Текст книги "Отзвук"
Автор книги: Георгий Черчесов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
– Шефский концерт, – подсказал Аслан Георгиевич и уточнил: – А завтрашний в «Колпинг-Хаузе» отменяется?
– Нет, нет, я не намерена платить неустойку. Надо дать концерт несчастным детям пораньше. То есть у вас будет три концерта. Ребята выдержат?
– Раз такой случай, надо выдержать, – согласился Аслан Георгиевич.
… Автобус въехал в парк – огромный зеленый массив из разных видов деревьев и кустов, рассеченных сетью заасфальтированных тропинок, ведущих к зданиям, и остановился у пятиэтажного корпуса. Комплекс не походил на медицинское учреждение, скорее напоминал щедро субсидируемый санаторий.
На ступеньках подъезда группа женщин смиренно ждала, когда мы выйдем из автобуса. Одна из них – с тремя розами в руках – шагнула вперед и бесстрастно и строго отчеканила текст приветствия. Виктор мог и не представлять ее, с одного взгляда было видно, что перед нами директриса. Строгий темно-синий костюм с английским воротником очень соответствовал ее манере поведения женщины-руководителя. Только шляпка с большим бантом и стройная фигура придавали ей женственный вид.
Следом за директрисой и старающимися быть на нее похожими воспитательницами мы вошли внутрь. Путь в отведенные нам помещения лежал мимо стеклянных дверей, за которыми находился большой зал.
– Хотите посмотреть столовую? – спросила директриса и многозначительно подняла палец: – Это наша гордость. Вы понимаете, что для пациентов комплекса нужна не просто автоматика, а настоящее чудо двадцатого века. Конструкторы многих стран приложили усилия, и теперь у нас такие механизмы, каких вы больше нигде в мире не встретите.
Директриса завернула к широкой двери, которая при нашем приближении сама распахнулась, и мы оказались в огромном зале, сверкающем чистотой. Здесь стояли ряды столов, но не было стульев. И бесшумно двигался конвейер.
– По нему подается пища к столам, – пояснила директриса. Вот одна группа обедает, и вам удастся посмотреть конвейер в действии…
Мы подошли к столу, за которым находились дети – каждый сидел в своем кресле-каталке с множеством кнопок и рычагов. Дети как дети. И как все дети, они уставились широко открытыми глазами на подходившую группу взрослых. Директриса жестикулировала, объясняя, как подается по транспортеру пища и как убирается использованная посуда, но мы ее уже не слушали, а смотрели на мальчишек и девчонок, и комок подступал к горлу.
– Смотрите, она ест ногой! – вырвалось у Казбека, и танцоры разом перевели взгляд на симпатичную девчушку, у которой не было обеих рук и левой ноги. Она держала ложку пальцами правой ноги и, не сводя с посетителей глаз, ловко зачерпывала суп и подносила ко рту. Она ела с аппетитом, нога ее с зажатой ложкой двигалась привычно и буднично, и девочка ничуть не стеснялась.
– Несчастненькая! – прошептала одна из солисток.
– Посмотрите… – ахнул Алан.
Мальчуган лет двенадцати не имел ни рук, ни ног. А ел он с помощью железной руки-захвата. Он то подбородком, то лбом ловко тыкался в одну, другую, третью кнопку, – и «рука», повинуясь его «приказам», подносила ему стакан с компотом и застывала у самого рта. Мальчик хватался губами за край стакана и пил, кося глазом на гостей… Каждый из находившихся здесь малышей был увечен и каждый по-своему, но создавалось впечатление, что они не понимали этого. На них нельзя было смотреть без слез. И танцовщицы зашмыгали носами. Послышались даже сдерживаемые рыдания. Директриса вздрогнула и оглянулась. Лицо ее стало сердито-озабоченным, шляпа возмущенно заколебалась. Она что-то шепнула Виктору, тот тихо перевел Аслану Георгиевичу:
– Здесь запрещена жалость. Они не должны видеть сострадания.
Аслан Георгиевич суровым голосом заявил:
– Уходим!
Но когда танцоры оказались одни в отведенном им помещении, тут уже не сработали ни грозный окрик министра, ни уговоры. Девушки зарыдали в голос…
– Как мы будем танцевать? – Обычно невозмутимый и готовый к шутке в любой ситуации Казбек был бледен. – Я… я не могу.
– И я… – отозвался еще кто-то.
Аслан Георгиевич был задумчив и несколько рассеян и поэтому не сразу отреагировал на слова артистов. Но когда до него дошел смысл сказанного, он спокойно, как-то даже без выражения, произнес:
– Как будете танцевать? А так, как никогда ни перед кем не танцевали.
Никогда ансамбль не видел своего руководителя таким возбужденным. И от того, что он носился по комнате и носовым платком самолично утирал слезы у танцовщиц, и от его грозных окриков мы притихли.
– Вы не должны показывать этим несчастным детям, что вы жалеете их, – убеждал Аслан Георгиевич. – Это оставит в их душе неприятный осадок. Здесь вы можете плакать, но там, на сцене, вы будете улыбаться!
Пока танцевали «Симд», все было спокойно. Стройные девушки и юноши, казалось, плыли по сцене. Для детворы и взрослых это было необычное зрелище и непривычно притихшие малыши молча переваривали величественный рисунок танца, яркость костюмов. Потом появились солистка и солист, и он внезапно встал на носки и пошел, пошел по сцене – и все время на носках… Когда танец закончился, послышались аплодисменты. Да, маленькие калеки аплодировали. Те, у кого было по одной руке, поворачивались друг к другу и хлопали вместе. Те, у кого не было рук, хватали пальцами ног трещотки. Девушки, поклонившись, стремглав убегали за кулисы, и тут давали волю своим слезам.
… «Мерседес-Бенц» с трудом пробивался в толчее лимузинов, фургонов, мотоциклов, мопедов, запрудивших улицу. Автобус двигался вперед толчками, – проедет два-три метра и останавливается, еще два-три метра, и опять замирает на месте.
Нам ничего не оставалось делать, как наблюдать за беспечно гуляющими по тротуару, лениво перебрасывающимися короткими фразами людьми и любоваться призывно сверкающими витринами.
– Какие-то не такие, – подытожил Алан. – Иногда кажется – ну, ничем от нас не отличаются – работают, смеются, чему-то радуются. Но в какой-то момент вдруг перестаю их понимать. Ты тоже?
– Ага, – отозвался я.
– Когда сегодня директриса прошипела, что детей нельзя жалеть, я подумал – ну и ведьма, и поставили же ее во главе такого заведения. Здесь ведь нужны чуткие, жалостливые люди.
– Ну, во-первых, она сказала иначе, – поправил я доулиста. – Что там запрещена жалость. Что дети не должны видеть, что им сострадают.
– А какая разница? – уставился на меня Алан.
– Такая. То, что тебе показалось жестокостью, на самом деле умная, продуманная тактика. Ты никогда не замечал, что ребенок, над которым сюсюкают родители, бабушки-дедушки, со временем становится капризным, настоящим деспотом?
– Да, есть такие, – согласился Алан.
– А эта детвора не капризна. Несчастным внушают: не нужно жаловаться на судьбу, вы родились такими, и ничего тут не поделаешь. Лучше сделать все возможное, чтобы меньше зависеть от других. Их приучают к активной жизни, к самостоятельности. А эта женщина, я считаю, мужественный человек. С утра до вечера быть среди калек, видеть их отчаяние и страдание…
– Я бы не смог, – пробормотал Алан.
– Ну вот видишь? Знаешь, пожалуй, не такие мы и разные. Просто нам слишком долго внушали, что в капиталистическом обществе люди друг на друга волком смотрят, выжидают, чтобы кого-то слопать, конкурента там или соседа. Кстати, они от нас тоже ничего хорошего не ждут, им тоже все уши прожужжали, какие мы коварные и кровожадные. Я долго размышлял обо всем этом. Теперь убедился: человек везде человек, й везде ему хочется жить нормальной жизнью. Одинаковые мы… Только вот живем по-разному… Слишком по-разному.
– Знаешь, я здесь какую-то особую усталость почувствовал, что-то там, – Алан постучал себе в грудь, – что-то там внутри у меня посинело от злости, от обиды. Я уже счет потерял, в какой стране мы на гастролях, и везде – ты подумай! – везде я чувствую себя униженным. Нам аплодируют, нами восхищаются, нас обнимают, – значит, мы чего-то стоим, что-то умеем делать? А я не могу кружку пива заказать, билет на концерт приобрести. А те гроши, что заимеем, – голова кругом идет, как наиполезнейшим образом их потратить, хоть по одной тряпке родственникам привезти. Слушай, Олег, а ведь мы с тобой мужчины, муж-чины! Но разве можно себя чувствовать нормальным мужчиной, если ты так унижен, раздавлен, скован, словно обручем, вечной нехваткой денег, вечной необходимостью считать и пересчитывать свои жалкие гроши… – На лбу у Алана выступили капельки пота, как после изнурительного концерта.
– Понимаю. Нее понимаю. Да что толку? Может, эта перестройка что изменит.
Алан усмехнулся:
– Да уж меняет. Аж всю страну выворачивает наизнанку. И никто толком не понимает, что происходит и куда его ведут. Уж как у нас ругали хапуг, дельцов и спекулянтов, да что ругали – судили! Отец мой, бывало, предупреждал меня: обходи их, сынок, чтоб ненароком не заманили в свои сети. Им, говорит, тюрьмы не избежать. Всю жизнь вкалывающий у станка, разве он мог предположить, что они станут самыми почитаемыми людьми и называть их будут уважительно; бизнесмены… И никто уже не удивляется, что они облапошили и государство, и народ и что отдыхают на Канарских островах да на Швейцарских Альпах… Я это говорю не из зависти, поверь. Мне не жаль, пожалуйста, загорай на пляжах Савоны и Майорки, но заслужи это! Сделай что-нибудь полезное для людей, производи товар, повкалывай. Как бы не так. Деньги они любят иметь только легкие. Да и чего удивляться, если сам Горбачев дал им приволье. И стоило произносить столько речей, чтобы перевернуть все верх дном и повергнуть в хаос. И если раньше задумывались, как жить лучше, то теперь – как выжить… А помнишь, как поначалу мы все пришли в восторг: наконец-то и мы поживем. Гласность, демократия! Если б только народ знал, через какие жернова его пропустят, какую такую демократию ему уготовили… Разрешено все, что не запрещено законом, – по-моему, так он сформулировал демократию? Я не политик, не министр, мое дело барабанить пальцами по доули, но и я понимаю: что-то тут не так. Разве закон может предусмотреть все виды преступлений? А здесь, за границей, я вообще уже ничего не понимаю. У них же демократия. Но попробуй не то чтобы что-то серьезное сотворить, а скажем, ну, сплюнь на тротуар, – ведь тут же возьмут за жабры. Выходит, демократия – это прежде всего соблюдение закона? Почему же у нас слово «демократия» понимается как вседозволенность, анархия? Мы что, все сплошь дураки? Нет, конечно. Просто кому-то очень нужно, чтоб именно так все понималось. В мутной воде…
Я слушал Алана и думал о том, что даже здесь, далеко от родины, мы, как и миллионы наших сограждан там, дома, ищем мучительно ответ на жгучий вопрос; что с нами будет? Отчего в нашей стране любые начинания оборачиваются чем-то уродливым? И что это за адская машина, так подавляющая волю людей и заставляющая их терпеть любые издевательства? Где, где истоки всего этого?
Глава пятнадцатая
Фрау Тишман, войдя в салон автобуса, вытащила несколько газет и торжественно поздравила нас с весьма лестными отзывами о гастролях. Она развернула газету, и я увидел… себя. Гордо изогнувшись в стремительном полете, я смотрел в зрительный зал. И улыбался. Эффектно, ничего не скажешь.
– Узнаете? – спросила фрау Тишман. – Это вы, молодой человек с очаровательной улыбкой.
– Да, но разве я в танце улыбаюсь?! – искренне удивился я.
– Как видите. Дети не обманывают. А снимал ребенок, один из тех калек, для которых вы давали концерт. Он и послал фотографию в крупнейшую газету Западной Германии, сопроводив восторженным рассказом. И хотя эта газета не отличается любовью к вашей стране, она не могла не опубликовать это. Есть вещи, которые выше политики.
– А в Мюнхене эта газета продается? – вырвалось у меня.
– И в Мюнхене, и в Бонне, и в Гамбурге, – не подозревая о моем испуге, заверила фрау Тишман. – Она популярна по всей нашей стране. Возьмите ее на память, – и фрау Тишман вручила мне газету.
Рассматривая снимок, я живо представил себе, как за много сот километров отсюда, в Мюнхене, держит в руках газету Эльза, и, взволнованная, лихорадочно соображает, как бы увидеться со мной. Но зачем? Чтобы разбередить рану? Все! Все! – рассердился я на себя. – Разошлись наши дороги. Навсегда! И не стоит ворошить прошлое. Не отправлю ей открытку, ни за что. И будет лучше, если она не увидит этот номер газеты. А вдруг в Мюнхене развесили афиши? Что тогда? Впрочем, почему Эльзе в глаза должна броситься именно наша афиша? Здесь что только не рекламируют, все стены пестрят фотографиями. И вообще реклама им настолько приелась, что они даже внимания на нее не обращают. Нет, не стоит волноваться. Не узнает Эльза о нашем приезде. Успокаивая себя, я и не подозревал, что уже завтра меня настигнет то, чего я так опасался. Поистине, уж чему бывать…
Я ехал на концерт, а Эльза в это время находилась в пути, в «Ауди», ведомом ее отцом. Герр Ункер, конечно, не догадывался, чем была вызвана просьба дочери съездить в городок, отстоявший от Мюнхена на сто километров. Она умолчала, что ансамбль будет выступать и в центре Баварии, и сумела скрыть нетерпение, с которым ждала встречи с «Аланом». Герр Ункер был уверен, что дочери хочется еще раз полюбоваться искусством горцев и вспомнить дни, проведенные на Кавказе. Герр Ункер расспрашивал дочь об археологических находках и пускался в пространные рассуждения о том, почему многие атрибуты древней культуры алан так близки готам, предкам немцев. Он был убежден, что ему лучше, чем кому-либо, удалось заглянуть в древние тайны причерноморских степей, и упрямо искал новые доказательства тесных связей алан и готов. Этой теме он посвятил годы, но чувствовал, что его жизни не хватит, чтобы отыскать ответы на все вопросы, и атаковал своими жаркими и долгими рассказами Эльзу в тайной надежде, что она продолжит его дело. А когда погибла жена, и ему вольно или невольно пришлось свободное время уделять дочери, он увлек ее научными гипотезами, посвящая уже в более сложные проблемы. И с радостью убеждался, что она отнюдь не равнодушна к его научным изысканиям, порой даже высказывает весьма оригинальные мысли и суждения. Бог даст, и дочь окажется достойным продолжателем благородного дела отца.
– Да, Эльза, посмотреть концерт очень полезно и с профессиональной точки зрения, – говорил герр Ункер, лавируя между мчащимися порядно автомобилями, автобусами, грузовиками. – Фольклор – богатый источник для изучения древнего мира. Историки прекрасно знают, что танец каждого народа отражает его прошлое и помогает понять многое из духовной жизни и быта.
– Конечно, папа, – охотно поддакивала Эльза отцу, но слушала его вполуха, потому что мысли ее были далеки от экзотики.
Она с нетерпением ждала встречи и не колебалась, как я, подойти ко мне или нет. Она давно уже решила, что встретится со мной, поговорит. О чем? Этого, наверное, не знала и она.
– … наблюдай за их танцами профессионально: выискивай неуловимые связи с прошлым, – продолжал отец. – Это может дать плодотворный импульс к новым идеям.
Эльза вздохнула: знал бы отец об истинной причине этой поездки…
– Да ты не слушаешь меня! – герр Ункер глядел на нее через зеркало. – О чем задумалась?
– Извини, отец, прошлое вспомнилось.
– Четвертый век? – деловито осведомился он…
Зал был заполнен уже за полчаса до начала концерта, и выгляни я из-за занавеса, увидел бы Эльзу – она сидела во втором ряду, в самом центре, и наверняка была очень привлекательна в светло-сером костюме с крупным кулоном в виде аланского круглого щита, а рядом седого полного мужчину в модных очках, сквозь толстые стекла которых восторженно глядели на сцену голубые глаза. Холеные, пухлые руки, покрытые светлым пушком, покоились на слегка выпиравшем животике. И если бы я присмотрелся внимательней, то непременно уловил бы, что ему редко удается вырваться в концертные залы и театры, – для него куда привычнее часами копаться в архивных залежах, изучать древние папирусы и рукописи. Теперь он рассказывал дочери о забавных приключениях или злоключениях, которые преследуют одного из его коллег, абсолютно не приспособленного к жизни профессора. Он детальнейшим образом может описать, как скифы варили мясо, зашивая его крупными кусками в шкуру зарезанного бычка, но когда жена уезжала на побывку к родителям, он не умел сварить себе даже курицу, заранее выпотрошенную супругой.
Эльза маялась в ожидании представления. Но вот в зале погас свет, ярко вспыхнули прожекторы, нависшие над сценой, и появились оркестранты в расшитых черкесках и ичигах – мягких кавказских сапогах. Их встретили скромными аплодисментами.
– Да, да, это аланские костюмы! – воскликнул герр Ункер.
Эльза хотела уточнить, что у алан рукава были короче и полы до колен, но в это время заиграл оркестр и на сцену одна за другой выпорхнули девушки в изумительных по красоте и необычности орнамента сиреневых костюмах до пят и, точно лебеди, поплыли по кругу. Герр Ункер торопливо заглянул в программку, лежащую у него на коленях, и торжественно сообщил дочери:
– Это и есть их знаменитый танец «Симд». В программе сказано, что им восхищался еще Геродот.
Но она только напряженно следила за выскочившим из-за кулис парнем.
– Надо бы отыскать у Геродота это место, – пробормотал герр Ункер и тоже уставился на сцену, где плавно и величественно двигались одна за другой красивые пары.
Впоследствии, когда я возвращался в воспоминаниях к событиям этого дня, я всегда удивлялся и не мог объяснить, – почему в тот вечер я ни разу не посмотрел в зал, даже мельком, словно боялся увидеть там нечто такое, что меня могло в один миг сбить с ритма и привычного настроя на сцене. Во всяком случае, запомнилось какое-то необъяснимое ощущение страха или тревоги. Ну, а Эльза, конечно, восприняла все по-своему, по-женски, что ли. Ведь как она ни старалась поймать мой взгляд, она потом призналась, он ускользал, убегал от нее. И когда мужская группа ансамбля исполняла заключительный танец с саблями, Эльза страшно боялась за меня и вздрагивала всякий раз, как над моей головой взвивалась сабля партнера. И облегченно вздохнула, когда закончился этот жуткий бой с саблями, выстреливавшими при каждом ударе снопом искр.
Зажгли свет в зале, и мы, артисты, уже привычно принимали зрительские восторги, поклонами отвечая на крики: «Бис!», «Браво!» и устало улыбаясь.
Эльза тоже аплодировала нам, она даже кричала мне, но ее голос потонул в общем хоре восторженных криков, а взгляд мой все так же скользил поверх ее головы. От боли и обиды у нее на глазах выступили слезы. Отец, расстроганный, обнял дочь.
– Слезы восторга – это прекрасно! Значит, они задели струнки твоей души, родная. Но почему ты кричишь: «Олле!» Ты же не в цирке…
… Давно опустел зал. Во дворце погасли люстры. Герр Ункер, ожидая дочь у открытой двери «Ауди», в который раз звал ее:
– Поехали!
Но Эльза, стоя рядом с автобусом у служебного входа, в ответ только отмахивалась. Надо же, как захватил ее концерт! – с умилением думал герр Ункер. – Ей, наверно, хочется вблизи поглядеть на танцоров. Но уже ночь, надо ехать.
Тускло мерцало звездное небо, окончательно признав свое поражение перед многокрасочной и бесконечной пляской неоновой рекламы.
Из дворца вышла группа танцоров. Следом показались седой мужчина и средних лет женщина. Теперь дверь почти не закрывалась, выпуская артистов, неторопливо направлявшихся к автобусу. Седой мужчина коротко произнес:
– Садимся.
И танцоры стали заполнять автобус. Эльза забеспокоилась: меня все не было. Может, не заметила, как я прошмыгнул мимо? Она прошлась вдоль автобуса, всматриваясь в затемненные окна.
– Я сейчас, – улыбнулся ей шофер, по-своему поняв ее, и взобрался в кабину.
Салон «Мерседес-Бенца» озарился светом. Теперь можно было рассмотреть не только тех, кто сидел у окна. Эльза поймала на себе взгляд седого мужчины и решилась было обратиться к нему, но в этот момент увидела меня. Мы шли с Аланом, оживленно переговариваясь.
Прижав руки к груди, Эльза усилием воли заставила себя улыбнуться и пойти навстречу мне. Рука ее потянулась ко мне и… повисла в воздухе. А я, глядя снизу вверх в лицо Алану и слушая его побасенки, даже не взглянул на девушку, и машинально шагнул в сторону, обходя ее, замершую в умоляющей позе, на виду у шофера и ребят, глядевших из окон автобуса. Не узнал или не захотел узнать? Эта мучительная мысль больно ударила по сердцу. Она хотела окликнуть меня, но голос пропал, точно во сне, когда к тебе в окно лезет грабитель, ты видишь его, хочешь напугать, позвать на помощь, но горло сдавил страх, и ты не можешь издать ни звука. От стыда и унижения она какое-то время растерянно стояла, потом сделала назад шаг, другой, готовая сорваться с места.
Говорят, и на слепого иногда находит озарение. Внезапно, точно меня ударила молния, я замер на месте. Не ожидавший этого Алан грудью ткнулся мне в спину. Я резко обернулся, оттолкнул доулиста и весь подался к девушке, ноги сами понесли к ней…
И вот я стою перед ней, жадно всматриваясь в такое родное лицо, не смея притронуться, боясь, что видение исчезнет. Куда девались страх и стыд? Мы забыли, что на нас устремлены десятки глаз. Я не мог оторвать от нее взгляда. Эльза беспомощно развела руками и робко, едва шевеля губами, сказала:
– Это я, Олежка…
– Ты?! – Я притянул ее к себе и стал целовать ее волосы, глаза, губы… Не помню, сколько длилось это помутнение разума, но дрожащий голос Эльзы вернул меня к действительности:
– Олег, не надо, не надо… Тебя ждут.
Она была права отчасти. Меня не столько ждали, сколько не узнавали.
Аслан Георгиевич, видя, как уставились на нас пораженные танцоры, рассердился:
– Садитесь же! Тамуся! Клара! Казбек! Вам особое приглашение нужно?
Алан, решив, что министр ругается оттого, что ему не нравится мое поведение, успокоил его:
– Я его сейчас приволоку! – и бросился было к нам, но Аслан Георгиевич остановил его:
– Алан! Садись в автобус.
– Вот тебе и тихоня! – произнесла Зифа. – А раньше они не были знакомы?
– Раньше? – фыркнула Клара. – Он же первый раз за границей, – и шепотом закончила: – И, кажется, в последний. Такой проступок ему не забудут. Теперь Олежка – невыездной…
– Она сама к нему подошла, – заявил Казбек. – Я видел. И что она ему такого сказала?..
– Пойди, уточни, – вновь фыркнула Клара.
Аслан Георгиевич поднялся в непривычно притихший автобус. Казбек вопросительно посмотрел на него, но министр, прежде не терпевший, чтобы ансамбль ожидал кого-то одного, на сей раз жестом показал, чтоб танцор сел на свое место и не суетился.
На площадке у выхода из дворца теперь остались лишь герр Ункер да я с Эльзой.
– Ну, пресса… – засмеялся я.
Эльза тоже весело закивала головой:
– Я на концерте видела только тебя…
– Мне надо ехать, – грустно произнес я.
– И мне, – оглянулась она на седого очкарика, который стоял у «Ауди» и смотрел на нас, как мне показалось, удивленно и тревожно.
– Завтра мы будем давать концерт в Гейдельберге, – скороговоркой сообщил я Эльзе.
– Я знать… – торопливо кивнула она головой.
– Знаю, – привычно, точно и не было года разлуки, поправил я ее.
И она, закинув голову назад, счастливо засмеялась и послушно исправилась:
– Я знаю…
– Мы будем в Мюнхене через восемь дней.
– Знаю… – и это для нее не было новостью.
– Там мы и увидимся с тобой, да?
– Увидимся, увидимся, – успокоила она меня. – Ты рад? – она пытливо смотрела мне в глаза. – Это правда, что ты рад?
– Эльза…
– Да, да, знаю.
– Ну, пока! – я покосился на автобус.
– Ну, пока! – эхом повторила она.
И я побежал к автобусу.
… В «Ауди» парило молчание. Эльза, откинувшись на спинку заднего сидения, смотрела в окошко автомобиля, но ничего не видела, вновь и вновь переживая встречу со мной.
Герр Ункер был в смятении. Только что на его глазах свершилось нечто такое, что враз перевернуло его представление о жизни дочери. Он, конечно, понимал, что Эльза уже взрослая, что перед дочерью рано или поздно встанет вопрос о выборе жениха. Но странное дело, ее интересовали только археологические находки и научные открытия. Это было ее миром, и он, отец, это хорошо знал. Увы! – сегодня он убедился, что знал далеко не все… Но ведь Эльза ни словом не обмолвилась о танцоре отцу. Ни словом! Отчего она скрытничала? Ясно, что неспроста… Значит, это серьезно. Но что значит серьезно? То есть он хочет знать, до какой степени серьезно. Размышляя, герр Ункер поглядывал в зеркальце на дочь и видел, как играет на ее лице улыбка. А в нем боролись два чувства – радость от того, что дочь так счастлива, и эгоистичное, близкое к собственничеству, гневное и ревнивое. Вот так забывают об отце… Только увидела этого танцора, и рядом отец или нет, – ей уже безразлично. И ее вовсе не интересует, что творится у него в душе. Он кисло улыбнулся и, чувствуя, как несправедливо резко звучат слова, все же спросил:
– Кто он?
– Это Олег, – не замечая злых интонаций в его голосе, просто ответила она.
– Кто такой Олег?
– А, папа, ну Олег, Олег же.
– Я хочу знать, почему он осмелился обнять тебя.
Она пожала плечами.
– Он тебе не понравился?
– Нет, почему, довольно симпатичный, – ответил отец. – Надеюсь, это не очень серьезно?
Она вздрогнула, настороженно посмотрела на него:
– Что ты этим хочешь сказать, папа?
– Только то, что будь это серьезно, я бы знал. Не так ли?
Уловив в его голосе обиду, она приникла к его плечу:
– Прости, папа. Я, конечно, должна была рассказать об Олеге. Но все так неопределенно…
Он облегченно вздохнул. Вот и прояснилось все. У нее в душе буря, она сама прекрасно понимает, что ничего путного не может получиться у них с этим танцором, переживает это и старается не волновать отца. Только этим и объясняется, что он ничего не знал о кавказце.
Герр Ункер вспомнил, что и у него было когда-то такое же увлечение. Она тоже была из мира искусства – скульптор, и он потерял из-за нее голову и тоже никому – ни родителям, ни братьям, ни друзьям – не рассказывал о ней. Роман этот начался бурно, а угас тихо и незаметно. И бывает, он годами не вспоминает свою скульпторшу. Жизнь есть жизнь, а человек слаб, и ничего страшного не случится, если отдаться чувству на время. Закончатся гастроли, ансамбль уедет, и его дочь вновь будет прежней…
Утром герр Ункер нашел на столе столовой записку: «Папа, я взяла „Ауди“. Не беспокойся. Твоя Эльза». Он поспешил в спальню дочери, точно там мог найти ответ на охватившие его сомнения. Кровать была разобрана, но видно было, что Эльза не ложилась. Она провела бессонную ночь и, сумасшедшая, рискнула сесть за руль! Это же верх безумия! Теперь он знал точно, куда она отправилась. Дочь и в самом деле потеряла голову из-за танцора. А вдруг это серьезнее, чем ему представилось вчера? Сердце у герра Ункера защемило. Он потер левую часть груди ладонью. Видно, это у них давно, просто он ничего не знал… «Не знал? Неправда, – укорял он себя. – Я же видел, в каком смятении она вернулась из-за границы». Нет, она не плакала, не жаловалась. Но в ее глазах он видел грусть, глубокую, болезненную. На его расспросы она отвечала банальными фразами, вроде «устала с дороги», «тебе показалось». И его это успокаивало, потому что он такой – не желает замечать ничего, что может нарушить его ритм жизни. В этом его обвиняла еще жена. Ему захотелось уверовать в то, что все нормально, – и он легко поддался первой же отговорке дочери. Впрочем, все мужчины, когда дело касается житейских проблем, верхогляды и поразительно доверчивы. И вот результат: дочь не спит ночь, чуть свет вскакивает, садится за руль автомобиля и мчится за сотни километров, лишь бы увидеть его! Она в безумии, а мотор его «Ауди» настолько силен, что можно выжать скорость до 180 километров… О боже, сохрани ее! Не дай погибнуть единственной дочери!
Вот так же и ее мать восемь лет назад села за руль «Опеля», улыбнулась ему, заверила, что успеет возвратиться ко времени их визита к владельцу журнала, в котором систематически появлялись его статьи, и уехала, весело помахав рукой. А через два часа в кабинете герра Ункера зазвонил телефон, и он услышал равнодушный голос: «Звонят из дорожной полиции. Авария…» И опустел его двухэтажный коттедж. И широкая кровать, рассчитанная на двоих, стала стылой и ненавистной ему. Счастливец, не замечавший, – как это происходит с тысячами других, – своего счастья, он в один день стал несчастнейшим человеком…
Раздался зуммер телефонного аппарата. Герр Ункер вздрогнул, испуганно прислушался. Одновременно в комнате дочери, в столовой, на кухне, в его спальне… Герр Ункер потянулся было к трубке, но пальцы задрожали, и он, едва притронувшись к белому мрамору, тут же отдернул руку. Нет, нет! Этого не должно случиться! Чтоб и жена, и дочь!? Для одного человека это слишком! Нет, он ни за что не поднимет трубку. Ему казалось, что этим самым он избежит огромной опасности, – и он стоял и слушал надрывающийся аппарат.
Потом он, такой аккуратный и исполнительный, у кого день был расписан по минутам, особенно в утренние часы, когда на умывание, бритье, завтрак выделялось всего пятьдесят минут и полчаса на дорогу, с тем, чтобы он был в своем кабинете ровно в восемь, – этот человек, ни разу в жизни не опоздавший ни на службу, ни на совещание, ни на свидание, забылся настолько, что опять присел на кровать. О-о! Как ему образумить ослепленную страстью дочь? А вдруг… Он испугался мелькнувшей мысли. Нет, нет, это невероятно. Эльза – и какой-то Олег с далекого Кавказа? Что у них общего? Она бросит дом, родину, отца? Ради танцора?! Уедет туда, в ущелье, жить среди диких гор и бурных рек?..
Он вспомнил, какое ощущение близкой опасности и мрачного уныния возникло у него в далекие, но, кажется, и не такие уж далекие, годы войны. Он, молоденький солдат, в горах Кавказа. Армия рвалась к бакинской нефти. Но на пути встали горы. Крутые, устремленные в небо, они ледовыми вершинами угрюмо и грозно глядели на чужестранцев в зеленых шинелях и касках. Солдат Ункер каждой своей клеточкой чувствовал их враждебность и понял, может быть, раньше других, что ничего хорошего их, незваных гостей, здесь не ждет. «Завоевать Кавказ, захватить!» – взывали приказы. Но эти слова здесь, среди застывших каменных изваяний, рядом с которыми человек сам себе казался песчинкой, выглядели до смешного напыщенными. Стремясь выполнить приказ, дивизия пошла на штурм гор, но пули и снаряды смяли их, сбрасывали вместе с камнепадом в узкие ущелья целые роты. Ункеру казалось, что это не эхо отзывалось в утесах, а окутанные туманом горы насмехались над чужестранцами, их потугами вскарабкаться на перевал.
А горцы? В этом осетинском ауле остались лишь старики, женщины и дети, но и они смотрели на пришельцев не со страхом, не с покорностью перед их силой, как это бывало в других странах. Внешне спокойный взгляд черных, карих, голубых глаз из-под густых вразлет, как крылья птиц, бровей таил в себе столько скрытой силы и непримиримости, что казалось, один неосторожный шаг, поступок, и ты будешь испепелен, уничтожен вмиг.
