Текст книги "Книга о разведчиках"

Автор книги: Георгий Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

6

По ночам Лариса тихо плачет в больничную подушку. Просит у дежурной сестры снотворного. Но снотворное не помогает. Днем она ходит по палате, по коридору и мысленно ругает меня (об этом она откровенно пишет мне в письмах), ругает за то, что вынуждена ворошить старое, почти забытое. А нервы этого не выдерживают.

Она уже написала мне (если считать в порядке хронологическом) от Сталинградской битвы до Курской дуги и освобождения Белоруссии, а если считать в порядке становления души, формирования ее как разведчицы, то фактически не написала ничего.

Да разве все напишешь! Она в каждом письме так восклицает.

И в то же время ей очень не хочется, чтобы были какие-нибудь пробелы в ее повествовании. Вот, например, как объяснить: почему она перестала бояться бомбежек и всяческой стрельбы и стала ползать по нейтральной полосе со спокойно стучащим сердцем? Лариса сама себе не могла объяснить, мне – тем более.

Вот о ком она не может умолчать, так это о друзьях. Друзей у Ларисы много. На фронте друзья были не только в разведроте, но и в штабе дивизии и главным образом в полках. Вот они-то, пожалуй, и сделали ее Ларисой-разведчицей, известной всей дивизии. Без них, конечно, она была бы никто.

И, пожалуй, первой, кто стал для Ларисы до конца войны примером самоотверженного выполнения медицинского долга, была военфельдшер отдельного противотанкового дивизиона, приданного нашей дивизии, Катя Зеленцова. Она перевязывала раненых (всех полков и всех дивизий без разбора) и днем и ночью – раненые шли беспрерывно.

И когда появилась Лариса, она попросила ее:

– Поперевязывай, пожалуйста, а я полежу – сил уж больше нет. – И залезла в окопчик, прилегла.

Потом только Лариса узнала, что Катя беременна.

– А он где? – взъерошилась было Лариса. – В смысле отец ребенка…

– Здесь. Здесь он…

– Так что же он…

– Вон его могилка на бугорке… Я хожу к нему.

Лариса обняла ее, заплакала.

– Дура ты, дура, – что ты делаешь?.. Иди и скажи своему начальству обо всем. И уезжай в тыл.

– Да я уж тоже думаю. А опять-таки – кого же я тут оставлю – видишь, сколько раненых? Вот бои закончатся, тогда уж…

– Да бои до самого Берлина не закончатся…

Но до берлинских боев она не дожила. Повезла утром раненых из балки Котлубань в медсанбат – налетел «мессершмитт» и расстрелял машину из крупнокалиберного пулемета. И ее – наповал. Не ойкнула…

Подружек у Ларисы было мало и те далеко, в медсанбате. А тут, в роте, Лариса была одна. Так всю войну одна среди парней. Как сказала одна моя знакомая о ней:

– Она была незащищенная и в то же время неприступная…

Но она не была незащищенной. Ее защищали сами разведчики. И первым среди них был старшина разведроты Сербаев. Лариса сейчас затрудняется сказать, что было бы с ней, куда повернула бы ее жизнь фронтовая с самого начала, если бы не этот человек. Своими умными азиатскими глазами он замечал все. Он сразу понял, чего больше всего по своей девичьей наивности боится Лариса. И стал ее негласным и неприметным (даже для нее) стражем до тех пор, пока она не поверит в свои собственные силы. Догадалась об этом она уже гораздо позже, когда, как она пишет, «сама стала взрослым человеком».

Устроили для штабных подразделений баню. Лариса стала собираться мыться.

– Ты куда? – спросил старшина.

– Мыться.

– Ну и я с тобой.

– Мыться, что ль?

– Не-ет. Я уже помылся. В ту же сторону…

Пока Лариса мылась – а мылись тогда из касок, как из пригоршни – он сидел на пороге землянки-бани и курил.

В другой раз – вызвали Ларису в политотдел на беседу (она вступала в партию). Время было к вечеру.

– Ты куда?.. А-а. Ну и я с тобой. Мне тоже туда надо.

И опять сидел, курил, дожидаясь Ларису, пока она освободится.

Однажды Лариса по своей девичьей беззаботности положила валенки близко к топящейся печке-буржуйке и уснула (а спать она тогда могла сутки не просыпаясь! Куда сейчас эта способность делась – мается бессонницей). А когда проснулась – в землянке дышать нечем от дыма. У валенок прогорели пятки – дыры величиной с кулак. За это старшина, конечно, похвалить не мог. Как говорят, любимое дитя не только ласкают, но и наказывают. Покачал головой, сказал:

– Валенок больше не дам. Ходи босиком.

На теперешнюю бы Ларису эти «страсти» – ответила бы:

– Не дашь – не надо. Буду в землянке лежать. Напугал чем.

А тогда полдня белугой ревела. «Сжалился», принес новые. Только ласково сказал:

– Дурочка…

А когда командование представило ей за боевые заслуги отпуск домой, она кинулась ехать в чем была и в чем была.

– Погоди, нехорошо ехать домой как попало.

– А чего надо-то? Домой ведь!

– Нехорошо. Защитница Сталинграда и – как попало. Во-первых, обмундировку надо всю новую получить – чтоб видно было, что не халам-балам, а из Сталинграда. А во-вторых, гостинец надо.

– Какой еще гостинец?..

Считала: она приедет – это и будет самый большой гостинец дома. Но старшина сделал как надо – проводил ее с полным вещмешком продуктов, в новом отглаженном обмундировании. А вернулась она из дома опять со слезами – финку забрали в Москве в комендатуре, говорят, с оружием нельзя… Ничего не сказал старшина, только, сдерживая улыбку, спросил:

– Как там у вас – дрова градом не побило?..

Расплылись напухшие от слез губы. Это такая окающая присказка у них на родине: «У нас в КОстрОме на тОй стОрОне дрОва градОм пОбилО…» Засмеялась.

– Дровами не топят – нету их. Углем топят.

– И то хорошо. – Помолчал, наверное, позавидовал Ларисе, что съездила домой. – А у нас в Сибири, должно, дровами топят, у нас дров много. Самая большая в мире тайга наша. За две войны не вырубишь.

Иногда командир роты (когда бывал в подпитии) любил строжиться над «тыловиками» – над поваром, писарем и старшиной. Указывал пальцем на Ларису и говорил:

– Вон девчонка наравне с нами ходит на задания. А вы отсиживаетесь в тылу…

Ларисе всегда было обидно в такие минуты за старшину Сербаева. Она-то, ответственная за санитарное и гигиеническое состояние роты, за качество приготовления пищи, лучше, чем кто-либо, знала, сколько много сделал этот человек, чтобы рота была боеспособной в любую минуту. Поставь на его место любого из роты, столько бы не сделал. Поэтому старшина всякий раз на упрек ротного говорил с достоинством человека, знающего себе цену, спокойным, ровным голосом:

– Если надо будет, то пойду не хуже любого. А кто будет роту снабжать?

И когда понадобилось (а случилось это уже в Германки), он пошел. И погиб в рукопашном бою…

Не доходя Германии, где-то на польской земле, погиб младший лейтенант Яблочкин, опекун Ларисы и ее добрый ворчун. В Мелекесском районе Ульяновской области, где он работал председателем колхоза, у него осталась семья. Может, кто-то жив. (В скобках замечу, что после четвертого издания этой книги Ларису разыскала жена Яблочкина. Они давно теперь уж переписываются, шлют друг другу посылки с подарками, как родственники. Лариса писала мне, что собирается к ней съездить в гости, как к матери – хорошая, говорит, женщина, добрая, как и ее муж младший лейтенант Яблочкин.)

Среди фронтовых друзей Ларисы, пожалуй, самым близким был Коля Васильев, военфельдшер саперного батальона. Наверное, у них очень подходили друг к другу характеры, поэтому они понимали все с полуслова.

В землянке у Коли Васильева частенько собирались любители литературы, много спорили о книгах, читали стихи.

И когда у Ларисы выдавался «выходной», когда не было задания и не надо было идти на передовую, она отпрашивалась у ротного.

– Отпустите, в гости схожу.

– Куда хоть в гости-то?

– К Коле.

– Во непутевая, – качал головой ротный. – Хоть бы просилась к девчатам в медсанбат, а она идет «в гости» на передовую. Ну и ну…

И она шла привычными стежками в сторону беспрестанно татакающих пулеметов, просиживала у Коли до утра и уносила обратно от него и его друзей ворох мыслей и ощущений…

Встретились они после войны через двадцать семь лет. Коля Васильев был уже очень больным. Его жена говорила, что все эти годы он постоянно вспоминал и рассказывал о Ларисе Синяковой, лихой разведчице. Сам Николай Васильев к тому времени мало что помнил, и общих воспоминаний у них с Ларисой не получилось.

Умирал Николай Васильев мучительно и долго.

Была у Ларисы этакая детская забава на фронте – никак иначе ее не назовешь. Она собирала трофейные носовые платки. Чистые носовые платки, непользованные.

Над этой ее слабостью постоянно подтрунивал младший лейтенант из 967-го полка Девятилов. Это был очень храбрый человек. Он дослужился в этом полку до майора и потом командовал этим же полком.

Вот как Лариса описывает их встречу на празднование тридцатилетия Сталинградской битвы.

«Он опоздал на сутки. Идем мы с Ниной Николаевной из столовой, он стоит. Я говорю Нине:

– Вон стоит Девятилов.

Она его не знала. Говорит:

– Покажи который.

Я показала и отошла в. сторонку. Нина подошла к нему, представилась и спрашивает:

– Вы знаете эту женщину?

Он посмотрел в мою сторону.

– Нет, – говорит.

– Посмотрите внимательнее.

– Нет, не знаю.

– Ну, посмотрите, может, вы ее знали молодой?

Он еще раз уже пристальнее посмотрел.

– Нет, не помню. И молодой я ее не знал.

Его зовут Ефим Ефимович, а мы его звали – теперь уж не помню почему – Федей. Я подхожу к нему и спрашиваю:

– Федя, а ты не привез мне на память носовой платочек?

И не рада, что сказала. Такая у него была реакция! Он как закричит не своим голосом: «Лари-иса!» Ему чуть дурно не сделалось. Он обхватил меня и только мог повторять: «Лариса… Лариса…» Причем таким голосом, что стоявшие вокруг нас люди не могли сдержать слез. Не говоря уже о нас с ним.

А потом мы просидели всю ночь, до пяти часов утра – вот уж мы с ним повспоминали!..»

Я спросил как-то Ларису: кто тот разведчик, который заставил своих сыновей стать перед ней на колени.

– А-а, – засмеялась Лариса. – Это Филька Троян, сдурел на старости лет, поставил меня в такое неловкое положение… Ну и наревелись мы тогда… Его жена Таня служила в медсанбате. Я его тогда перевязала и вынесла с «нейтралки», а она его выходила там и замуж вышла за него. Сейчас они живут в пригороде Брянска. Филипп работает на железной дороге, а Татьяна по-прежнему санитаркой в больнице.

Был в дивизии один человек, который завидовал всем Ларисиным друзьям потому, что те виделись и общались с ней каждый день, у него же такого счастья не было, а он хотел бы его иметь, ибо он боготворил эту девушку. Человек этот – дивизионный бог войны, начальник артиллерии соединения. Одно его слово – и сотни стволов поворачивались в ту сторону, куда он показывал, один кивок его головы – и все они изрыгали смерть. Это – там, на боевых позициях. Но когда приходила к нему Лариса (приходила она всегда только с подругой), он начинал краснеть, бледнеть.

– Николай Васильевич, а мы к вам в гости, – говорила Лариса.

И полковник, казавшийся ей тогда старым (ему было тридцать восемь-тридцать девять лет – почти старик!..), начинал разжигать печурку, грел чайник, выставлял на стол все свои запасы сладостей, которые прикапливал специально для ее прихода. Потом за время всего чаепития этот благороднейший человек не поднимал глаз на нее – боялся намекнуть о своей любви.

А она любила шофера из административно-хозяйственной части штаба дивизии. И до сих пор хранит его письма…

Полковник сейчас в отставке, на пенсии – вот теперь ему действительно много лет (это и мне даже кажется). И все-таки когда они встретились, то у этого человека чистейшей души снова загорелись глаза – он так обрадовался. Он из тех, кого ужасы войны не высушили, не очерствили, не надломили духовно.

7

Если сейчас повстречаешься с ней на улице, в магазине, где-то в очереди, на нее не обратишь особого внимания. Это – обыкновенная уставшая женщина, обремененная заботами. Разве что заметишь – она не из тех профессионалок по очередям, которые тараторят без умолку по любому поводу. Она из других – она из женщин, которые в очереди стоят молча, и думают свою думу, и смотрят на окружающий мир глазами человека, умудренного жизнью, причем нелегкой жизнью. Часто можно встретить в очередях таких женщин. Это – или врач, думающая (пока стоит в очереди) о тяжелом больном, которого оставила она в палате и для которого даже здесь мысленно перебирает все известные ей средства лечения; или это судья, а может, следователь, в сотый раз перебирает все «за» и все «против», стараясь быть как можно объективнее в определении человеческой судьбы. А может, это Лариса или такая же фронтовичка, как Лариса, перед которой столько этих человеческих судеб закончили свой путь в земле!

Как-то она мне сказала:

– Если человек шел рядом с тобой и упал молча – значит, пуля попала в голову, если же человек успел сказать только «ой» – значит, пуля попала в сердце…

Это сколько же раз надо промахнуться в Ларису и попасть в рядом идущего знакомого, близкого, может, самого близкого, чтобы она могла сделать такое заключение – куда попала пуля! Боже мой, сколько людей погибло рядом с ней!

После всего этого разве удивительным будет, что она, видевшая все это и прошедшая через все это, не может сейчас спать без снотворного, что она четвертую часть своей жизни сейчас проводит на больничной койке!

(Усугублялось все это еще и моральной стороной жизни – Лариса не была в свое время признана инвалидом Отечественной войны потому, что несвоевременно – на несколько месяцев позже установленного срока после окончания войны – обратилась в медицинские органы со своей болезнью. Поэтому и не признали ее заболевание связанным с пребыванием на фронте. После выхода «Книги о разведчиках» с этой главой в 1979 году я послал книгу бывшему тогда Председателем Совмина СССР А. Н. Косыгину – это он до войны был наркомом, заходившим к Ларисиному отцу в кочегарку. Я попросил Алексея Николаевича помочь Ларисе Перевозчиковой хотя бы в порядке исключения установить военную инвалидность, это и в моральном и материальном смысле облегчило бы ее жизнь.

Месяца два не было ответа – Косыгин тогда уже, видимо, часто болел. Потом получаю телеграмму: «Вопрос решился положительно. Спасибо. Подробности письмом. Лариса». А еще немного спустя Министерство социального обеспечения РСФСР сообщило мне официально, что оно «сочло возможным в порядке исключения связать причину инвалидности Л. З. Перевозчиковой с пребыванием на фронте. 15. 07. 79 г. указанный вопрос решен Костромской ВТЭК положительно».)

Вот такова Лариса и такова ее судьба.

Прийти смелым на фронт, уже подготовленным к войне, как пришел Иван Исаев – хорошо. Но стать смелой, стать очень смелой на фронте – это не каждому удавалось. Поэтому Лариса не просто смелая. Она мужественная женщина.

Я видел, с каким удивлением и благоговением смотрели на нее девочки-школьницы в музее города Торчина – она ведь для них ровесница Зои Космодемьянской, пришедшая к ним с книжных страниц истории.

Вот такова Лариса – полулегендарная, упрямая и сговорчивая, с мягкими заботливыми руками и колючая со всех сторон, разведчица из нашей 273-й стрелковой Бежицкой Краснознаменной ордена Богдана Хмельницкого дивизии… Такой я ее вижу после недельного с ней общения, такой я ее представляю теперь по рассказам ее боевых соратников и по ее воспоминаниям о себе и о своих фронтовых друзьях (она все-таки написала и прислала мне свои воспоминания – полторы сотни рукописных страниц! А если точно – сто сорок две! Не считая фотографий и документов).

В этой главе, конечно, не вся Лариса. Только фронтовая. Лариса Синякова. А есть еще Лариса Перевозчикова, послевоенная. Они кровно связаны, эти две Ларисы – и в послевоенное тридцатилетие она не покидала переднего края общественной жизни. Жизни, за которую воевала на фронте. Она работала и на Костромской ТЭЦ, которой всю свою жизнь отдал ее отец, была на хозяйственной работе, профсоюзной и партийной. Работает и сейчас – теперь уже в сфере обслуживания.

Осенью семьдесят девятого года по пути в Бобруйск я побывал в Костроме в гостях у Ларисы. Мы ходили по старинному красивому городу, сидели в моем гостиничном номере, и она целыми днями рассказывала о своей послевоенной жизни. Рассказывала задушевно, по-товарищески открывала душу. Я слушал, и, пожалуй, мне трудно было определить, где больше она проявила мужества, стойкости и решительности – на фронте или после, будучи уже инвалидом. И я понял, что о Ларисе послевоенной надо писать заново. Может, придет время – напишу.

На следующий год мы встретились с Ларисой в Вертячьем – наши однополчане открывали там мемориал и зажигали Вечный огонь.

Сорок лет назад мне не довелось встретиться с Ларисой и участвовать в одной операции по захвату «языка».

Но шутки ради очень хочется добавить: последнего «языка» в Сталинграде мы взяли все-таки с Ларисой. Взяли одиннадцатого мая… восьмидесятого года – правда, он был говяжий. В буфете гостиницы…

По этому поводу однополчане острили всю дорогу да Москвы в поезде…

Глава двадцать седьмая. Начальник разведки

1

Прошедшая война убивает бывших разведчиков и сейчас.

«Скончался Павел Антонович Качарава. Похороны 31-го мая».

Телеграмму эту я получил 30 мая из совета ветеранов нашей дивизии.

О Качараве еще при его жизни я слышал многое как об очень храбром и очень умном человеке. Слышал в основном от ребят-разведчиков. Рассказывал мне о нем Федор Мезин, воевавший вместе с ним долго. Рассказывал Андрей Ворона, встречавшийся с ним много раз на передовой нашего полка. Помнит его до сих пор лихой комбат Саша Фресин. Но с особым воодушевлением, с нескрываемой любовью говорил о нем Иван Исаев, О чем бы мы, вспоминая войну, ни завели речь, он не забудет непременно вставить замечание о том, как в подобном случае поступил бы Качарава. Иван боготворил его.

И, конечно, мне хотелось познакомиться с этим человеком.

Еще до знакомства с ним, слушая рассказы о нем, я обратил внимание на то, что впервые вижу начальника разведки за его работой – анализом разведданных. «Язык» для него не был самоцелью. Не было такого: добыть «языка» и – все, а там хоть трава не расти. А что он скажет, этот «язык» – разведчика не касалось. Так было у нас всегда. Как правило, мы не знали, о чем говорили наши пленные. При Качараве все изменилось – разведчики уже не были безразличны к сведениям, которые сообщают приведенные ими пленные.

Об одном из таких эпизодов, когда сообщения пленного послужили летом сорок четвертого поводом для вылазки в тыл, мне рассказывали дважды. Первый раз – Иван Исаев, второй раз – сам Павел Антонович Качарава.

Случилось это так. Кто-то из разведчиков (кажется, Федор Мезин) привел вражеского сапера – случайно попался где-то в районе Владимира-Волынского. Ребята шли в головном дозоре почти по пятам за отходившим без боя противником и неожиданно наткнулись на трех саперов, минировавших за собой дорогу. Двое убежали. Третьего, менее проворного, поймали. При беглом допросе выяснилось, что в каких-нибудь двух-трех километрах впереди движется штаб триста четвертой дивизии СС. Дивизия была в заслоне – сдерживала отступление частей одного из гитлеровских сателлитов. Получилось так, что эсэсовские войска остались лицом к лицу с Советской Армией. Так во всяком случае объяснял пленный сапер.

– Иван, пойдем проверим, – воспламенился начальник разведки. – Глядишь, и знамя дивизии эсэс добудем…

Насчет знамени сказал так, полушутя, полусерьезно. Пройти в тыл к врагу на марше никакого труда не составляло – стоило только сойти с дороги и лесом можно было пройти хоть к ним в тыл, хоть на сотню километров. Качарава с Иваном на сотню не соблазнились, а на пяток километров углубились. Во всяком случае штабную колонну в сопровождении усиленной охраны из отборных эсэсовских подразделений обогнали.

С толпой жителей одной из деревень, через которую пролегал путь на Польшу, они с Иваном вышли в гуцульской одежде буквально на обочину шоссе, «поглазеть» на колонну гитлеровских войск. В десятке метров от разведчиков проходили танки, артиллерия, автомашины, тягачи, шагали солдаты в зеленых и черных (эсэсовских) мундирах с засученными рукавами, с автоматами, с винтовками, с ручными пулеметами на плече. У всех за спиной рюкзаки с рыжими телячьими крышками. Никогда так близко Иван Исаев не видел столько много вооруженных немцев, да еще эсэсовцев. И все это уходило. Из рук уходило невредимым. Заметались мысли у Ивана – расшвыривал он в голове всякие, ведомые ему, варианты, способные разогнать, перекалечить всю эту технику и эту самую… как пишут в наградных листах, «живую силу противника». Но так вот вдруг, так вот сразу ничего не находилось. И тут он услышал над ухом спокойный шепот начальника разведки:

– Не суетись.

– Я стою, не шевелюсь…

– Все равно… Слушай и смотри внимательно: вон за селом… по ту сторону села дорога входит в горы. Видишь?.. Не крути головой… Эта колонна там будет часа через три-четыре. Объяснишь командиру полка: местные жители говорят, что есть брод, минуя село. Минут сорок – час ходу до того ущелья через брод. Нужны пушки, пара минометов, ну, и конечно, пулеметы. Я буду там ждать. Сам приведешь… Растворяемся…

И они «растворились», исчезли с обочины так же незаметно, как и появились на ней.

А спустя некоторое время при входе в ущелье и при выходе из него устанавливались на прямую наводку противотанковые пушки, распределялись сектора обстрела для станкачей, как муравьи, расползались по склонам автоматчики и разведчики.

Что было потом в ущелье, легко представить. Но меня в этом эпизоде больше всего удивило то, что разведчики добровольно отдали кому-то другому славу эффектного погрома целой вражеской колонны! Я бы, например, не стал поднимать полковую артиллерию, а обошелся бы силами одних разведчиков – хватило бы и гранат (только швыряй их сверху под гусеницы), и дисков автоматных хватило бы, чтобы крест-накрест исполосовать длинными очередями зажатую в узком месте колонну.

Так я думал тогда, так поступил бы тогда, будь я на месте Качаравы. Но сейчас, с годами, вижу, сколь мудро поступил Качарава.

Конечно, разведчики разогнали бы колонну, шуму понаделали бы много, и даже, может быть, знамя тоже захватили бы. И, конечно, долго бы потом ходили в героях. А фашисты отремонтировали бы перебитые гусеницы, сцепившиеся машины растащили бы, кое-как отремонтировали бы их, минометные расчеты собрали бы, немецкое командование усилило бы дозоры, и колонна, хотя значительно поредевшая, но к утру двинулась бы дальше.

После же того, что с этой колонной сделали артиллеристы и минометчики, она просто-напросто перестала существовать вообще. Видимо, только одиночки потом выходили из кустов на склонах ущелья. Все до одного танка, все пушки и минометы остались на месте, изуродованные прямыми попаданиями снарядов.

Во всей этой операции чувствовалась масштабность человека, возглавлявшего ее.