Текст книги "Отзвук"
Автор книги: Георгий Черчесов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)
А потом была революция, и от прежней размеренной счастливой жизни не осталось и следа. Россия бурлила и гудела, как растревоженный улей.
– У нас уже было двое детей: мальчик и девочка. Оба с такими же черными глазищами, как и у Арчила. Стали обсуждать, что нам делать. Он – князь, я – княгиня. Поблажек ждать не приходилось. Решили перебраться за границу. Тифлис тогда называли маленьким Парижем. Вот и всплыл конечной остановкой нашего бегства Париж большой. Прибыли во Францию, естественно, не без средств. Все фамильное золото захватили, и мое, и его. Неплохую квартиру сняли. Жить бы да жить. Но новая опасность: никак Арчил не мог привыкнуть к Франции. Засыпаю – он лежит с открытыми глазами, просыпаюсь – все так же смотрит в потолок. Ничего не мог поделать со своей ностальгией: подавай ему родной Тифлис – и все! Я как могла пыталась отвлечь его от тяжких мыслей, – но он не отходит, свое твердит: «Брошу все и возвращусь домой». Я ему: «Там для тебя, князя, только в тюрьме место». «Ну и пусть! – кричит. – Пусть в тюрьме, зато в Грузии!» Детей всем сердцем любил, но и они его не удержали. Как-то ночью исчез… Оставил меня с двумя малышами в Париже. Сперва ждали, затем искали – и во Франции, и в Грузии. Как сквозь землю провалился. Удалось ли ему перебраться через границу, где и как скрывался – так и не суждено мне было узнать. И взял он с собой из драгоценностей самую малость – только на дорогу.
– А вы остались…
– А куда мне, княгине, было податься? В Петербург? В Грузию? И там родных не осталось, и во Франции не было. Жила, растила детей. Когда продала последние драгоценности, охватило отчаяние: как быть дальше? Стала искать работу, да что я умела делать? Оставалось одно – словесность. Но во Франции таких, как я, эмигрантов из России, без средств к существованию, было тысячи. С помощью знакомств удалось заполучить место в Иене, в университете. Уже после войны перебралась сюда, в Мюнхен. И вот тридцатый год живу и работаю здесь.
– А где ваши дети? – спросил я.
– О-о, они уже давно не дети. Сын стал дедушкой, а дочь – мать четверых детей.
– Они живут здесь?
– Сын возвратился в Париж, а дочь здесь, в Мюнхене.
– Вы живете вместе?
– Нет, у них своя семья. Я еще могу за собой последить…
– Не беда, – утешил старушку Казбек. – Вы, наверное, каждый день видитесь.
– Почему вы так решили? – озадаченно посмотрела на него княгиня. – Вообще-то они не так уж редко меня проведывают, два-три раза в год…
Теперь были удивлены мы:
– Два-три раза в год?
Она вздохнула:
– По здешним меркам это довольно часто. Свободного времени мало, да и ехать через весь город – это дорого. У дочери, конечно, есть автомобиль, но всегда мучаешься с парковкой… Это какой-то бич: приедешь на машине, а поставить ее негде, целый час ищешь свободное место. Но, похоже, вам не понять наши проблемы…
Прощаясь, она всплакнула:
– Надо же, через неделю будете в Москве. Вы даже не догадываетесь, какое это счастье…
Она уходила медленным шажком, ступая осторожно, словно нащупывая землю, как это делают старые люди. Я повернулся к Эльзе.
– Пойдем… – и запнулся.
Эльза смотрела вслед старушке странным взглядом, во всяком случае, доселе не знакомым мне, – каким-то уж очень серьезным, изучающе-недоверчивым и удивленным одновременно. О чем она думала в эту минуту? Не почудилось ли ей, что через много-много лет и она будет плакать от непроходящей тоски по далекой родине. И если я правильно угадал ее мысли, то сумею развеять ее сомнения. Нельзя войти два раза в одну реку. Времена меняются, и ты, Эльза, не можешь повторить судьбу этой старушки хотя бы потому, что расстояния, к счастью или несчастью, уже не те, что раньше, они легко преодолимы, и ты при желании в считанные часы можешь оказаться на краю земли. Да, времена меняются, и даже вчерашние враги стали нам друзьями, но как-то слишком быстро стали, вдруг, и поэтому в надежность и постоянство этой дружбы лично я пока не очень верю… Может быть, именно это неверие отразилось и в твоем взгляде, вызвавшем беспокойство в моей душе? Почувствовав мое смятение, Эльза ласково дотронулась до моей руки:
– Это я так… Не обращай внимания. Все хорошо.
Когда начался концерт, я со сцены поискал глазами Эльзу. Она сидела, как и тогда, рядом с седым, холеным мужчиной. Ну да, конечно, это ее отец. И глаза его через стекла очков следили именно за моими движениями, это точно, – на протяжении всего концерта я чувствовал этот взгляд, но что выражал он, этого я не понял. Спокойный, даже холодноватый, изучающий взгляд. Да и не все ли равно, что он обо мне думает, главное – мы с Эльзой, наконец, выбрались из плена сомнений и мучительных раздумий. А все остальное не имеет значения.
В антракте, наскоро переодевшись, я вышел в фойе. Эльза представила меня отцу, и я, ожидавший, чего греха таить, более-менее дружеских слов, был поражен подчеркнутой сухостью его скупых фраз.
– Отец говорит, что второй раз видит ваш концерт, и ты есть отличный танцор.
– Спасибо, – ответил я и любезно добавил: – Я старался для вас…
Герр Ункер, выслушав перевод, нахмурился, будто ему сказали какую-то дерзость.
– Эльза большая любительница народной хореографии, – сказал он, давая понять, что он не принимает от меня никаких других причин интереса Эльзы к нашему ансамблю. – Эльзе было очень полезно побывать на Кавказе. Она на месте ознакомилась с археологическими находками и теперь может со знанием дела заняться наукой. Перспективы у нее хорошие, – герр Ункер деланно засмеялся, – если, конечно, ничто не помешает ей стать великим ученым. К сожалению, женщина не пользуется уважением в научном мире.
Его слова звучали вроде однозначно, но я уловил подтекст в с виду невинной фразе: смотри, парень, не помешай… Я принял вызов, и мой ответ, конечно, прозвучал слишком жестко:
– Эльза обязательно станет ученым. Я об этом позабочусь.
Она старательно перевела мои слова, но последнюю фразу все же решила опустить.
– Не надо, – осуждающе сказала она.
– Твой отец не слишком любезен, – занервничал я.
– Он всегда сдержан в чувствах.
– Возможно.
Герр Ункер, конечно, ничего не понял, но, видно, догадался по тону, что происходит не очень приятный обмен репликами. Он тронул за плечо дочь и что-то сказал ей. Эльза просияла.
– Отец приглашает тебя завтра в гости. Это редкий случай, когда немец приглашает в дом человека, с которым только что познакомился… – И она обняла отца.
После концерта я подошел к Аслану Георгиевичу и объяснил ему ситуацию.
– Это хорошо, что тебя приглашают в гости, – улыбнулся он. – Эльза?
– Отец, – поспешно объяснил я.
– Отец? – поднял брови Аслан Георгиевич. – Думаю, тебя незачем спрашивать о твоих намерениях относительно Эльзы?
– Кажется, так, – смутился я.
– В таком случае отказываться от приглашения нельзя. Но одного не пущу. Понимаю, понимаю, тебя одного приглашают. Но это легко устроить. Эльза, думаю, нам поможет.
Глава восемнадцатая
С оживленной площади, по которой с шумом носились машины и мотоциклы, мы свернули в проулок, – и шум остался там, позади. А здесь были тишина и покой. Лишь раздавались гулкие шаги редкого прохожего.
Дом Ункернов был старинный, с покатой крышей и толстыми стенами, выдержавшими не один век. Первый, а вернее, нулевой этаж, был приспособлен под гараж. Широкая лестница вела на следующий – в огромную гостиную с тяжелыми креслами и баром, пол ее был устлан белым ворсистым ковроланом, на стенах висели старинные портреты предков хозяев дома. Вдоль стены тянулся шкаф, заставленный толстыми книгами. По углам стыдливо таились обнаженные скульптуры-нимфы, прикрыв интимные места шарфом, японским веером или игриво ладонью. Экран, метра три на четыре, на который проектировалось изображение через портативную установку, заменял телевизор.
Герр Ункер ждал нас. Ждал не один. Рядом с ним с бокалом в левой руке стоял высокий, на полголовы выше герра Ункера грузный мужчина лет под шестьдесят. Коричневая от загара крепкая шея и упрямый подбородок выдавали в нем бывшего спортсмена, да и добротный двубортный костюм не скрывал округлостей по-прежнему мощных бицепсов. Выглядывавший из нагрудного кармана желтый в красный горошек носовой платок и ярко-желтый галстук придавали ему немного легкомысленный вид, но острый взгляд слегка выпученных зеленоватых глаз, окаменевшее, как у людей с горькой судьбой и несбывшимися мечтами лицо, настораживали, предупреждая, что их хозяин гневлив и ожесточен.
– Брат моей жены, господин Кофман, – представил его герр Ункер.
Алан протянул ему ладонь.
– Пардон! – сказал немец и кивнул на пустой рукав. – Для рукопожатий не приспособлен.
– Простите, – растерянно произнес Алан.
– Дядя Экхард – инвалид войны, – объяснила Эльза. – Он потерял руку там, в России. Он был горнолыжником, но война помешала ему стать чемпионом.
Герр Ункер гостеприимно повел рукой по гостиной:
– Садитесь, кому где нравится.
Бесшумно отворилась дверь, и вошла пожилая женщина. Ухватившись за ручку, торчавшую в стене, женщина повела ее вправо. Стена легко подалась и, превращаясь в гармошку, поползла до самого угла, и гостям предстала просторная столовая с окошком на кухню.
– Сейчас накроют стол, – герр Ункер любезно кивнул на бар. – Аперитив?
– Папа предлагает для аппетита выпить рюмочку.
– Виски? Джин? Водка? – поднимая бутылки одну за другой, спрашивал герр Ункер.
– Во время гастролей – сухой закон… – начал было я, но Алан прервал меня:
– Удобно ли отказываться от глотка? Гляди, как уставился на нас безрукий. Еще посчитают нас за слабаков, – и он бросил хозяину дома: – Виски!
Герр Ункер одобрительно наклонил голову набок, подчеркивая удачный выбор гостя, произнес:
– Скотланд…
– Шотландские, – перевела Эльза.
– Это мы уловили, – усмехнулся Алан, с независимым видом усаживаясь в кресло.
Герр Ункер плеснул на донышко широких бокалов виски.
Алан лихо, одним глотком, проглотил напиток. Герр Ункер засмеялся. Кофман кисло усмехнулся и выверенным жестом, точно показывая доулисту, как это делается, медленно поднес к губам свой бокал и едва пригубил из него. Алан обратился к Эльзе:
– А нельзя ли не экономить на виски? Пусть нальет по-нашему, по-кавказски.
– Алан! – остановил я его. – Тебя Аслан Георгиевич послал меня сдерживать, а ты… Уймись!
– Мы с Экхардом дружили с малых лет, – начал герр Ункер. – Вместе бегали в школу, вместе пошли служить в армию, вместе воевали…
Эльза, неожиданно прервав перевод, что-то сказала отцу недовольным голосом. Герр Ункер, сдаваясь, поднял обе руки.
– Что это он все о войне да о войне? Разве мало других тем?
Но нужная тема долго не отыскивалась. Мы с Аланом старались не смотреть в сторону Кофмана, бесцеремонно разглядывавшего нас. А герр Ункер был все так же любезен.
– Будь у вас свободный вечерок, мы съездили бы в наш знаменитый пивной павильон. Там в главном шатре одновременно веселится пять тысяч человек и в двух примыкающих к нему – по две с половиной. Оркестр исполняет немецкую, американскую, английскую, русскую музыку… И состоит оркестр всего из трех человек. Из выпивки – лишь пиво, а закуска – только цыплята – табака и соленые хлебцы. Пиво подают в литровых кружках, одной рукой и не обхватить. У всех одинаковое меню. Там поют песни, рассказывают анекдоты, подтрунивают друг над другом, и никто не обижается. Это последнее дело – дуться из-за острого словца, прозвучавшего на празднике Белого медведя! Так? – он обратился за поддержкой к Экхарду.
Кофман никак не отреагировал на его слова, по-прежнему потягивая маленькими глотками виски из бокала и затягиваясь сигаретой.
– Могли бы посетить и «Максим», – излишне оживленно продолжил герр Ункер: – Этот ресторан не уступает парижским. Или направились бы в дискотеку. Вы, молодежь, всем другим развлечениям предпочитаете ее, в отличие от нас, стариков.
– Привычки своих соотечественников, папа, ты приписываешь и им? – спросила Эльза.
– Почему? Он прав, – великодушно сообщил Алан. – Мы тоже любим рок-музыку.
– И вам разрешают ее слушать? – недоверчиво спросил господин Кофман.
– А кто может запретить? – пожал плечами Алан.
– Ну как же? – прищурился Экхард. – А газета «Правда»? Она ведь, если мне не изменяет память, называет эту музыку буржуазной. Разве не так? – обратился он к Эльзе.
– Не совсем. Газета выступала против текстов, содержащих призыв к насилию, или откровенности другого порядка, – пояснила Эльза. – У нас подобного суррогата навалом, а у них строгий запрет на такое искусство.
– Но мы не делаем трагедии из того, что может прозвучать пошлая песня, – примирительно сказал герр Ункер. – В конце концов, кто не хочет – пусть не слушает. Это дело вкуса. Запрещают политики. А к политике большинство немцев относится подозрительно.
– Но у них же без политики, простите, и детей не рожают, – зло усмехнулся господин Кофман.
– И зачем отец пригласил его? – вздохнула Эльза.
Наступило неловкое молчание. К счастью, в этот момент дверь отворилась, и пожилая женщина вкатила столик на колесах, уставленный всевозможными соусницами, салатницами, а на нижней полке стояла батарея бутылок с выпивкой, соками, кока-колой, фантой…
– А вот и наш обед! – воскликнул герр Ункер.
– Ужин, – поправил Алан.
– Слышали? – встрепенулся Кофман. – Для нас это обед, а для них ужин. Я немножко понимаю по-русски… – и заключил: – Все у нас разное, абсолютно все!
– Но я надеюсь, наша еда придется гостям по вкусу, – примирительно произнес герр Ункер.
Ужин проходил в гробовом молчании, как и принято в немецкой семье.
Когда с супом – беловатой жижицей из тщательно измельченных овощей – и с тушеным мясом было покончено, на стол подали фрукты, – и беседа возобновилась.
– Эльза, – обратился к дочери герр Ункер, – спроси у гостей, почему они не экспортируют осетинское пиво, о котором с восторгом говорят все, кому посчастливилось его попробовать?
– Твой вопрос излишен, дорогой зять. Не продают осетинское пиво нам только по той причине, что наши пивовары могут узнать секрет его изготовления… – довольный своей проницательностью, Кофман с победным видом откинулся на спинку кресла.
– И вовсе не в этом дело, – возразил Алан. – Рецепт осетинского пива печатается в журналах, газетах и даже в книгах. У нас и дети его знают. Так что секретов никаких.
– А не предлагаем на экспорт потому, что оно не выдержит дороги, скиснет, – добавил я. – Пиво не теряет свои свойства всего шесть-семь дней. Даже наш пивзавод выпускает его малыми партиями, в расчете на то, что его тут же купят.
– Странные вы люди, – сердито посмотрел на нас герр Ункер. – Иметь такую возможность сделать бизнес и не найти способа продлить срок годности пива?! Ведь и наше светлое пиво быстро кисло, а теперь вот месяцами стоит – и ничего! Да и чехи преуспели в этом. А вы? Чего ждете? Каждый день – это потерянные тысячи марок.
– Вы правы, – вздохнул я. – Не умеем быстро реагировать.
– Что верно, то верно, – нервно проговорил Кофман. – Я видел ваши магазины с их плачевным ассортиментом. Пытаетесь что-то делать, но без толку. Крика о перестройке у вас много, а какие уродливые формы она принимает!
– Вы против перестройки?! – Алан стал заводиться.
– Слышали о кооперативном кафе на Кропоткинской улице? Ах, слышали… А посещали? Впрочем, я мог и не спрашивать: там на три-четыре месяца вперед все места забронированы. Конечно, дельцами. И туристы с Запада рвутся туда. Еще бы: первое капиталистическое заведение в самой Москве! Можно было бы приветствовать это, если бы не одно обстоятельство. Пообедав, мы стали рассчитываться. Представили нам счет на сумму, не меньшую, чем в парижском «Максиме». Различие лишь в том, что там за эту цену мы могли еще и напиться до потери сознания. А у вас за филе скромных размеров, чашечку кофе и зелень с каждого из нас содрали столько, сколько на Западе хватило бы на неделю. Одна редисочка стоит почти треть дневного заработка вашего квалифицированного рабочего. А рядом в магазине на эту сумму можно приобрести девять килограммов редиски. Вот вам и перестройка! Полное извращение смысла кооперации, которая задумана, чтоб облегчить проблему общественного питания. И самое странное: кафе не прогорает. Даже процветает! А на кого оно рассчитано? Миллионеров у вас нет, по крайней мере легальных. Значит, на воров и взяточников. Я интересовался, создаются ли кооперативы, которые решают проблемы дефицита товаров. Оказалось, таких мало. По очень легкому пути пошли: закрывают государственные кафе, рестораны, столовые, бюро услуг, и в этих помещениях открываются кооперативы. Но это же бессмысленно: с одной стороны не растет количество точек, которых и так не хватает, а с другой – цены в них подскакивают втрое-впятеро. А все потому, что нет конкуренции, и у людей нет выбора. Человек хотел бы туда, где цены ниже, а таких кафе нет. Или голодай, или плати за один чебурек дневной заработок. Разрешение на открытие кооперативов дают, не ставя никаких условий. Это из-за некомпетентности. Так хорошие идеи извращаются. Вот и не верю я в вашу перестройку. Никаких перемен, во всяком случае к лучшему, она не даст.
– Неправда, – не согласился Алан. – Жизнь должна улучшиться.
– Я верю не словам, а фактам, – возразил Кофман. – Готов поклясться, что костюм, сорочка, джинсы, кроссовки на вас не советского производства.
– Тут вы, может, и правы – вступил в разговор я. – Но вот что касается судьбы перестройки, то мне с вами трудно согласиться. Получится она! Вы убедитесь в этом.
Экхард недоверчиво покачал головой.
– И знаете почему? – я показал пальцем на себя. – Вот возьмите меня. Я хочу работать по-настоящему, беречь каждую рабочую минуту, лишь бы в конце концов и у нас было все: оборудование, приборы, дороги, автомобили, дома, товары – и все первоклассное, на мировом уровне, не хуже вашего. И этого не только я хочу. Этого все в стране хотят. Надоело завидовать вам, гоняться за импортом. Готовы вкалывать так, чтоб самому радостно было при виде того, что создано своими руками. Поэтому мы и за перестройку, чтоб и начальство встряхнуть, и себя. А если народ – за…
Наивный, я тогда и не предполагал, что пройдет всего два года, и мои соотечественники ринутся в предпринимательство, будут всячески выискивать малейший шанс приобщиться к западному бизнесу. И их не станет смущать, что он порой балансирует на грани беззакония и не стыкуется с нравственными ценностями, впитанными нами с молоком матери. И даже наш товарищ по ансамблю, солист, рожденный для танца, внезапно поддастся общему поветрию и мелодии, выводимые осетинскими гармонью и свирелью, сменит, на зависть многим, на вкрадчивый шелест денежных купюр…
Утомленный бытовыми неурядицами, беготней по магазинам в поисках ставших дефицитом мяса, хлеба, спичек и много еще чего, раздраженный неразберихой, когда неизвестно, кто за что отвечает и к кому обращаться с проблемами, порожденными перестройкой, и я теперь не могу однозначно сказать – предложи мне кто в это противоречивое и нервное время подобный выбор, устоял бы я перед соблазном или нет…
Кофман обернулся к герру Ункеру:
– Я недооценил твоих гостей, дорогой зять. С виду – молоденькие танцоры, я подумал, что они, наверное, о войне и не слыхали. Теперь вижу – пропагандисты! И фразы из «Правды».
– Олег, дядя Экхард, – взмолилась Эльза. – Я устала от этих разговоров. И отказываюсь переводить! Неужели нет других тем? Только и слышу: зло, добро, убийцы, политика…
Кофман встал из-за стола и извинился перед герром Ункером и Эльзой:
– Мне завтра рано вставать, – сказал он. – Я пойду… – Повернувшись к нам, Кофман, не протягивая руки, без слов, резко наклонил голову и пошел к выходу.
– Извините, что так получилось, – сказал герр Ункер, чрезвычайно смущенный тем, что в его доме с нами обошлись непочтительно. – Я думал, что, увидев вас, Экхард станет лояльней относиться к вашей стране. Но… – он беспомощно развел руками: – мои надежды не оправдались. Увы, болезнь у господина Кофмана зашла слишком далеко. Простите меня, старого романтика, что доставил вам одни огорчения…
Было уже за полночь. Герр Ункер, уловив взгляд доулиста, украдкой брошенный на часы, спохватился:
– Я же вам не показал свой дом! Мне очень хочется, чтобы вы обошли наши апартаменты. Подарите мне еще десять минут. О-о, не беспокойтесь, Эльза наверстает их в дороге. Она очень ловко обходит светофоры.
На втором этаже герр Ункер распахнул дверь в небольшую комнату с двуспальной кроватью под балдахином, встроенным шкафом и огромным – во всю стену – зеркалом…
– Спальня, – провозгласил хозяин дома.
– Эльзы?
– Моя, – мрачно уточнил герр Ункер и направился к следующей двери.
Вторая комната была обставлена так же, только не было балдахина.
– Твоя? – спросил Алан Эльзу.
– Для гостей, – коротко ответила она.
– А-а… – протянул Алан и заключил: – Да вы буржуи…
– Найн! – не дожидаясь перевода дочери, поспешно возразил герр Ункер. – Мы не буржуа. Все нажито тяжким трудом и потом отца. И моим, и Эльзиной матери. Она была детским врачом.
Мы обходили одну комнату за другой. Я мучительно размышлял, стараясь понять, для чего герр Ункер затеял смотрины. Только ли для того, чтобы показать любимому дочери, как она живет, или опять есть какой-то тайный умысел?
– Детская, – провозгласил герр Ункер, распахивая еще одну дверь:
– Запоминай, – весело прошептал мне в ухо Алан. – Заранее все обставили. Даже игрушками запаслись. Остается заиметь киндер!
– Йа, йа, киндер! – заулыбался герр Ункер.
Следующей комнатой была ее спальня. Я ожидал какой-нибудь выходки Алана, но, к моему удивлению, он стоял у открытой двери степенно, равнодушным взглядом окинул кровать – тоже широкую, – зеркало, шкафы, трельяж, заставленный флаконами и склянками, пуфик, – и, отвернувшись, зевнул, деликатно прикрыв рот ладонью. Я первым отошел от двери, но глаза мои жадно впитали в себя каждую деталь комнаты, а сердце учащенно забилось…
Герр Ункер водил нас по дому, не постеснялся распахнуть двери и двух сверкающих кафелем ванн, и трех туалетов, все так же коротко провозглашая:
– Ванная… Туалет…
Потом мы спустились на так называемый нулевой этаж с гаражом и бассейном размером два на четыре метра, стены и дно которого выложены черным кафелем.
– Прихоть покойной жены, – пояснил герр Ункер. – Где-то у сильных мира сего она видела бассейн с таким же кафелем. Пришлось и мне раскошеливаться. Правда, тот бассейн был в десять раз больше, но, – он развел руками, – каждому – свое… Теперь, когда меня спрашивают: «У вас есть домашний бассейн?», я, не насилуя совесть, гордо отвечаю: «Да, облицованный черным кафелем…»
– В ФРГ люди делятся на тех, у кого есть дома бассейн, и тех, у кого его нет, – пояснила Эльза.
Автомобилей в гараже оказалось два: тот, на котором я уже ездил, и второй, с разбитым капотом…
– Мы, конечно, можем восстановить его, – сказал герр Ункер. – Но я не позволю дочери сесть за руль машины, лишившей меня любимой женщины… – И небрежно махнул рукой: – Пусть стоит искореженный.
