Текст книги "Книга о разведчиках"

Автор книги: Георгий Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

На третий день

На третий день Иван рассказывал о друзьях-товарищах, не о себе. Поэтому рассказ был лоскутный, многоэпизодный.

День начался дома у Исаева в поселке Центральном, а закончился в Идринском, в моем номере гостиницы.

* * *

ИСАЕВ: Вот ты говоришь, Гоша, что у нас с тобой не сходятся рассказы. А как они сойдутся, когда мы с тобой не каждый день вместе были. Ты видел одно, а я видел другое. Ты был в одном месте, на одном задании, а я в это время на другом задании, в другом месте. Потому я и не помню, когда ты выбыл. И многих не помню, когда они выбыли. Вот только тот, кто у меня на глазах был ранен или убит, тот само собой запомнился. Вот Сысика убило у меня на глазах – я его всю жизнь помню… Ты Рассказова помнишь?

Я: Еще бы! Только вот не помню, когда он пришел – до моего прихода или уже при мне?

ИСАЕВ: Он с другого полка – с шестьдесят седьмого или шестьдесят девятого, нашей же дивизии. Он и там был разведчиком. Хороший парень. Натура-альный разведчик.

Я: Помню, у него были трофейные сапоги с длинными голяшками…

ИСАЕВ: Ага. Длинные и какие-то железные голенища.

Я: А вот лица его я не помню.

ИСАЕВ: Вроде бы немножко корявенький, не особо-то симпатичный. Как вот тот долгоносенький, на которого шинель-то немецкую надевали.

Я: Казнодий?

ИСАЕВ: Казнодий… Слушай, а какой дурак шинель на него надевал? Ученья, что ли, были?

Я: А ты не помнишь? Фотокорреспондент, а может, кинооператор приезжал, и мы ему показывали, как разведчики берут «языка». Вот и Казнодия нарядили под немца. А мы к нему подползали с ножами… Не помнишь? Ну, ка-акже! Смеху было. Мы на него кинулись, а он руки так, до ушей поднял и стоит, ждет. А корреспондент ему: «Ты, говорит, выше руки-то поднимай… не знаешь, что ли…» А Казнодий ему – я хорошо это запомнил – говорит: «А я никогда в плен не сдавался – не знаю, как руки поднимать!..»

Скинул эту трофейную немецкую хламиду и ушел…

ИСАЕВ: А ведь точно! Что-то мне припоминается, когда вот ты рассказал. Точно, что-то такое было. Именно так. Натуральный парень был. Они с Рассказовым навроде бы как братья были похожи… Оба – и тот и другой – самые настоящие разведчики.

Вот Рассказов-то со мной и брал в брянском лесу тех голых. А вот тот, которого Сенькой звали – Забережный или Набережный, – обличие его не могу вспомнить, что хошь делай – тот супротив Рассказова чуток не дотягивал. Он, Набережный или Забережный, больше на подхвате был. В коренники-то его нельзя было запрягать – чуток слабоват.

Вот одно время идем мы. Я пилотку носить не любитель был. А дождик накрапывает. В плащ-палатках идем. Волос у меня был белый, длинный – помнишь ведь – примочило его. Но не так, чтоб шибко. Я в том смысле, что дождь не сильный – иначе бы я пилотку надел.

Заходим в деревню… А деревни нет – все сожжено еще в сорок первом году. А немец откатывается, отступает. Все сожжено, а плетни и всякая городьба стоят. Как были огороды, так и стоят. Но ни одного домика. А они, немцы-то, хотя и отступали, а все равно временные окопы и траншеи рыли. Прикрывающих в них сажали. Нельзя же сразу всем уходить.

В общем, идем мы передом. А Качарава с разведчиками что-то приостановились. А этот Забережный-Набережный идет со мной – вдвоем мы с ним оторвались ото всех.

И все это произошло так внезапно. Иду. А сам по привычке глазами зырк, зырк по сторонам. Автомат взведенный – как-то выработал я в себе привычку в любую секунду быть готовым. И вдруг вижу по правую сторону дороги окопчик! А дальше – еще, еще.

А они, паразиты, от дождя-то прикрылись плащ-палатками, фрицы-то, и сидят. А тут нас увидали совсем рядом – ну, метров десять, не больше – кричат нам: «Хальт!»

У-ух, как я начал шерстить из автомата! А сам – назад. Глядь – и с левой стороны тоже окопчики. И там фрицы Я и по ним! Главное – не дать им головы поднять и самим успеть отойти за бугорок побыстрее. И этот Набережный-Забережный со мной отходит. А будь тут Рассказов сзади меня или я сзади него, что бы мы сделали? Гранаты же на боку? Бросай гранаты! Мне нельзя – у меня автомат в руках, я строчу, а у тебя руки свободные. Я бегу, и он бежит. Через бугорок перевалили. Пока они очухались, начали стрелять, пули прошли уже выше нас.

– Ты, – говорю, – почему гранаты не бросал?

– Растерялся…

Это значит, что в самый опасный момент этот человек может подвести и себя и тебя. Потому это все, что реакция у него не срабатывает мгновенно. А вот Рассказов бы не подвел, не растерялся бы.

Поэтому я говорю: разведчика надо подбирать на деле, а не на занятиях в тылу.

У каждого человека есть предел его храбрости. И командир это должен знать. Четко знать, и каждого запрягать в свои оглобли…

Вот у нас был – это еще до тебя – Фомченко. Не слыхал про такого? Вот он – я уверен – предела не знал. Я не помню, откуда он взялся у нас в полку. Знаю только, что он был ординарцем у Мещерякова. Когда-то имел звание старшего лейтенанта моряка, потом был разжалован за что-то – я не знаю, за что, он не говорил.

И вот однажды он прямо днем прополз через всю нейтральную полосу на передний край противника. Спрыгнул в окоп, одного фрица застрелил – их было двое в окопе – а второго прямо днем… прямо днем со вторым перебежал на нашу территорию. За это он получил орден Красного Знамени. Ему восстановили воинское звание, и его к нам, в разведку. Командиром взвода.

Он, как пришел к нам в разведку, сказал мне:

– Будешь со мной! Ни на шаг от меня!

Он ходил по передовой, как по аллейке. Ну, слушай, я знаю, что я не пугливый, но когда я шел с ним на нейтралку, у меня мороз под кожей шевелился. Вот это разведчик был самый что ни на есть натуральный!.. Я у него на поводу шел… Я еще не помню, у кого я был на поводу. Но у него-то был… А делся он вот куда.

Ты не помнишь, комбатом был Алейников? Помнишь? Так вот он – еще до Вертячьего это было – вклинился со своим батальоном в немецкую оборону, захватил там у них несколько блиндажей и обстреливал их и правый и левый фланги. И вот Мещеряков говорит:

– Надо связаться с Алейниковым, разведчиков туда послать.

А телефонная связь была, но она поминутно прерывалась – снаряды же рвутся и мины – и подолгу не работала. Связисты мотаются.

Фомченко говорит:

– Я сам пойду. Пойдем, Иван.

И мы пошли. Да угодили с ним не к штабу Алейникова, а на левый фланг. На самый край. И напоролись на фрицев. Они по нам огонь открыли. Я как рубанул из автомата – четырех сразу ссек. А ему пуля попала в рот – через обе щеки прошла, язык пробила. А зубы все целы, не задела.

Прибежали мы к Алейникову. У Фомченко язык болтается – смех. Кровь течет. Маячит мне, дескать, дай водку – дезинфицировать надо… Я ему лью из фляжки. Он глотает. А кровина – бог ты мой! И язык-то не то чтобы оторвало, а задело сильно, до половины пересекло. Он маячит мне, дескать, все, пойдем обратно. Ну, пойдем, говорю… А уж день. Отправлялись ночью. Теперь надо перебежками. И мы двинулись перебежками. Я рывок сделаю – р-раз, упаду. И он то же самое делает.

Перебежали до наших траншей. Он обратно маячит: лей… чтобы заражения не было!..

Во человек был! Мне с ним не тягаться, не-ет. Он после стал Героем Советского Союза. Это звание он получил в другой части, уже после госпиталя. Его Мещеряков любил. Когда Героем стал, писал Мещерякову. Тот к нему ездил…

Но не всегда так получалось – не всегда жилось так красиво и хорошо. Ты же знаешь – больше тяжелого было…

Помню, еще на Курской дуге – кажется, перед тем, как взять тех голых – ну, не дается «язык», никому не дается, ни полковой разведке, ни дивизионной. До того уж мы вымотались – ног не таскали. Ты помнишь, какой я был упитанный? Так вот, я даже с тела спал. У нас в штабе полка невылазно сидел заместитель начальника разведотдела дивизии, майор – так он прямо из себя выходил, ему надо, чтоб обязательно первой наша разведка взяла, та, где он закреплен. Говорит даже так: никто не возвращайтесь, а чтоб «язык» был. Так нам никогда еще задачу не ставили… А как ты возьмешь – противник настороже, начеку все время, и днем и ночью. Вдоль всего переднего края минное поле и проволочное заграждение, везде пулеметы стоят – ну, невозможно! Никак! Везде все пристреляно.

А этот говорит: раз потерь нету – значит, не действовали.

Ну поведу я ребят на рожон. Сам не вернусь – кому-то после меня все равно брать, все равно идти. Я вернусь, ребята не вернутся – мне новых потом набирать. А кого я наберу?

И вот он решил проверить нас.

Но разве он меня проверит? Уж если я захочу его обмануть… Короче говоря, я сказал ребятам, чтоб прихватили с собой малые саперные лопатки. Как только подползли к неприятельской передовой, приказал окопаться у проволочного заграждения. И стоило только нам чуть-чуть пошевелиться, началась стрельба. Окапывались мы уже под огнем. А когда окопались, в отместку кинули по паре гранат. Бог мой, что после этого началось! Немцы подумали, что мы сейчас начнем блокировать блиндаж – открыли огонь из всего, что только стреляло. И конечно, не столько по нам, потому что мы под самым носом у них и запросто можно промахнуться и угодить по своим, а больше хлестали по нашему переднему краю, отсекали резервы, если бы они были у нас. Резервов у нас там, конечно, никаких не было потому, что наступать мы не собирались, а замначальника разведки дивизии там был, и снаряды и мины били по нему.

Потом рассказывали ребята из батальона, что он метался как чумовой. Здесь блиндажей-то нет с тремя накатами – мины-то рвутся на глазах у тебя…

Когда мы вернулись, я стал докладывать – не успел звание его выговорить, как он замахал руками: все, мол, знаю, все видел – «языка» действительно взять невозможно… Дураки ведь и на фронте были. И карьеристы тоже…

Этот майор погиб потом. Погиб, а вспомнить нечем.

А вообще-то, как бы там ни было, все-таки хорошо в разведке было, правда? Какая-то единая семья была – все за одного и один за всех… А ты помнишь, с нами всегда ходил на задания сапер? Высокий такой, конопатый. Так вот однажды что-то я глянул на него и подумал: со всеми боролся, а с ним почему-то нет. А как раз кухня подъехала. Ты Федю-повара должен помнить, штабной был, он готовил для всех, кто при штабе – для разведчиков, для саперов, для связистов, химиков. Федя накладывает в котелки пшенку с мясом и что-то подзадорил нас. И вот мы взялись бороться. Он повыше меня ростом был. Так вот он как зажал меня, так, веришь, как вот этим, которым волоком лес возят – тросом. Я говорю: «Хорош! Хватит». Чувствую, что он у меня ребра сломает, честное слово. Во какая силища у человека!.. Я здоровый был, но он – что-о ты! На него смотреть страшно – он такой сутулый был, руки длинные…

И еще помнишь, был у нас вологодский. Фамилию его забыл. Он говорил так редко, врастяжку и при этом губами вроде пришлепывал. Не помнишь? А какой натуральный был разведчик! Спокойный. Даже я должен сказать: он выдержанней меня был, потому как у меня иногда случалась горячка. А он – не-ет, он спокойный всегда был… С ним мы тоже боролись. Он крепкий. Но не всегда меня побарывал. У нас с ним получалось – то он меня, то я его.

А вот фамилию его забыл. Он тоже погиб. Вот он говорунов не любил – страсть как. Бывало, придет с задания, молча сядет и сидит, а кто ежели начнет очень шибко рассказывать про то, как они ходили, что сделали, так он на него посмотрит так – вот ничего не скажет, а только посмотрит – и вроде бы тому и рассказывать неохота уже…

* * *

Мы вспоминали и разговаривали все эти дни постоянно, куда бы мы ни шли, что бы мы ни делали. Поминутно у кого-то из нас вырвалось: «А помнишь?..», «А ты знаешь?..»

В этот день вспоминали мы и в школе, где на этот раз Иван Никитович выступал в новой роли – не как кочегар, а как ветеран Великой Отечественной войны перед ребятишками. Они смотрели на него удивленно. Им интересно – каждый день они бегали мимо его кочегарки и не знали, что там «колдует» такой человек.

Смотрят они, задрав головенки, на этого человека, и, конечно, кажется им, что давным-давно – так давно, что еще их пап и мам не было на свете! – этот человек вместе с их дедами закрыл Россию своей грудью. Как это давно было! – им кажется. А Ивану Никитовичу кажется, что было это совсем недавно. Вроде совсем недавно прибегала из штаба полка к разведчикам санинструктор Вера – ростовская. Фамилию ее Иван Никитович забыл (фамилию можно забыть и через неделю), а вот глаза ее, шустрые, веселые, помнит. Нет, между ними не было той мимолетной фронтовой любви, о которой иногда еще говорят и которую зачастую показывают в кино. Помнит потому, что уж больно не для войны она рождена была, хрупкая, нежная и внимательная.

– Понимаешь, Гоша, не могу о ней рассказывать, вот вижу, как осколок ей в голову ударил и косичку туда… в мозги… Вот будто вчера это было…

Ему это кажется, что было вчера. Будто не прошло с тех пор, когда он ходил за «языком», и до сегодняшнего дня, когда он шурует кочергой в топке, тридцать с лишним лет! А он сидит по ночам у котельной топки, смотрит, как искры падают в поддувало, словно погасшие ракеты над передним краем, и, наверное, еженощно видит себя ползущим к вражеским блиндажам. Кажется, это было вчера.

А теперь вот он сидит в котельной и следит за манометром – он дает ребятишкам тепло, дает уют. Это не так уж и мало. Сам недоучился – пусть теперь они учатся. Свой сын вырос – о чужих заботится.

И вот выступает он перед ребятами в школьном зале. Смотрят они на него, моргают глазенками. Может, для кого-нибудь из них сегодня мир перевернулся, может, кто-нибудь сегодня в обыденном, повседневном увидел необычное, в кочегаре увидел героя. Это на всю жизнь может сделать человека поэтом, если уж не тем, который стихи пишет, то тем, у которого душа возвышенная, поэтическая…

В тот день в райцентре мы заехали к Алексею Ефимовичу Фролову. Но дома его не оказалось – в больнице он, с глазами что-то худо стало. И мы поехали к нему в больницу – мне хотелось просто повидаться безо всякой определенной цели, посмотреть на человека, с которым в детстве рос Иван Исаев, с которым работал вместе в канун войны и которого по счастливой случайности спас на поле боя.

К нам в коридор вышел подтянутый, моложавый мужчина – сразу-то и не определишь, сколько ему лет. Только сильная седина в голове да толстые стекла очков как-то напоминали о его возрасте. Голос веселый, настроение бодрое. Правда, сразу не поймет, что за народ к нему нагрянул – а нас человека четыре или пять! – и что от него хотят.

Говорили мы недолго – больничный режим – это не курортный, к тому же был тихий час в палатах, больные отдыхали…

Вечером в гостиничном «люксе» собрались местные товарищи, и мы до глубокой ночи охотно слушали рассказы Ивана Никитовича Исаева.

Сейчас я время от времени включаю магнитофон и снова слушаю неторопливый басок моего фронтового друга.

* * *

ИСАЕВ: Знаете, вспоминается фронт не всегда одними ужасами. Нам ведь было по восемнадцать – по двадцать, Жизнь она везде жизнь. Даже на фронте.

Помню, Сож надо было форсировать. Даже не форсировать, а перейти по мосткам – в две-три доски связан такой переход через всю реку. И вот солдаты по ним бегут. Метров сто – сто двадцать, а может, сто пятьдесят – кто их там мерил, эти метры. Солдаты, значит, бегут по этим мосткам, а фрицы по ним стреляют. В кого не попали – значит, проскочил на тот берег. А в кого попали даже слегка, тот пошел на дно. Стреляли не только из пулеметов или там винтовок, а и минометы били, и артиллерия.

Подошли мы к берегу. Нас, наверное, человек десять разведчиков. Думаю, зачем всем рисковать. Чем меньше людей, тем меньше риску.

Говорю ребятам:

– Садитесь вот в окопы и не высовывайтесь, пока я не вернусь.

Взял с собой двух ребят, и мы по этим мосткам бегом на тот берег. А доски на плаву, качаются. Пока мы добежали, несколько человек при нас сорвалось с них.

Короче говоря, сходили мы на связь. Идем обратно. А снаряды и мины рвутся в реке и наши, и ихние. Рыбы поглушили – у берегов белым-бело, лещи в две ладони. Перебежали обратно на свой берег. Смотрю, а ребята понатаскали этой рыбы гору. Это чтоб без дела не сидеть, они и занимались.

Сразу же спрашиваю:

– Потерь нету?

– Нету, – говорят.

Хотел было отругать, а потом подумал, что я и сам бы на их месте не усидел. Тут на наше счастье полуторка подошла с боеприпасами. Ящики разгрузили. Мы эту рыбу – в кузов. Приехали к штабу полка, раздали рыбу по штабным подразделениям. Почему-то, мне помнится, масла постного было много тогда. По всему лесу костры разожгли, жарят рыбу. Все жарят. Долго потом вспоминали этот рыбный день в нашем полку. Как-то все общее было. Именно общее.

Когда стояли еще в Нежине, к Мещерякову приезжала семья в гости – жена с двумя дочерьми. Пожили они. Потом прибегает ко мне Качарава.

– Ванек, – говорит, – я еду в Москву с семьей Мещерякова.

А он был женат на племяннице Мещерякова. Жена его жила в Москве, у Мещеряковых. Так что он к жене ехал. Я и говорю: как бы мне съездить? У меня, мол, дядя там тоже пришел с фронта на костылях, повидаться.

– Иди, проси.

Вот я и пошел к нему. Прихожу. Он жил на частной квартире, в доме. Дочь старшая сидит на лавке. А он, хитрый, сразу понял, что-то я не так пришел. Согнулся, шурует голландку. Подтапливает. Я говорю:

– Товарищ полковник, разрешите обратиться?

– Давай обращайся.

– Разрешите в Москву съездить с вашей семьей, с Качаравой.

– А ты же сибиряк!

– В Сибирь, кто знает, придется или не придется попасть… А в Москве у меня отцов брат, мой дядя родной пришел с фронта. А материн брат уже погиб.

Материн брат был ополченцем. Когда Гитлер к Москве подходил, они прямо с завода необмундированными ополченцами и ушли. И он погиб.

– Ладно, – говорит. – На десять суток так же, как Качараве, разрешаю. Сейчас же идите оба в портновскую. В вэвээс сначала получите шинели новые и тут же чтобы по вам их замерили и перешили. И обмундирование новое из английского сукна. Понял?

– Так точно, – говорю.

Ну пришли мы на вещевой склад, получили шинели. Сразу же отдали их перешивать.

Качараве обмундировка подошла, а мне брюки малы. А их всего пять штук. И все малы. Я их брать не стал. Прихожу, ему обратно докладываю: мол, товарищ полковник, мне брюки не подходят.

А у него ординарец был Илюша, маленького роста, подвижный такой – таким и должен быть ординарец, юркий.

– Илюша, а ну-ка неси мои брюки.

Тоже английские. Галифе. Приносит. Я прикинул – вроде как раз. Мы же и по росту и по сложению с ним почти равны. Нет, правда, он чуточку повыше.

– В них и поезжай.

Вот так оно и было – полковник отдал собственные брюки солдату. Новые, ни разу не надеванные…

На фронте всякое бывало… Иное просто смешно и вспоминать. Был такой случай. Это еще на Орловщине. Взяли мы «языка». Такого хор-рошего. Ну, нам за него, конечно, что положено выдали. А дело было как раз в Октябрьские праздники. Нам показалось мало. Все-таки два праздника! И порция должна быть двойной. А у нас трофейное барахло всегда у кого-нибудь водилось, так, на всякий случай. Я говорю Феде Мезину – ты, Гоша, помнишь его, из артиллерийских разведчиков к нам перешел, он хоть из-под земли что угодно достанет – говорю ему: достань самогону. Федя – р-раз! – и самогон тут как тут.

Короче говоря, идем. На марше. У меня такое игривое настроение, Качарава с ребятами немножко впереди, а я приотстал. Слышу, сзади машина идет. Не оборачиваюсь, иду посредине дороги. Чую, близко машина. Иду. Вот совсем рядом. Не оборачиваюсь – что-то так поиграть захотелось, силу девать некуда было… Под коленки буфером подъехала. Я сел на буфер и руку откинул на радиатор.

– Что это за герой? – Слышу голос, незнакомый, крепкий, похож на генеральский. Ведь в армии у каждого чина свой голос. Старшину, например, с генералом в самую черную ночь не спутаешь. Так и тут, чувствую – не то!

Оглянулся – бог мой! Командир корпуса, генерал-лейтенант!

– Из какого подразделения?

Потом глянул на финку. Наверное, понял. Я руки по швам опустил. Докладываю:

– Разведчик, товарищ генерал. – А самому что-то совсем не страшно перед генералом, улыбнулся и говорю: – «Языка» взяли, товарищ генерал, гуляем… Да и праздник.

– Теперь вижу, что разведчик, – сказал он. И сам тоже добродушный такой. Говорит: – Но ты маленько отсторонись, мы проедем… Как бы нам тебя не задеть…

Говорю:

– Проезжайте, товарищ генерал…

И отступил в сторонку.

Вот ничего вроде бы особенного не сказал генерал солдату – хотя мог бы и наказать и за то, что выпивши, и за вольность, он, привыкший посылать людей тысячами в бой, все мог, а вот проявил уважение к тяжелому труду разведчика. И разведчик на всю жизнь запомнил это. И гордится этим – генерал снизошел к нему в минуту его слабости…

Дорого это солдатскому сердцу.

Я слушал рассказы Ивана Исаева и ловил себя на том, что никак не могу нащупать ту срединную точку зрения на описанные мною эпизоды, которую мне так хотелось ухватить. А ее, наверное, просто нет, той срединной точки. Есть два человека, которые видали совершенно разные события. Каждый видел свое. Поэтому его и мое видения мешать нельзя.

Поэтому рассказы Ивана Исаева почти ничего не добавляют к моим – эти рассказы о совершенно других событиях. Хотя, может быть, об одних и тех же людях…

Как и условились накануне, секретарь райкома подъехал к гостинице утром. Анатолий Федорович сам водит машину, поэтому он предложил «прокатиться» за рулем до Абакана. Был воскресный день, с нами поехал и его товарищ, тоже работник райкома партии.

Втроем за разговором мы проехали до центра Хакасии просто не видя. Говорили, в основном, о местных проблемах – секретарь райкома говорит, что решили строить настоящий аэропорт, с бетонной взлетной полосой, чтобы в любое время года принимать реактивные самолеты; кадры для села заводят теперь местные, на привозных ни хозяйство, ни культуру не поднимешь; жаловался, что в книжных магазинах книг мало, на художественную литературу голод. Но главный разговор был все-таки об Иване Исаеве.

Секретарь райкома, не отрывая глаз от дороги, говорит мне:

– Вы для нас открыли этого человека. До появления «Книга о разведчиках» в нашем районе почти никто не знал, что Исаев был таким храбрым разведчиком… Наша задача теперь поддержать его на той высоте, которой он достиг в войну и о которой порой сейчас забывает. Трудно, конечно, всю жизнь держаться на уровне своих, так сказать, вершин. А нужно. И для себя, и для других… В общем, теперь мы обратим на него самое пристальное внимание.

* * *

Три дня, всего три дня пробыл я у Ивана Исаева. И вот теперь возвращаюсь домой. Возвращаюсь как из обычной командировки. С каждым часом это ощущение обыденности все настойчивее и настойчивее входит в меня. Незнакомая и в то же время уже где-то, когда-то виденная дорога, холмистая, с перелесками – по скольким из них я проехал за долгие годы!

Вот абаканский ресторан – обыкновенный, ничем не отличающийся от других ресторанов, в каких сотни раз обедал или ужинал в командировках. Вот спутники – со сколькими доводилось делить дорожный досуг, коротать время до отхода поезда, до отправления самолета, разговаривать на самые общие и на самые конкретные темы. Вот так же, как и всегда, лениво подошла официантка и, глядя поверх наших голов, равнодушно приняла заказ, а потом час или полтора спустя получила расчет.

И так все это обычно, и так это много раз повторялось со мной, что вдруг показалось мне, что и вся встреча с Иваном Исаевым не больше как сон. Да, сон в командировке. В очередной командировке.

Я сказал об этом моим спутникам. Они как-то странно посмотрели на меня и ничего не ответили на это. Они не поняли моего состояния. А мне после этого и на самом деле подумалось: а может, действительно это сон? Слишком уж неправдоподобна эта встреча. Тот самый Иван Исаев, который вошел в мою юность когда-то, давным-давно, неужели это он ожил? А с ним и ожила давно ушедшая юность?