Текст книги "Отзвук"
Автор книги: Георгий Черчесов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
Солдатам твердили: постарайтесь ладить с горцами. Они старались, но в ответ не получали ничего, кроме молчания. Выслушав солдата, старательно выговаривавшего русские слова, старик делал вид, что не понимает и, постукивая ноздреватой от извлеченных сучков палкой, неторопливо шел мимо. И на лице не было и тени страха, что в спину ему последует автоматная очередь, – то ли делали вид, что не боятся, то ли с презрением относились к такому повороту судьбы. Среди солдат ходили слухи, что кавказцы очень мстительны, смывают кровь кровью, убийцу стараются покарать даже ценой собственной жизни. То ли это сдерживало немцев, то ли степенность, достоинство стариков, но Ункер видел, что, хотя у многих руки так и чесались, – в этом ауле никто не посмел выстрелить в жителей.
Ему вспомнились узкие улицы, невысокие хадзары со стенами из плитняка, с земляными крышами, узкими окнами. Воду там носят в кувшинах из родников, разбросанных по склонам гор. Печи топят сухим хворостом, который собирают в лесу. Электричества нет, комнаты освещаются тусклыми керосиновыми лампами… Неужели Эльза хоть на миг может представить свою жизнь там? Ну, конечно, нет. Его дочь привыкла к благам западной цивилизации, и его предположение абсурдно. Просто Эльза характером в мать, импульсивна и нетерпелива. А ему надо проявить выдержку, и все образуется. Главное – не обозлить ее, не вызвать в ней протест.
И еще одно соображение успокаивало Ункера. Эльза, такая добрая и заботливая, не оставит отца одного после тех потрясений, что ему пришлось пережить. Значит, надо ждать, ждать, ждать… И надеяться, что блажь – или все-таки: любовь? – пройдет…
Глава шестнадцатая
Бог свидетель, никогда я не пренебрегал обычаями предков, никогда не позволял себе никаких вольностей даже при сверстниках, не говоря уже о стариках. Что же со мной здесь произошло? Неужели на меня подействовал раскрепощенный дух наших недавних недругов? Представляю, как мы выглядели с Эльзой, обнимаясь на виду у всего ансамбля, на глазах у Аслана Георгиевича. И, войдя в ресторан, я старался не обращать внимания на недоуменные, задумчивые и откровенно насмешливые взгляды. Казбек, втискивая на поднос блюдо, – благо, стол обслуживания был шведский, когда не ограничивались ни количество, ни размеры продуктов – бери, сколько и чего хочешь! – заговорщицки подмигнул мне. Я чуть не взревел и, наверно, отыгрался бы на нем, выплеснув свое раздражение, но Казбек вовремя повел взглядом по залу. Я обернулся и увидел… Эльзу. Сидя за крайним столом и водя ложечкой по чашке с кофе, она неотрывно смотрела на меня. Растерявшись, я какое-то время стоял, уставившись на нее и не веря своим глазам. Потом подошел к ней.
– Как? Ты не уехала?
– Я уже приехала, – засмеялась она.
– Так ты ночь провела в дороге?
– Все равно бы я не уснула…
– А я спал, как убитый. Точно в бездну провалился. У нас говорят: спит сном человека, у которого на душе покойно и хорошо. Это благодаря тебе…
Она слегка покраснела.
– Ты стал мужественнее. Похудел…
– Это итальянское солнце меня иссушило. Ничего, зато легче плясать.
Эльза тихо засмеялась.
На нас с интересом поглядывали с соседних столиков. И не только танцоры ансамбля «Алан», но и другие постояльцы гостиницы. Наверняка мы им представлялись счастливой парой. Казбек, от смущения стараясь не глядеть на Эльзу, поставил нам на стол поднос, пробормотал:
– Я принес завтрак.
Эльза, увидев тесно заставленный тарелками поднос, изумилась:
– И ты все это съешь?
– Я и на вас взял, – стал пунцовым Казбек.
– Знакомься. Это Эльза, – представил я ее.
Она протянула ему руку. Казбек неловко ухватился за нее, сжал так, что она сморщилась от боли, торопливо бросил:
– Казбек, – и ретировался.
– Ты что будешь? – я взялся за тарелку с телятиной.
– Нет, нет, – отрицательно покачала она головой. – Я не голодна. И потом… день начинать с мяса?!
– А мы ждем не дождемся шведского стола, – признался я. – Надоел европейский завтрак: яйцо всмятку, булочка, джем, чай или кофе… Ну что тут поделаешь? Гены. Наши предки еду не считали за еду, если на стол не ставили мяса.
– Твоей будущей жене надо это учесть, – ненароком задела запретную тему Эльза, осознав это, опустила голову…
Я тоже смешался, но попытался свести все к шутке:
– Женюсь только на поварихе. Чтоб каждый день шашлык мне подавала.
Возникшее неловкое молчание нарушил Алан. Подойдя к нам, он обратился прямо к Эльзе:
– Мы едем на экскурсию. Не желаете с нами?
– Ви меня приглашаете… – произнесла она и повернулась ко мне: – Я… я не знаю…
Вы сначала познакомьтесь. Ее зовут Эльза. А это Алан, наш выдающийся доулист. Эльза, я думаю, раз приглашают, то отказывать неудобно.
Но все оказалось не так просто. Выслушав просьбу Алана, Аслан Георгиевич сказал только: «Пожалуйста», а фрау Тишман насторожилась:
– Что-нибудь серьезное?
– Эта девушка с нами поедет, – ответил переводчик.
– И господин министр дал согласие?! – встревожилась фрау Тишман.
– Но в автобусе есть свободное место.
– Это невозможно, у нас строгие правила, – возразила она. – Я не смогу разрешить незнакомому человеку сесть в наш автобус.
– А что может случиться? – удивился Аслан Георгиевич.
– Таковы правила, – отчеканила фрау Тишман. – И я никогда их не нарушаю.
– А кто может дать разрешение? Фрау Дитрих? – спросил Аслан Георгиевич.
– Она – хозяйка, – уважительно произнесла фрау Тишман.
– Так свяжите меня с ней.
Наконец все было улажено, и Аслан Георгиевич, галантно поддерживая за локоть Эльзу, помог ей подняться в автобус и, обстреливаемый десятками любопытных глаз, потянулся к микрофону.
– Внимание! – разнесся его голос по салону. – Познакомьтесь. Фройлен Ункер. И учтите: Осетию знает неплохо, ну, а историю алан получше, чем все мы, вместе взятые…
Это была неделя, о которой я и не мечтал. Мы давали концерты в городах, находящихся друг от друга километрах в шестидесяти-восьмидесяти, и если в Италии время между концертами у нас уходило на длительные переезды, то здесь ежедневно оставалось несколько свободных часов. И артисты тратили его на посещение магазинов, местных достопримечательностей, на встречи с членами общества «ФРГ-СССР», а то и просто на прогулки по центральным улицам и площадям. Эльза все это время была рядом со мной, я постоянно видел ее улыбку, ощущал нечаянное обжигающее прикосновение ее руки. Даже находясь на сцене, я ловил ее восхищенный взгляд.
– Тебе не надоедает изо дня в день смотреть одну и ту же программу? – как-то спросил я Эльзу.
– Что ты! Я каждый раз нахожу что-то новое, чего раньше не замечала, – Серьезно ответила она и добавила: – Да и как мне может надоесть смотреть на тебя?
Я был беспредельно счастлив. Мы бродили по безлюдным переулкам, и она расспрашивала меня об ауле, о строящейся дороге. Она помнила каждый камень, каждую тропинку. Но я был немало удивлен, когда она заговорила о Валентине Петровиче.
– Как? Ты и это помнишь?
– Помню. Даже часто думаю о нем. Послушай, он и в самом деле знал о близкой смерти?
– Он потому и приехал в аул, чтоб умереть на родине.
– И отдал последние свои дни детворе?! – глаза ее потемнели. – А какие у него были руки?
– Руки? – ошалело смотрел я на нее. – Руки как руки… Причем тут руки?
– А ты не замечал, что у каждого человека свои руки? Лицом люди могут быть похожи друг на друга, но руки… Руки – нет. По пальцам, ладоням можно много сказать о характере, о пристрастиях человека.
– Не записалась ли ты в цыганки? – пошутил я.
Но Эльза не поддержала мой тон и задумчиво произнесла:
– Да нет, я просто подумала, – что, если бы стало известно отдыхающим здесь миллионерам, что через месяц их не станет, отдали бы они последние дни детям? Да они бы их просто не замечали. Каждая минута их была бы посвящена наслаждениям… Поверь мне, я знаю, так и было бы…
…Стоя у конвейера, мы наблюдали за точными и выверенными до миллиметра движениями сборщиков. Рабочие автомобильного завода, куда нас любезно пригласили представители общества «ФРГ-СССР», одаривали нас улыбками, отвечали на вопросы, а руки их, точно заведенные, делали свое дело: привинчивали гайки, вставляли планки, тянули провод… На наших глазах каркас автомобиля постепенно обрастал деталями и в конце концов соскочил с конвейера на свои колеса. В автомобиль сел водитель и отогнал его на стоянку, где уже впритык один к другому теснились сотни новеньких машин.
Потом мы сидели на ярко-красных пластиковых стульях в заводской столовой, за пластиковыми столиками, ели из пластмассовых тарелок пластмассовыми вилками и ложками, которые, как оказалось, отсюда пойдут на переплавку, чтоб вновь стать тарелками, ложками и вилками: фирме выгоднее их переплавлять, чем мыть. Для нас это было дикостью, но нам привели бесстрастные цифры и быстро доказали, что фирма на этом экономила.
Постепенно зал заполнился рабочими. Но боже мой, что это с ними? Я был настолько удивлен, что пластмассовая вилка застыла у меня в руке. Это были те же люди, которых мы видели у конвейера, но сейчас они поразительно отличались от самих себя. Там, в цеху, они были подвижны и энергичны. Но куда девалась их живость? Опущенные плечи, усталые лица… И походка такая тяжелая, что по залу разносилось шарканье подошв.
– Так выматывает конвейер, – без слов поняла меня Эльза. – У них неплохие заработки. Но эти мужчины приходят домой в таком состоянии, что им ничего уже не нужно, кроме отдыха. Воля за день истощилась, остались лишь вялость и безразличие. Это, наверно, в двадцатом веке самый большой трагедия, – показала она на расползающихся по залу рабочих.
А сколько раз я слышал разглагольствования о том, что, мол, там, за кордоном, легко живется, там сколько угодно товаров, у каждого автомобиль, приобрести который можно чуть ли не за бесценок, там улицы чисты, нигде не увидишь окурка, а деревья и кусты ухожены и аккуратно пострижены, там повсюду первоклассный сервис, а у нас… Но там, оказывается, и работать умеют, и хорошая жизнь – это результат труда, очень напряженного.
Эльза опустила глаза в тарелку, будто сама себе сказала:
– Я бы не смогла иметь муж, который работает на конвейер. Он живой, но не живой… Робот…
У меня защемило сердце – она опять коснулась запретной темы. Не хотелось думать о будущем. Главное, что мы вместе, что мы можем невзначай притронуться друг к другу, посмотреть в глаза. И я в который уже раз с благодарностью подумал о том мальчишке-калеке, который отправил фотографию в газету. Ведь если б не он, не быть этой встрече.
Дорога, концерты, и опять дорога…
Мы проезжали вдоль пшеничного поля, и автобус чуть не задевал колосья, потому что поле – ровное, обширное – начиналось уже от асфальта. Обочин, покрытых пыльными зарослями сорняков, не было – использовался каждый клочок земли. Казалось, все пространство до горизонта колосится.
– Какое чистое и красивое поле! – восхищался я.
– Вот так же твои предки любовались этими полями. А, может, и не поля здесь были. Но именно по этим землям они в пятом веке двигались на Запад.
– Их сюда занесло вместе с гуннами? – сообразил я.
– Браво! – похвалила она меня. – Так вот, аланы вместе с гуннами и другими варварами пошли на Рим, чтоб захватить его. Только маленькая часть алан оставалась на Кавказе, основная масса ушла. Но вот Рим, разрушенный и покоренный, у их ног. Что же теперь? И начались распри. Всем хотелось отхватить что получше: золото, землю…
– Рабынь, – подсказал я.
– Да, и женщин, – не замечая моей иронии, подтвердила она. – Знаешь, как описал алан Аммиан Марцеллин? «У них нет шалашей, питаются они мясом и молоком, живут в кибитках с изогнутыми покрытиями из древесной коры и перевозят их по беспредельным степям. Молодежь, с раннего детства сроднившись с верховой ездой, считает позором ходить пешком…» Кстати, – прервала Эльза цитату, – и ты, наверно, хороший наездник, да?
– Конечно, – гордо заявил я. – У нас в колхозе была бурая кобыла, на ней возили воду на ферму. Я часто упрашивал возчика, и он разрешал мне брать в руки вожжи…
– Вожжи… – насмешливо протянула она. – А Марцеллин говорит: «Аланские юноши – отличные воины, высоки ростом и красивы, волосы – белокурые». А ты у меня брюнет. Нет, видимо, и у алан были черноволосые, а, может, это уже кавказское приобретение? И еще у алан счастливым считается тот, кто испускал дух в сражении, а стариков или умерших от случайных болезней они преследовали жестокими насмешками, как выродков и трусов. У них не было ни храмов, ни святилищ, даже покрытых соломой хижин, они по варварскому обычаю втыкали в землю обнаженный меч и с благоговением поклонялись ему… Так утверждает Марцеллин.
– Наш Коста тоже поклоняется мечу, – усмехнулся прислушавшийся к разговору Алан. – Благодаря танцу с кинжалами он объездил весь мир…
– Да, но ваши предки, к сожалению, часто пускали меч в ход, – сказала Эльза. – Они и с гуннами рассорились.
Я слушал ее больше из вежливости, потому что жадно глотал все книги и журналы, где что-либо говорилось о наших предках, и знал, что аланы, не желая больше быть под властью гуннов, решили идти своим путем. Да куда идти? В Причерноморье, где раньше обитали, не могли: на пути стояли гунны. Вот и пошли дальше, на Запад. Примерно по этим землям и двигались. Я представил себе, как это было. Кибитки, пыль, измученные длинной дорогой женщины, плачущие дети, больные… И повсюду сражения, битвы, стычки. Громили оказавшиеся на пути племена, жили два-три года на новом месте, потом то ли терпения не хватало, то ли тучи сгущались над головой, но срывались с места и опять – куда глаза глядят. А сейчас археологи идут по их следам и радуются каждой найденной могиле, тогда как ими был усеян весь их путь, и вряд ли думали наши предки, что громкий плач и причитания через века, через кровь аланскую передадутся потомкам и станут горькой традицией на осетинских похоронах.
– А в начале шестого века, – вместе с попутчиками вандалами аланы перешли по льду через Рейн и осели тут в Галлии. Видимо, там им понравилось – свыше сорока лет жили. И сейчас между Парижем и Орлеаном есть много населенных пунктов, названия которым дали аланы. Один так и называется – Алан, другие – Аланцианус, Аллейнес, Ле Алаинс… И здесь много сражались. Они побеждали, их побеждали… И опять – в путь. Теперь уже вместе с вандалами и севами…
– И куда? – как зачарованный, слушал Эльзу Казбек.
– Увы, не на Кавказ, – покачала головой Эльза. – Завоевывать Испанию…
В автобусе смолкла музыка. Теперь почти все слушали Эльзу.
– И завоевали?
– Да. И разделили ее между собой. Аланам достались провинции Лузитания и Картахен. Но следом за ними направились в Испанию и готы, вернее, вестготы. И началась отчаянная борьба. Кто победил бы, трудно сказать, но вмешался римский стратег Африканского побережья Бонифаций. Обидевшись на императора Валентиниана, он решил отомстить империи и пригласил вандалов и алан в Африку. Те перебрались через Гибралтарский пролив, завоевали земли, на которых нынче находятся Тунис и Алжир, и создали королевство вандалов и алан. Оно просуществовало до 533 года, когда пало под ударами византийцев…
– И что дальше?
– Дальше – все, – развела руками Эльза.
– Как это все? – недоумевал Казбек. – Куда же девались аланы?
– Многие хотели бы это знать, – ответила Эльза, от волнения искажая слова больше обычного. – Да исчез народ, испарился… – Она горестно покачала головой. – Увы, судьба всех алан, покинувших Причерноморье и Кавказ, одна: следы их остались только в названиях населенных пунктов, рек, могильниках, да еще, пожалуй, в нескольких десятках слов в языках обитавших рядом с ними народов. В Испании есть знаменитая Каталония, даже язык такой каталанский и расшифровывается как готт и аланский… В Северной Италии, Венгрии, Румынии, у нас в Германии, во Франции, Испании, Северной Африке от них остались лишь названия. Да еще, пожалуй, широко распространенное имя Алан, Ален…
– И все?!
В голосе Казбека прозвучало столько отчаяния и горечи, что окружившие Эльзу парни и девушки заулыбались.
– И все… – пожала плечами Эльза. – Археологи ищут следы алан, по крупицам собирают сведения, но прошло ведь сколько веков!
Аслан Георгиевич, который историю осетинского народа знал гораздо лучше нас, и даже Эльзы, произнес:
– Как это ни горько сознавать, но такой конец закономерен. Народ, который искал счастья и благополучия с мечом в руках, надеясь только на оружие, не мог выжить… Рано или поздно, его ждала гибель.
Глава семнадцатая
Города как горы: с виду схожие, а присмотришься – совершенно разные, у каждого свое лицо, ну точно, как у людей. Флоренция – раскрасавица с низким декольте; Венеция – изящная дама с ослепительным ожерельем; Неаполь – подгулявший забияка, звонко, темпераментно возглашающий о своем существовании, Рим – гордец, знающий себе цену, с естественной непринужденностью демонстрирующий величие единственного в мире города, где эпохи буквально сплющены, соседствуя рядом; Франкфурт-на-Майне – дерзающий, верящий в свое будущее и старательно прокладывающий путь к нему, очень чистоплотный подросток. И если это так, то Мюнхен – солидный и представительный господин, сумевший сохранить дух и нравы прошлого и смело приобщившийся к веяниям двадцатого века. Столица Баварии удивительным образом вписала новейшую архитектуру в древние, бюргерские кварталы островерхих, компактно, в объятиях друг друга расположенных аккуратных домиков. Взметнувшиеся в голубизну небоскребы, необыкновенная ровность линий улиц и замысловатые узлы и повороты эстакад, где один стремительный поток транспорта нигде не пересекается с другим, дисциплинированность водителей и пешеходов, не переходящих дорогу на красный свет, хотя автомобилей и справа и слева не видно, чистота, я бы сказал, домашняя чистота и аккуратность – все это поражает с первых минут пребывания в Мюнхене.
Я жадно всматривался в город, ловил каждую деталь, впитывал в себя его атмосферу, запоминал площади и улицы – ведь это мир Эльзы, моей Эльзы…
Мы бродили по Мюнхену втроем: Эльза, Алан и я. На троих у нас было два фотоаппарата: мой и Алана, и мы Щелкали и щелкали затворами, фиксируя достопримечательности города и любимые места Эльзы. Иногда она брала оба «Зенита» и снимала «двух кавказцев» на фоне замка, парка, памятника…
А потом повела нас к знаменитому стадиону, возведенному для проведения Олимпийских игр. Вокруг была равнина, а стадион свысока поглядывал на окрестности.
– Гора искусственная, – сообщила Эльза. – Специально навезли грунт.
– Зачем? – спросил Алан.
– Чтоб красивее смотрелось, – пожала плечами Эльза.
– И во сколько же обошлась эта красота?
– Не знаю, но злые языки утверждают, что на нее ушло столько же средств, сколько и на сам стадион.
– Какие затраты! Взяли бы лучше одну нашу гору, – пошутил я. – И вам выгода, и у нас, глядишь, равнины больше будет.
На пути от стадиона к гостинице мы молчали. Эльза спокойно вела свой «Ауди». Интересно, какие мысли у нее в голове? Не может же она думать только о дороге, тем более такой привычной для нее. И отчего она такая спокойная? Оттого, что уже все ясно, все сказано? Да, действительно, все решено: Эльза – моя невеста, и мы домой поедем вместе. И я больше не буду мучиться сомнениями, как оно все устроится, и как мать смирится с этим моим решением. Что бы ни было, с Эльзой я не расстанусь.
У гостиницы группа танцоров обступила Казбека, который, держа в руках красивую разноцветную коробку, загнанно озирался.
– Что случилось? – спросил Алан.
– Посмотри, что приобрел на свою валюту этот чудак, – кивнули ребята на Казбека.
– А, что вы понимаете! – огрызнулся Казбек. – Набросились на джинсы, магнитофоны и меня уговаривали. А я вот купил то, что мне понравилось.
– И что же ты купил? – протянул руку к коробке Алан. – Замок… Зачем тебе это?
– Да с секретом он, понимаешь? – с жаром стал объяснять Казбек. – Набираешь пять цифр, и все, никто кроме тебя никогда его не откроет.
– И сколько ты на него ухлопал?
– Ну, мог бы взять джинсы себе и брату, – сказал Казбек.
– Это правда?
– Ну и что? – Казбек сердито отнял покупку у Алана. – Подумаешь, джинсы! Удивили… А эта вещь на всю жизнь.
– Да, но что тебе прятать под замком? Живешь в общежитии, вся мебель – казенная, да и кто полезет к тебе в комнату?
… Узнав, что я отправляюсь на гастроли за границу, мои родственники, друзья, соседи вдруг обнаружили такую брешь в своем материальном положении, восполнить которую можно было только с моей помощью. Наивный в своем неведении и искренне желавший всем угодить, я добросовестно записывал в блокнот просьбу каждого и, оказавшись в универмаге в Милане, где полки ломились от товаров, я украдкой заглядывал в свои листы, сплошь исписанные мелким почерком, и веки мои в испуге стали подрагивать. Цифры на прилавках и скромная цифра в моем кармане явно вступали в противоречие, и, вконец опечаленный, я показал записи Алану. Полистав блокнот, он присвистнул: «Во дают! А не привезешь – обидятся, правда?» «Да ты что, как можно?!» – ужаснулся я, представив, сколько презрительных взглядов придется вынести. Ведь они не знают, что здесь даже воду из крана – «аква натуральная!» – и то продают. Родственники и друзья ведь как себе представляют заграницу? Идешь по улице, а под ногами вещи валяются, не ленись, нагибайся и подымай с земли, кому что надо. И невдомек им, что капиталист ничего даром не дает, – на всем делает бизнес. Даже на воде, разлитой из-под крана в полиэтиленовые бутыли. Дискотека, видеосалон, театр, стадион – эти слова вообще отсутствуют в лексиконе советского туриста или артиста, но и возле заставленных товаром витрин им особенно задерживаться ни к чему. Разве что полюбоваться и с гордым видом отойти, – мол, успею еще купить. Убей меня, не могу понять, почему нам только по тридцати рублей меняют на валюту. Что за тайна за семью печатями? И почему каждый раз на инструктаже перед выездом, собрав группу, пигалица-переводчица важно изрекает расхожую фразу: «Тот, кто настаивает на свободном, в больших размерах обмене советских рублей на валюту, посягает на завоевания Октября». Разве оттого, что другие иностранцы тратят столько денег, сколько им нужно, их страны обеднели? Как они-то выкручиваются? Но бог с ними, с развлечениями и шмотками, самое ужасное, что я здесь не могу быть самим собой, да и другие тоже. Там, дома, нам и в кошмарном сне бы не приснилось, чтобы в ресторане или в кино каждый из нас расплачивался за себя. А здесь я не могу даже газированной водой наших девушек угостить. И, выходит, я вроде бы м но я. Так что же такое наши тридцать рублей? Короткий поводок? Чтоб не шибко разгулялись. Или что-то большее? Нивелировка личности? Но кому это нужно? И кто так страшится минимума свободы для своих сограждан?..
Ребята весело подтрунивали над опечалившимся Казбеком. А мне стало жаль его. Да и настроение было такое, что хотелось всех обнять, защитить, сам не знаю, от кого.
– Перестаньте, ребята. Тоже нашли, над чем смеяться. Казбек, это же не хозяйственный народ. Они, небось, не догадались сделать такую покупку, а теперь просто завидуют тебе. Ведь деньги-то ухлопали на джинсы. Поносят полгода и выбросят, а замок твой будет тебе служить. Всю жизнь.
– Да, но сначала он пройдется по хребту кое-кого, – и Казбек, сделав грозное лицо, крутанулся, размахиваясь.
Девушки, завизжав, бросились врассыпную, а ребята, обрадовавшись возможности размять кости, кинулись «успокаивать» Казбека. Получилась веселая потасовка, и среди этого гомона вдруг раздался тоненький, скрипучий голосок:
– Не россияне ли, родненькие?
Наступило растерянное молчание. Перед нами стояла чистенькая, аккуратная, в длинном, до щиколоток, платье и в темной вязаной кофте старушка. Руки ее прижимали к груди старенькую сумочку с поблекшими бляшками. Среди немок, элегантно одетых, она выглядела старомодной. Но нас удивил не ее вид, а речь с необычными, какими-то сказочными интонациями. Добрые, по-старушечьи внимательные, проницательные глаза ее с неподдельным интересом и искренностью смотрели на оторопевших парней.
– Да, мы из Советского Союза, – ответил Алан.
Она посмотрела на него и не словом, а взглядом выразила восхищение его ростом.
– А из каких вы мест, золотко?
– Из Орджоникидзе.
Она огорченно покачала головой:
– Не знаю такого города, родненькие, не знаю. Во многих местах России побывала, а вот такого города не помню. Старость, вы уж извините.
– А вы сами… – я боялся обидеть эту крохотную старушку и не знал, какое слово употребить, чтоб не задевая ее чувств, выяснить, не эмигрантка ли она.
– Согражданка я вам, согражданка… Вы-то, счастливцы-молодцы, давно ль из России?
– Скоро два месяца.
– И когда домой?
– Через неделю будем в Москве.
– В Москве-матушке?! – старушка смешно всплеснула руками и пригорюнилась. – Я родом из Петербурга, – вздохнула она, точно вспоминая что-то далекое-далекое, почти забытое. – Княгиня я. – И, спохватившись, с испугом проговорила: – Может, вам это неприятно слышать…
– Ну что вы, очень даже приятно, – успокоил ее Казбек.
Старушка несколько воодушевилась:
– Я, родненькие, одна из последних живых княгинь России.
Вернувшись со стоянки, Эльза подошла ко мне, взяла под руку и тоже стала слушать княгиню. Старушка говорила немножко нараспев, словно сказку рассказывала, а не о своей горестной судьбе.
Выезжая в семейном экипаже из дворца, в котором родилась и провела детство, девушка в белом, с пышной юбкой, платье, конечно, замечала и нищенок, и бедный люд, и подвыпившего мастерового, но ей и в голову не приходило, что у людей может быть беспросветная жизнь и острая нужда. И никаких надежд на будущее. И нищенка, и голодный мужик, смотревший вслед экипажу изумленными глазами, и мальчишка, разносчик газет, – все они казались призрачными существами, которых не гнетет их положение, – уж такими уродились, – и для которых привычны их заботы. Не ропщут же деревья, что они родились деревьями? Не жалуется же птица, что она птица? И летает она и поет свою вечную песню, наслаждаясь солнцем и упругим воздухом, легко взмахивая крыльями, возносящими ее над домами и деревьями. Маленькая княжна пребывала в грезах, не подозревая о той стороне реальной жизни, которое до времени было скрыто от нее, но с которой судьба уже уготовила ей встречу, и не одну.
Рассказывая о своей жизни, она невольно поведала нам и о том, что в пору ее молодости старались свои мысли передавать в изысканной форме, чтобы доставить собеседнику удовольствие и построением фразы, и интонациями, оживить свой рассказ легким юмором и множеством тончайших нюансов… Когда ей исполнилось семнадцать лет, любящие папа и мама задумали показать своему чаду Кавказ. Как они и ожидали, он очаровал ее. Особенно пришлись ей по душе поездки на фаэтоне вдоль Терека.
– Терека?! – в один голос воскликнули мы.
– Да, есть такая река в Дарьяльском ущелье, – пояснила она. – На этой же реке расположен и город Владикавказ, где мы тогда гостили.
– Владикавказ?! Но вы сказали, что не знаете такого города. Это Орджоникидзе.
– Как?! Орджоникидзе – это Владикавказ? – глаза у старушки округлились. Но… почему? Впрочем, я, кажется, догадываюсь. Так вы оттуда?! – она бросилась обнимать нас. – То-то, я смотрю, все чернобровые… Как я завидую вам. Я так любила этот чистый, будто воздушный городок, в объятиях гор. А фаэтоны! Едешь по узкому ущелью, так мелодично цокают копыта лошадей. Здоровенный горец взмахивает плеткой, ни разу не опуская ее на круп лошади. И так легко дышалось! Ветер приносил аромат альпийских лугов, и от него слегка кружилась голова. О, я ничего не придумываю, это действительно было так, хотя теперь, когда в городах задыхаются от гари, уже трудно поверить в это чудо.
Старушка словно возвратилась в пору своей молодости, всем своим существом она почувствовала себя юной княжной, которая танцевала на балах, прогуливалась по весеннему, цветущему саду и вечерами у распахнутого настежь окна мечтала об увлекательных путешествиях. И вскоре путешествие состоялось.
– Ах, знали бы вы, какую роль в моей жизни сыграл ваш уютный городок, – продолжала она. – Страсть к фаэтонам и стала причиной неожиданных перемен в моей судьбе. В поездках меня сопровождал грузинский князь, неделю, вторую… Он не сводил с меня глаз, жгучих, влекущих, – старушка смущенно засмеялась. – Я не боялась его. Для меня грузинский князь был такой же экзотикой, как и горы. Князь несколько раз заговаривал со мной о своих чувствах. Я же в ответ лишь смеялась. Не зло, конечно. От того лишь, что легко было на душе и что я имела над ним такую власть. Что я, семнадцатилетняя девушка, понимала в сердечных делах? А князь становился все нетерпеливее, все настойчивее. Но потом убедился, что в невинной душе он не встретит сочувствия. Ну и… – она умолкла, глядя куда-то вдаль.
– Он украл вас? – вырвалось у Казбека.
– Ну что вы! – встрепенулась старушка и укоризненно покачала головой. – Что вы! Князь – и украл? Он похитил меня! Тот день был изумительнее предыдущих: солнце заглядывало в ущелье, едва заметный ветерок ласкал лицо. Князь в этот раз не сел в фаэтон. Он ехал рядом верхом на своем несравненном скакуне, то и дело наклонялся ко мне, заглядывал в глаза. Но я и не догадывалась, почему он ведет себя таким странным образом. К вечеру мы приблизились к Гвилети. Знаете такой аул?
– Да, это под самым Казбеком, – ответил Алан.
– Там-то все и случилось… Князь дал какое-то поручение возчику. Тот не спеша отправился в аул. Князь приблизился ко мне, наклонился, вновь посмотрел в лицо. Я, как бывало и раньше, улыбнулась ему. И вдруг его рука обвила мою талию. Я хотела отчитать его за такую вольность, но от неожиданного рывка слова мои застряли в горле. Не успела я понять, что происходит, как уже оказалась на спине скакуна, и князь крепко прижимал меня к себе. А конь скакаш во всю прыть. Мелькали скалы, камни, повороты… Голова у меня кружилась от этой дикой скачки. Я испугалась. Но тогда еще не уловила, что задумал князь. Решила: хочет прокатить на коне с ветерком, испытать мою волю. Но скачем мы версту, вторую, третью, а князь не останавливает коня. Я пыталась крикнуть, чтоб он остановился, опустил меня на землю, но ветер унес мои слова…
– Вот черт! – восхищенно воскликнул Казбек.
– Не так, молодой человек, было просто все это, – покачала головой княгиня. – Мои родители подняли на ноги всю губернию, искали князя. Ему пришлось скрываться. Жили мы где-то в поднебесье, в крохотном ауле. И таиться бы ему не один год, если бы я не полюбила его, а, полюбив, – простила. Убедившись в своем чувстве, взялась сама за дело, написала отцу, но он не поверил, что меня не заставили это сделать силой. Тогда я поклялась князю, что буду ему навеки верна, и он отпустил меня к родителям. Потом была, как положено, свадьба, и мы танцевали со своим мужем свадебный танец, а гости стоя хлопали в ладоши…
