свое седало.

Притащили его к штабу. Сбежалось много любопытных обозников и прочих тыловиков – давно ведь пленных не видели! Грибко на своих длинных ногах вышагивал кругами и посмеивался над особо любопытными.

– Поняли, к чему приводит чрезмерное увлечение цивилизацией?! Ходил бы он просто в кусты, сегодня под один, завтра под другой – не попался бы в плен. Ведь за каждым кустом подкарауливать его не будешь, правда?..

Ребята похохатывали. Новички вообще были в восторге – как здорово все-таки в разведке! Сплошная романтика!

То же самое казалось и мне восемь месяцев назад, когда взяли первого при мне «языка» под Сталинградом, так же все радовались, не подозревая, что через неделю весь взвод поляжет перед вражеским дзотом Не подозревают и тут новички, что половина из них буквально через четыре-пять дней (недели не пройдет) напорется на немецкую засаду среди бела дня.

Поколение разведчиков новое, а судьбу ему война приготовила ту же, что и предыдущему…

Я не помню, как Грибко проводил комсомольские собрания – наверняка как-то проводил. Но прекрасно помню, что около него всегда табунились робята. Он красовался перед ними, посматривал сверху вниз. И неожиданно кого-нибудь спрашивал:

– А что ты будешь делать, если на тебя нападут сразу два фрица?

И когда кто-то из ребят ответил, что разведчик прежде, чем убить врага, должен подумать, а нельзя ли его взять в плен, Грибко аж присел от восторга.

– Вот именно! Правильно мыслишь, чадо мое! Живой он во сто раз ценнее. Убитый, конечно, тоже хорошо. Но живой – это все-таки прекрасно, со связанными руками… Будет из тебя, как Исаев говорит, натуральный разведчик…

Иногда особо нетерпеливых и непоседливых он спрашивал:

– А скажи, отрок, какая первая заповедь разведчика?.. Вот то-то и оно…

Иной раз – правда, такое бывало редко – он с пристрастием кого-нибудь допрашивал:

– Ты видел хоть единое ржавое пятнышко на моем автомате? – И в таких случаях открыто поучал: – В твоем автомате не только твоя жизнь, но ведь и моя и, может быть, любого из нас. А ты почему так относишься к нам?..

Вот таким неуемным заводилой Грибко и остался в моей памяти.

Второго «языка» на Курской дуге вместе с Грибко брали и мы с Иваном Исаевым. Взяли мы его случайно, мимоходом (специально такой задачи нам не ставили). Он оказался артиллерийским корректировщиком. Лежал на помосте, загорал – в самом прямом смысле – на нашей территории. Ну как было пройти мимо!

* * *

…А не так давно у меня состоялась мимолетная встреча с моей юностью – я буквально на несколько минут заехал в тот рабочий поселок, где заканчивал среднюю школу, где принимали меня в комсомол. С сорок первого года, с самого начала войны я постоянно возвращался в мыслях сюда. Тридцать с лишним лет прожил по соседству – все никак не мог собраться и съездить. Почему-то казалось, что для этого нужны какие-то особые, очень обстоятельные сборы, какая-то внутренняя, всеобщая мобилизация мыслей и чувств. И вот однажды на пути из Новосибирска вдруг перед одним из дорожных указателей я замер на секунду, дрогнули руки, и еще в мыслях я ничего не решил, а они, руки мои, сами подтолкнули вправо рычажок поворотов на руле и решительно повернули баранку. И я сделал крюку сто двенадцать километров – на несколько минут заехал в свою юность – в рабочий поселок Сузун.

Оказалось, так просто на это решиться.

В школе – в нашей школе – заканчивался ремонт, все классы были закрыты, в коридоре, в том самом, ни чуточку не изменившемся за минувшее сорокалетие, две женщины красили пол. Боже мой, как все тут так же и все то же! Будто не четыре десятилетия прошло, а просто вернулся я из пионерского лагеря. Из хорошего пионерского лагеря. Поэтому и кажется мне несколько обветшавшим все здесь, осевшим, но таким родным и близким.

Пять минут простоял я на пороге своей юности. Говорят, что за такие пять минут перед человеком проходит жизнь. Нет, передо мной ничего не прошло. Наоборот, мне показалось, что жизни-то еще не было, что у меня все еще впереди. Жизнь только еще начинается с этого школьного порога. И я забежал сюда, чтобы окинуть взглядом детство и идти в жизнь.

В жизнь, которая еще впереди…

И я вышел в сад. Он явно был посажен уже в послевоенные годы. Но я насчитал с полдюжины тополей-ветеранов. Они, несомненно, из тех, которые сажали мы перед войной. Наш девятый класс. У меня сохранилась фотокарточка, на которой запечатлен этот момент.

И я уехал.

Я никого не искал – ни соклассников, ни знакомых. Мне казалось – нельзя так просто и обыденно делать – возвращаться в свою юность. Надо делать это как-то торжественно и грандиозно и не в одиночку. И я сказал себе: я не был здесь, я только приоткрыл шторку, заглянул в свою далекую юность. Я только подсмотрел. А рассматривать я приеду потом. Приеду, когда в школе будут разноситься детские голоса и звенеть звонок, будет или солнечное бабье лето или пробуждающий май, а не дождь, как тогда, – обложной, нудный.

Я вернусь в свою юность… И предъявлю свой комсомольский билет…

Глава тринадцатая. Двадцать два и одна

После Сталинградской битвы почтальон приносил нам огромные пачки писем – вываливал их из сумки на стол горой. На конвертах безымянные адресаты: «Героям-сталинградцам», «Воину-сибиряку», «Мужественным сталинградцам», «Самому смелому сталинградцу». Мы выбирали из груды наугад, кому какое письмо понравится, вскрывали, читали обычно вслух.

Письма были патриотические, призывающие нас бить врага без пощады и скорее возвращаться домой с победой – конечно, что еще можно написать на фронт, да еще безымянному адресату! Не поднимется же рука написать, что в деревне люди уже начали забывать запах и вкус хлеба, что работают в колхозе с самого начала войны фактически бесплатно – все отдавали женщины для фронта, – что обносились за войну так, что рабочую одежду кое-где уже начинали шить из мешковины, а на чулки девчатам шли летние солдатские обмотки. Мы же по молодости своей, да и по легкомыслию тоже, не очень задумывались о трудностях тыла, об испытаниях, выпавших на долю женщин. Мы были уверены, что трудности только у нас, на фронте. А в тылу? Там тоже, конечно, не сладко, но разве сравнишь.

Не помню, отвечал ли кто из наших ребят на эти письма. Только точно знаю, что регулярной переписки не вел никто, хотя, как правило, от почты до почты письма прочитывали все до одного. Читал и я, однако серьезно к ним не относился.

Но однажды я заметил, как одно письмо переходит из рук в руки. Никто не решается его вскрыть. Может, потому, что на конверте стоял номер нашей полевой почты – значит, девушка, писавшая письмо (все почему-то были уверены, что это девушка), знала, к кому адресуется, и, очевидно, писала с определенной целью. А может, не брали ребята потому, что адресовано оно было «Самому храброму разведчику». Кто решится присвоить себе самому такое звание!

Попало это письмо и в мои руки. Покрутил и я конверт. Ребята хохотали:

– Чего крутишь? Ладно уж, бери. Будем считать, что ты и есть самый-самый храбрый у нас.

– А чего? Ну, может, не самый-самый… А ведь медали-то «За отвагу» только у Ивана Исаева да у него.

– У Ивана – две.

– Значит, тот «самый-самый», а он – просто самый…

Меня смущало не столько обращение к самому храброму разведчику, сколько номер нашей полевой почты и почерк – мелкий, но отчетливый. Мне представлялось, что человек с таким почерком непременно серьезный и пишет по серьезному делу.

– Ну, чего задумался? Давай. Рви.

– Может, потом справку дать, что тебя принудили?

Я осторожно оторвал у конверта кромку. Достал вчетверо сложенный листок. Ровные аккуратные строки, написанные девичьей рукой.

Прошло много лет, я теперь смутно помню содержание ее писем, хотя очень долго их хранил и часто перечитывал – никого же из девчат у меня не было, кто бы ждал меня с фронта. А тут вот он, таинственный девичий почерк, и даже запах от письма исходил особый. Сомневаюсь, чтоб у нее были в то время духи. Просто, видать, туалетным мылом мыла руки, его запах и остался на письме – нас-то старшина умывал серым хозяйственным, которое дерет кожу, как наждак.

В землянке все замолкли. Смотрели на меня. А я все еще не начинал читать: хоть и не мне писано конкретно, но все равно…

– Ну. чего ты закостенел?

– Братцы, а это ведь любопытно – чего пишут такие вот шибко грамотные, а? Читай.

Письмо было от студентки Тульского пединститута Нины Морозовой. Она писала, что у ее отца была та же полевая почта, что и у нас, но осенью сорок второго он погиб, и Нина просила разыскать (хотя бы по документам) место, где он погиб и где похоронен, и написать ей. Почему для этого надо было обращаться к самому храброму разведчику, я не понял. И когда потом спрашивал у нее об этом, она тоже не могла ответить – пожала плечами и сказала, что, по ее представлению, самый храбрый разведчик – самый порядочный и добросовестный.

– И думалось, что самый красивый, – засмеялась она.

Ну, это все было потом. А тут – в руках конверт, в котором просьба. Не помочь нельзя, да и не в этом дело, я даже минуты не колебался, тем более, двадцать две пары глаз смотрели на меня с любопытством и с хорошим интересом.

Где искать – вот в чем загвоздка. Но уж если вскрыл конверт, то оглядываться нечего. Я оделся и тотчас пошел в штаб полка.

Три дня мы с делопроизводителем полка рылись в списках. И все-таки нашли. Николай Иванович Морозов погиб 22 сентября сорок второго года под Самофаловкой (значит, осенью мы воевали с ним по соседству), там он и похоронен на окраине села. В этот же день я написал Нине. И еще, помню, написал, что я не самый храбрый – может, я самый грамотный, поэтому ребята и отдали ее письмо мне. И еще: весь взвод шлет ей привет.

Не прошло и недели, получил ответ. Читали все скопом. Она сердечно благодарила за сообщение, расспрашивала про ребят: сколько нас («если не тайна»), какие мы… Она просила, чтобы я в каждом письме описывал одного-двух своих товарищей… Хотя нет, это было не в первом адресованном мне письме.

Об этом она просила позже, когда мы уже подружились. А тут она писала что-то такое общее, что всегда пишут людям незнакомым, но уже и не совсем чужим.

Так началась наша переписка, за которой потом следил весь взвод. Первые ее письма я читал ребятам. И когда писал ответ, то тоже ставил в известность, о ком что пишу. Ребята с азартом подсказывали, советовали описать эпизоды из нашей жизни, как мы «языков» брали, и вообще чтобы она знала, какие мы хорошие и храбрые ребята… Грибко, например, через головы всех кричит:

– Ты вот что напиши – напиши, что весь наш взвод комсомольский. Это, пожалуй, единственное во всей армии подразделение полностью комсомольское, и комсоргом в этом подразделении я. Это тоже не забудь написать. Понял?

– Напиши еще, – тыкал пальцем кто-то мне в спину, – что Иван Исаев у нас олух царя небесного, сдал все трофейные часы, себе ничего не оставил.

Словом, Нина знала почти весь наш взвод поименной даже о характерах наших имела представление. Ребятам нравилась переписка. Она была чем-то новым в нашей жизни. Поэтому уже часто спрашивали:

– Пишет?

– Пишет, – говорю я.

– Ты давай тоже пиши регулярно. Интересно, что у вас получится.

– Не знаешь, что из этого получается? Возьмут да и поженятся. Вот и получится фокус-мокус.

А когда Нина по какому-то поводу посетовала, что ей не на чем писать конспекты и лекции, взвод, разбившись на группы, направился в хозчасть и в штаб полка просить бумагу… на письма домой. Писать домой – святое дело и для этого выдавали даже бумагу.

Что писала она? Если мерить нынешней моей меркой – всякие пустяки писала. Да и чем может поделиться в письме с незнакомым парнем-фронтовиком студентка первого или второго курса. Это были самые заурядные девичьи письма, из которых ничего не задерживается в памяти, – их приятно читать, как приятно слушать девичий шепот, а пересказать их невозможно. Так то если по нынешней мерке. А тогда мы ждали ее письма с нетерпением, по этим разным «пустякам» знакомились друг с другом – в таком возрасте люди быстро находят общий язык.

И надо же такому случиться – словно в романе – нас повезли на формировку под Тулу.

Едем в эшелоне в глубокий тыл, под самую Москву, и каждый не таясь радуется, что два-три месяца жизни ему гарантированы. Два-три месяца. Это не день-два, не от одной вылазки за «языком» до другой. Но, как говорят, все в руции божьей…

Выгрузились мы в Туле на товарной станции вечером. Захватили свои вещмешки, шинельные скатки, автоматы и направились к площади, чтобы в общей колонне идти к месту новой дислокации. Проходим мимо каких-то грузовиков, разговариваем. И вдруг слышим – кто-то нас окликает:

– Ребята! Разведчики! Эй, вы…

Из-под машины вывернулся Неверовский, измазанный, с ветошью в руках. Он бывший наш разведчик. После ликвидации сталинградской группировки мы из-под снега на «автокладбище» откопали два грузовика (в районе Сталинграда огромные пустыри были заставлены ровными рядами автомобилей, лишенных бензина). Несколько дней мы с Неверовским, прихватив в помощь пленного шофера, заводили машины. Одна завелась – с неделю раскатывал я на ней по Городищу: собственно, меньше ездил, больше копался в снегу: из-за моей шоферской неопытности через каждые сто-двести метров машину стаскивало с проторенной дороги на обочину, и она увязала по самые ступицы в снегу. Я натешился и бросил эту машину, а Неверовский, шофер-профессионал, подобрал ее и ушел с нею из разведки в хозчасть. В Туле мы с ним и встретились.

– Садитесь, ребята, довезу, – кричал он обрадованно.

– А ты знаешь, куда везти-то?

– Мы тут уже вторые сутки возим грузы. Отвезу к самому месту.

Хоть и презирали ребята Неверовского за то, что он променял разведку на хозчасть, но согласились проехать: кто знает, сколько топать.

– Ты что возишь-то, эй, хозчасть?

– Сухари, крупу, соль…

– Консервов нету?

– Вчера возил. Могу дать пару больших банок.

– Ладно, – отмахнулся Грибко. – Жизнь горькая настанет, сам пожуешь.

В разговор встрял Иван Исаев.

– Чего там горькую жизнь ждать? Может, ее еще год у него не будет. Давай сюда твои банки. Себе сопрешь еще… Полезли, ребята, в машнчу, пусть везет.

И мы, около десятка человек, залезли в крытый тентом с боковыми окнами кузов трофейного грузовика. Машина была заполнена мешками до краев. Быстро обшарили мешки – правда, сухари да пшено. У заднего борта в несколько рядов стояли кули с солью, то, что они стояли как раз у заднего борта, спасло многих из нас.

Мы ехали по каким-то окраинам Тулы – лежали на клади, грызли сухари и изредка поглядывали в маленькие окна. За окнами виднелись одноэтажные деревянные домики, вдоль которых по обочинам дороги шагали колонны войск. И нам уготовано было шагать в сумерках по расквашенным от весенней распутицы дорогам. Добрым словом помянули Неверовского. Я лениво грыз сухарь и думал о Нине: напишу ей завтра письмо, а послезавтра она его уже получит – вот удивится. Я не думал о том, что она сможет приехать ко мне – хоть стоять мы будем не иначе как рядом с Тулой. Такой роскоши – чтоб девушка приехала ко мне – я не допускал даже в мечтах.

Машину покачивало. Тент, натянутый на дугах над кузовом, колыхался то вправо, то влево и навевал дремоту. Иногда машину крепенько кидало на ухабах, и тент уже не колыхался, а бился ошалело и хлестко. Дорога, видать, была далеко не из первоклассных, да и шофер тоже. Вдруг я почувствовал, как мешки с сухарями куда-то уплыли из-под моей спины, не тряхнулись на очередном ухабе, а совсем провалились. И тент вдруг повело в сторону и на меня. Еще миг, и я понял, что лечу. В те несколько мгновений, в течение которых я падал, я успел по-кошачьи перевернуться через голову, чтобы упасть не на спину, а на руки. Так я и упал, как хотел (если считать, что я хотел падать), – лицом на брезент. Одна из дуг, на которых был натянут брезент, оказалась под моей грудью, а сверху, на спину, свалилось все: мешки с сухарями, с пшеном, с солью и, наверное, сама машина с Неверовским вместе – все свалилось на меня. Страшно сдавило грудную клетку – ни вздохнуть, ни выдохнуть. Еще секунда, и я готов, – сплюснусь в лепешку, и дух из меня выйдет… Сознание стало мутнеть, но еще различал голоса – кто-то что-то кричал, кто-то стонал. Затрещал брезент – это я слышал уже совсем сквозь забытье. И вдруг треск над самым ухом – разрезали ножом брезент – и свежий воздух!

Много воздуха в лицо ударило. А вдохнуть его не могу.

С тех пор много лет не мог я ездить в кузове под брезентом – страх охватывал, каждое малейшее покачивание мерещилось падением. А тесных, глухих, закрытых помещений – всевозможных подземелий, всяких туннелей, больших труб и глубоких нор – боюсь до сих пор.

Я уже не помню, как вдохнул полной грудью свежего воздуха. Очнулся. Лежу на траве, а солдаты из проходивших по обочине дороги колонн раскидывают мешки и вытаскивают ребят одного за другим. Рядом со мной лежит без сознания Петька Деев. Немного дальше корчатся другие парни. Никто не стонет. Кое-кто матерится, растирая ушибленные места.

– Ну чего у тебя? – наклонился надо мной Иван Исаев.

– Да вроде ничего. Все вроде цело.

С Петькой Деевьтм не знали что делать. Он лежал на спине, вроде бы дышал, а в сознание не приходил. Когда человек ранен – ясно, что надо делать, а тут лежит, крови ни капли, а в себя не приходит.

Я не помню, как нас с Петькой (тяжелее всех досталось нам с ним) везли в госпиталь, сейчас вижу только светлую комнату. Петька лежит на столе, а я почему-то сижу в углу. Медички, молодые – но постарше нас с Петькой – красивые женщины, неторопливо ходят около стола и смотрят на Деева. И, что меня больше всего удивило, любуются им.

– А какие ресницы у него, посмотрите.

Они наклонились над ним, пошептались, посмеялись и только потом, не торопясь, начали приводить Петьку в чувство. Сделали они это очень быстро и без особого труда. Петька открыл глаза, непонимающе огляделся по сторонам и начал подниматься.

– Тихо, тихо, тихо, – кинулась к нему одна из женщин.

– Вставать пока нельзя.

– Почему нельзя? – вдруг сразу возмутился Петька. – Где ребята?

– Здесь ребят нету, – улыбнулась ему та, которая его укладывала. – Тут одни девчата. Видишь? – Она повела рукой в сторону смотревших на него с улыбкой медичек.

Деев довольно равнодушно скользнул взглядом по белым халатам, увидел меня в углу.

– Мы где?

– В госпитале, Петя. Давай уж лежи, коль попали.

Он перевел глаза на потолок. Вроде бы начал припоминать.

– Это нас тот дурак Неверовский опрокинул, да? – спросил он слабо. – Ну, тогда ладно. Тогда полежим.

– Придется полежать, – снисходительно подтвердила старшая из женщин.

Петьку вдруг начало рвать. Его трясло и выворачивало наизнанку. Он стал бледным, как стенка. Одна из женщин поддерживала его. Остальные стояли и смотрели на бедного Петьку с состраданием.

Когда он успокоился, врач подошла ко мне.

– Ну-с, а у вас что, молодой человек?

– А у нас ничего, – в тон ей ответил я.

– А чего тогда мы здесь?

– А это не у меня надо спрашивать, а у того, кто привез.

– А кто привез?

– А я откуда знаю?

– Тогда раздевайтесь. Посмотрим.

– Чего раздеваться, когда все при мне, все на месте.

– Вот мы сейчас и посмотрим, все ли на месте.

Она подошла ко мне, взяла в ладони мою голову.

– Голова болит?

– Нет, не болит.

– Ноги, руки?

– Тоже нет.

– Грудь?

– Грудь болит. При вдохе.

– Снимайте гимнастерку.

После некоторых манипуляций определили у меня перелом двух ребер и еще какие-то смещения. Стянули грудную клетку широкими бинтами, велели лежать.

Было далеко уже за полночь, когда мы с Петькой Деевым угомонились. Утром я проснулся с одним желанием – скорее известить Нину о том, что я в Туле. Перво-наперво я обнаружил, что все ее письма и ее адрес уехали в вещмешке со взводом. Я знал улицу, но не помнил номера дома – я вообще всегда плохо запоминал цифры. Поэтому оставался пединститут. Надо было позвонить по телефону какому-нибудь декану, а может, даже самому ректору или просто-напросто вахтеру, объяснить, и ее бы нашли. А я этого не сообразил, написал записку, вложил в конверт и попросил санитарку сбросить в почтовый ящик – можно подумать, что собирался в этом госпитале быть по меньшей мере несколько недель.

Прошел день, второй, а ее нет. На третий заявились ребята. Заявились, как сейчас вижу их, с автоматами, в цветастых шароварах от летних маскхалатов, все чубатые, лихие, красивые. И показались они мне такими своими, близкими, родными, что я готов был бросить все и в одном белье сбежать с ними немедленно. Узнали, что уже третий день, как я послал записку Нине в пединститут, покрутили чубами. Грибко откомандировал было кого-то двоих в институт. Но тут же окликнул:

– Погодите, я сам пойду с вами. Тут дело деликатное – это вам не «языка» брать.

Иван Исаев поддержал:

– Правильно. А то приведут с кляпом во рту и с заломанными руками…

Все захохотали громко, раздольно. Из палат высовывались удивленные лица. Проходившая по коридору сестра изумленно остановилась.

– Вы что-о? Разве можно так громко?

Грибко вернулся через час – не раньше. Я сначала увидел в конце коридора его, высокого, улыбающегося, в пилотке на правом ухе, а потом уже обратил внимание на нее, торопившуюся, в накинутом на плечи белом халате. Ребята вокруг меня остолбенели. Кто-то что-то рассказывал – осекся на полуслове. Нет, она не была красавицей, может, даже наоборот. Худенькая, глазастенькая, бледненькая, она шла торопливо. И в лице, и в походке – во всем была тревога. Она еще издали металась взглядом от одного разведчика к другому, стараясь угадать, кто есть кто. А на меня и не глядела потому, что был я в госпитальном халате, а не в пестрых штанах и гимнастерке. Потом у не ребята все обернулись ко мне – все-таки я с ней переписывался. Я улыбался. И тревога стала сходить с ее лица. Она тоже заулыбалась.

– А я смотрю на ребят и не могу угадать никого, – заговорила она. И голос у нее тоже хлипкий-хлипкий. – А на вас как глянула, и сразу узнала, что это вы.

В письмах мы уже перешли на «ты», а тут чего-то ради она стала навеличивать меня. Наверное, от волнения. Ребята разглядывали Нину, галдели, каждый жал ей руку, представлялся.

Из двери напротив вышел врач в сопровождении трех женщин-медиков.

– Что здесь за базар?

– Тут два разведчика из двести семьдесят третьей дивизии после автомобильной аварии, – пояснила одна из женщин. – К ним пришли.

– Пришли, так нечего базар устраивать, – ворчал врач.

Ребята замолкли на минуту. И со стороны удаляющихся врачей донеслось: «Молодые. Здоровые…» Ребята тут же снова загалдели.

– Ну, мы пойдем к Петьке.

– Потом зайдем обратно.

– И вас, Нина, проводим. Командир полка отпустил нас сегодня до вечера.

– Точно. Мы вас проводим, вы нам город покажете…

Когда они ушли в палату к Дееву, которому нельзя было подниматься из-за сотрясения мозга, я вдруг почувствовал, что меня обуревает страх перед этой щупленькой, хлипенькой девушкой, боюсь остаться с Ниной один на один: совершенно не знаю, о чем буду говорить. Она, видать, тоже никогда раньше с парнем наедине не бывала. Сидим, отвернулись друг от друга, молчим. И теперь, спустя три с лишним десятилетия, я ощущаю свою неловкость, неуклюжесть свою. А что уж говорить о том, как себя чувствовал тогда! Помнит ли Нина Морозова нашу первую встречу? Сейчас она, наверное, уже и не Морозова… А почему бы ей не помнить? Многие, даже самые на первый взгляд пустяковые события юных лет запоминаются на всю жизнь. А уж о дружбе со взводом разведчиков – это-то она, конечно, наверняка помнит и, как знать, может, рассказывает об этой дружбе своим детям, а то и внукам уже. Мне же тогда было куда легче два раза кряду сходить с переломанными ребрами за «языком», чем еще полчаса просидеть с ней в коридоре. Хорошо, что ребят вскоре выпроводили из Петькиной палаты за шум, и они снова появились в коридоре.

– Вот, Нина, как бывает, – едва вывалившись от Деева, загремел Грибко, указывая на меня, – человек прошел от начала до конца самую великую битву, а погибнуть мог в центре мирной Тулы под мешком с солью. Это же парадокс.

Наш комсорг вообще любил иностранные словечки. Иногда такое вывернет, что никто, в том числе и сам он, не знает, как понимать его.

– Хорошо, что эта соль была подо мной, а я сидел у заднего борта. Вылетел в грязь, и соль за мной. – Он подошел к нам, широко расставив ноги. – Не любят нас здесь, – сказал он вдруг. – Первое место встречаю, где не любят разведчиков, не считая, конечно, немецких траншей… Так что мы – пошли. Пошатаемся по городу. Понимаешь, мороженого хочу. Как до войны, с вафельными кругляшочками с обеих сторон. И чтоб языком его так – помнишь? У-ух! – Он зажмурился и затряс головой.

– Ты думаешь, сейчас есть такое мороженое?

– Нина вот говорит, что бывает. Может, говорит, не совсем такое.

Нина засмеялась:

– А если точнее сказать, то совсем не такое. На сахарине оно сейчас.

– Пусть на чем угодно. Вам с Петькой принести?

– Мне ничего не надо. В полк я хочу – домой.

Иван Исаев хлопнул меня по плечу.

– Люди радуются, когда по пустякам попадают в госпиталь, – хоть отоспаться. Я, правда, ни разу не был ни в одном госпитале.

– Вот и радуйся. А спать, так я отосплюсь и во взводе. Ну ладно, идите. Когда придете? Когда ждать?

– Дня через два-три, наверное.

– А я приду завтра, – поднялась Нина, по-моему, с великим облегчением. – После лекции приду.

Я согласно кивнул. А когда она ушла с нашей шумной ватагой, долго еще сидел и мучительно думал: почему мы с Ниной в письмах почти совсем друзьями стали, а встретились – ни я, ни она не знаем, о чем говорить. Мне бы с нетерпением ждать ее завтрашнего прихода, а я со страхом думаю: о чем завтра с ней говорить?