Текст книги "...и Северным океаном"
Автор книги: Георгий Кублицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)
Диксон
Нашей последней большой стоянкой перед Диксоном был Усть-Порт. Неожиданно встретили здесь нефтепоисковую экспедицию. Нефть на сибирском Севере! Это что-то новое. Но геологи говорили, будто им удалось пробурить скважины с признаками газоносности. Работать трудно. Бурят с соляным раствором, дробью и даже победитом: мерзлота. Есть у геологов буер, лодки, несколько собачьих упряжек, олени. Думают бурить и зимой.
Хотел было отправить об этом радиограмму в редакцию, да раздумал: засмеют, попался, мол, на удочку чудаков или авантюристов. Сибирская нефть? Сюжет для научно-фантастического романа, а не для газетной корреспонденции.
Недалеко от впадения Енисея в залив – селение Голь-чиха. Так, ничего особенного, несколько домиков. Незадолго до революции именно здесь собаки нашли в береговом обрыве тушу мамонта и целую зиму обжирались мясом чудовища, умершего десятки тысяч лет назад. Они-то и лишили Фритьофа Нансена возможности угоститься необычным бифштексом.
И кита, живого кита, доводилось видеть жителям Гольчихи. Кит на реке?! Да ведь река-то эта особенная, одна из пятнадцати великих рек мира!
Что погнало кита в пресные воды – сказать трудно. Последний раз его видели далеко от устья, возле Дудинки. Над мертвой громадиной вились тучи чаек. Кит распорол туловище о подводные камни, проплыв четыреста километров вверх по реке…
У Енисея немало особенностей. По сравнению с Волгой – холодная река. Но в самое жаркое время; в июле-августе, температура воды на большей части реки почти одинакова. Ольху на островах в низовьях Енисея согревает тепло, излучаемое водой. На коренных берегах в этих местах кустик – редкость.
Запасы тепла в енисейской воде колоссальны. Она медленно нагревается, зато медленно и остывает. Как бы вобрав в себя горячие лучи солнца на юге, вода уносит их с собой в те места, где лето так коротко.
Раньше находились люди, утверждавшие, что несчастье Сибири – неудачное направление ее рек, текущих в недоступный Ледовитый океан.
Но именно сибирские реки помогли освоить этот океан! Они были готовыми водными дорогами, связавшими Северный морской путь и Транссибирскую железнодорожную магистраль. На их берегах построили заполярные города.
Мы не выращивали бы овощей в открытом грунте Игарки, если бы воды Енисея не смягчили климата этих мест. Запасы тепла, которые забирают с юга Обь и Енисей, согревают не только их берега, но даже океанское побережье. Сибирские реки, эти могучие теплопроводы, несут на своих волнах жизнь далеким полярным окраинам.
Думаю, что и это учитывалось полвека спустя, когда было решено прекратить проектные проработки, связанные с переброской стока сибирских рек в Среднюю Азию и Казахстан.
А разве обычна сама история освоения енисейских низовьев жизнестойкими, энергичными поселенцами?
На мысе Крестовском еще в тридцатые годы можно было побродить по грудам полуистлевших рыбьих костей, среди развалин старинного дома и надворных построек. В стороне чернели покосившиеся кресты старого кладбища. Кто лежал под ними? Может, мангазейцы? Или поморы архангельского Севера? Или, наконец, беглецы, скрывавшиеся здесь от помещичьих притеснений?
И сколько таких заброшенных поселений было разбросано в низовьях Енисея! На карте устья, составленной в 1745 году, на правом берегу в районе дельты я насчитал больше двадцати селений. Ныне забыты даже их названия.
Русский человек знал самую северную часть Енисея, возможно, еще до того, как Ермак с дружиной перевалил через Урал. Документы времен Ивана Грозного говорят о торговле в устье реки. История не сохранила, однако, имен первых русских людей, плававших далеко на восток.
Потом – многие десятилетия дерзких вылазок одиночек, правительственные строгие запреты и ограничения, обширный дальновидный план, созревший у Петра Первого, героические тридцатые годы XVII века, когда моряки петровской школы двинули суденышки Великой Северной экспедиции во льды полярных морей…
От Усть-Порта до Диксона ходил я после Пясинского похода и на пассажирском лайнере, и на моторном боте. Плёсы все суровее, краски бледнее.
Острова Бреховского архипелага – плоские, с хилой ольхой, с белыми чайками на песчаных отмелях. Потом Бода и тундра, словно выцветшее небо с быстро бегущими тучами. Но вот и тундра растворилась в мареве, остались вода и небо.
Это Большая Переправа. Куда уж больше, от берега до берега чуть не полсотни километров.
А под конец Енисей все же захотел остаться рекой и снова сблизил берега, образуя «горло» у выхода в залив.
Отсюда до Диксона около двухсот пятидесяти километров.
…Я видел Диксон несколько лет назад. Смотреть бы да радоваться! Самый северный районный центр страны, рабочий поселок, где велика прослойка научных работников. Пятиэтажки, только не блеклых унылых тонов, а окрашенные броско, в спор с хмурым небом, или поблескивающие алюминиевыми панелями. Тогда еще не было «летающей тарелки», – так прозвали за необычную форму новый торговый центр, отделанный мрамором, деревом и металлом, – но два Дома культуры уже действовали, и, конечно, школы, даже школа искусств.
А среди основных примет – сооружения непривычных конструкций. Здесь находится Диксонское территориальное управление по гидрометеорологии и контролю природной среды. Подведомственная ему территория размахнулась по Арктике вширь и вглубь, на ней три обсерватории, десятки полярных метеостанций, иные на дальних островах. И все действуют круглосуточно. Диксон впитывает от них, да еще и со спутников, из космоса, поток информации. О погоде, льдах, влиянии северных сияний на связь и о множестве других явлений, без знания которых сегодняшняя Арктика была бы вчерашней.
На Диксоне штаб морских операций западного района Арктики, распоряжающейся атомными ледоколами и кораблями ледового плавания. Здесь морской порт и аэропорт.
Ну и, разумеется, кое-что из обычного набору: дизельная электростанция, овощехранилище, кажется, еще и банно-прачечный комбинат. Поселок как поселок, ничего особенного.
Да, если забыть, что в поселке Диксон вообще не бывает такого лета, каким его представляет житель средней полосы. Зимой двадцать градусов мороза – теплынь. Если забыть, что среди телефонных номеров, которые полезно знать каждому диксонцу, есть и такой, по которому можно вызвать милицейский вездеход, чтобы тот своим шумом отогнал шляющегося под окнами белого медведя.
В военное лихолетье знал Диксон разрывы снарядов, и в память о погибших героях воздвигнут обелиск.
На Диксоне надгробье Тессему – гранит в окружении свисающих с опор тяжелых якорных цепей и памятник Бегичеву. Улахан Анцифер шагает навстречу ветрам с полюса. Мне говорили, что второй памятник следопыту сооружают на мысе Входном.
Отчего же при встрече с сегодняшним Диксоном пе ощутил я, казалось бы, вполне естественной радости от перемен – ведь все они на пользу северянам, на пользу Арктике?
Потому, наверное, что знал я другой Диксон, где потемневшие деревянные дома стояли вразброс, нравы были проще, и сама жизнь сохраняла кое-какие приметы уже навсегда, безвозвратно уходящих времен эпохи землепроходцев.
Так вот о том Диксоне, о Диксоне 1936 года.
Пясинский караван как раз приближался к нему.
До сих пор мы были в преддверии Арктики. На Диксоне для нас начнется настоящая Арктика. Пересечь Полярный круг – это еще полдела. Побывать на Диксоне – значит приобщиться, хотя бы ненадолго, к семье настоящих полярников.
А в сущности, что такое Диксон? Небольшой островок, только и всего. Островок, каких в полярных морях тысячи. Но его название пишут на картах крупными буквами: здесь сердце Арктики, перекресток енисейской речной дороги и Северного морского пути.
Диксон не сразу принял нас. Возле острова – льды. На помощь пришел небольшой ледокол № 8. Мы медленно потянулись за «восьмеркой» туда, где над горизонтом тоненько очерчивались радиомачты. Ближе, ближе…
Втянулись в гавань. Ого, тут целый флот! Сосчитал: двадцать два вымпела. И все морские корабли. Даже для них пока нет пути на восток, а каково будет нам с нашими деревяшками?
На скалистом пологом берегу стоял очень длинный деревянный дом. Это Старый Диксон. Поодаль ухали взрывы: там строился первый портовый причал. Я знал, что есть еще Новый Диксон – три или четыре дома на севере острова, но из гавани их не было видно.
Выскочив из шлюпки на прибрежные камни, поспешил по настилу из толстых досок к длинному деревянному дому. Так вот она, настоящая полярная станция!
В нерешительности остановился у дверей: удобно ли постороннему входить без приглашения? Появился бородатый парень в потрепанном кителе и с трубкой в зубах.
– Вы что, товарищ? Кого-нибудь ждете?.. Нет? Так пойдемте обедать, как раз время.
В большой комнате, которую по-корабельному называли кают-компанией, никто не спросил меня, кто я и откуда. Просто посадили за стол. Закон полярного гостеприимства: сначала накорми гостя, набей его трубку, если у него кончился табак, дай ему свою одежду, если его промокла, а потом уж расспрашивай.
Начались дни, полные встреч и впечатлений.
Нет, Диксон не разочаровал меня! Здесь все было необычным. Пошел в теплицу, там зеленые огурчики на плетях; а землю для них, шестнадцать тонн, привезли морем из Архангельска. Агроном рассказал, что зимой к нему наведываются полярники: «Нет ли какого сорняка, очень зелени пожевать хочется». Ну, ясно, сорняк не дашь, приходится жертвовать перышком лука.
Заглянул в типографию диксонской газеты. Газета у них не больше нашей. Хмурый немолодой человек с усиками молча положил перед печатником оттиск и вышел. «Знаете, кто это? Парфенов. Песню «По долинам и по взгорьям» слышали? Так это он написал».
Я вдогонку. «Правда, что вы автор?» – «Совершенно верно». – «А почему говорят, будто песня народная?» – «Пусть говорят, мне все равно. Понадобится – докажу». – «А здесь какими судьбами?» – «Всякое бывает».
Он сказал лишь, что песню сочинил давно, в годы гражданской войны. Был Парфенов угрюм, неразговорчив, и беседа наша увяла.
Сколько раз возвращались с тех пор к истории знаменитой песни! И пришли к выводу: да, ее автор – Петр Семенович Парфенов, бывший батрак, большевистский агитатор в частях Краснова и Керенского, комиссар, участник гражданской войны на Дальнем Востоке, позднее – литератор.
Диксон был необыкновенно щедр на интересных людей. Зашел на радиостанцию. Ее начальник довольно молодой человек, но все уважительно обращались к нему: Василий Васильевич. А как фамилия начальника? Ходов. Не тот ли радист Ходов, который вместе с Урванцевым и Ушаковым исследовал Северную Землю? Да, он самый. Кстати, и этот радиоцентр на Диксоне строил он же.
От интервью Ходов отказался: некогда. Ну, хотя бы несколько слов! Да зачем? Вот-вот должна выйти книга Николая Николаевича Урванцева, в ней, наверное, есть все.
– Но вы же подолгу оставались один в домике! Целыми месяцами!
– Такая служба, – ответил Ходов, давая понять, что беседа окончена.
И лишь в начале восьмидесятых годов он выпустил и свою книгу о Северной Земле. Но и там почти ничего не писал о себе. В книге приведено письмо-инструкция, оставленное ему Ушаковым перед тем, как трое надолго оставили в одиночестве четвертого.
Ходову предписывалось «беречь себя, помня, что Вы делаете отнюдь не менее важную работу, чем другие члены экспедиции… Какой бы то ни было риск своим здоровьем, и тем более жизнью, должен быть совершенно исключен из Ваших поступков. В период вскрытия льдов я, зная по личному опыту все опасности этого периода, категорически запрещаю Вам морскую охоту или прогулки в плавающих льдах».
Инструкция заканчивалась словами: «В надежде на счастливую встречу искренне уважающий и любящий Вас Г. Ушаков».
Прилетел самолет с мыса Стерлигова, привез здоровяка-крепыша. Все к нему:
– Здорово, Костя! Что это ты так «исхудал», Костя?
Это начальник знаменитой комсомольской зимовки Костя Званцев. Прилетел по делам, улетит обратно с первым попутным.
Костя в общежитие не пошел, поставил себе палатку на камнях.
– Как зимовали? Прекрасно. Умалять не собираюсь, кое-что сделали. Топчем первую тропинку.
– Охотились?
– Было дело. Шесть медведей, сорок два песца.
А диксоновская бухта Летчиков! Вот садится «Н-10» Матвея Ильича Козлова. С берега кричат:
– Ну что?
– Идите играть в преферанс. Сплошной лед* кромки не видно. Завтра пощупаем вглубь.
Летающая лодка была в воздухе восемь часов. Козлов устало стягивает желтый замшевый шлем.
Журналисты к нему. Нас скопилась уже целая колония. Впору открывать филиал Дома печати. И все стонут: скорей бы в путь.
Матвей Ильич устал, но где ему отбиться в одиночку от нашей оравы?
Пилот он заслуженный. Обучали его Молоков и Алексеев в Севастополе, где готовят морских летчиков. На Севере, кажется, с конца двадцатых.
– Где начинали, Матвей Ильич?
– Где? Да в этом вот небе.
– На Диксоне?
– И на Диксоне. Тогда это была крайняя точка. Вообще на Енисее. Приходилось летать над Белым морем тоже, в общем, в разных местах. Теперь вот ледовые разведки. Ладно, ребята, имейте совесть, пойду отдыхать.
Новости с воздуха еще несколько дней одни и те же: всюду тяжелые льды. Иногда слышишь:
– Вилькицкий вскрылся.
Это о проливе Вилькицкого. Или:
– Видел Колымскую у «Известий».
Речь идет о судах Колымско-Ленской группы, застрявшей у островов «Известий».
А чего стоит знаменитая диксонская летопись, озаглавленная: «Историческая тетрадь отзывов и пожеланий острову Диксон, начатая в августе 1912 года»!
Ее открывает запись: «Пароход «Лена» прибыл с Енисея 23 августа в 7 часов вечера. При осмотре амбара оказалось, что в нем находятся уголь, тачки, лопаты, ящики, порванные сакуи».
На следующих страницах – автографы спутников Нансена в путешествии через Карское море на Енисей. Автографы Бориса Вилькицкого, Евгенова, доктора Старокадомского, участников экспедиции Северного Ледовитого океана. И тут же весьма крупная роспись туруханского отдельного пристава, видимо пожелавшего самолично убедиться, что вверенный его попечению остров не стал гнездом ссыльных крамольников.
«К. Мецайк». Наш Константин Александрович? Слишком редкая фамилия, чтобы это мог быть кто-либо другой.
Запись на норвежском языке, тут же сделан перевод: «Хеймен» вышел в экспедицию из Тромсё на мыс Вильда в Сибири узнать положение Кнутсена и Тессема. Ледовый мичман Оле Гансен из Хаммерфеста».
А вот странный рисунок: нечто вроде выпученного, вылезающего из орбиты глаза. Пояснение: «Дифракционная корона вокруг луны, наблюдаемая 1 октября 1920 года. Сопровождалась идиотско-глупым, безнадежно-унылым вытьем собак, часть коих упряталась в конуры. Я же вынужден был сменить белье, т. к. явление это было весьма страшно».
Полная подпись: Н. Тимофеевский. Я видел это имя на лоции Енисейского залива. Вероятно, гидрограф сделал запись в приступе злой тоски. На острове тогда зимовало несколько человек.
И рядом – дата первой смерти на Диксоне: декабрь 1920 года, умер плотник Лемберов, проживший здесь свыше четырех лет.
1922 года. Росписи членов экспедиции Урванцева, прошедшей Пясину от мыса Введенского до устья.
Бегут года, мелькают даты, имена. Промышленники, гидрографы, капитаны. «Отсюда пойдет продвижение на Север. Председатель Комитета Севморпути Борис Лавров». «Верим, что в ближайшие годы Диксон станет не только морским, но и воздушным портом. Чухновский, Алексеев», 1929 год. Совсем коротко: «Сибиряков». Шмидт, Визе, Воронин», 1932 год.
Последняя запись – за два дня до нашего прихода: гастрольная бригада Большого театра.
Я возвращался на теплоход к полуночи и спускался к Косте в трюм. Теперь наша газета доставлялась не только на все суда Пясинского каравана, но и на морские корабли. А они все подходили с запада и оставались в гавани: дальше на восток не пускали льды.
Пришел «Садко» – ледокольный пароход, прославившийся походами в неизведанные высокие широты. Годом ранее он побил рекорд проникновения па Север свободно плавающего, то есть не дрейфующего вместе со льдами, судна, который держался с 1908 года и принадлежал кораблю Роберта Пири. Теперь «Садко» снова направлялся в область «белых пятен».
На «Садко» познакомился с Арефом Ивановичем Минеевым. После Ушакова он пять лет был начальником острова Врангеля. Из пяти лет два года – сверхсрочные: к острову не могли пробиться корабли со сменой зимовщиков. А значит, и с продуктами с запасом топлива. Два сверхсрочных оказались для островитян тяжелейшими. Минеев зимовал вместе с женой, и по возвращении на Большую землю их наградили орденами.
Тут бы и отдохнуть хорошенько, обосноваться на дачке. Так нет! Ареф Иванович вез на корабле разборный дом, чтобы поставить его на Земле Санникова, если экспедиции «Садко» посчастливится открыть ее. Если нет – высадится на необитаемых островах Де-Лонга.
С Минеевым, невысоким, слегка прихрамывающим, усталым человеком в потертом кожаном пальто и видавшей виды кепке, мы вместе тащились через тундру от Старого Диксона к Новому, где построен радиоцентр и первый в Арктике радиомаяк. Это всего шесть километров. Но обитатели Нового Диксона встречают первый солнечный луч после полярной ночи на сутки позднее и провожают последний перед ее наступлением на сутки раньше.
Ареф Иванович рассказывал об эскимосах острова Врангеля, об их поразительном умении приспосабливаться к жизни в самых суровых арктических условиях.
– Фритьоф Нансен учился у эскимосов, Ушаков учился у эскимосов, – говорил Ареф Иванович. – И Нансен совершил знаменитый поход к полюсу вдвоем с Иогансеном, Ушаков вдоль и поперек исходил Северную Землю вместе с Урванцевым.
Следом за «Садко» на рейд Диксона пришел знаменитый «Сибиряков».
Появился старый ледокольный корабль «Малыгин». Он отличался от других судов сильным наклоном трубы, будто отогнутой назад.
Затем пожаловал ледорез «Федор Литке». С корабля спустили шлюпку, и я увидел знакомую седую бороду Отто Юльевича Шмидта.
Светлой ночью он собрал полярников в кают-компании и предупредил, что нынешний год не обещает им легкой жизни. Воздушные разведчики сообщают о многолетних льдах, забивших проливы на Северном морском пути. К Диксону срочно стягиваются ледоколы.
А под конец Отто Юльевич сказал о жизни на Севере:
– Старое представление о зимовщике как о человеке, обросшем бородой и по возвращении из Арктики на Большую землю ошалело глядящем на непривычные улицы оживленных городов, должно уйти в прошлое. Я думаю, что уже недалеко время, когда полярники будут брать отпуск в любой месяц. Вы недоверчиво улыбаетесь? Да, сейчас вы попадаете на Большую землю лишь после трех-четырех зимовок. Но я уверен, что вскоре любой житель Таймыра сможет во время отпуска слетать в Крым, пожариться там на пляже и воздушным путем вернуться обратно. И не надо уговаривать людей оставаться на зимовке лишний год: не всякий человек может быть полярником, надо же кому-нибудь и на юге жить.
Ледовая блокада
Дни летели, а бухта Диксон не выпускала нас. Константин Александрович Мецайк ходил мрачный, раздраженный. С каждым часом на Пясине падала вода, обнажались мели. А путь к устью реки был по-прежнему закрыт.
– Льду хоть на двадцать корреспондентов, – обычно отвечал он на мой вопрос о ледовой обстановке.
Константин Александрович показал мне, как попасть к могиле Тессема. Над грудой камней поднимался высокий крест из серого плавника. Вокруг цвели желтые полярные маки. К кресту была прибита деревянная дощечка с вырезанной ножом надписью по-норвежски: «Тессем, 1920, «Мод», Норвегия».
Моряки с кораблей, далеко разбросанных по рейду, Диксон навещали редко. Наш же караван держался возле берега. При каждом удобном случае я выбирался к зимовщикам, присматривался к здешнему быту.
Утром сирена созывала всех в кают-компанию главного общежития на завтрак. Никто не раскрывал бумажник, чтобы расплатиться. На Диксоне я не видел ни одного ларька. Правильнее сказать, что здесь вообще не было в обороте денег. Полярники жили на всем готовом, и личные деньги, в сущности, нужны были им лишь при выезде «на материк». Охотники получали все необходимое под пушнину: нечто вроде товарообмена или безналичного расчета. Так издавна было принято на факториях.
В карты если и играли, то тайком. А вот стук костяшек домино по вечерам слышался тут и там. Уверяли, будто сам Отто Юльевич был иногда не прочь забить «козла».
Большинство зимовщиков опередили грядущую моду: длинные волосы, бородки, бороды, даже бородищи. И уже висел при входе в кают-компанию дальновидный приказ Шмидта, запрещающий возле острова охоту на белых медведей. А под окнами общежития вдели заботливо высаженные первые анютины глазки…
Настала уже середина августа. В море восточнее Диксона по-прежнему плотно теснились льды. Выделенный нам для морской проводки ледокол № 8 ушел на разведку, но не мог форсировать преграду, лег в дрейф и вернулся на остров лишь на третьи сутки. Караван морских судов, которому предстояло пробиться к устьям Лены и Колымы, был затерт льдами вместе со своим лидером, ледоколом «Ермак».
На Диксон прибывали подкрепления. Пришел двухтрубный ледокол «Ленин». Но мы, понятно, не могли рассчитывать на его помощь: он должен был вести за собой морские корабли.
Конечно, задержка караванов – дело серьезное. Но было еще что-то, тревожившее начальство, занятое морской проводкой. Знаете, когда вдруг умолкают на полуслове, многозначительно переглядываются? А ты чувствуешь себя посторонним, которому нечего совать нос в дела, тебя не касающиеся.
Признанным старейшиной скопившейся на Диксоне пишущей братии был Макс Зингер. Писатель, автор нескольких книг, корреспондент «Правды». А полярный стаж? Свыше четверти века!
С уже изрядно поседевшей головой, в ладно сидящем кителе, он напоминал профессионального бывалого моряка. Знал все корабли и поименно – всех известных судоводителей, их привычки, причуды, суеверия.
Как-то рассказал о капитане не просто известном, но знаменитом. Того спросили: правда, мол, что моряки – народ суеверный? Что в понедельник не начинают ответственный рейс? Капитан возмутился: «Какая чушь! Понедельник! Бабьи сплетни! Кто это вам наговорил?» Потом помолчал и добавил: «Вот в среду начинать серьезное дело действительно не стоит…»
Я рассказал Максу Эммануиловичу о странной привычке одного енисейского капитана, который любил класть за щеку противную никотиновую горечь, извлеченную из мундштука трубки.
– A-а! Альфред Каулин! – оживился Зингер. – Он что же, по-прежнему в гидрографии?
Однажды мы вместе шагали по каменистой тундре, срезая путь к бухте Летчиков, и я спросил Зингера, в каких экспедициях и походах он побывал. И вот какая хроника получилась.
В 1929-м на «Красине» с караваном из Ленинграда вокруг Норвегии к устью Енисея. Оттуда в Игарку, видел, как там ставили первые дома. Годом позже ходил на «Малыгине», который вел полсотни судов к устьям Оби и Енисея. Экспедиции назывались Первая Большая Карская и Вторая Большая Карская. Обеими командовал гидрограф Николай Иванович Евгенов.
– Крупная личность, – заметил Зингер. – Всю жизнь– в Арктике. Очень знающий гидрограф. Его роль в экспедиции Северного Ледовитого океана едва ли намного меньше, чем Бориса Вилькицкого. Вы все здесь, конечно, патриоты Енисея. А кто уже в начале двадцатых годов обследовал дельту Лены, вход в эту великую реку? Кто, так сказать, приоткрыл морские ворота Якутии? Евгенов.
Почти все лето 1931 года Зингер сопровождал в полетах по Северу начальника Комсеверопути Бориса Васильевича Лаврова. На следующий год ходил из Владивостока к устью Колымы на ледорезе «Литке». Экспедиция зимовала в Певеке. А Зингер 112 дней добирался оттуда па собаках до Якутска.
Затем караван Первой Ленской, которую «Красин» вел из Архангельска в бухту Тикси. Оттуда Зингер вылетел с Леваневским вдоль Лены. В 1934 году провел сезон на рыболовном траулере в Баренцевом море, в 1935-м на речном пароходе спустился по Лене в море, добрался до устья Колымы.
Обо всех этих операциях я прочитал потом и в книге избранных очерков Зингера.
…Стефану Цвейгу принадлежит фраза: «Какое значение имеет подвиг, если он не запечатлен словом!» Иначе говоря, если подвиг останется не известным тысячам, сотням тысяч, миллионам людей, он не станет достоянием истории, не побудит к действию других.
Цвейг написал «Подвиг Магеллана».
Это гимн неистовой отваге, стойкости, веры в свои силы великого мореплавателя. Историки подтверждают точность и достоверность событий, описываемых в книге. Другое дело – их романтическая трактовка. Здесь оценки историков и автора далеко не всегда совпадают. Но Цвейг не писал научный трактат…
Быть может, читателю покажется странным и неуместным это отступление. У нашей Арктики не было своего Цвейга, хотя ей посвящено немало значительных романов и повестей.
Да, Цвейга не было, но были многие десятки летописцев, участвовавших в событиях, своими глазами видевших то, о чем они писали. Их очерки рассеяны, разбросаны по газетным и журнальным страницам. Изредка собраны в книги, которые прочитывались и забывались.
Но они, эти летописцы, в меру своих сил и способностей запечатлели словом подвиги тех, кто осваивал Арктику. Запечатлели для истории. Считаю долгом при случае упомянуть хотя бы о некоторых из них, причем не о самых известных.
…Итак, в 1935-м Макс Зингер был на Лене. А теперь, в 1936-м? На каком он судне?
Тут мой коллега замялся.
– Вы думаете, ваш караван – свет в окошке? Есть проводки и поважнее.
Я не пытался уточнять. Наверное, это та проводка, о которой все помалкивают.
Так оно и было.
Макс Зингер появился на Диксоне с каравана, который не просматривался с острова в самый сильный бинокль. Оп состоял из эскадренных миноносцев «Сталин» и «Войков», сопровождаемых ледорезом «Литке», транспортом «Анадырь», а также танкерами. Руководил экспедицией Отто Юльевич Шмидт.
Каравану, как и всем остальным судам, путь на восток преградили торосы. Дорогу ему разведывал с воздуха Козлов, искали во льдах «Сибиряков» и «Ленин».
Обо всем этом Зингер подробно рассказал в книге, вышедшей после войны.
В 1978 году опубликовал воспоминания о проводке эсминцев также известный полярник Василий Федорович Бурханов. Вот отрывок из них, относящийся к 1936 году, к тем дням, когда Диксон оказался в ледовой блокаде.
«…Ветер изменил направление. Дрейфующие льды отбросили караван кораблей назад, к островам Скотт-Гансена. Началось сжатие льдов. Острые углы огромных льдин напирали на борта кораблей. Назревала угроза быть раздавленными. Чтобы не допустить повреждений бортов, углы льды взрывали мелкими зарядами аммонала…
Одиннадцать суток шла борьба со льдами. Наконец, 2 сентября 1936 года ветер переменился, и сжатие ослабло. К вечеру, преодолев льды пролива Вилькицкого, отряд устремился на восток. А 24 сентября, выдержав множество других испытаний, наши корабли «Сталин» и «Войков» прибыли в бухту Провидения».
По воспоминаниям, на кораблях распевали популярную песню с несколько измененным текстом:
Мы мирные люди, но наш миноносец пройдет сквозь полярные льды…
До нападения гитлеровской Германии, до Великой Отечественной войны оставалось меньше пяти лет…
Но когда же покинет Диксон наш караван? Неужели вместо похода к Пясине придется возвращаться на Енисей?
И тут хорошую мысль нашему штабу подал Анатолий Дмитриевич Алексеев. Он вернулся с ледовой разведки, где, по его словам, «чуть не впал в состояние анабиоза» от сильной стужи. Отогревшись в нашей судовой бане и попив чайку, летчик вынул из планшетки карту.
– Льды? Чепуха! Зачем было забираться к острову Расторгуева? Берегом, берегом, вот где ищите проход! Тоже мне моряки!
Обидное ударение относилось к тем, кто завел в ледяной тупик корабли, ушедшие было с Диксона на восток.
А в самом деле, почему бы нам не попытаться пройти возле берега? Конечно, фарватер там по-настоящему не обследован, можно напороться на камни. Однако для наших деревяшек, как сострил кто-то, «каждая льдина все равно что мина». И капитан Мецайк подробно расспросил летчика, потом съездил на берег к синоптикам, после чего долго говорил с капитаном Лиханским.
Как раз к нам на теплоход заглянул Боровиков, начальник острова.
– Скоро вы вытряхнетесь? Вон англичане меня пытают: что, мол, за странная мелководная флотилия?
Боровиков кивнул туда, где остановились на перепутье в Игарку только что подошедшие английские лесовозы «Гудлейч» и «Хартсайт».
– И что же вы?
– Сказал, что пойдете отсюда дальше в море. Не верят. Разве, говорят, им надоела жизнь? Так когда же все-таки освободите гавань?
– Дайте «Сибирякова» – выйдем хоть завтра, – сказал Мецайк.
– Вот как! Это твердо? Сейчас же свяжусь со штабом морской проводки.
Через два часа голубой катер начальника острова снова был у нас под бортом.
– Берите «Сибирякова»! Выклянчил для вас. Только чтоб живо! Завтра снимайтесь с якоря. Ледовый прогноз не ахти какой, но пока хорошего будете дожидаться, зима придет.
Тотчас собрался наш штаб. Развернули карты, запросили прогноз поточнее, снеслись по радио с Красноярском. Надо идти!
К полуночи на теплоход собрались все капитаны, лоцманы, шкиперы. В сизом дыму лампочки кают-компании казались матовыми. Намечали, кто за кем пойдет, кто кого поведет.
Колесный пароход «Пясинец» было решено вести на буксире, зашив досками кожухи его колес. Проверяли, на всех ли баржах есть брезентовые пластыри для заделки пробоин. Спорили, пререкались и разошлись только в восемь часов утра.
После полудня 17 августа – прощальные гудки. Следом за «Сибиряковым» наша разношерстная флотилия потянулась на выход из бухты. «Гудлейч» еще не покинул гавань, и англичане, толпившиеся у борта, могли убедиться, что начальник острова не шутил.
Было сравнительно тихо, море уже успокаивалось после недавнего шторма. Льдины, медленно переваливаясь, как бы плыли навстречу. Волны бились о них, и пена летела на подтаявшую, чуть буроватую поверхность. Внизу же, на зеленом фоне подводной части, бегали рыбки. Временами появлялись и тут же исчезали тюленьи головы.
«Сибиряков» шел головным, за ним ледокол № 8, потом наш теплоход. На мачте «Сибирякова» в «вороньем гнезде» виднелась фигура дозорного: он высматривал, где лучше пройти. Время от времени свисток лидера предупреждал о перемене курса.
С Диксона передали данные воздушной разведки: на траверзе мыса Голомо кромка сплошного льда, возле мыса Двух Медведей битый лед.
Было 16 часов 50 минут, когда на барже № 201 подняли сигнал бедствия. Радио на деревяшке, конечно, не было. Началась перекличка в рупоры:
– Двести первая! В чем дело?
– Борт проломило! Вода хлещет!
Забегали у пас на мостике, запищали морзянки, запрашивая «Сибирякова».
