Текст книги "Наследник фаворитки"

Автор книги: Георгий Марчик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Вскоре Леона выставили со стройки. Представитель оргнабора объявил ему, что за две недели на стройке он не проработал ни одного часа, а потому либо с ним расторгается договор и он возвращает подъемные, либо отправляется в леспромхоз. Так Леон оказался в лесопункте неподалеку от старинной сибирской деревеньки.

А теперь вернемся к Алику. Помните, как решительно он вошел в общежитие рабочих леспромхоза, где жил теперь Леон.

Толкнув дверь, за которой слышались приглушенные голоса, приезжий оказался в комнате, заставленной неубранными кроватями. На одной из них лежал на спине закрытый по горло тонким серым одеялом молодой мужчина, заросший, как пудель, черными космами. Рядом на стульях сидели две распатланные девицы. При появлении Архипасова все трое вопрошающе уставились на вошедшего.

– Гуманная картина, – улыбнулся Алик. – Представители месткома у больного члена профсоюза.

– Нет, – пискляво сказала Людочка, курносая шатенка. – Мы не представители, а он не больной. У него депрессия. Мы его утешаем.

– У Леона все вдохновение уходит в эту большую лохматую голову, – с вызовом сказала Милочка – кудрявая чернушка. – Это так чудесно. – Она мечтательно почмокала толстыми губами.

– Они хотят разбудить во мне поэта, – меланхолично сообщил «черный пудель». – Но я боюсь, что он уснул навсегда.

– Почему не на работе? – нарочито сурово спросил Алик.

– Дай рупь, пойдем, – не моргнув глазом, сказал «черный пудель». – А так – у меня паралич главного нерва.

– С миру по нитке – голому бутылка, – подмигнул Алик девчонкам. Те взвизгнули. – А фунтами стерлингов принимаешь?

– А-а-а-а… рыбак… – протянул Леон.

– Что за рыбак? – не понял Алик, бросив свой плащ на спинку кровати и усаживаясь на громко заскрипевшую кровать. Стульев здесь больше не было.

– Свой, значит. Рыбак рыбака видит издалека, – пояснил «черный пудель», освобождая рукой глаза от косм, чтобы лучше видеть.

У него были продолговатые, миндалевидные темные глаза, как у святых на иконах работы Андрея Рублева или Симона Ушакова, с некоей мистической многозначительностью, затаенной, невысказанной мировой скорбью.

Для поклонниц эти глаза были омутами, в которых они без единого звука тонули. Им казалось, в этих глазах таится бездна, горят роковые страсти.

На самом же деле за этим многообещающим взглядом ничего не крылось. Звездный час Леона был уже позади. Он одряб и зашелудивел, хотя и продолжал считать себя красавцем мужчиной и непризнанным гением.

– Нет уж, извини, – снисходительно улыбался Алик. – Я свой, да не твой.

– Эх, – вздохнул Леон, – были и мы когда-то рысаками. – Он оттолкнул девиц, сбросил на пол одеяло и поднялся – Ну, будем знакомы: Леон Кобыльский – свободный художник и эстет. – После короткой паузы он протянул руку Алику.

– Как же, слыхали, слыхали, – серьезно сказал Алик, осторожно пожимая его вялую влажную ладонь. – Да-да, помню, помню, видел ваши картины на вернисаже. Очень милые, знаете ли, пейзажи. Портреты маслом тоже превосходны. От души поздравляю. – Алик без зазрения совести смотрел прямо в глаза приятно оторопевшему Леону.

– Мерси, но я не в том смысле, – тряхнул кудлатой головой Леон. – Это были не мои картины…

– Я ценю вашу скромность, – изящным полупоклоном и полуокружным движением руки воздал Алик должное скромности Леона, – и надеюсь, что хоть одну картину вы выставляли?

– Никогда, – осклабился Леон.

– Да-а-а-а, понимаю, понимаю, – улыбчиво закивал Алик. – Вы – непризнанный гений. Зачем вам похвала толпы? Зато в ваших запасниках множество еще неведомых миру шедевров?

– Ни одного! – надменно скрестил на груди руки Леон. – Я уже сказал, что я свободный художник. У меня нет картин на холстах. Я рисую в своей душе.

– Браво! – воскликнул изумленный Алик. – Это абсолютно новое слово в искусстве. Поздравляю еще раз… А как вы оказались на этом модном курорте? – деликатно переменил он тему разговора.

– В соответствии с договором, собственноручно подписанным мной, я законтрактован для работы здесь сроком ровно на один год. В случае, если я пожелаю расторгнуть договор и уехать отсюда, я обязан возместить полученный мной аванс и деньги на проезд, – сказал, как процитировал, эстет с некоторой даже гордостью.

– Ну и как, – с сочувствием полюбопытствовал Алик, – трудимся? План выполняем? Впрочем, кажется, ты не ударник.

Леон все так же стоял белыми босыми ногами на полу. Длинные руки свободно висели вдоль тела. С некоторой горечью он заметил:

– А я и говорю. Я эстет. Дайте мне делать то, что я умею. Ведь я не лошадь. Я творческая личность. Я человек. А человек – это звучит…

Девицы засмеялись. Было в них что-то детское и жалкое.

– Он выпустил стенгазету, весь поселок катался, – непринужденно сообщила маленькая шатенка Людочка. – Одни заголовки чего стоят: – «Спорт – сила, спирт – могила», «Бери топор дальше – руби больше», «Цветы цветут, а жизнь вянет».

Эстет стал натягивать на себя комбинезон.

– А вообще, все это туфта, – уныло сказал он. – Разве не ясно? Я вынужден работать вопреки моим убеждениям…

– Какие же у тебя убеждения? – спросил Алик. – Это чрезвычайно любопытно.

– Я исповедую мысль: «Надо жить, чтобы жить… Любить, чтобы любить…»

– А не лучше было бы жить, чтобы любить, а любить, чтобы жить? – попытался внести свои коррективы Алик.

– Нет, – замотал головой Леон. – Это было бы банально. А я не хочу быть таким, как все.

– М-да, – с тяжким вздохом протянул Алик. Он вдруг физически осязаемо представил себя на месте Леона.

– Скажу честно, – грустно сказал эстет. – Условия здесь приличные. Только работай, только будь человеком. Но я, кажется, уже слишком далеко зашел. Послушай-ка, – оживился он, – у тебя все-таки не найдется рубля?

– Так и быть, ты получишь свой рубль, но прежде сведи меня туда, где самоотверженно трудится мой приятель.

– А кто это? – разом подскочили обе девицы.

– О, очень симпатичный мужчина. Лицо, знаете ли, такое м-м-м… слегка перекошенное.

– Это не примета, – резонно заметил Леон. – Как его фамилия?

– Фамилия? – чистосердечно удивился Архипасов и от неожиданности даже тихонько засмеялся: – Надо же? Не помню! Фу ты, черт! Просто вылетела из головы. Как же его, ну что за напасть? Такое простое слово. Только что помнил, и вдруг вылетело из головы. То ли Рысаков, то ли Рыжаков, кто его разберет? – Алика так и обдало холодной волной испуга – неужели напрочь забыл?

– Нет, не знаем такого, – с грустью молвил Леон. На глазах погибала надежда на рубль.

– Ну, как же? – задосадовал Алик. – Должны знать. У него комплекс – мечтает о «Волге».

– Не один твой друг с комплексом, – сердито сказала чернявая растрепа Милочка. Ее пристальный интерес к вошедшему почему-то быстро угасал.

– Да, да, верно, извините, – спохватился Алик. Он никак не мог попасть в струю – найти нужный тон. – Я забыл о самой главной примете. Он, знаете ли, называет себя родинкой на прекрасном теле нашего общества.

– А, знаем такого, – разочарованно протянула шатенка Людочка. – Барсуков.

– Ах, Барсук! – обрадовался Леон. Надежда на рубль вспыхнула с новой силой. – Он живет в этой комнате, вместе с нами. Очень отзывчивый человек, чуткий товарищ. Пойдем, покажу. Его участок недалеко, километрах в пяти. Девочки, вы тоже пойдете? – спросил он. – Может, прогуляетесь по воздуху? Это очень полезно для здоровья.

– Нет, мы отдохнем, – ответила, сладко потягиваясь, брюнетка Милочка. – Топайте сами.

Алик и Леон шли посредине улицы, ведущей прямо в тайгу.

В глазах Алика светились дерзкий задор и нетерпеливое ожидание, взгляд Леона, напротив, был тих и кроток. Круглая головка Алика гордо сидела на длинной шее, плечи широко и свободно расправлены, походка пружиниста и легка. Кудлатая голова Леона едва удерживалась на шее, плечи безвольно сутулились, походка была развинченной и вялой.

– Я стремился к славе. Слава – это так прекрасно! – уныло говорил Леон. Они шли через тайгу по вконец разбитой тракторами дороге. – Любой ценой, любыми средствами. А в результате оказался здесь. Печально, не правда ли? Я ехал сюда – на что-то надеялся. Хотел перековаться. И не смог. Не хватило воли. У меня что-то хрустнуло и сломалось внутри, словно веточка. И я уже не могу быть таким, как раньше.

– Почему? – машинально спросил Алик. Очень ему надо знать, что там случилось с этим законченным разгильдяем.

– Я уже сказал, – кротко пояснил Леон, – тогда я воспевал любовь. А сейчас мой идеал – смерть.

– Так почему же ты до сих пор не умер? – удивился Алик. Он даже приостановился. – Это так просто. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется – это очень просто.

– Я боюсь лежать в гробу. Мне страшно, когда я представляю себя в длинном деревянном ящике, – вздохнув, признался эстет.

– Тогда, конечно, другое дело, – охотно согласился Алик. Он едва слушал, нетерпеливо устремившись вперед.

– Хочешь, я почитаю стихи? – искательно спросил Леон. – Здесь все над ними смеются. Вокруг ни одной родственной души.

– Охотно верю, – равнодушно ответил Алик, быстро теряя интерес к разговору. – Потом почитаешь свои стихи. Смотри-ка, в самом деле грибы! – Он сорвал несколько грибов и с силой разбил их о дерево.

– Пойдем прямо по тайге, – предложил эстет. – Ягодок пособираем.

Они вошли в лес. Архипасов поминутно оглядывался по сторонам. Он первый раз был в тайге, и она ему нравилась. Здесь сухо и чисто, как в пустом прибранном амбаре. Земля покрыта мягким мшистым покровом, который пружинил при каждом шаге. Зелеными озерками поднимались над мхом и травой ягодники.

Путники остановились и стали рвать бруснику. Алик набрал полную горсть маленьких бело-красных твердых ягод, широко раскрыл рот, высыпал их все туда и стал медленно жевать. Все его существо, через язык, небо, слизистую оболочку рта, ощутило этот холодящий кисло-сладкий вкус.

Потом набрел и на гроздья пронзительно красной костяники. Эти ягоды, похожие на капельки крови, дразнили воображение. Вскоре, однако, Алик набил оскомину, и они двинулись дальше.

Алик подобрал ствол сломанного деревца и, ощутив в руках буйную силушку, играючи помахал им в воздухе. Леон боязливо отошел в сторону. Алик раскрутил ствол над головой и ударил им о березу. Ствол в его руках переломился, словно спичка. Алик тихо засмеялся, отбросил обломок в сторону, азартно улыбаясь и вращая глазами, посмотрел по сторонам, примериваясь.

Выбрал. Подошел к молоденькой сосенке, схватил ее двумя руками, качнул, рванул на себя. Деревце с хрустом сломалось. Алик подбежал к другому. Вокруг рос подлесок. Алик ломал одну за другой елочки, сосенки, березки, стройные, гибкие, беззащитные.

– Лес рубят – щепки летят! – весело закричал он Леону, азартно блестя глазами. – Эх, размахнись рука, раззудись плечо!

Он подбежал к березке, рванул ее. Она удержалась – лишь упрямо качнулась, и листья ее кудрявой вершины мелко задрожали. Архипасов навалился плечом, уперся ногой, но тщетно. Леон молча наблюдал за ним. Слепое бешенство овладело Аликом. Он с такой злобой затряс дерево, словно это был его заклятый враг, и закачался вместе с ним в разные стороны. Оно выдержало и этот натиск.

– Иди сюда, – тяжело дыша, позвал Алик Леона. – Помоги. Не дается. Мы ее все-таки одолеем.

Леон замешкался.

– Ну! – хрипло выдохнул Алик.

Они с усилием потянули деревце на себя – оно сопротивлялось. Оно боролось в последнем отчаянном усилии… И вдруг с треском рухнуло зеленой трепещущей кроной на землю.

Оба стояли бледные, огорошенные.

– Вот сволочь! – вырвалось у Алика.

Остальную часть дороги он угрюмо молчал. Еще издали они услышали звуки, напоминающие далекие раскаты грома.

– Лес валят, – прислушиваясь, пояснил Леон.

Они вышли на широкую просеку, по которой тракторы тащили спиленные хлысты. Когда дошли до участка, гул прекратился.

Рабочих они нашли у небольшого, наспех сколоченного сарайчика – котловарки, сидящими на грубых скамьях за необструганным столом. Люди не спеша обедали.

– Здравствуйте, – разом поздоровались оба подошедших.

Алик понял, что рядом с Леоном здесь, перед этими рабочими, он уже не может быть ни представителем главка, ни корреспондентом, ни чертом, ни дьяволом. Он тот, кто есть, и никто иной, весь перед ними как на ладони, и было бы нелепо затевать какой-либо спектакль.

– День добрый, коли не шутишь, – насмешливо ответил кто-то за всех. Леона знали, а второго и узнавать нечего – все и так ясно, без слов, с первого взгляда.

Десятник – парень с приятным смуглым лицом обратился к Леону:

– Если трудиться – милости просим к столу.

– Да нет, спасибо, – отказался Леон и сглотнул слюнки. – Мы уже пообедали. Вот товарища своего разыскивает, – кивнул он в сторону Алика.

И тут рассеянный эстет увидел, что стоит рядом с колодой, заслоняя ее от Алика, сплошь залитой свежей кровью. И сам он едва не стоял в луже крови. Леон крупно вздрогнул и невольно сделал шаг назад, толкнув при этом Архипасова. Лицо его покрыла бледность. Чувствительная душа не вынесла столь ужасного зрелища.

– Что это? Откуда? – растерянно бормотал он.

Рабочие насмешливо смотрели на пришельцев. Алик тоже забеспокоился.

– Ничего, пустяки, – сказал все тот же цыганистый парень, и пришедшие уловили что-то нехорошее в его голосе и взгляде – острое, неприкрытое пренебрежение и насмешку. – Мы тут одному лодырю ухо отрубили. Работать не хотел. Пришлось его маненько проучить.

Лесорубы невозмутимо продолжали жевать. Алик и Леон невольно попятились.

– Визжал, бедный, как поросенок, – улыбчиво продолжал десятник. – На коленки падал, валялся. Но сколько ж можно? А сейчас в лес побег, дурачок, плакать.

– Кажется, Барсуковым кличут. Не вам ли товарищ?

Алик и Леон сделали по шагу назад. Алик натянуто улыбался. Леон остолбенел и с усилием сдерживал себя, чтобы не припустить прочь, подальше от этого страшного места. В дверях котловарки появилась хрупкая миловидная женщина средних лет. Она вытирала руки о фартук.

– Вы не имеете права! – наконец с трудом выдавил Алик и оглянулся, чтобы, в случае чего, дать стрекача. С них хватит – чего доброго, и ему заодно с шелудивым проводником отрубят ухо. Ишь уставились. И глазом не моргнут.

– Почему же не имеем? – невозмутимо возразил парень. – Имеем. Голосовали даже. Профсоюзы и администрация тоже дали согласие. Так что все на законном основании. Не подкопаешься.

– Хватит тебе, Васильич, стращать, – укоризненно сказала женщина. – Вишь, прямо-таки обомлели, бедные. Это кур мы резали, – объяснила она. – Не бойтесь.

Рабочие негромко посмеялись и снова застучали ложками. Парень-десятник, хмыкнув, указал на пришедших:

– Ведь поверили, черти. У них нос в табаке – потому и поверили. Чего я, хоть убейте, не понимаю, так эту шатию. Из каких таких соображений они норовят, наподобие зайца, дуриком по жизни прокатить? Ведь никакого в этом удовольствия. Одни неприятности. С ума сойти можно. Я еще удивляюсь, на них глядя, как они совсем не одичали. Нет, смотрите-ка, все ж таки к людям жмутся. Как бродячие псы. Прогнать их – рука не поднимется. Какие ни есть, а люди…

Леон, словно бы это и не о нем речь, с вожделением поглядывал на стол. «Вот подлец, мокрица!» – выругал его про себя Алик, ожидавший, что Леон на правах хозяина возразит десятнику. «Всю дорогу болтал черт знает о чем. А когда надо, и слова не молвит – будто язык проглотил».

– Вы полегче! – кокетливо сказал Алик. А то еще, упаси бог, сочтут его тон дерзким. – Вы не знаете, с кем имеете дело!

– А с кем? – засмеялся десятник. – А вдруг и впрямь не знаю? Может, ты премьер какой-нибудь иностранной державы, а вон тот, знакомый нам лодырь, президент? А мы тут нате вам, расселись, суп с курицей хлебаем и даже не почтили гостей вставанием. – Он положил ложку на стол, отодвинул миску, поднялся и решительно подошел к Алику.

Тот был совершенно не готов к этому и растерялся. Десятник приблизился почти вплотную, стал напротив, расставил ноги и засмеялся Алику прямо в лицо:

– Так и быть, давайте представимся. Фамилия моя Смирнов, имя-отчество – Петр Григорьевич. Профессия – лесоруб. Я был моложе тебя, когда на фронте улыбался в лицо смерти. А теперь сам спрошу: ну а кто же ты такой?

Алик видел, что десятник перестал шутить, хотя по-прежнему улыбался. Темные глаза его еще больше потемнели, к их уголкам сбежались ниточки морщин.

Прямо перед собой Алик видел матово-смуглую кожу, родинку на шее, тонко вздрагивающие крылья чужого носа. Это была критическая минута, и Алик посчитал за благо не связываться с десятником.

– Да ну вас! – обиженно махнул он рукой, отступая.

– То-то же! – покачал головой лесоруб, презрительно глянув на обоих пришедших. – А то, смотрите, какой шустрик объявился: «Вы не знаете, с кем имеете дело…» Знаю, – веско сказал он. – Это всем лодырям лодырь. Леон Кобыльский. Непревзойденный тунеядец. И откуда он свалился на нашу голову? Я бы тому товарищу из оргнабора, который его нам подсунул, лично сказал бы пару хороших слов. С ним прибыло еще три экземпляра выдающихся шалопаев. Одного мы, кажется, перевоспитали. И вот, не сойти мне с этого места, прибыло пополнение. Да еще, смотрите-ка, с норовом. Он мне на шею садится, да еще ты, говорит, полегче…

Десятник Смирнов – бывалый, уверенный в себе, много повидавший на своем веку человек, решительный, твердый, но справедливый – пользовался в леспромхозе непререкаемым авторитетом. У него на участке не хватало рабочих рук, и он очень обрадовался, когда сообщили, что выделяют пополнение… Через день или два стало ясно – пополнение это гораздо лишь есть, спать, играть в карты, но не работать.

Но как ни был тверд характером Смирнов, у него почему-то не поднялась рука выгнать Леона. Он возмущался, презирал, осуждал, но где-то в глубине души, как истинно добрый человек, жалел его, а потому и терпел. Десятник понимал, что, оттолкни он сейчас Леона, тот покатится все ниже и ниже, а так, рядом с настоящими тружениками, людьми с цельным мироощущением и здоровой душой, он, может, постепенно и обретет в себе достоинства настоящего человека.

Сам Смирнов трудился азартно, напористо. Он не представлял, как можно не любить труд, жить без увлекающих и поднимающих над обыденностью бытия горячих забот и страстного интереса к своему делу. Этот особый душевный накал он вносил во всякое дело и заражал им других. Ему казалось странным и в высшей степени нелепым проявление равнодушия, апатии, лености. «Как так можно?» – искренне удивлялся он. Но еще в большее изумление его повергали бездельники. Поистине, рассуждал он, они не столько враги общественной морали, сколько по-своему больные, обкрадывающие сами себя люди.

Он сразу понял, что представляет собой Алик, и тот быстро сообразил, что лучше не валять дурака, – делать нечего, придется проглотить обиду.

Рабочие заканчивали обед, потеряв всякий интерес к Алику и Леону. Когда все ушли, повариха из жалости покормила их.

«Все ж таки люди, – думала сердобольная женщина. – Что же им теперь, с голоду помирать?»

После сытной еды настроение у пришедших поднялось. Выяснилось, что Барсуков, поцарапав руку, ушел в медпункт.

Алик пожелал взглянуть, как валят лес. Леон нехотя потащился за ним. Все-таки обещанный рубль был действенным стимулом.

– По инструкции нельзя подходить к вальщикам ближе чем на шестьдесят метров, – боязливо объяснил он. – Можно издалека посмотреть – все и так видно. Зачем рисковать? Мало ли…

– Пошли-пошли, – пригласил десятник. – Я разрешаю. Чего увидишь-то издалека? Пусть гражданин турист своими глазами посмотрит, как люди красиво трудятся.

Направились к делянке. Здесь росли ровные, рослые, одна в одну, строевые сосны и могучие лиственницы. Щуплый низкорослый рабочий приладил бензопилу и, ни слова не говоря, подошел к высокой сосне, приноровился, включил мотор, пила зажужжала, мягко и быстро ушла в дерево. Мелкой струйкой посыпались опилки.

Рабочий не допилил до конца, глянул наверх, посмотрел по сторонам, вытащил пилу, подошел к другой сосне. Повторил все сначала. Леон и Алик беспокойно наблюдали за ним, стоя рядом с огромной, более чем в два обхвата лиственницей, за которой в любой момент можно было спрятаться.

– В случае чего, вон туда бежите, – махнул рабочий рукой в сторону от лиственницы и приставил бензопилу к ее основанию. – Да трошки отойдите, а то, чего доброго, комлем пойдет…

Алик встревоженно глянул на Леона. Тот пожал плечами:

– Батарейная валка. Надо уложить деревья в сторону просеки, чтобы можно было трелевать. Сами они не пойдут в нужную сторону. Вот он и хочет сбить их лиственницей.

– А как понять: «комлем пойдет»? – заволновался Алик.

– Ну, скользом, значит. То есть нижний конец может соскочить в нашу сторону. Так бывает, – объяснил рабочий.

Лицо Алика слегка вытянулось. Это мероприятие пахло уже не развлечением, а реальной опасностью. Он пожалел, что пришел сюда. А если этот работяга нарочно пустит на них дерево комлем, или скользом, или батарейной валкой: от него всего можно ожидать. Рабочий продолжал подпиливать дерево с разных сторон. Алик и Леон напряженно следили за каждым его движением, перебегая взглядами от бензопилы к вершине дерева и в ту сторону, куда, в случае чего, им велено было бежать.

– Может, хватит, пойдем? – нерешительно предложил Леон.

Алик промолчал, привороженно наблюдая за рабочим и болезненно ощущая, как сердце его замирает в тихой истоме страха.

Др-р-р, др-р-р – легонько, нежненько пела пила. Ствол лиственницы дрогнул, и вершина качнулась.

– Пошла! – нервно крикнул Леон, сцепляя и расцепляя руки. Алик перестал дышать.

Но лиственница никуда не пошла.

– Э-э, собака! – ругнулся рабочий. – Пилу заклинило. – Он подергал за ручки пилы, обошел вокруг дерева. – Еще трошки осталось, – озабоченно сказал он. – Самую малость. Придется подтолкнуть.

Рабочий принес лесину, уперся ее концом в ствол дерева и стал изо всех сил толкать его. Лиственница чуть-чуть вздрагивала и не поддавалась. Уж слишком она была величественной, метров сорок высотой и в добрых два обхвата. Человек, толкающий ее, казался смешным и маленьким.

– Ну-ка, вы, подсобите, – позвал рабочий.

Алик и Леон нерешительно подошли. Рабочий отдал им свою лесину, а сам принес другую. Они уперлись и стали толкать дерево. Лиственница зашаталась.

– Чуть сильнее – и пойдет, – уверенно сказал рабочий. – Разом по моей команде толкайте, а то сюда завалится. Ну, взяли!..

Все трое, напрягаясь, стали раскачивать дерево.

– Пошел! – радостно крикнул рабочий. Алик и Леон дернулись в рывке. Дерево качнулось раз, второй, третий – и пошло, пошло… Все задрали кверху головы. Лиственница, казалось, заваливалась прямо на них.

– Давай еще! – закричал рабочий, но Алик и Леон, подпрыгнув, как гончие, уже стремительно мчались прочь. И никакая сила не могла бы остановить их в эту минуту. Когда за спинами бегущих раздался громоподобный раскатисто-гулкий удар, Алику показалось, что ему прямо в спину ухнули из тяжелого орудия. Он оглянулся и тут же, споткнувшись о поваленное дерево, со всего маху шмякнулся оземь.

– Эй, вы, герои, – посмеиваясь, позвал их рабочий, – вертайтесь!

Алик и Леон конфузливо подошли.

– Как бежали, а? Так и убиться недолго, – покачал головой рабочий. – Много в вас заячьей крови. А ведь из-за вас меня могло прихлопнуть.

– Так показалось, что валится прямо на нас, – оживленно сказал Леон, радуясь, что остался жив.

– Если бы на нас валилось, разве туда надо было бежать? Совсем рассудок потеряли от испугу. Ну, теперь геть отсель! – рабочий снизу вверх небрежно махнул рукой, точно мух отгонял.

Алик и Леон, не заставляя просить себя дважды, отправились восвояси, в общежитие.

– Значит, ничего не помогает? – по дороге с живым интересом спросил Алик.

– Как не помогает?! – возразил Леон, открывая дверь в комнату. – Два моих друга ушли в люди. Работают. Все честь по чести. Один я остался такой… А горбатого, сам понимаешь, и могила не исправит. Ладно. Привет тебе. Гони-ка рубль, как договорились. И будь счастлив, милаша. Вот он, твой Барсуков, уже здесь.

Алик расщедрился – дал три рубля.

– Ну, здравствуй, Барсучок! – сказал он, насмешливо-дружелюбно глядя на удивленного Барсукова. – А ну выйдем. Есть дело.

Через две минуты в кармане Барсукова уже грелась пятерка, которую ему в порядке компенсации за услугу выдал Алик.

– Ты наследник? – понизив голос, сразу же деловито осведомился Алик.

– Кто? – не понял Барсуков.

– Ну, тот самый. Племянник фаворитки, у которой статуэтки.

– Нет, наследник Леон. Идем обратно, – улыбнулся Барсуков. – Вот показывает трешку своим лахудрам. Видишь, как радуются. – Барсуков кивнул на Леона. – Не иначе он, стервец, назвался моей фамилией. Так, на всякий случай…

– Бог мой! – торжествуя, выдохнул Алик. – Значит все – чистая правда. Такая тетка может быть только у такого породистого жеребца. И ни у кого другого.

– Ну что же ты, разбойник, – сказал Алик Леону, ласково поглаживая его плечо, – сразу к своим красулям убежал. Может, посидишь с нами? Выпьем, поболтаем. Ставлю бутылку.

Глаза Леона загорелись:

– А девочки?

– Никуда они не убегут, твои девочки. Подари им трешку. А я тебе еще дам. Пойдем в столовую. Там хоть посидеть можно, да и закусь горяченькая. Все ж приятней, чем просто лакать эту отраву.

– Согласен, – не заставил себя упрашивать Леон. – Пошли. Давно я не сидел по-человечески.

С необыкновенным тщеславием он рассказывал о своей жизни и о всех своих родных. В том числе, конечно, и о тетке, живущей, как оказалось, в Придонске.

Архипасов подливал в стакан Леону водку и деловито задавал вопросы. Тщеславию эстета не было границ. Казалось, это не тетка, а он сам когда-то блистал в свете и был любовницей великого князя – члена императорской фамилии. Правда, его то и дело уводило в сторону, но Алик, как опытный следователь, упорно возвращал его к тетке и ее статуэткам.

– Танагрские статуэтки, милый мой, украсят любой первоклассный музей. У тетки их две, и обе без малейшего дефекта. Я сам удивляюсь. Две такие маленькие вещицы длиной как лезвие этого столового ножа, а так баснословно дорого стоят.

– А кого они изображают? – спросил Алик.

– Каждая хорошенькую девушку. Одна совсем голенькая, вторая – в короткой тунике. Поэтому они такие дорогие, – с гордостью заметил Леон.

– Не форси! – дружески обнял Леона Алик. – Вот пошляк несносный. А ты сам их видел?

– Как же! Видел много раз.

– А тетку давно видел?

– Давно. Когда был еще малышом, – Леон убрал пятерней закрывшие ему глаза спутанные патлы. – Она не очень жалует всех нас, родственников. Очень вредная старуха.

– А почему эти статуэтки так дорого стоят? – спросил Алик, щурясь от дыма. – Прямо не верится. Может, все это брехня на постном масле?

– Ну что ты, мой милый? – Леон негодующе махнул рукой. – Любой эксперт подтвердит. Статуэтки сделаны две тысячи четыреста лет назад в Древней Греции во времена Праксителя. А называются танагрскими по имени того городка, где их нашли. Тетка меня раньше очень любила. Я у нее бывал каждое лето. Но однажды я стащил эти статуэтки. Хотел пригласить в кино и угостить мороженым двух девочек. Полдня не мог продать. Просил за обе сто рублей. Старыми деньгами. Надо мной смеялись. Я даже плакал от обиды. Хромой сапожник на углу купил за семьдесят рублей. А тетке потом, подлец, сказал, что дал мне сто. Скотина. Иначе не хотел вернуть… С тех пор я не видел ее. Говорят, стала совсем плохой. Я скоро поеду к ней, буду целовать ее руки, и она простит. Я знаю. Она очень податлива на ласку. Чувствительная старушенция.

– Сколько же лег назад она последний раз видела тебя? – замирая, спросил Алик.

– Пятнадцать. Конечно, я очень изменился. Теперь уже не такой легкомысленный, каким был раньше.

– Да, – очень искренне подтвердил Алик, – ты славный парень. Тебе бы только оседлать удачу. Верно?

– Конечно, – Леон закурил. Он почти не закусывал. – Меня утомляет мелочность и суета людей. Все какие-то ужасно сквалыжные, жадные. Никому нет ни до чего дела. Когда я получу в наследство статуэтки, я, как Флобер и многие другие люди искусства, построю себе башню из слоновой кости и буду жить в ней, презирая всю эту пошлую массу.

– Построишь настоящую башню из слоновой кости? – удивленно хихикнул Алик. – Да где ты возьмешь столько слоновой кости?

– Ты ничего не понимаешь, – обиделся Леон. – Это художественный образ. Я не буду ни с кем общаться. Я буду жить для «чистого искусства».

– Еще бы! Ведь ты станешь очень богатым человеком. Сколько примерно стоит одна статуэтка? – осторожно осведомился Алик.

– Точно не знаю, но полагаю – не меньше, чем сто тысяч долларов каждая.

Леон гордо вскинул голову и расправил плечи. На его лице плавала сладенькая самодовольная улыбка. Он уже, очевидно, ощущал себя жителем башни из чистой слоновой кости.

В конце концов он так наклюкался, что Алику пришлось на себе тащить тяжелое, как бревно, бесчувственное тело Леона в его обиталище.

Досконально вызнав все у Леона, Архипасов потерял к нему интерес и заторопился домой.

Алик ожидал, когда направлялся сюда, что попадет в непроходимую хлябь с тучами гнуса, унылым небом, бесконечными дождями и туманами. А здесь были пахучие желтенькие сосны, веселое солнышко, чистый воздух, высокое синее небо… Все бы хорошо, но… что-то угнетало, давило его. Может быть, то был безотчетный страх, что и его, Алика, могут оставить здесь.

– Нет и нет, – заявил утром Алик, – этот солнечный климат мне не подходит. Я собираю чемоданы и отбываю.

– Да, – грустно согласился Леон, поглаживая свое продолговатое лицо, – я тебя понимаю.

– А почему, Лео, ты не бреешься? – с состраданием спросил Алик. – Надо следить за собой. Нельзя же так опускаться! У тебя нет лезвий?

– Не поэтому, – коротко ответил Леон. – Просто не хочу. Не хочу, и все. Я и не умываюсь. Все умываются, а я не умываюсь. Могу же я быть хоть в чем-то оригинальным.

– Умываться надо, даже кошки умываются, – без обычной иронии и даже задумчиво молвил Алик. – А не лучше ли, скажем, для оригинальности не обедать?.. А? Взять и не обедать.

– Ты с ума сошел! Я и часа не выдержу.

– Тогда не работай.

– Совсем не работать нельзя. Нарушаются условия контракта. За это выставят отсюда в два счета. Я и так все делаю через пень колоду. Надо мной смеются, но терпят. Хочешь посмотреть, как живут серьезные ребята? – с грустью спросил Леон. – К сожалению, больше не могу предложить ничего приятного. У них уют, порядок.

– Нет, милок, – ответил Алик. – Не желаю. Ах какой позор для интеллигентного человека так опуститься! Ведь за твоими плечами великая культура.

– Ты прав. Это меня больше всего убивает, – серьезно ответил Леон. – Пожалуйста, не называй меня «милок».

– Хорошо, Леон. – Архипасов говорил с ним, как с больным, – тихо и жалостливо.