Текст книги "В Стране странностей"

Автор книги: Георгий Кублицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

– Анни, а над чем вообще чаще всего смеются голландцы?

– Пожалуй, над тугодумами. Ну, вот, например. Один господин в трамвае ест рыбу, а рыбьи головки аккуратно завертывает в бумагу. Другой не вытерпел: «Что вы будете делать с ними?» – «Съем их после, это очень полезно для мозга». – «Да? А не продадите ли мне ваши головы?» – «Отчего же? Но имейте в виду: рыба стоит двадцать центов, а головы я дешевле тридцати не продам». – «Хорошо, давайте». Съел, задумался: «Позвольте, как же так? Если вся рыба – двадцать центов, то почему головы – тридцать?» – «Я говорил, что рыбьи головы полезны для мозга! Видите, уже подействовало!» А теперь – без шуток: если вы хотите съесть кое-что повкуснее рыбьих голов, то тут за углом есть очень миленький недорогой ресторанчик.

О всякой всячине

В ресторанчике, где по стенам были развешаны разрисованные тарелки, нам подали гороховый суп и тушеную капусту с маленькими колбасками.

– Я знаю, о чем вы думаете, – сказала Анни. – Вы думаете: «Как же так, она была у тетки – и та ее не угостила?» Угадала? Ну-ну, вы можете не сознаваться! Я ведь знаю ваши обычаи: раз гость, то все, что в печи, на стол мечи. Я не переврала поговорку, нет? А у нас не любят, когда гость приходит без предупреждения. Прежде чем сесть за стол даже в доме близкого человека, мы спрашиваем: «Как у тебя завтра?» Может, обед приготовлен на два дня и гость при этом не принимался в расчет. Голландцы – люди порядка. Однажды у меня была в гостях ваша русская, мы выпили в кухне кофе, я попросила ее спеть про степь и ямщика. Я стала подтягивать как могла. В это время пришел водопроводчик, чтобы починить кран. Услышав пение, он остолбенел и не решился позвонить в дверь. Он так и стоял, пока мы не кончили петь. После он сознался, что, прожив на свете пятьдесят шесть лет, впервые слышал, чтобы две взрослые женщины пели утром «просто так». Смешно, правда?

Трудно было понять, что в голосе Анни – насмешка или чуть заметная грусть.

– Ну, вот вы, что вы думаете о голландцах? Только честно, откровенно.

– Откровенно? Пожалуйста. Нам уже удалось убедиться, что, например, рассказы о любви голландцев к чистоте своего дома, своего угла нисколько не преувеличены. Однако мы убедились также, что до некоторой степени правы и те, кто упрекает голландцев в чрезмерной расчетливости.

– «До некоторой степени»!.. – прервала Анни. – Да вы, я вижу, дипломаты. Смелее, смелее!

Мы сказали, что не ратуем за широкую благотворительность, за расточительность, за то, чтобы все для всех и всюду было бесплатным. Видимо, разумно часть общественных расходов в городах и небольших поселках, где велик наплыв туристов, покрывать за счет приезжих, а не из кошелька горожан. Но кое-что в богатой Голландии кажется нам странным. Ну, например, всюду в общественных уборных деловито собирают серебро за вход. Вошел в аэропорт – плати за то, что ты туда вошел. Плати независимо от того, есть у тебя билет на самолет, отлетающий через двадцать минут, или ты пришел проводить приятеля, уезжающего на каникулы в Испанию.

Мы катались на катере по каналам Амстердама. Заплатили за билеты, но гиду надо было платить отдельно. Кстати, насколько мы знаем, платят за все, за каждый пустяк, не только чужие, но и свои. Платят за уборку улиц, за право держать собак, за право бросать хлам в мусороприемник, за право «смотреть и слушать», то есть пользоваться телевизором.

– Может быть, потому, что вы, голландцы, давно и много торговали, привычки, естественные в купеческой среде, незаметно расползлись у вас за пределы торговых кварталов, банковских контор и колониальных компаний. Вот, Анни, послушайте, что нам рассказали. В семье родился ребенок. Общая радость! И тут незваным гостем к колыбели малютки является страховой агент. Поздравив счастливых родителей, он предлагает тотчас же застраховать новорожденного на чрезвычайно выгодных условиях. Но о чем же идет речь? О страховке на случай смерти! Со дня рождения заботливые родители делают взносы на достойное погребение своего чада! Или мы неправильно поняли рассказчика?

– Да, – спокойно сказала мефроу Анни, – речь идет именно о погребении. Новорожденный может умереть через месяц или дожить до середины двадцать первого века. Неважно. При всех обстоятельствах страховая компания выплатит деньги на его погребение. Если родители хотят, чтобы их дети были похоронены торжественно и пышно, они страхуют на большую сумму. Вы знаете, у меня два сына. Я вношу в квартал по два гульдена сорок семь центов за каждого. Мои дети будут похоронены скромно, если только сами не обеспечат себе нечто другое.

Признаемся, мы не нашли что сказать. Хотелось воскликнуть: «Ведь это же ужасно – в день рождения думать о похоронах своего ребенка!» Но лицо мефроу Анни было безмятежно спокойным.

– Не думайте, что у нас меньше радуются рождению ребенка, чем у вас, – сказала она. – В некоторых городах прибивают на двери особую атласную подушечку, чтобы все знали, что в доме появился наследник или наследница. Красная подушечка – значит, родился мальчик, белая – девочка. Считается также очень невежливым, если кто-либо забыл поздравить знакомого с днем его рождения. Заранее предвижу ваши улыбки. Хорошо, смейтесь: мы вывешиваем календари, где помечены дни рождения всех знакомых и родственников, в ванных комнатах и туалетах. Не очень-то подходящее место? Зато уж не забудешь!

– Мефроу Анни, пожалуйста, не вносите в свои святцы наших дней рождения! – взмолились мы со смехом.

Но Анни, не слушая нас, смотрела в окно.

– Мы с вами заболтались, – обернулась она. – Впрочем, если поторопимся, то кое-что еще застанем. Идемте!

Возле ратуши толпилась публика. На высоком крыльце суетились два молодых пижона в черных костюмах с белыми махровыми гвоздиками в петлицах. Весело трезвонили колокола, причем не просто трезвонили, но наигрывали простенькую мелодию. Возле крыльца вытянулась вереница машин, украшенных цветами внутри и снаружи. Шоферы держали на баранках руки в щегольских белых перчатках.

Свадьба! Вот и невеста появилась, вся в белом. Веснушчатая девушка гордо несла длинный шлейф ее платья. Смущенный жених в мундире моряка осторожно поддерживал под локоть свою избранницу. За ними спускались с крыльца родственники и знакомые, причем у всех в руках была белая махровая гвоздика.

– Это из букета невесты, – пояснила Анни. – Она сама выбирает цветок своей свадьбы.

Новобрачные, родственники и гости расселись в машины. Мы не поленились сосчитать: одиннадцать машин.

– Должно быть, у моряка водятся денежки? Или невеста – дочь состоятельных людей?

– Вовсе нет, – с гордостью сказала Анни. – Это обыкновенная свадьба. Представьте себе, расчетливые голландцы готовы истратить на свадьбу все, что имеют. Раньше в Амстердаме недалеко от мэрии, где заключаются браки, была контора ростовщика. Иногда его навещали до свадьбы, иногда – на следующий день. Крестьяне устраивали такие свадебные пиры, что потом не могли платить налоги. Правительство приняло в свое время закон, по которому крестьянину запрещалось нанимать на свадьбу больше трех музыкантов, подавать за столом больше уж не помню какого количества блюд и прочее в таком же роде. Видите, все не так просто, когда дело идет о национальном характере!

Мой дом – моя витрина

Несколько лет назад мы прилетели в зимний Лондон на второй день рождества. Был вечер, улицы казались пустынными, но их очень оживляли елки с разноцветными огоньками. Они светились на вторых этажах коттеджей, в окнах многоэтажных домов.

Однако прохожий не мог составить ни малейшего представления о том, как англичане проводят этот вечер. На окнах были только елки, по бокам задрапированные занавесками. Ни силуэтов, ни теней, ни тем более лиц, прильнувших к стеклу.

«Мой дом – моя крепость», – говорят англичане. Крепость, ворота которой закрыты даже на рождественские праздники, крепость, куда не должен проникать взгляд постороннего.

В Голландии же, как нам кажется, вполне могла бы родиться поговорка: «Мой дом – моя витрина».

Поздний вечер в центре города. Перед сном гуляем по улице рядом с гостиницей. Ярко светится окно в нижнем этаже – широкое, с зеркальными промытыми стеклами. В качалке читает книгу хмурый старик. Подле качалки – торшер. В центре гостиной сверкает зажженная люстра. В углу под абажуром из расписанного пергамента горит еще одна лампа.

Для чего такая иллюминация?

Для того, чтобы прохожие любовались убранством комнаты.

Вы думаете, что старик – тщеславный чудак, редкое исключение? Ничего подобного! Сквозь стекло соседнего окна, также не закрытого занавесками, видны три дамы. Они чинно пьют кофе при почти прожекторном освещении. Из гостиной открыта дверь в идеально чистую белую кухню. Через насквозь просматриваемый дом за кухонным окном можно разглядеть увитую плющом стену.

Мы прошли квартал и видели только три квартиры, где окна были зашторены.

В Голландии редко встретишь женщину, которая не умеет вязать и шить. Иные вяжут даже на ходу…

Так в городах, так и в небольших поселках. Неторопливо пройдя однажды по двум улицам рыбацкого городка, мы составили некоторое представление и о типичном расположении комнат, и об их меблировке, и о вкусах обитателей каждого домика, и об их достатке, и даже в известной мере об их семейном положении. Двухэтажные домики не были стандартными, но их делала близнецами парадная часть, предназначенная для обозрения.

Широкие окна гостиной как бы приглашали: «Пожалуйста, посмотрите, какая превосходная хозяйка в этом доме! Вы заметили, как подобраны цветы на подоконниках? А диван! Превосходный, совершенно новый диван, ничуть не хуже, чем у этой выскочки госпожи Боон! Да, это святая правда, что моей хозяйке пришлось покряхтеть, чтобы выложить за него денежки, но зато у нас теперь не хуже, чем у других. Пожалуйста, сравните с соседями, загляните в их окна, это так просто сделать. И не правда ли, как мила вышивка, свешивающаяся со столика? А сервиз? Чудесный синий сервиз! Это Ханс – он у нас моряк – подарил матери. Не каждый парень так заботится о том, чтобы сделать приятное родителям».

Окна в соседнем домике обращались к нам: «Новый диван? Да, у нас нет нового дивана. Но разве разумно тратить на него деньги, когда старинный удобный диван благодаря неусыпным заботам хозяйки находится в таком прекрасном состоянии? Его хоть сейчас можно продать антиквару, теперь опять мода на старинные вещи, и любой американец выложит за него кучу долларов. А гравюры на стенах, изображающие эскадру адмирала ван Тромпа в Северном море! А что вы скажете о японских лакированных коробочках? Вон сколько их на полке! Это все привез из дальнего плавания еще дед хозяина – и хоть бы одна царапина!»

Третий домик предлагал набор полезных изречений, украшающих фарфоровые старинные миски: «Честному человеку не нужно брать в долг»; «Сначала помолись, потом ешь»; «Бережливость – основа достойной и благородной жизни»; «Уши навостри, а сложа руки не сиди»; «Понемножку, да часто – вот и кубышка полна».

Возможно, там были какие-нибудь другие изречения – мы не могли прочесть их. Но эти довольно часто встречаются на печных изразцовых плитках, на тарелках, на вышивках, сделанных руками голландских рукодельниц.

Четвертый домик призывал полюбоваться коллекцией трубок, оловянной посудой и какой-то толстой книгой в кожаном переплете, – возможно, старинным изданием Библии. Пятый…

В общем, не было, пожалуй, ни одного домика, который спрятал бы свои сокровища за занавески, утаил бы их от любопытного взора прохожего или ревнивого взгляда соседа.

Но знаете, кто иногда бывает воскресной гостьей в идеально прибранных гостиных и столицы, и маленьких городов? Госпожа Скука!

Не видно в окнах-витринах ни спорящих, ни танцующих, ни ссорящихся, ни просто захваченных оживленной беседой. Конечно, пущенный на полную мощность магнитофон или буйные выкрики «Пей до дна, пей до дна» отнюдь не признак веселости. Однако трудно признать общительными и веселыми людей, сонно рассевшихся по углам гостиной.

Мы познакомились с женщиной, родившейся в семье голландцев, долго живших во Франции. В чужой стране она окончила школу, там же встретилась со своим будущим мужем и вместе с ним вернулась на родину.

– Поверите ли, я убежала со дня рождения! – рассказывала она. – Это был первый день рождения в Голландии, на который меня пригласили. Понимаете, стул тут, и стул там, и стул здесь, и каждый знает свое место, и как все сели, так и не встали. Подходит дочь хозяйки, разливает кофе, потом обносят всех печеньем. Обнесла – и в буфет. Затем каждому предлагают шоколадку. Потанцевать? Что вы! Так и сидели весь вечер. Я убежала оттуда, долго плакала дома. И с мужем мы поссорились – он не понимал, почему я плачу, и вообще ничего не понимал. Потом я привыкла…

Нам показалось, что рассказчица преувеличивает ради красного словца. Однако впоследствии мы прочли книгу американца, немало лет прожившего в Голландии и удивлявшегося некоторым особенностям быта этой страны. Говоря о расчетливости голландцев, он приводит примеры: «Это поднос с кофе и печеньем, которым обносят гостей и с необыкновенной быстротой убирают в буфет, это специальное приспособление, которое помогает вылить последние капли из бутылки».

* * *

Тут мы ненадолго прервем наш рассказ об особенностях характера голландцев.

Когда этот рассказ был написан, мы показали его Маргарите Николаевне Семеновой, о которой уже упоминали читателю. Она гораздо дольше нас жила в Голландии, часто ездит туда и постоянно встречается с приезжающими в нашу страну голландскими туристами. Мы спросили, что думает она о тех чертах голландского характера, которые, откровенно говоря, нам не понравились?

– Я совершенно не согласна с теми, кто утверждает, будто голландцы скаредны или анекдотически мелочны, – сказала Маргарита Николаевна. – Они практичны и трезво смотрят на жизнь, это верно. Может быть, чересчур трезво. Вас поразил страховой агент. А голландец видит в такой страховке заботу о ребенке, только и всего. Он рассуждает примерно так: я не знаю, как сложится жизнь моего ребенка, вдруг он будет бедным и несчастным, но пусть, по крайней мере, его похоронят не как нищего. Голландец никогда не отгоняет мыслей о неприятном. Он никогда не надеется, что авось неприятное пройдет само собой, что все как-нибудь перемелется. Очень это трезвый народ!

Голландец расчетлив, это так, – продолжала Маргарита Николаевна. – Голландская расчетливость порой неприятна и мне. Но, когда хозяйка обносит гостей печеньем и убирает блюдо в буфет, это не от скупости. Таков порядок. Так издавна заведено. Через некоторое время она снова обойдет всех с блюдом и опять уберет его. Так делали ее мать и бабушка. А вот вам пример поистине удивительно расчетливого склада ума. Один голландский турист спросил меня: «Маргарет, почему москвичи так много гуляют?» Я ответила, что у нас вообще любят гулять. «Да, – возразил он, – но ведь обувь у вас дорогая». Скажите, какому русскому придет в голову отказаться от прогулки ради того, чтобы лишний раз не тереть подошвы башмаков? Но должна вам сказать, что многие голландцы сами критикуют торгашеский дух, высмеивают чрезмерную расчетливость, подтрунивают над мелочностью.

Вы пишете далее о госпоже Скуке. Да, когда голландская семья приходит в шесть часов вечера с визитом, то действительно все чинно рассаживаются по углам в гостиной. Но по натуре голландцы люди веселые. Я много смеюсь с голландцами. Если это не противоречит обычаю, они готовы петь, танцевать чуть не до упаду. Повторяю: если это не противоречит обычаю. Нельзя, однако, забывать, что некоторые голландские обычаи сложились в мещанско-купеческой среде, притом проникнутой религиозностью. Они тяготят и сковывают живую натуру.

Мне пишет одна голландка: «Как только наступает весна, меня тянет к вам». А голландка эта – владелица парикмахерской, человек, далекий от социалистических идеалов, вероятно даже враждебный им. Что же ее влечет к нам? Я думаю, что наша простота в общении. У нас все проще, естественнее. Она устала от заученных улыбок, от постоянной тревоги о будущем, от забот, от конкурентной борьбы, от соблюдения этикета, от подчинения раз навсегда заведенным порядкам. И разве одна эта голландка приезжает к нам чуть ли не каждый год? У меня много таких, которые приедут раз, потом второй, потом третий. Конечно, им многое интересно в нашей стране. Но, кажется, притягательнее всего для них все же наша простота, сердечность, естественность.

Вот мы приезжаем в Бухару, идем по улице. Один турист очень худой. К нему подходит незнакомый узбек: «Слушай, пойдем, пожалуйста, кушать плов, тебе поправиться надо». Голландец чувствует, что это – от чистого сердца, от душевной доброты. Он сам становится раскованнее, проще. Даже безалаберность кажется ему привлекательной в сравнении с очень упорядоченной, размеренной, а в сущности, очень напряженной жизнью, постоянной борьбой за деньги, за положение в обществе.

И знаете, когда голландцы уезжают от нас, они грустят. Им не хочется уезжать. Они, конечно, соскучились по дому, по детям, и все же они с грустью садятся в самолет. А на другой год приезжают снова…

* * *

Почему мы сначала рассказали о своих впечатлениях, а потом познакомили вас с мнением человека, давно и хорошо знающего Голландию? Не проще ли было бы сразу исправить кое-что в своих рассуждениях?

Да, это было бы проще.

Но нам хочется предостеречь и вас от поспешных суждений о том, что иногда с первого взгляда кажется довольно ясным. Когда речь заходит о национальном характере, то некоторые его черты нельзя ни понять, ни объяснить без знания истории народа, без непредвзятого, доброжелательного к нему интереса, без долгого общения с людьми, родившимися и выросшими совсем в иных условиях, чем мы с вами.

Характер народа формируется столетиями и особенно ярко проявляется при чрезвычайных обстоятельствах. В свое время характер голландцев по-настоящему узнали испанцы, а не столь давно – гитлеровцы, оккупировавшие Голландию.

Мы читали в десятках книг о голландской флегматичности и невозмутимости. Но мы не раз убеждались, что черты эти в наши дни оборачиваются иногда совершенно неожиданной стороной.

Летом 1966 года около двух тысяч строительных рабочих Амстердама собрались на площади перед ратушей, чтобы спокойно обсудить свои дела: строительные компании незаконно удержали с них часть премиальных денег. С чисто голландской невозмутимостью рабочие расселись прямо на асфальт и задымили трубками, готовясь слушать ораторов. Внезапно появились полицейские и с той же невозмутимостью принялись колотить рабочих дубинками.

На следующий день в тихом, благопристойном Амстердаме начались чуть ли не уличные бои. Молодежь кое-где попыталась возводить баррикады.

Полторы тысячи полицейских и солдаты королевской армии были вызваны для подавления «бунтовщиков». В ход пошли гранаты со слезоточивым газом. Во время уличных схваток пострадало более ста человек.

И как ни выгораживало потом правительство главу столичной полиции, сколько ни пыталось взвалить вину на коммунистов, рабочие не успокоились до тех пор, пока не заставили высокое полицейское начальство покинуть пост. Но тут уже надо говорить о другой неоспоримой черте голландского народного характера: об упорстве.

Из «вороньего гнезда»…

В рубке – навигационные приборы океанского корабля. На полированных панелях вспыхивают сигнальные огоньки.

У пульта – бывалый морской волк с седыми, пожелтевшими от табачного дыма усами. Он молча посасывает трубку.

Моряку скучно. Его корабль лежит на курсе, с которого невозможно сбиться. Если ручку машинного телеграфа резко перевести на «полный вперед», палуба не рванется из-под ног. Брызги, которые ветер бросает в стекла рубки, не оставят соли на губах: то лишь дождевые капли.

Рубка снята с океанского судна водоизмещением тридцать тысяч тонн. Ее перенесли на бетонную башню, корабельной мачтой высящуюся над Роттердамом. Чтобы вы сразу почувствовали, что это город моря, вас прежде всего поднимают сюда, в «воронье гнездо», к корабельному пульту.

Башня называется «Евромаст», и любознательный человек может узнать, что ее ствол был построен за 23 дня 1 час 59 минут. Затем любознательный идет в ресторан. Там, на стометровой высоте, он съедает котлетку или бифштекс, который поджаривают тут же, при нем, так что любознательный может видеть, как подрумянивается мясо. Запивая еду пивом «Хейнекен», он любуется самым крупным портом мира.

Этот порт лежит далеко внизу и тем не менее подавляет своими размерами, числом кораблей, прижавшихся к причалам, огромными кранами. Не видно, где он начинается и где кончается.

Над Роттердамом поднимается башня «Евромаст».

…у подножия которой – крупнейший в мире порт.

Роттердам принимает и отправляет в год свыше тридцати тысяч океанских кораблей. Они обмениваются грузами с двумястами пятьюдесятью тысячами речных судов. Эти речные суда по Маасу, Рейну, Ваалу и каналам связывают Роттердам с соседними странами: Францией, Западной Германией, Бельгией, Швейцарией.

С высоты птичьего полета и мы любовались чудо-портом. За нашей спиной седой моряк посасывал трубку. Светились глазки приборов. Что-то загадочно пощелкивало. На мгновение мы почувствовали себя если и не капитанами судна-гиганта, только что ошвартовавшегося в роттердамской гавани, то, во всяком случае, людьми, не чуждыми морю. Спасибо строителям «Евромаста», что они не ограничились сооружением на башне ресторана, а подняли сюда корабельную рубку!

Потом лифт спустил нас с высот. Уже с борта прогулочного катера, юркнувшего в корабельную гущу, мы, задирая голову, читали имена надменных великанов, которые только что казались нам лилипутами.

В названиях и корабельных флагах предстала география всей планеты. Жаль, что в шуме гавани наши голоса не могли услышать на «Станиславском», «Коломне», «Рязани». Впрочем, со «Станиславского» в ответ на нашу энергичную приветственную жестикуляцию двое моряков помахали рукой.

Читатель, которому знакома карта Голландии, возможно, обратил внимание на некоторую странность: Роттердам, морской гигант, расположен… в стороне от моря! До побережья от него около тридцати километров.

Океанские корабли, мимо которых мы носились на катере, стояли в пресных водах реки Маас. Они пришли в порт по морскому каналу, прорытому в прошлом веке, и ошвартовались в искусственно углубленных гаванях. До Роттердама не могут доходить лишь самые крупные нефтеналивные суда. Для них возле входа в морской канал строится особый «Европорт».

Роттердам в начале 1969 года населяли 1 миллион 56 тысяч жителей. Он на 7 тысяч человек обогнал Амстердам, оттеснив столицу на второе место. Ни один город Голландии за последние сто лет не рос так быстро. Больше всего своим ростом Роттердам обязан порту.

Если забыть о трагедии Роттердама и видеть в нем обычный голландский город, то при знакомстве с ним многое удивляет и обескураживает. Первые часы так было и с нами.

Где же каналы? Мелькнул один по дороге в порт, и только. В Амстердаме мы успели бы увидеть за первые часы уже добрых три десятка.

А мельницы? В путеводителе было сказано, что они сохранились лишь у древней гавани.

Зато сколько небоскребов! И названия у них – на американский лад: «Шелл билдинг», «Юнилевер билдинг». Но коробки из стекла и стали есть во всех крупных городах. А поскольку в Роттердаме совершенно не бросались в глаза ни мельницы, ни мосты, ни каналы, мы решили, что по внешнему виду это самый неголландский из всех голландских городов.

Позднее мы поняли свою ошибку. Роттердам вполне голландский город, но не старого, а нового времени.

…Конец прошлого столетия и начало нынешнего не принесли голландцам военных бурь и потрясений. Представители враждующих держав собирались в мирной Голландии на конференции и переговоры. В Гааге при участии тридцати трех стран стали строить международный Дворец мира.

Однако не успели его по-настоящему доделать, как началась первая мировая война. Ее пожар пощадил Голландию. Страна объявила себя нейтральной.

Когда в 1939 году началась вторая мировая война, голландцы снова поспешили заявить, что они не присоединятся ни к одной из воюющих стран. Гитлер, в свою очередь, заверил голландское правительство, что его войска никогда не нападут на Голландию.

Но однажды в мае 1940 года роттердамцы услышали вой бомбардировщиков и разрывы бомб. Самолеты со свастикой шли волна за волной. Через четверть часа город и порт были объяты пламенем. Моторы в небе ревели почти весь день, и к вечеру центра Роттердама не стало.

Одновременно гитлеровцы пересекли границы Голландии.

На пятый день страну покинула королева.

Еще немного спустя генерал Винкелман, командовавший храбро сражавшимися против захватчиков голландскими войсками, приказал прекратить сопротивление.

Голландию заняла гитлеровская 6-я армия. Та самая, что позднее была окружена, наголову разбита и взята в плен под Сталинградом во главе с фельдмаршалом Паулюсом.

В Роттердаме есть всемирно известный памятник.

Его создал французский скульптор Осип Цадкин. Памятник называется «Растерзанный город». Трагически изломанная человеческая фигура в ужасе вздымает руки, как бы защищаясь от злого неба. У нее вырвана грудная клетка. Она кричит в исступленной немоте: не забывайте о том, что было! Помните о трагедиях городов, у которых вырвали сердце! Помните о погибших среди развалин, о тех, чья жизнь оборвалась внезапно и страшно!

Памятник «Растерзанный город» напоминает о трагедии Роттердама, разрушенного гитлеровцами.

В растерзанном городе было разрушено тридцать шесть тысяч зданий.

Утверждают, будто уже на четвертый день после бомбежки городские власти созвали инженеров, чтобы те подумали о восстановлении.

Роттердамцы начали расчистку развалин. Но гитлеровцы запретили эти работы: Роттердам перед войной конкурировал с немецким портом Гамбургом. Фашисты предпочитали оставить второй город Голландии в развалинах.

Однако упрямые роттердамские архитекторы тайком от оккупантов, в подполье, набрасывали планы будущего городского центра, который встанет на месте руин.

После окончания войны в Роттердаме начались большие работы. Земля, отвоеванная у моря, в этой стране издревле создавалась, рождалась заново. Роттердам тоже строили заново с упрямым трудолюбием бобров.

Сначала убрали и вывезли до последнего кирпича все обломки. Потом извлекли из грунта расшатанные бомбами многие тысячи свай, опору города, ставшую ненадежной. Затем забили новые сваи, засыпали ненужные каналы и возвели центр города по единому плану. Застроили его свободно, не теснили дом к дому, дали доступ воздуху и свету. И…

Но позвольте сначала напомнить вам первую фразу «Золотого теленка» Ильфа и Петрова: «Пешеходов надо любить». Эта мысль прочно обоснована авторами романа: именно пешеходы создали мир, и несправедливо, что, когда планета благодаря их стараниям приобрела сравнительно благоустроенный вид, появился автомобиль, завладел улицей, заставил пешеходов испуганно жаться к стенам домов…

Так вот, центр нового Роттердама, особенно Лейнбаан, его торговая часть, застроен с соблюдением заповеди о любви к пешеходам. Здесь запрещено движение всех видов транспорта, кроме детских колясок. Ходи себе неторопливо вдоль и поперек мостовой, вдыхай ароматы цветов, а не бензиновую гарь. Здесь пешеход – хозяин улицы. Для автомобилей же – черный ход, подземные подъезды к задним дверям магазинов.

Нам показалось, что это хорошо. Роттердамцы тоже так думают.

Теперь Роттердам как бы стремится во всем перещеголять и голландскую столицу, и соседние города Европы. На дороге, ведущей к нему, установлены телевизионные камеры, и полицейские с центрального пульта наблюдают, что делается на каждом участке трассы. Роттердам построил под рекой Маас один из лучших в Европе автомобильных тоннелей. В столице нет метро, и в ближайшее время его не собираются строить, а в Роттердаме уже начато движение по первым линиям подземки.

Мы сказали выше, что Роттердам – голландский город нового времени. А в приметах этого нового времени – и господство в стране крупного капитала, причем не только своего, голландского. В «большой четверке» гигантских монополий, как вы помните, английский и американский капитал занимает далеко не последнее место.

В книге «Счастливая Голландия», изданной на английском языке, мы прочли: «Американцы чувствуют себя в Роттердаме уютнее, чем в других городах страны». Наверное, так оно и есть. Здесь для них многое знакомо и привычно – небоскребы монополий, бары совершенно американского типа, надписи, составленные как бы с учетом американского пристрастия к цифрам: ствол башни построен за столько-то дней, часов, минут, при восстановлении города были извлечены сваи общей длиной 2407 километров, в порту действует 191,6 мили железных дорог. И далее в том же духе.

В Голландии с ее часто хмурящимся небом всегда любили яркие краски и широкие окна, открывающие доступ свету. Главный же универмаг Роттердама построен вовсе без окон. В нем есть лишь нечто вроде амбразур, как будто строители больше всего заботились о том, чтобы продавцы могли отстреливаться из луков и пищалей в случае нападения воинов герцога Альбы…

В городе работает много индустриальных предприятий. Здесь самый крупный в Европе маргариновый завод. Роттердамские верфи спускают на воду сотни кораблей. Несколько предприятий-гигантов перерабатывают нефть. Роттердам не только город «большого бизнеса», расположившего в его стеклянных небоскребах свои штаб-квартиры, но и рабочий город.

В самом центре Роттердама стоит толстенький господин, которого англичане называют «мистером Джоном», а французы – «мосье Жаком». Он снял шляпу и держит ее за спиной. Брюшко выпячено немного вперед, полная, несколько лукавая физиономия выражает упрямство. Скульптор попытался воссоздать облик типичного роттердамца, как видно, человека себе на уме, преуспевающего в делах.

Другой монумент изображает рабочих. Один, по-видимому, докер, другой – строитель. Они уходят из дому, и ребенок прощается с отцом. Надпись на монументе напоминает прохожим: в борьбе люди становятся сильнее, ваше благополучие покоится на костях тех, кто уже не встанет, не забывайте о них, чтите их память.

«Мистер Джон», возможно, по-своему типичный роттердамец. Но боролись с оккупантами и поднимали город из руин вот такие, как эти двое рабочих.