Текст книги "Отзвук"
Автор книги: Георгий Черчесов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)
Глава шестая
Открытие дворца-пещеры состоялось, клятву дали… Наутро, направляясь за Валентином Петровичем в пещеру, я задумался: а что же дальше? Теперь чем займемся? Но оказалось, что Валентин Петрович подумал и об этом. Я, как и остальные ребята, не обратил внимания, что под мышкой у него сверток. Вошли в пещеру, зажгли лампу и расселись: кто на нарах, кто на пнях, а кто и просто на сваленном в углу сене.
– Сегодня мы поделимся на три группы, – заявил Валентин Петрович и развернул сверток, в котором оказался старенький корпус радиоприемника, детали к нему и книжка по радиотехнике. – Нам нужно радио, чтоб слушать новости со всего мира и музыку. Будем восстанавливать приемник.
Конечно, тут же все бросились к Валентину Петровичу, и каждый убеждал, что поручить отремонтировать приемник нужно именно ему. Валентин Петрович поступил по-честному. Он спросил, кто имеет по физике пятерки. Оказалось, трое. Им он и вручил приемник.
– Вторая группа разработает по карте, – он достал из кармана бумагу, – маршрут нашего трехдневного похода к вершинам гор. Я набросал схему ущелья, – карты, к сожаленью, не нашел. Определим маршрут и начнем подготовку. Что нужно для похода?
Перебивая друг друга, мы стали выкрикивать каждый свое.
– Не отгадали. Рюкзаки и палатки, друзья мои, – объяснил Валентин Петрович. – Рюкзаки можно приобрести в магазине, а с палаткой дело похуже. Но кто сказал, что шалаш хуже палатки? Ничуть.
Потом он привел нас на участок, на котором когда-то выращивала картофель похищенная горянка, а сейчас торчала лишь одна береза. С него аул был виден как на ладони. Лица аульчан трудно было различить, но по фигуре можно было узнать каждого. Я пожалел, что не захватил с собой подарок дяди Заура – армейский бинокль. Хоть он и тяжелый, но сейчас был бы здесь очень даже кстати. Можно было предложить и Валентину Петровичу посмотреть в бинокль на аул, и он ни за что бы ни отказался. Жаль, что не подумал об этом.
– Оглянитесь вокруг. Видите? Везде камни да скалы. А мы стоим на участке, на котором травка стелется. Откуда бы здесь почве взяться, а? Никто не знает? Ну, что же, расскажу. Вон, видите на берегу реки обнаженное дно, которое в августе заливает вода? Оттуда и доставили эту землю. Вот его родственники, – Валентин Петрович кивнул на меня. – Их было восемь братьев. Они да их отец на своем горбу и таскали сюда землю. Чтоб заиметь свое поле. Чтоб было, где выращивать картофель и кукурузу. Таскали месяцы. А потом случилась трагедия. Ливень обрушился на ущелье, а Гагаевы не успели укрепить терассу камнями. Землю и побеги вместе с потоками воды снесло вниз. Один из укрывшихся от ливня под скалой братьев Шамиль – он был чуть старше вас, – увидел на глазах отца слезы, вспомнил, сколько мук перетерпел, пока носил землю на спине сюда, и не выдержал, бросился на участок, лег, пытаясь удержать землю. А она понесла его к обрыву и сбросила вниз…
Он помолчал.
– Вот и все, что осталось от той земли. Жаль, что гибель Шамиля была напрасной.
Он умолк, всем видом показывая, что чего-то ждет от нас. Но мы сохраняли мучительное молчание. И тогда он вновь заговорил:
– А ведь мы можем оживить участок, чтобы он приносил пользу людям.
– А как это сделать? – мы уставились на Валентина Петровича.
– У нас будет не один поход. Много. И потребуется провиант. Давайте посадим здесь картофель и овощи.
– Картофель поздновато как будто, – сказал кто-то. – Конец июня.
– В наших краях можно сажать картофель и в июне, – возразил Валентин Петрович. – Солнце здесь каждый день, да и дождик набегает чуть ли не два-три раза в неделю.
– Давайте посадим! Посадим! И картофель, и помидоры, и огурцы…
– Значит, решено, – улыбнулся Валентин Петрович. – Я бы мог сам картофель на семена доставить. Поступим иначе. Каждый из вас приносит по три картофелины. Мы их еще разрежем на две-три части, и этого будет достаточно. Отметим, кто в каком месте посадил свои картофелины, чтоб потом посмотреть, каков урожай. А рассаду овощей я беру на себя.
… Дни стали короткими. Раньше мы не знали, куда и на что деть время. А теперь его не хватало. Раньше, когда взрослые что-то приказывали, до слез обидно было, старались увильнуть от задания. А теперь с радостью шли за Валентином Петровичем, который нет-нет да окликал того, кому на сей раз поручено быть в арьергарде:
– Никто не отстал?
И мальчуган гордо сообщал:
– Идем нога в ногу! Все до одного!
Не отрывали от дела лишь радиолюбителей. С нетерпением ждали, когда приемник заговорит.
Стали готовиться к дальнему походу. Предложили маршрут: Хохкау – Цей. Я встрепенулся:
– А пошли через перевал. На ту сторону гор!
В глазах Валентина Петровича я увидел немой вопрос, но не стал объяснять, почему надо переваливать через горный хребет. Мальчишки дали мне настоящий бой.
– Ты что? – кричали они. – Ты хоть слышал, что такое Цей? А снег и лед летом держал в руках?
– В Цей! В Цей! Чего мы не видели по ту сторону хребта? И там – горы. Горы всюду горы!
– Завтра идем? – нетерпеливо уточнил Маир.
– Нет, – ответил Валентин Петрович. – Неделю будем готовиться. Завтра вон там, – показал он на противоположный склон горы, – развернем лагерь.
Лагерь! Да это же чудо! Мы смотрели влюбленными глазами на нашего Валентина Петровича. Да разве сравнишь с ним кого другого? Хвастуны-мальчишки чуть что, тыкали мне в лицо своими отцами да старшими братьями. А разве стоят они Валентина Петровича? Сколько раз в день мимо нас, пацанов, играющих на берегу речки, проходили, но ни разу ничего дельного не предложили. Только и слышали от них: «Тише ведите себя… Вы уже взрослые… Стыдно…» Нет, никого из мужчин аула не поставить рядом с Валентином Петровичем, хотя они и выглядят куда мужественнее – краснощекие, широкоплечие, с кулаками-кувалдами. А Валентин Петрович худой и бледный. Часто его лоб покрывает испарина, и он, стараясь не привлекать нашего внимания, незаметно отходит в сторону и ложится на траву. А мы таскаем ветки, сплетая их, выстраиваем шалаш, поминутно вырывая друг у друга прутья:
– Не так! Дай сюда!
– Отстань!
– Я же видел, как это делает Валентин Петрович!
– И я видел!
– Ну как ты вплетаешь веточку? Не так же!
Оказывается, и шалаш поставить – целая наука. Не подогнал где-то веточку, не скрепил хорошо, и все, рассыпется твой шалаш, – малейший ветерок опрокинет его. И место надо выбрать такое, чтоб на шалаш не обрушился камнепад, и в случае дождя потоки воды не залили… Хитрый Валентин Петрович, как всегда, сперва предложил помозговать, где будем ставить их, – отдельно для мальчиков, для девочек и для штаба (да, и таковой у нас появился!). Предложения посыпались одно гениальнее другого. Слушая нас, он снисходительно улыбался, но не перебивал. Потом спокойно объяснил, почему мы не правы. И вот, отчаянно галдя, мы приступили к делу, и никому из нас в голову не приходило, как плохо Валентину Петровичу…
По пути домой я зашел на ферму. Мать обрадовано потрепала меня за чуб:
– Проголодался, босяк? – она тихо засмеялась. – Мне осталось подоить двух коров, и пойдем домой. Там тебя ждет цахараджин…
Я сел в сторонке и молча наблюдал, как мать доит корову и как та жует сено. Мать то и дело оглядывалась на меня, и в глазах у нее были смешинки. В такие минуты я чувствовал, как сильно я ее люблю. Она мне нравилась именно такой, радостной и улыбающейся. Жаль, что это редко с ней случается, чаще бывала грустной и отворачивала взгляд от меня, стараясь скрыть мрачное настроение. И я предвидел, что ночью она опять уткнется в подушку и будет плакать тихо, чтоб не разбудить меня. Я понимал ее состояние и старался ничем не выдать себя, дыша ровно и глубоко… Если бы она догадывалась, как мне хотелось то броситься к ней, обнять, успокоить, а то и вскочить, накричать на нее. Порой я не мог определить, чего мне больше хочется: плакать вместе с ней или кричать на нее. Но я помнил, что и то и другое заканчивалось, как правило, ее очередным приступом. И я лежал тихо-тихо, глядя широко открытыми глазами в темноту, и успокаивал себя: «Ничего не поделаешь, такая у тебя мать. Не как у других…»
Мы приближались к дому, когда соседка окликнула мать. Странно, но никто не помнил настоящего имени соседки, все называли ее Махадаг, что означает «сама». Эта кличка закрепилась за ней из-за того, что она к месту и не к месту заявляла: «Я сама, сама…», заходила ли речь о покупке муки или колке дров, тем самым бросая тень на своего мужа, о котором и так знали, что он на редкость ленив.
– Серафима, и твой целый день пропадал? – кивнула она на меня. – И мой только что пришел. Грязный, голодный. Я думаю, надо сказать этому умирающему, чтоб оставил наших детей в покое.
– Как ты можешь так о Валентине? – возмутилась мама. – Вместе же в школу бегали.
– И тогда он был такой же чокнутый, – махнула рукой соседка и вдруг прикрыла ладонью рот, но слова-то уже вырвались, и Махадаг со страхом смотрела на мать и ждала, как она отреагирует на ее необдуманную реплику.
Пальцы матери больно вцепились мне в плечо. Я боялся взглянуть на нее. Но мать ответила Махадаг спокойно, не выдавая своего гнева:
– Несчастный он, вот и все.
– И ты доверяешь ему своего единственного сына? – закатила глаза Махадаг.
– Но с ним дети уже столько хорошего и полезного узнали…
Удивительно, откуда она это знает. Я ей ничего не рассказывал, и вообще мы поклялись не посвящать родителей в наши дела, ведь никогда наперед не знаешь, как поведут себя взрослые, могут и помешать.
– Э-э, ты еще пожалеешь, – погрозила пальцем матери Махадаг и затараторила: – И чего его принесло сюда? Ишь, умирать захотел на родине. Так умирай, как все, веди себя как подобает. Пожалуйста, гуляй себе на природе, отдыхай, но чего детям в душу лезть? Ох, не к добру это, не к добру.
Махадаг еще что-то кричала нам вслед, но мать подтолкнула меня в спину, и мы, не останавливаясь, пошли к своему дому.
Глядя, как я жадно проглатываю любимый пирог, мать почему-то спросила:
– Вы не очень мучаете Валентина? Я вижу, ему с каждым днем все труднее выходить из дому.
– Ему с нами интересно, – сказал я, жуя.
– Такой уж он человек, не может покорно ждать смерти, – возразила мать. – Другой бы, может, в разгул напоследок ударился, а то и вообще все крушил вокруг. А этот… Нет, не так он скроен… – Она вдруг спохватилась: – Да что я тебе, малолетке, о смерти толкую? Ты смотри, не проговорись ему. Он не догадывается, что весь аул знает, зачем он здесь. И о болтовне Махадаг забудь.
– Хорошо, – сказал я. – Только когда она состарится, обязательно напомню ей ее слова.
Мать поморщилась:
– И откуда это у тебя, сын? Твой отец не злой, я вроде не зла… В кого ты такой?
Мне стало стыдно, и я опустил глаза.
В день похода ряды наши поредели. Не пустила в поход своего отпрыска не только Махадаг. Запер в комнате двух сыновей Петр Кайтазов, да неожиданно закашляла Зина. Тут уже Валентин Петрович оказался непреклонным:
– С болезнью не шутят, отлежись и в следующий поход пойдешь с нами.
– Следующий будет через перевал! – заявил я и покосился на Валентина Петровича, ожидая, что он скажет…
Он, к моей радости, кивнул головой:
– Хорошо, на очереди штурм перевала, – и приказал: – Открыть рюкзаки.
Щедро набитые всякой снедью, наши рюкзаки не вызвали восторга у Валентина Петровича. Проворчав, что матери пытаются предусмотреть все случаи жизни, а вот как отпрыску эту тяжесть нести на себе, об этом, мол, не думают, он решительно отрезал:
– Возьмем только самое необходимое. И еды чтоб было в обрез.
Этот поход я запомнил в мельчайших деталях. Пока был виден Хохкау, мы часто оглядывались. Потом свернули направо, и гора скрыла от нас аул. Впереди шел Валентин Петрович – в кедах, опираясь на палку. Он не меньше нас был взволнован, и то и дело оглядываясь, кричал:
– Никто не отстал?
Мне вспомнилось, как мать отговаривала его от похода.
– В твоем ли состоянии отправляться в путь? Посмотри на себя, Валентин. Бледен ты и, чувствую, боль гложет… Выздоровеешь, тогда – пожалуйста.
Он грустно посмотрел на нее, отвернулся и пробормотал:
– Нет, если не сегодня, то уже никогда…
Мать было замахала руками, но он жестко прервал ее:
– Так, Серафима, так! – и тут, заметив, что я их слушаю, рассердился: – А ты почему не в строю?
Первым препятствием на нашем пути была река Ардон, через которую был переброшен висячий мост, узкий, в три доски, а ограждением служили два каната, протянутых над пропастью во всю длину моста и явно не рассчитанных на наш рост – приходилось держаться вытянутыми над головой руками. Валентин Петрович не разрешил самостоятельно перейти мост даже мальчишкам. Нас было двенадцать, и двенадцать раз он ходил туда-сюда, сопровождая каждого лично, держа его крепко за руку. Мы пытались протестовать, но, честно говоря, когда я оказался посреди моста и увидел далеко внизу бурную пенящуюся реку, в глазах у меня зарябило, и я непроизвольно вцепился в руку Валентина Петровича. Он это, конечно, заметил, но виду не подал…
После короткого привала мы углубились в лес и стали собирать травы, а Валентин Петрович рассказывал, какие лекарства из них изготовляют.
Обедали шумно, вывалив запасы в общую кучу. Валентин Петрович сам определил, что будем есть сейчас, что оставим на ужин, что на завтрак…
Но самое интересное было вечером, когда мы развели костер. Огонь лизал сложенные крест-накрест сучья, освещая поляну. Мы притихли, заворожено глядя на костер, и вдруг раздалась осетинская мелодия. Мы так и подскочили:
– Откуда здесь радио?
И, только увидев три лоснящиеся от широких улыбок лица отличников по физике, мы все поняли:
– Восстановили?!
Ацамаз пустился в пляс, следом за ним Маир, Инетта. Я и не заметил, как оказался в кругу рядом с Инеттой. Как заправский танцор вскинул руки…
– Смотрите, какой молодец Олег! – услышал я голос Валентина Петровича. – Он и на носках станцует! Не верите? Ну-ка, Олег!
Конечно, я вскочил на носки. Было больно, но я терпел, семенил на подвернутых, отдающих болью пальцах, и у меня появилось такое ощущение, что я лечу на крыльях…
– Ты чего скрывал от нас свои таланты? – спросил меня Валентин Петрович, когда закончилась музыка и я, сконфузившись, покинул круг.
– Я первый раз танцевал на носках, – признался я.
– Выходит, я твой крестный? – засмеялся он и похлопал меня по плечу: – Ты прирожденный танцор. Это не каждому дано…
Над нами было огромное темное небо, слева глубокий обрыв, со дна которого доносился глухой рев реки. Костер тянулся ввысь. Дрова – иссохшие деревья и сучья, сверху несколько поленьев – потрескивали, шипели. Мы тихо сидели, тесно прижавшись друг к другу. В темноте блестели глазенки, уставившиеся на огонь. Невозможно было поверить, что всего полчаса назад мы, несмотря на усталость от пешего семикилометрового перехода, как угорелые носились по склону горы, звонко крича на все гулкое ущелье. Для многих из нас это была первая ночь вне дома, без матери, – и эта новизна волновала. Спать не хотелось, так и сидели бы всю ночь у костра.
Я поглядывал на Валентина Петровича с благодарностью. Хотелось сделать для него что-то хорошее, но что? Я протиснулся к нему, спросил:
– Вам не холодно? Я принесу ваш пиджак…
Он, не отрывая взгляда от костра, только покачал головой. Меня пронзила боль, которая сейчас так явственно прочитывалась в его глазах. Мы, тесно окружившие его, наслаждались этой необычной ночью, а он… он страдал. Он не смотрел в нашу сторону, чтоб мы не догадались, каково ему, таил свое отчаяние от нас. Помочь бы ему! Я чувствовал, что сейчас совершу глупость, от которой всем станет неловко. Брошусь ему на шею, обниму, поцелую этого хорошего и очень доброго человека. Я знал, что такое неприкрытое проявление чувств вызовет замешательство у мальчишек, вгонит всех в краску, и, в первую очередь, самого Валентина Петровича. Но я должен, должен был отвлечь его от тяжких мыслей.
Я порывисто вскочил с места, попятился чуть и, вопя во всю глотку, разбежался и прыгнул через костер.
Потом я лежал в окружении галдящих сверстников. Валентин Петрович, склонившись надо мной, шарил ладонями по моей спине и ногами, озабоченно спрашивал:
– Не обжегся?
И хотя голень, которую огонь успел-таки лизнуть, нестерпимо ныла, я бодро заявил:
– Не-а…
Потом мы спустились к лагерю геологов, и девочки устроились в вагончике, где были установлены двухъярусные кровати, а мальчикам раздали спальные мешки, и мы улеглись на лужайке, а над нами нависало звездное небо…
Три дня промелькнули как мгновение, но странное дело: каждая мельчайшая деталь запечатлелась в памяти так четко, будто это было вчера. Вот мы добрались до скалы с портретом Сталина, который нарисован задолго до нашего рождения, обогнули ее, и нашему взору предстала знаменитая туристская база: разбросанные по склонам гор одноэтажные и двухэтажные коттеджи, а в середине, прямо впритык к горе, основное, четырехэтажное здание. Небольшая обжитая площадка окружена со всех сторон скалами-великанами; на вершине одной из них мы ранним утром видели туров, которые легко прыгали с одного утеса на другой и безбоязненно поглядывали на нас, задравших головы. На площадке нашлось место и для небольшого футбольного поля, по которому гоняли мяч солидные дяденьки, и когда один из них, в очках, при галстуке, вдруг оттолкнул соперника, сорвал с головы шляпу, подпрыгнул и ценой огромного напряжения ударил лбом по мячу, вратарь зашелся в смехе от этого неожиданного финта – долой шляпу, чтоб нанести удар. Пока вратарь хохотал, мяч нехотя вкатился в ворота, вызвав всплеск воплей и криков болельщиков. Вскоре дядей позвали на обед, и тут мы азартно сразились, а в воротах стоял Валентин Петрович.
Потом мы посетили Реком – святилище. Домик, поставленный без единого гвоздя, весь загроможден побледневшими от древности рогами диких коз и баранов. И, наконец, отправились к леднику, но по дороге Валентин Петрович, увидев, какими завистливыми глазами мы уставились на счастливчиков, проплывавших мимо нас на высоте семи и даже десяти метров по канатной дороге, резко повернул нас к месту посадки, на ходу вытаскивая из кармана кошелек. И вот мы сидим в креслах и важно плывем меж вытянувшихся горных гряд, видим далеко внизу парней и девушек в разноцветных куртках, с лыжами на плечах, карабкающихся к леднику, и приветствуем их, да так звонко, что со скал срываются птицы и улетают в небо. И вот он, ледник! Мы выстроились вдоль кромки вечного льда – летом, в самую жару! Это было потрясающе – одна нога на леднике, другая – на траве! Так мы и орали хором:
– Одна нога на льду, вторая на траве! – И нам не было стыдно от этой глуповатой, но полной восторга шутки.
Уже на обратном пути, когда я оказался позади рядом с Валентином Петровичем, он спросил меня:
– Кем будешь?
– Строителем тоннеля, – не задумываясь ответил я.
Он молча шел, тяжело ступая по тропинке, и, когда я уже решил, что продолжения разговора не будет, промолвил:
– Мечтаешь пробить тоннель на ту сторону хребта. Догадываюсь, почему, – он искоса посмотрел на мои нахмурившиеся брови и добавил: – Для тебя это путь к отцу.
Я покраснел, будто меня уличили в чем-то постыдном.
– Это мама вам сказала? – срывающимся от возмущения голосом спросил я.
– Нет, – ответил он. – Я слышал, как тебя ребята укоряли из-за отца. Ты близко к сердцу это принимаешь. Так вот, учти, дети вообще бывают жестокими, даже не предполагая, что больно бьют. И не суди гневно отца. Подрастешь, поймешь, что некоторые ситуации могут сломить и сильного, в общем-то хорошего человека. Поверь мне: он тоже мечтает о встрече.
Я невольно хмыкнул: а что ему мешает? Взрослым ничего не стоит взять билет на самолет, который через сорок пять минут из Тбилиси доставит их во Владикавказ. А от аэропорта до Хохкау на такси всего-то час езды… Валентин Петрович точно подслушал мои тайные мысли.
– А что он не приезжает сюда… Боится, что встреча разбередит тебе душу, заставит переживать. Погостив, он уедет, а с тобой останется удвоенная боль. Не желает травмировать тебя, вот что.
Я упрямо молчал. Иногда взрослые странно рассуждают. Как может встреча отца с сыном травмировать? Когда отец в двух часах езды от тебя и не едет, – вот что страшно…
– А то, что ты решил строить тоннели, это очень хорошо, – продолжил Валентин Петрович. – Дороги сближают людей и народы. А знаешь, твоя мечта – она ведь не только твоя? Вот уже сколько веков горцы-осетины наяву грезят о дороге, которая бы круглый год, даже зимой, связывала бы север и юг. Еще в прошлом веке были разработаны проекты. Тут дорогой-серпантином не обойтись. Слишком часты завалы. Нужен тоннель. Километра три-четыре…
– Четыре километра? – переспросил я. – Так много? Я видел тоннель длиной всего в двадцать-тридцать метров.
– Да, три-четыре километра, – подтвердил он. – Сквозь толщу горы. Пронзить ее насквозь тоннелем, точно кинжалом. Непростая и дорогая затея. Но рано или поздно она осуществится.
– И можно будет ехать туда на машине?! – у меня захватило дух.
– Два часа, и ты в Цхинвали, – сказал Валентин Петрович. – Сейчас, я слышал, разрабатывается проект. Уже и место определили, где пробивать тоннель.
– Определили! – ахнул я. – Значит, скоро будут строить, и через несколько лет мы с вами на колхозной машине отправимся в Тбилиси! – И тут я осекся. Я прикусил язык, но было поздно: слово уже вылетело… Как и тогда у Махадаг при разговоре с моей мамой.
Валентин Петрович ускорил шаг, и мне чуть ли не бегом пришлось его догонять.
То ли ноги привыкли к нагрузке, то ли и в самом деле домой идется легче, но мы за день прошли почти двенадцать километров, и на ночлег расположились в другом месте – на лесной поляне, что на стыке двух гор, тупым углом ткнувшихся друг в друга. И опять был костер, опять мы приставали с расспросами к Валентину Петровичу, который на сей раз рассказал нам, как это труднодоступное ущелье спасло наших предков-алан. Монголы не могли развернуть свои войска, а дерзкие передовые отряды, что осмелились войти в теснины гор, были перебиты легкой кавалерией алан.
Все было так же, как и в предыдущие дни. Только утро получилось иным…
Мы стайкой сбежали к реке, умылись, весело брызгаясь друг в друга. Лишь Валентин Петрович медлил спуститься по крутой тропинке.
– Дядя Валентин, скорее! Мы ждем вас! – кричали мы.
Он в ответ лишь слабо улыбался.
Когда я, вытираясь полотенцем, взбежал на поляну, он жестом подозвал меня. Валентин Петрович сидел, прислонившись спиной к шершавому стволу дерева. Перед ним на траве лежала карта. Он пальцем ткнул в нее.
– Посмотри, мы находимся вот здесь.
– Ну, – едва взглянул я на карту.
Он нахмурился.
– Я тебе хочу поручить серьезное дело, – сказал он сердито, – а ты… Не проснулся еще, что ли?
Я присел на корточки. Он провел пальцем вдоль линии реки:
– Вот как надо идти в Хохкау. Вот до этого места вдоль Ардона. А здесь повернете налево.
– Налево? – удивился я. – Мы сюда шли вот так.
– А туда пойдете так! – нетерпеливо заявил Валентин Петрович. – Так и только так! Ясно?
– Ясно, – вытаращил я глаза. – А вы?
– Обо мне разговор потом, – оборвал он меня и вновь повел пальцем по карте: – Итак, вы сворачиваете… – он выжидающе смотрел на меня.
– Налево, – подсказал я, и он довольно кивнул:
– Вот именно. Затем двигаетесь к Унальскому мосту…
– Но это же крюк! – вырвалось у меня.
– Крюк, – согласился он и объяснил: – Зато вам не придется перебираться по висячему мосту. А этот – транспортный, – широкий, с него не сорвешься.
Я молча смотрел на него, ожидая, когда он объяснит, почему не возвращается с нами. Он посмотрел вдаль, попросил меня:
– Покажи на местности, как вы будете двигаться.
Я повел рукой вдоль реки, затем резко свернул влево.
– Верно, – похвалил он меня. – Ты ведь не станешь нарушать мой приказ, правда? Не пойдешь через висячий мост?
– Сделаю все, как вы сказали, – пообещал я.
Он успокоился, но все-таки, показав рукой на ближайшую к нам скалу, предупредил:
– Я взберусь туда, с нее можно проследить весь ваш путь. И если ты осмелишься нарушить мой приказ, я с тебя спрошу. Он вдруг весь обмяк, прикрыл глаза, и я увидел, как он обессилел. И пальцы у него тряслись – мелко-мелко.
– Вам плохо, дядя Валентин? – испугался я.
Он вздрогнул, выпрямился, открыл глаза.
– С чего ты взял? – и деловито добавил: – Командуй ребятам на завтрак, поскорее ешьте, и в путь. Рюкзаки здесь оставите. – Он говорил тяжело, с трудом. – Я их покараулю… Пока прибудет за ними машина из колхоза.
– Машина приедет? – не понял я.
Он вспомнил, что не сказал мне главного, и поморщился:
– Ты скажешь в колхозе, чтоб прислали машину за рюкзаками. И за мной… – промолвил он и опять посмотрел на меня: – Не напутаешь?
– Я останусь с вами… – начал было я, но он резко прервал меня:
– Делай, что я тебе велел. Ты меня понял?
Я молча мял в руках полотенце. Он тихо, словно извиняясь, добавил:
– У меня, Олежка, надежда только на тебя. Ты должен всех привести домой, я очень на тебя надеюсь. Ребятам ни слова. Иди, Олежек, пусть скорее завтракают. Потом, когда соберетесь в путь, подойдешь ко мне. Если я задремлю – разбудишь… Ясно?
Я бойко командовал, а сам испуганно оглядывался на Валентина Петровича. Он по-прежнему сидел в той же позе и, казалось, изучал карту. Ребятам, удивленным тем, что он не идет завтракать вместе с нами, я соврал (и откуда только хитрость взялась?):
– Он хочет дать нам задание и посмотреть, как мы справимся.
После завтрака все выстроились и, обрадованные, что отправляемся в путь налегке, готовы были немедленно приступить к выполнению самостоятельного задания. Я подошел к Валентину Петровичу. Он не дремал, встретил меня ясным взглядом карих глаз.
– Я обманул тебя, – сказал он. – Прости.
– Обманули? – пролепетал я.
– Мне не удастся с тобой махнуть через хребет, – пояснил он. – Но ты это сделаешь сам… И вообще ты не отказывайся от своей мечты – дороги. – Он повернул голову в сторону расшумевшегося строя ребят: – Я сейчас поднимусь, а ты проведешь их вон мимо того камня. Не приближаясь ко мне.
– Вы не волнуйтесь, мы быстро доберемся до Хохкау, и тотчас же машина с врачом выедет сюда. Вам сделают укол – и…
– Добрый ты, Олежка, – улыбнулся он и попытался встать.
Я хотел помочь, но он отстранил меня:
– В путь! Поглядывай назад, чтоб никто не отстал.
Мы бодрым, быстрым шагом пошли мимо камня. Валентин Петрович стоял, облокотившись об ствол дерева и махал нам вслед. Отсюда не было видно, что пальцы его дрожат. Я знал, что вижу его в последний раз. Слезы навернулись на глаза, но тот, кто ведет отряд, не имеет право показывать слабость, – так учил Валентин Петрович, – и я ускорил шаг. Есть вещи, которые нельзя видеть детям. Он знал это, и сделал все, чтобы умереть не на наших глазах…
