Текст книги "...и Северным океаном"
Автор книги: Георгий Кублицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)
Полет в бессмертие
Я видел Руала Амундсена лишь однажды.
Это было примерно за год до его гибели.
Он уже объявил: сделано все, что было целью его жизни. Теперь наступает пора мудрого покоя и воспоминаний. Кажется, он не отказывался только от одного – от чтения лекций. Но ведь они были частью воспоминаний о необыкновенно деятельно прожитой жизни.
В газетах появилось сообщение, что знаменитый путешественник возвращается из Японии транссибирским экспрессом. Значит, будет проезжать через наш город! У меня и у двух моих приятелей сразу мысль: вот бы увидеть Амундсена. А еще лучше взять у него автограф.
Экспресс проходил через город поздно вечером. Мы с независимым видом прогуливались по перрону, для солидности дымя папиросками. Торжественной встречи норвежца, как видно, не намечалось. Поезд запаздывал. К полуночи разбрелись и немногие любопытные. Остались двое журналистов, секретарь горсовета и несколько подростков – наверное, наших конкурентов.
Дежурный в красной фуражке подошел к станционному колоколу и отрывисто ударил один раз. Это означало: экспресс вышел с последней станции, будет с минуты на минуту.
Огни, грохот, шипение пара. Встречающие торопятся к третьему вагону. Мы – за ними. И тут – милиционер:
– Э-э, а вы, молодые люди, куда же это? – и преградил путь.
Встречающие – в вагоне, идут по освещенному коридору. Неужели Амундсен не выйдет хотя бы на минутку подышать свежим воздухом? Ну что ему стоит?
– Да вот же он! – раздался восторженный вопль.
Разве можно было не узнать этот орлиный профиль в зеркальном окне вагона? Что-то говорит, кивает головой. Кажется, все идут к тамбуру. Сейчас, сейчас…
Но дважды бьет в колокол дежурный. Зеленым огнем светит семафор, его «рука» приподнята, приглашая продолжать путь.
Из вагона спускаются журналисты. И в пролете двери тамбура появляется Амундсен. Но в каком виде! Полосатая куртка с замысловатыми шнурками, как у циркача (о существовании пижам сибирские парни, конечно, и не слыхивали). И не гигант вовсе, разве что немного выше среднего роста. Но лицо, лицо! Точно как на портретах. Глубокие морщины, орлиный нос: профиль мудрого вождя индейцев.
Третий удар колокола. Буксуя, рвет с места паровоз. И уже только огоньки и удаляющийся гул.
Ну и что, пусть нет у нас автографов. Но мы видели его! А год спустя – тревожные заголовки в газетах: «Где Амундсен?»
Мог ли я представить, что однажды буду стоять на берегу бухты, откуда ушел он в свой последний полет? Что увижу знакомый профиль уже в бронзе памятника? Что буду слушать тех, кто провожал «Латам» в рейс, оборвавший жизнь этого легендарного человека?
Его биографию «Мои полярные приключения», напечатанную журналом «Всемирный следопыт», я начал читать как раз накануне трагедии «Италии». Когда появился первый отрывок, автор воспоминаний был еще жив. В следующем номере, где печаталось продолжение, появились короткие заметки об экспедиции Нобиле и о том, что, вылетев на ее спасение, без вести пропал Амундсен. Но никто не знал, что вторая часть автобиографии печаталась уже посмертно…
В книге, которая теперь более известна под названием «Моя жизнь исследователя», рассказывается, как Амундсен твердо определил свой путь лет в четырнадцать-пятнадцать. Он хотел на Север, в Арктику, навстречу страданиям и испытаниям. Первую самопроверку прошел на парусниках. Два года трепки в полярных морях превратили его в знающего штурмана.
В новом звании Амундсен ушел в Антарктику на судне «Бельжика». В критические дни, когда корабль вмерз в лед, среди экипажа началась цинга и двое матросов сошли с ума, штурману пришлось взять на себя руководство экспедицией. Это было началом славы исследователя. Потом плавание на крохотной шхуне «Иоа» вдоль полярного побережья Америки, покорение Южного полюса, дрейф на «Мод» вдоль арктических окраин Сибири.
Одним из первых Амундсен, преодолевавший полярные льды на кораблях и собаках, оценил возможности арктической авиации. Вместе с Элсуортом, давшим деньги на экспедицию, он на двух самолетах «Дорнье-Валь» почти достиг 88-й параллели.
Наконец, триумфальный полет «Норвегии» со Шпицбергена до Аляски через Северный полюс.
Полет, рассоривший его с Нобиле.
Их ссору, как полагают многие, вызвало то, что Нобиле, по мнению Амундсена, пытался представить свою роль в экспедиции более значительной, чем было на самом деле. Обмен колкостями был довольно резким. И, увы, во многом взаимно несправедливым.
Об исчезновении «Италии» Амундсен услышал на банкете в Осло. Его осторожно спросили, как он относится к этому событию. Он ответил, что готов без промедления принять участие в спасательных операциях.
Амундсен надеялся с помощью Элсуорта купить самолет типа «Дорнье-Валь», который был ему знаком по арктическим полетам. Но американец согласился дать лишь четверть нужной суммы.
Тогда Амундсен принял предложение французского военного летчика Рене Гильбо. Тот готов был лететь с норвежцем на самолете «Латам», гораздо менее приспособленном для полярных перелетов, чем «Дорнье-Валь».
18 июня 1928 года «Латам» стартовал из норвежского города Тромсё.
…Памятник великому норвежцу – на зеленой лужайке. Меня привели сюда члены Арктического общества Тромсё, объединившего путешественников, старых полярных капитанов и пилотов, людей молчаливых и неторопливых.
Руал Амундсен смотрит на крутые зеленые склоны за синью пролива. Он видит их последний раз. Он не знает, что прощается с ними, с родной Норвегией, флаг которой подарил обоим полюсам Земли.
В левой руке у него небольшой свиток. Может, карта, может, сводка погоды. Погода в тот день была так себе, но он решил лететь.
Голова его не покрыта, капюшон полярного костюма откинут назад. Сейчас он шагнет к берегу, где его ждут…
Те, кто ждал его на «Латаме», поименованы на плите, вделанной в розовый гранит рядом с памятником. Французы Гильбо, Дитрихсен, Валенте, де Курвиль, Брази…
Обнажив головы, молча стоим у памятника.
Вчера в Арктическом обществе мне показывали снимки «Латама». Это хрупкий биплан, летающая лодка с поплавками на концах крыльев. Там же хранится сделанный уже на борту самолета последний снимок Амундсена. Поразительно: он в легкой кепке и в плаще. Будто собрался на короткую прогулку по фиорду.
Спрашиваю члена правления общества Коре Педерсена: верно ли, что на «Латаме» не было достаточного запаса продовольствия, что сам Амундсен взял с собой пакет с бутербродами? Ведь это так не похоже на него, умевшего рассчитывать все при снаряжении экспедиций.
Вместо ответа Коре Педерсен пожимает плечами. Потом говорит:
– Этот полет – последняя загадка Амундсена.
Да, этот полет – загадка. Вылетели не утром, а четыре часа спустя после полудня. Запас горючего был ограничен. В случае вынужденных посадок и неблагоприятной погоды его могло хватить лишь на часть обратного пути.
А ведь не кто иной, как Амундсен, настойчиво повторял, что при полете в неизведанные области Арктики воздушные экспедиции должны отправляться не только с достаточным запасом горючего, но и непременно на двух самолетах, чтобы уменьшить риск.
«Он победил меня», – говорят, эти слова произнес потрясенный Нобиле, узнав из сообщений радио, что на помощь вылетает Амундсен.
Никто не знает, как и где погиб великий норвежец. Думают, что «Латам» был в воздухе часа два, может быть, – четыре, когда произошло нечто. Вероятно, над Баренцевым морем.
Под осень рыбаки нашли пробитый поплавок «Латама». Потом бак из-под бензина. На нем была пластинка с названием самолета, оплавленная огнем…
Рассказывают, что от имени норвежского народа Фритьоф Нансен опустил в море венок. В нем не было цветов. Его выковали из железа.
Конец двадцатых годов.
Исковерканные обломки гондол «Италии» носятся где-то на льдинах, гонимых ветрами в океане. Или, быть может, покоятся на его дне. Катастрофа и поиски уцелевших обошлись человечеству в семнадцать жизней, считая экипаж «Латама» и погибших при возвращении па родину трех итальянских летчиков.
Так нужно ли было строить дирижабли и дальше?
Все-таки нужно! У самолетов еще слишком слабы крылья, и никто не скажет достоверно, как скоро они окрепнут. Дирижабли еще не отжили свой век.
Строит их и Советский Союз. У нас огромные пространства и плохие дороги. В тридцатых годах появляется лозунг: «Даешь советский дирижабль!»
Создан Дирижаблестрой. Там крупные специалисты. Во главе технического отдела – человек, которого сослуживцы называют Умберто Викентьевич.
Это Умберто ди Винченцо Нобиле. Товарищ Нобиле. Во всяком случае, он не удивляется, когда слышит непривычное для себя обращение.
Фашистский генерал – и «товарищ»? Как можно?
Жизненный путь Умберто Нобиле вовсе не прост.
Когда «Италия» поднялась в воздух, ему было сорок лет. Как талантливый инженер он был известен еще задолго до прихода фашистов к власти.
Его короткий стремительный взлет начался после рейса «Норвегии». Муссолини было выгодно сделать Нобиле национальным героем: пусть мир видит, на что способна Италия, когда фашизм возрождает славу Древнего Рима! Вчерашний инженер-полковник становится генералом, его награждают орденами, осыпают почестями.
Наверное, у Нобиле закружилась голова. Какое-то время его имя вовсю использовалось фашистской пропагандой. Но фашисты не считали его своим до конца. Нобиле отказался вступить в фашистскую партию. Особенно настороженно и даже враждебно относится к нему маршал авиации Бальбо. Злая воля этого любимца Муссолини чувствуется все заметнее. Подготовка к полету «Италии» идет не так, как задумал Нобиле. Препятствия здесь, отказ там…
А когда связь с дирижаблем прекратилась, Бальбо не удержался от злорадного возгласа:
– Так ему и надо!
Это слышали офицеры, окружавшие маршала. Приговор Нобиле, в сущности, был уже вынесен. Холодная ненависть фашистских главарей к неудачнику особенно усилилась с той минуты, когда итальянцев спасли большевики.
Муссолини послал телеграмму Самойловичу:
«Вы совершили дело, которое останется в истории… От имени всех итальянцев благодарю вас…»
И одновременно – секретную инструкцию командиру «Читта ди Милано», предписывающую взять Нобиле под наблюдение, отстранить его от дальнейших спасательных операций, если нужно – поставить у каюты караул. Всем спасенным запретить при проезде через Европу общаться с кем-либо из внешнего мира. Поиски группы Алессандрини прекратить, никакого содействия «Красину» не оказывать.
Достаточно того, что большевики спасли людей «красной палатки». Если они найдут Алессандрини, их триумф будет полным. Допустить этого нельзя!
Затем был суд чести, объявивший Цаппи и Мариано истинными патриотами, а Нобиле – виновным в упущениях и проступках, несовместимых со званием генерала вооруженных сил фашистской Италии…
Небольшой круг советских людей знал Умберто Нобиле до полетов «Норвегии» и «Италии». В начале 1926 года он выступал с докладами в Москве. Первую его книгу на русском языке издали тогда же. Она называлась «Полет через полярные области» и была написана до того, как стартовала «Норвегия».
Нобиле был в нашей стране и во время полета «Норвегии»: по пути в Арктику дирижабль и его экипаж останавливались в Гатчине под Ленинградом. Академия наук устроила в честь гостей торжественное заседание.
После того как фашистские власти развенчали недавнего национального героя, он снова побывал в Советском Союзе. Профессор Самойлович в 1931 году пригласил его на ледокол «Малыгин», идущий к Земле Франца-Иосифа. Нобиле с радостью согласился. Быть может, в этих водах удастся обнаружить какой-либо след унесенных вместе с оболочкой дирижабля.
Вскоре у него созрело решение покинуть Италию и на некоторое время поселиться в Советском Союзе.
Признанный конструктор легко мог найти пристанище и дело во многих странах. Он выбрал страну, люди которой проявили высокий гуманизм во всей истории с «Италией» и по-человечески отнеслись к нему. Кроме того, он убедился, что большевики – люди с размахом, способные сделать очень многое в Арктике,
В 1933 году Нобиле на несколько лет связывает свою судьбу с Дирижаблестроем. Позднее он вспоминал: «Все было создано на том месте, где прежде поднимался лес и тянулись болота. На построенном нами дирижабле «СССР В-6» – гордости советского воздухоплавания – молодой пилот Паньков установил мировой рекорд длительного полета для дирижаблей всех типов, превысив вдвое и мой собственный рекорд…» Нобиле имел в виду полет «Норвегии».
Пока Нобиле работал в Дирижаблестрое, самолет победил дирижабли в небе над Арктикой.
В 1936 году Молоков совершил сверхдальний перелет из Красноярска вдоль всей трассы Северного морского пути – свыше 26 тысяч километров. Чкалов без посадки пролетел 9374 километра от Москвы до острова Удд.
В 1937 году состоялся рейс тяжелых самолетов на Северный полюс, была создана дрейфующая научная станция «СП-1». Затем Чкалов и Громов перекинули через полюс воздушные мосты в Америку. Самолет уверенно осваивал небо высоких широт.
Вернувшись после окончания войны в Италию, Нобиле оставил конструирование дирижаблей. Он стал профессором аэронавтики.
Дома у него стоял глобус, где на месте Северного полюса был вмонтирован бриллиант. А рядом – макет «Италии». «Италия» и полюс прошли через всю его жизнь. И почти всю жизнь он снова и снова возвращался к тому дню, когда Лундборг посадил самолет возле «красной палатки».
Давно установлено, как все было. Эйнар Лундборг отверг составленный Нобиле список очередности отправки людей на материк, где генерал числился предпоследним. Летчик был тверд: первым должен лететь Нобиле, таков приказ.
На самом деле приказа не существовало. Жизнь Нобиле была застрахована на крупную сумму, и страховые компании не хотели рисковать. Летчик выполнял их поручение. Вероятно, не безвозмездно.
Да, Лундборг обманул генерала, сказав, что существует приказ. Но есть свидетельство Бегоунека: когда Нобиле спросил, должен ли он лететь первым, «некоторое время все смущенно молчали».
– Я мог бы очень просто послать к черту Лундборга и приказ, который он привез, – сказал однажды Нобиле.
Но он не сделал этого, надолго поставит под сомнение свою честь и репутацию исследователя.
Вот что я слышал от Анатолия Дмитриевича Алексеева:
– Люди, казавшиеся сильными и мужественными, способны значительно меняться под влиянием тяжелых обстоятельств. Одни собирают в кулак волю и силы. Другие теряются. Думаю, что к таким людям можно отнести и Нобиле. После катастрофы он заметно утратил власть над собой и окружающими. Утратил ответственность руководителя экспедиции. Командир, покинувший подчиненных в трудную минуту, уже не командир. Можно искать и находить оправдания своему поступку. Нобиле занимался этим пять десятилетий. Меня он не убедил. Мне было тогда двадцать шесть лет, и урок «Италии» я запомнил на всю жизнь.
После падения в Италии фашизма дело Нобиле пересмотрели. Суд снял с него обвинения в том, что он был чуть ли не главным виновником катастрофы с дирижаблем.
Я начал этот рассказ о далеких днях с заметки из Рима о кончине Нобиле. В ее заключительных строках коротко говорилось об избрании Нобиле в учредительное собрание по списку Коммунистической партии Италии.
Вот некоторые подробности, не упомянутые в заметке.
Генеральный секретарь партии Пальмиро Тольятти написал Нобиле письмо:
«Мы гордимся тем, что в наших списках стоит имя человека, прославившего страну своим талантом, трудом и мужеством, и от которого ожидают многого».
Нобиле сделал заявление для газет. Он говорил о своем «отчетливо социалистическом образе мыслей». О глубокой симпатии к Советскому Союзу.
«В этот решающий момент национальной жизни, – писал Нобиле, – я желаю принять участие в борьбе бок о бок с Коммунистической партией, к которой чувствую себя близким по многим мотивам».
Сама жизнь, долгая и трудная, со взлетами и падениями, заставила его сделать этот выбор.
Глава VI
Ходили мы походами
Малый Академический плывет на Север
Норильск был требователен с первых лет своей жизни.
Требовал все, что нужно для возникновения и роста промышленного города. И ему давали, притом щедро.
Дело было за доставкой: до ближайшей железнодорожной станции – полторы тысячи километров, до Енисея – всего сотня, но по непроходимой тундре. И никаких дорог. Кроме одной: от Красноярска вниз по Енисею, потом через Карское море вдоль Таймыра к устью реки Пясины, вверх по ее неисследованному мелководью до озера под Норильском. Счет на тысячи километров, степень риска– как говорится, не для страховых компаний…
После нескольких разведочных рейсов, начатых еще Урванцевым, караван речных судов вышел в Карское море, чтобы проникнуть по Пясине в глубь Таймыра.
Подобный поход был повторен лишь тридцать лет спустя. Специальный корреспондент, сопровождающий на этот раз караван, перед отправлением в путь попросил в библиотеке все книги о Пясине. Ему не смогли предложить решительно ничего. Тогда корреспондент обратился к специалистам.
– Материалы о Пясине? Таковых нет, – сказали специалисты.
Нашлась лишь краткая устаревшая справка, всего четыре странички на пишущей машинке.
Корреспондент писал о том, как удивительно было в наш век «прикоснуться к истории реки, которая еще нигде по-настоящему не описана и о которой узнаешь лишь из скупых устных рассказов».
Караван, повторивший поход на Пясину, состоял из новейших, прекрасно оборудованных судов. На них были эхолоты, радиолокаторы, радиостанции. В каждой спасательной шлюпке находилось около сорока предметов – от спичек в водонепроницаемой упаковке до парусов яркого оранжевого цвета, хорошо заметных с воздуха. Было сделано все, чтобы жизнь людей в этом походе не подвергалась опасности.
И все же на долю его участников выпало немало Испытаний. Караван трепали штормы. Трое суток судам пришлось простоять в укрытии. Они много раз застревали на мелях и перекатах, прежде чем достигли, наконец, достаточно далекой от Норильска пясинской пристани, где сгрузили буровые станки, трубы и прочее оборудование для разведчиков недр Таймыра.
Корреспондент, находившийся на борту флагманского теплохода «Родина», сравнивал новый поход на Пясину с тем, старым, только по коротким радиограммам, напечатанным в газете «Красноярский рабочий» в 1936 году: «Читая сообщения более чем тридцатилетней давности, которые передавал в газету ее корреспондент Георгий Кублицкий, сопровождавший Пясинский караван, видишь, в какую сложную обстановку попали тогда енисейские речники».
Эпизод освоения глухого угла Таймыра, о котором вспоминали участники нового похода на Пясину, по ряду причин нигде и никогда не был рассказан подробно.
Я постараюсь снова увидеть енисейские и пясинские плёсы, жизнь на Таймыре в 1936 году глазами начинающего журналиста.
Все решилось внезапно.
Предполагалось, что корреспондент «Красноярского рабочего» будет одновременно выпускать многотиражку для всего Пясинского каравана.
Я напрашивался в поход с самого начала, однако моя кандидатура вызывала сомнения. Считали, что я еще недостаточно опытен для того, чтобы редактировать газету, пусть маленькую. Но более солидные люди колебались: полгода болтаться на судне, а то еще и зазимуешь на этой самой Пясине.
В редакторский кабинет вызвали меня.
– Ты, конечно, обижен, – сказал редактор. – Давай считать, что я полчаса уговаривал тебя и ломал перед тобой шапку. Теперь решай: будем отдавать приказ? И сразу на склад, получай форму!
Подразумевалась форма полярника: китель, фуражка с «крабом», на золотом шитье которого выделялась голубая эмаль вымпела Главсевморпути.
Дня через три я поднялся по трапу теплохода, тезки нашей газеты: «Красноярский рабочий». Какой красавец! Самое мощное на Енисее судно – тысяча четыреста лошадиных сил. Раньше я бывал на нем только как гость. Теперь на несколько месяцев этот прекрасный теплоход, лидер пясинских операций, станет моим домом.
Капитан Михаил Елиферьевич Лиханский встретил меня сдержанно. На нем была старая выцветшая фуражка, и золотое шитье на моей как-то сразу потускнело.
– С нами, значит? – сказал капитан. – Газету издавать будете? Что ж, дело хорошее.
Он сказал это не очень искренне. Наверное, прикидывал, где разместить меня и печатника Костю Лаврентьева, который застенчиво покашливал за моей спиной.
Через полчаса места определились. У меня – верхняя койка в каюте помощника капитана по политической части, у Кости – верхняя койка в каюте кочегаров. Для печатной машины – уголок в носовом трюме. Его огородят дощатой переборкой, проведут туда свет.
Пока света не было, мы с Костей переговаривались в полутьме, прислушиваясь к журчанию воды за бортом. Вода журчала выше наших голов. Типография будет в подводной части.
Изрядно продрогнув, выбрались на палубу.
– Ну вот и устроились, – приветливо сказал капитан. – Да, забыл предупредить. Работать вам придется ночами. Вы люди сознательные. Из-за двух человек гонять днем динамо нет расчета.
Конечно, статью о нашем походе для первого номера газеты можно было написать в редакции или дома. Но не лучше ли сразу привыкать к будущей рабочей обстановке? И я притулился в каюте у крохотного столика, с которого свисали локти.
По палубе топали матросы, переносившие какую-то снасть. Вахтенный, повиснув над водой в «люльке», подкрашивал ободранный при неудачной швартовке борт и напевал тенором, подражая Лемешеву: «Скажите, девушки, подружке вашей. Что я ночей не сплю…»
Писалось легко. «Нашему каравану выпала великая честь… Норильск ждет нас. Наш долг – досрочно и полностью…»
Перечитал. Слово «суровый» – шесть раз. Многовато даже для Таймыра. И вообще все как-то казенно. Не вяжется с живой пароходной перекличкой на рейде.
Дома переписал статью. Получилось проще, деловитее. «Суровое» – только для Карского моря, остальные – долой.
Передовая появилась в первом номере нашей газеты, у которой, возможно, было самое длинное в стране название; «Красноярский рабочий» и «Большевик Арктики на Пясине». Выездная редакция».
«Большевик Арктики» издавался в Красноярске специально для работников Севера. Здесь было сосредоточено управление полярным флотом и авиацией. Главсевморпути принадлежали также гидропорт на острове Молокова, разные экспедиционные базы.
Сколько нитей тянулось из Красноярска в арктические широты!
Пясинская операция началась с того, что теплоход взял несколько груженых барж, провел их километров двести и передал маломощным буксировщикам. Потом вернулся за второй партией. Этих рейсов можно было бы не делать, если бы на Енисее хватало флота. Но его было мало, даже очень мало, а сильных теплоходов – три на всю огромную реку.
Итак, мы возвращались в Красноярск, когда на мостике появился судовой радист.
– Михаил Елиферьевич, к нам Малый театр…
Капитан испытующе посмотрел на радиста, как бы собираясь произнести: «А ну, дыхни». Но все знали, что радист в рот не брал спиртного.
Капитан прочел радиограмму и протянул мне. Управление пароходства предписывало подготовить каюты для артистов Государственного академического Малого театра Союза ССР, выезжающих на гастроли в Арктику и пожелавших непременно дать спектакль для речников Пясинского каравана.
Вот это да! Набирает Арктика силу. Большой театр посылал уже бригаду артистов, теперь Малый!
Сегодня мы скорее всего сказали бы «северное притяжение». Это изрядно затертое от неумеренного, а то и неуместного употребления слово тогда, по-моему, еще не вошло в обиход. Но дело не в слове. Уж если самые прославленные в стране театры «снимаются с якоря», чтобы себя показать северянам и северян посмотреть, своими глазами…
А вот капитан отнесся к радиограмме несколько странно:
– Сколько? – плачущим голосом спросил он. – Запроси тотчас!
– Что – сколько? – оторопел радист.
– Сколько артистов. Малый театр! Да там на сцену выходит до ста человек! Что же, мы их на палубе поместим или где?
Через полчаса радист отрапортовал:
– Двадцать два человека во главе с народной артисткой Пашенной и заслуженным артистом Костромским.
– Народная! – простонал капитан. – Отдельная каюта. И заслуженному – тоже. А где же они играть будут? На капитанском мостике?
Мы с помполитом стали успокаивать Михаила Елиферьевича. Как-нибудь разместимся в салоне, да и вообще можно спать в две смены: пока один на вахте, другой спит на его койке…
20 июля тронулись на Север. Караван растянулся на много километров. Теплоход и колесные пароходы тянули за собой на буксирах вереницы барж. Железных было всего пять или шесть, остальные – деревянные.
Артисты приехали на судно накануне отхода. Мне поручили рассказывать Вере Николаевне Пашенной об Енисее. На реке, как назло, было совсем пустынно. За первый день мы повстречали только один пассажирский пароход.
– Дикая река, – говорила Вера Николаевна, кутаясь на мостике в пуховый платок. – Дикая и прекрасная! Совсем не похожа на Волгу. Там кипение жизни, города, села, церквушки на каждом пригорке. И песни. А что, у вас в Сибири на реках не поют?
Я обижался за сибиряков и за Енисей. Но не спорил: на Волге я тогда еще не бывал, может, там на самом деле пароход идет в кильватер за пароходом и на палубах хоры распевают «Из-за острова на стрежень».
– Вера Николаевна, зато на Волге порогов нет. Завтра будем проходить Казачинский, посмотрите.
И я рассказал, как прежде возле порога особый человек окликал все идущие вниз суденышки: «А кто плыве-ет? А кто по имени плыве-е-т?» Плывущие называли имя лоцмана, и человек записывал. Ведь бывало, что порог разбивал судно, и никому из команды спастись не удавалось, все гибли в стремнине. Тогда и смотрели запись.
– Ой, что-то вы пугаете меня, молодой человек! – смеялась Вера Николаевна. – Страсти-мордасти!
Весь караван остановился на ночь недалеко от порога: в темноте его не проходят. Вера Николаевна просила непременно разбудить ее, «когда начнутся страсти-мордасти».
Ранним утром мы пошли к семафору: через порог одностороннее движение, если там встретятся два судна, одному неминуемо придется выбрасываться на камни.
Нам дали «добро». Мы помчались с баржей на буксире через сузившееся русло. Вода кипела и клокотала между камней так, будто снизу ее подогревали адским огнем. Судно подбрасывало, брызги летели на палубу. Все это продолжалось несколько минут.
– Я ничего не поняла, – созналась Вера Николаевна. – Пронеслись, как пуля. А что это за странное суденышко стояло у берега? Нелепое такое, с трубой на боку.
– Единственное в стране. На Волге ничего подобного нет. Это туер. Он передвигается по канату, проложенному на дне. Наматывает канат на лебедку, подтягивается против течения и тянет за собой другое судно, которое само не может преодолеть порог. В общем, судно-бурлак.
– Завтра мы должны дать спектакль для речников Енисея, – неожиданно сказала Вера Николаевна. – Обязательно на ходу судна.
Назавтра не вышло – не успели подготовиться, а через день спектакль состоялся. На железной барже наладили помост, повесили вокруг брезенты, которыми закрывают грузовые люки. Свободных от вахты привозили на моторке со всего каравана.
Давали «На бойком месте» Островского. Начало спектакля подгадали к широкому, спокойному плёсу. Енисей разлился здесь на пять километров, и стенами зрительного зала были синие далекие берега. Зрители расселись кто куда: на крыши кают, на рулевую рубку, а какой-то ловкач примостился даже на мачте, оседлав грузовую стрелу.
Речники не избалованы театрами. Летом – в плавании, зимой – в отдаленных затонах. Телевидения тогда не было, затонские кинопередвижки прокручивали большей частью старые картины. И вот живые сцены народной жизни в исполнении лучших актеров страны. Вера Николаевна играла Евгению, хозяйку постоялого двора.
– Вот змея! Ну змея! – крикнул вдруг во время действия кто-то из зрителей. Крикнул от всего сердца.
