Текст книги "Отзвук"
Автор книги: Георгий Черчесов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
Глава двенадцатая
Комната поплыла в солнечных снопах, врывающихся в окна и сонно играющих мириадами пылинок. Дом будто оторвало от земли и плавно понесло в открытое пространство. Или это от дурного предчувствия закружилась у меня голова? Кровь, взбесившись, исступленно билась в висках, затылке, вызывая нервозный озноб во всем теле. Руки, ноги одеревенели. Я ждал развязки. И не только я. Тетя Мария замерла, прикрыв веки и зажав меж пальцев дымящуюся сигарету. Мать тревожно ловила мой взгляд, но я старательно отводил его в сторону. Жуткая тишина, воцарившаяся в комнате после того, как Эльза шаловливо заявила: «Я есть немка», давила на плечи, не позволяя выпрямиться… Все мы понимали: вот-вот напряженное безмолвие должно разрядиться взрывом… И он крался по-кошачьи мелко, на согнутых лапах, чтоб в следующее мгновение сделать коварный, точный прыжок.
– Эльза – немка… – ошеломлено повторила мать и в забытьи спросила: – Неужто жива осталась?
Эльза, взглянув на побледневшую мать, спросила меня:
– О ком она?
Я в замешательстве отвернулся.
– О ком? Да о той Эльзе, – горько усмехнулась Мария, – у которой были красивые сумочки, абажуры, портмоне, чемоданчики из… из кожи людей… Слышала о такой тезке?
Эльза, поняв наконец, о ком речь, схватилась за мой рукав и пролепетала:
– Она… Она…
– И ты тоже Эльза? – переспросила ее мать. – И… немка? – беспомощно обернувшись к подруге, она еще пыталась держаться: – Очень красивая. Видная… – но, чувствуя, что не совладает с собой, выбежала на кухню.
– Она ненавидит немцев? – растерянно спросила Эльза и, не получив ответа, произнесла тихо, точно рассуждая сама с собой: – Разве можно ненавидеть целую нацию? Это неправильно…
– А это правильно? – Мария резко приподняла подушку на диване, вытащила из-под нее мешочек и положила на стол, затем достала второй, третий, четвертый… – А это? Это?
– Что там? – Эльза удивленно уставилась на мешочки.
Мария развязала мешочек, высыпала содержимое на стол, взяла в руки сухарь.
– Хлеб? Сухой хлеб? – уточнила Эльза.
– Сухарь, – подтвердил я.
– Зачем?
– Мне было лет на пять меньше, чем сейчас тебе. А ей, – Мария кивнула на дверь, ведущую в кухню: – ей еще меньше, – семнадцать. Я любила. У меня был сын… – голос ее задрожал, и, уронив голову на ладони, она зарыдала.
Нет, я больше не вынесу эту пытку. Ничего, ничего не хочу, только увести отсюда Эльзу. Схватив за руку, я потянул девушку к двери, но она не сдвинулась с места.
– Подожди, Олег, нехорошо убегать, когда им так плохо, подожди.
Мария подняла на нас заплаканные глаза и прошептала:
– Крошку… Совсем еще крошку, двухлетнего, сожгли… В топке сожгли. Эти изверги…
Эльза внимательно слушала ее, только подрагивающие губы выдавали ее волнение.
– Перед тобой не я, не Мария Сурко! Только тень от нее. Мне было восемнадцать, когда я попала туда. А в двадцать два меня вынесли оттуда. На руках вынесли, ноги мои не ходили. С тех пор я не живу. Не умираю, но и не живу. Перед глазами днем и ночью только это… А знаешь, что такое голод, страшный голод? Когда в голове, в глазах, в кишках, в дрожащих пальцах – всюду одна мольба: кусочек сухаря… И вместо сухаря бесконечные крики: «Шнель! Бистро!» и удары, удары, удары! А жажда? Кто, кто ответит за то, что у меня отняли сына, молодость, всю жизнь?
– Но я… я… не я виноват, – чуть не плача, пролепетала Эльза. – Я люблю Олега…
– Глупости! – махнула рукой Мария. – Ты будешь жить в доме, где под подушкой всегда сухари, а в посуде, даже самой мелкой, вода, вода?..
Эльза молчала.
Мария понимающе усмехнулась:
– Молчишь? – и тихо сказала: – Серафиме будет очень плохо. Ей уже плохо… – и, забеспокоившись, позвала: – Серафима! – не получив ответа, поспешно ушла на кухню.
Эльза, опустив голову, мяла сухарь дрожащими пальцами.
– Почему… почему ты не сказал мне?
– Думаешь, легко сказать такое про мать? – отвернулся я.
– Я понимаю, что такое война. Но это… Это страшно. Но меня тогда не было! – воскликнула Эльза, будто именно ее обвиняют в той трагедии. – Я родилась после войны! И фашистов нет, их судили, посадили в тюрьму, расстреляли!
Теперь она уставилась на меня, и столько было в этом взгляде любви, страха, мольбы о помощи, что на миг показалось – еще можно исправить случившееся, у меня хватит сил удержать счастье – жизнь не может быть такой жестокой…
– Когда мать возвратилась оттуда, было куда хуже, – горячо стал убеждать я. – Не только водой и сухарями, – солью, сахаром, спичками запасались.
– Я хочу быть с тобой… – Эльза не слушала меня, вся ушла в себя.
Войдя в комнату, Мария услышала ее слова, нахмурилась.
– Олежек, пойди к матери. Плохо ей. Очень…
Я метнулся на кухню, обнял мать, прижал ее голову к себе.
Из комнаты донесся голос Марии:
– У Серафимы кроме Олега никого нет. У него сложный выбор: мать или ты. И какое бы решение он ни принял – он будет страдать…
– Я понимаю это, – отозвалась Эльза. – Мы пошли не по той тропинке. В жизни много дорог, а рок повел нас по этой. И мы встретились. Зачем? Чтоб страдать?
Мать перестала всхлипывать, отодвинулась от меня, кончиком платка провела по одному глазу, другому, жестом попросила оставить ее одну…
Каждое свидание с Эльзой открывало для меня новую грань в ее характере. И я озадаченно ломал голову, какая же она, истинная Эльза? Она была то высокомерна, как в день нашего знакомства, то иронично-насмешлива, то сердита, а то вдруг безрассудно отдавалась ласкам, горячая и податливая, в беспамятстве шептала бессвязные, нежные признания и затихала, прижавшись ко мне, слабая и беззащитная… Сейчас она была пугающе незнакомой.
Увидев меня, Эльза кулаками вытерла покрасневшие глаза, надменно выпрямилась:
– Пора сказать тебе второй сюрприз…
Я невольно съежился в предчувствии еще одного удара судьбы. Но то, что я услышал, было так чудовищно и безжалостно, что я едва устоял на ногах. Прищурив глаза, Эльза выпалила:
– Я тебя не люблю!
Я отшатнулся, как от удара, в отчаянии покачал головой:
– Не-ет, неправда…
– Я не люблю тебя! – зло повторила она и, приблизившись вплотную ко мне, глядя прямо в глаза, прошипела: – У меня там в Мюнхене есть жених. Я тебе сегодня сказать хотела, что мне надо ехать туда. Это потому, что он требует…
– Ты чудовище…
– Как и та Эльза? – с непонятной жестокостью бросила она.
– Ты… Ты… Знаешь, как говорят про таких, как ты?
– Я знаю то слово, что ты хочешь сказать. Стерва, да?
Все поплыло у меня перед глазами, закачалось, в какой-то миг жизнь показалась взбесившимся драконом, жалящим и отвратительным.
– Уходи! – прошептал я. – Уходи!
… Я торопливо карабкался в горы, взбирался к вершине не по проложенной тропинке, а напрямик, по осыпающимся под ногами камням. Куда? Зачем? Об этом я не думал. Мне надо было что-то сделать, предпринять, чтоб накопившаяся во мне нервная энергия не разорвала меня. Я не желал никого видеть, не хотел ни с кем разговаривать. Пришел в себя, когда оказался у пещеры…
Свесив ноги в обрыв, я отрешенно глядел на раскинувшийся внизу аул, мелькающие фигуры жителей, которые, ежась под лучами свирепствующего солнца, спешно одолевали пространство до хадзара, чтобы нырнуть в приземистую дверь. Подавленный свалившимся на меня новым горем, я ни о чем не думал, ничего не вспоминал. Мозг помимо воли фиксировал: волкодав дяди Заура пролез под изгородь и скрылся в зарослях соседского огорода, из ворот двора Кетоевых выехал на синем, изрядно потрепанном «Жигуленке» неряха Кирилл; во дворе петух Махадаг испуганно закукарекал, и куры в панике бросились кто куда: под навес, крыльцо, полуразвалившуюся телегу, которая многие годы, по крайней мере, сколько я помню себя, валялась возле забора… Глаза мои машинально порыскали по испепеленному летним зноем небу – в самом деле, над аулом парил, поблескивая длинными крыльями, коршун. Солнце склонилось к горе и стало медленно уплывать, напоследок обжигая ущелье красно-оранжевым маревом. Тени от гор, точно щупальца огромного осьминога, грозно шевелясь, упрямо, неотступно ползли вперед, заглатывая деревья, камни, дома, сараи, башни, пока все ущелье не утонуло в густой темени. Где-то исступленно залаяла собака, но от грозного окрика хозяина трусливо заскулила и, нырнув в конуру, умолкла. Все кругом затихло и уснуло. Только бурная река усилила свой рокот, словно желая устрашить кого-то неведомого, недоброго, под покровом ночи крадущегося к аулу…
Я неделю не видел Эльзу, не знал, уехала она или нет, но на всякий случай старательно обходил все места, и, конечно же пруд, где мог ее встретить. С утра спешил на стройку, приходя к началу рабочего дня впритык, минута ц минуту. Вечером сразу же отправлялся домой, ужинал и ложился на неразобранную кровать лицом к стене. Я слышал, как мать осторожно заглядывала в комнату, шлепанцы мягко приближались, – я закрывал глаза… Потом мать шушукалась за дверью с Марией. Шепот матери был едва слышен, а Мария, наоборот, повышала голос, зная наверняка, что я не сплю…
– … Ты с ним не цацкайся, – зло выговаривала она матери, которая пыталась остановить поток жестоких, ранящих мою душу слов. – Подумаешь! Не той увлекся, и все!
Мать пыталась отвлечь меня от сумрачных мыслей.
– Сегодня по телевидению комедия, – говорила она за ужином: – Включить? – голос ее звучал заискивающе…
Я видел, что ее муки не слабее моих. Порой мне до слез становилось жаль матери. Так и хотелось прижаться к ней и, как в детстве, расплакаться на груди, почувствовать ее шершавые руки с опухшими от дойки пальцами, ласково гладящие меня по голове. Но я – как жестоки бываем мы, сыновья! – сурово хмурил брови, бросал в раздражении на тарелку нож и вилку и молча удалялся в свою комнату.
Мне казалось, что еще неделя… другая, и облик Эльзы перестанет меня преследовать. Но… Я обдумывал каждую фразу, произнесенную Эльзой в тот злосчастный день, и все отчетливее понимал, что она обманула меня, нарочно вызывала у меня ненависть к себе, чтоб прощание было легче… И, представляя себе, чего это стоило Эльзе, я маялся, ругал себя за слепоту, за несправедливые слова.
Звуки музыки доносились из поселка. Это к строителям тоннеля прибыли шефы из Алагира – эстрадный оркестр районного Дома культуры. И концерт, как всегда, завершался танцами. Я лежал, повернувшись к стене, слушал музыку, и… не хотел жить. Вообще ничего не хотел – ни есть, ни пить, ни дышать.
В гостиной рядом сидели на диване Мария и мать. Говорили они почти шепотом, но я все слышал.
– … Шальная я эти дни, – призналась мать. – Все думаю, думаю…
– И зря! – отрезала Мария. – Чего думать-то? Попечалится твой сынок малость, да и забудет все. Вот нас с тобой жалко, мы ведь бабы вроде ничего, а? Крепкие. Нам бы мужиков справных, по дюжине детей родили бы.
– Может быть, – согласилась мать. – У моей матери девять душ было. Но ничего. Я свой корень оставлю, – упрямо произнесла мать. – Через Олежку.
– Сколько корней бы мы по земле пустили! – мечтательно произнесла Мария. – Обокрала нас война, обокрала…
Опять! Все об одном и том же! Мне стало невмоготу их слушать. Я вскочил и, нарочно громко стуча ботинками, пошел к двери.
… Два ряда поставленных вплотную друг к другу барачных сборных домиков тянулись к горному массиву и упирались в расположенный у его подножья вагончик, в котором размещалась контора стройучастка. Асфальтированный пятачок между ними, освещенный светом фар трех самосвалов, и стал на время танцевальной площадкой, на которой извивались пары.
Я пришел просто поглазеть на них, но Лена-учетчица вытащила меня в круг. Я еле двигал ногами и, дождавшись конца танца, отвел Лену к девушкам, столпившимся у конторы. Под деревом, застывшим у барака в гордом одиночестве, мелькнули две тени. Так и есть: они! Мать и тетя Мария, конечно же, пришли следом. Представляю, как они обрадовались, увидев меня танцующим с Леной… Я чертыхнулся и направился к тропинке, ведущей к аулу. Не знаю, так ли уж развита у меня интуиция, но меня вдруг точно толкнули, – я резко повернулся и увидел… Эльзу. Не уехала! Она танцевала с высоким и широкоплечим парнем в кожаной куртке. Сердце у меня тревожно забилось. Я ухватил за руку закапризничавшую было Лену, увлек ее на пятачок с покачивающимися парами…
Так и танцевали рядом: я с Леной, а Эльза с парнем в куртке, и делали вид, что увлечены мелодией и беседой с партнером. Один танец, второй, третий…
Я увидел, как парень в кожанке – и откуда он взялся?! – наклонившись, с улыбкой, показавшейся мне слащаво-гаденькой, что-то шепчет Эльзе на ухо… Меня будто жгучей крапивой полоснули.
Дальнейшее я помню смутно: как отпустил Лену, выбежал из круга… Переход от состояния осознанных действий к совершенно неконтролируемым произошел мгновенно, в доли секунды.
Потом друзья уверяли, что я точно знал, что делаю, куда и зачем бегу.
Трех-четырех порывистых прыжков мне хватило, чтобы добраться до самосвала, – и выбрал-то я самый удобный, тот, что стоял посредине. Миг – и я в кабине. Ладонь моя ткнулась в панель управления – ключ зажигания оказался на месте! МАЗ легко рванул с места. Не назад, как ожидала толпа, а с визгом и грохотом вперед – прямо на людей… Девушки завизжали, все бросились врассыпную.
Машина влетела на пятачок, сделала крутой поворот. Послышался сильный удар, скрежет, и вагончик-контора, скособочившись, вяло, нехотя опрокинулся…
Вокруг закричали, заматюкались:
– Сумасшедший!
– Куда?!
– Стой, балбес!
А вот и она. Я резко затормозил. Кузов дернулся вверх, потом, точно споткнувшись, сел на место и опять клюнул носом. Дверца распахнулась. Я спрыгнул на землю, оттолкнул в сторону парня в куртке. Подхватив Эльзу на руки, я устремился к самосвалу.
Взревел на полных оборотах мотор, и мощный МАЗ, оглушая ущелье грозным урчанием, помчался, громыхая, в сторону гор…
Это была удивительная ночь. Казалось, на свете остались лишь мы вдвоем. Ласковая ночь укрыла нас черной ворсистой буркой. Горы верными телохранителями оберегали наш покой. Тесно прижавшись друг к другу, мы сидели молча. Ветерок нежно обволакивал наши пылающие лица. Блаженство длилось, казалось, целую вечность, и нам хотелось, чтобы конца-края не было этой ночи. Нашей ночи!
– Светает, – прошептала Эльза. – Я давно не видела, как поднимается солнце.
– Здесь оно из-за гор выползает, – сказал я. – Покажется вон там.
Я поцеловал ее, и вновь моя душа взмыла на волнах волшебной мелодии ввысь, туда, где смутно угадывались облака, как раскрывшиеся крылья, принявшие нас в свое призрачное, сказочное царство. И мы с замиранием сердца погружались в него целиком, без остатка…
– Тебя искать будет мама, – вздохнула внезапно Эльза, и пронзительная боль порывом холодного ветра проскользнула под ночь-бурку, окунув меня в омут терзаний.
– Не надо, – взмолился я. – Давай ни о чем не думать. Эта ночь наша. Твоя и моя! Пусть завтра сюда придет много-много людей, но сегодня все здесь только наше!
– Уже светает, – повторила Эльза, глядя широко открытыми глазами на чуть вырисовывающиеся вершины гор. – Уже скоро утро! Да?
– Нет, нет, еще ночь! – успокоил я ее. – Закрой глаза. Вот так… И не открывай, – ночь будет вечной.
В предрассветной мгле ее профиль смутно угадывался. До боли невыносима была мысль, что с приходом дня мы должны будем расстаться. И ничто не может предотвратить это. От бессилия я почувствовал себя жалким и презренным.
Но мне надо было отвлечь ее от мрачных мыслей, во что бы то ни стало отвлечь, и я показал в сторону сторожевой башни.
– Эту башню тоже снесут строители.
– Дикий мысль, – ужаснулась она. – Это есть исторический памятник. Это ценный свидетельство старины…
Чудачка! Она и в эту минуту, когда рушится ее судьба, готова драться за каменное изваяние! И странно, вместо недоумения я чувствовал нежность. Она мне нравилась именно такой, – человеком, которому до всего есть дело. Я готов был вместе с ней драться за эту башню, отстаивать ее право на существование, – лишь бы Эльза была рядом!..
– Путь из прошлого в будущее лежит… – начал я.
– … через мост настоящего, – закончила она.
– Выходит, все, что человек получил из прошлого, он должен передать в будущее?
– Очень правильная мысль. Это мой влияние… – в ее голосе прозвучали торжествующие нотки. – Молодой человек быстро делает успех в археологии. Очень способный ученик!
– Он даже перегнать твой профессор, – горько пошутил я.
– О-о, это следует доказать.
– Пожалуйста. Будущему поколению мы должны передать не только то хорошее, что сохранила история. Мы не должны утаивать и то плохое, что было… Человечество должно знать все!
– Ты сам нашел такую мысль?
– Да нет. Тетя Маша. Но я согласен с ней, – и шутливо добавил: – Твой профессор должен брать уроки у тети Маши. В споре она заткнет его за пояс.
Но Эльза не приняла мой тон. Высвободившись из моих объятий и стараясь в темноте рассмотреть мои глаза-, она убежденно сказала:
– Когда тетя Маша так говорила, она, Олежка, думала о нас с тобой.
Солнце еще не взошло, а ночь уже уплывала, оставляя нам только отчаяние и боль, которые теперь – после нескольких часов неземного счастья – терзали с удвоенной силой.
– Почему ты так решила? – пробормотал я.
– Потому что она еще что-то сказала…
Пораженный проницательностью Эльзы, я не стал хитрить.
– Действительно, сказала: зло тянет за собой зло. Оно родилось тогда, когда нас еще не было на свете. И простить прошлое нельзя, и не простить… нельзя. Тетя Маша сама жертва истории. Мама моя – жертва истории. И я – жертва истории. Вот теперь и ты – жертва истории. Значит, мы со злом в одной цепи. Поженись мы, ведь и наши дети будут жертвами истории. И для них готовы звенья цепи… Не выбив звена из этой цепочки зла. не найти выхода.
– Тетя Маша хотела сказать: чтобы зло не перешло в будущее, разорвать цепочку должны мы с тобой? Чтоб задобрить Бога? Как это делали твои и мои предки – скифы и готы. Во имя будущих поколений… Но это совсем не верный логический заключение. Если мы не вместе, значит, зло продолжается. Когда вместе, – вот тогда цепочка разрывается…
Ох, как мне хотелось верить в это. Но в ее рассуждениях было одно слабое место: она не брала в расчет еще одного человека… И я спросил:
– А что будет с моей матерью? Она не забыла перенесенных мук!
– А что будет с нами? – тотчас отозвалась Эльза.
– Я не смогу жить без тебя.
– Что же нам делать? – беспомощно шептала она. – Почему именно мы должны прервать эту цепь страданий? Почему мы? – вновь повторила она, точно заклинание. – Неужели до нас это никто не мог сделать?
– Могли. Например, моя мать, не роди она меня.
Она ужаснулась от этой мысли.
– Как? Чтобы ты не родился?! А что было бы со мной?
Аул просыпался. По дороге, гордо вытянув хвост, семенила овчарка, по-хозяйски принюхиваясь к столбам, деревьям, валунам. Молодая невестка Гагаевых спускалась к реке с ведрами. Петухи затеяли многоголосую перекличку.
Вся природа была пронизана покоем, ничто не нарушало векового уклада. И только мне в ней не было места. В душе бушевала буря, которую слова Эльзы только усилили. Знала бы она, как часто я жалел, что родился. Представляет ли Эльза себе, что значит быть сыном матери с изломанной душой? Какие пытки испытываешь, видя ее муки и зная, что ни я, ни кто другой не в состоянии ей помочь? А теперь к этой боли добавилась еще одна – от предчувствия разлуки с Эльзой. Я ощутил натиск такого отчаяния, что готов был взвыть…
Что произошло дальше, помнится смутно. То ли бессонная ночь сказалась, то ли нервы сдали. А, может, виноват камушек, который выскользнул из-под ног, прошелестел по крутому скату обрыва и, кувыркнувшись, полетел вниз. Я следил за ним, и в голове вспышкой мелькнула мысль: как легко лететь, что бы ни ждало внизу: озеро, скалы или развалины башни. Не знаю, может быть, я просто хотел посмотреть, как всплеснулась вода, принимая камень и мягко опустив его на дно, но я подался вперед, и так захотелось враз покончить с муками, терзавшими меня, убежать от натиска безысходной тоски…
Я закрыл глаза и, качнувшись, взмахнул руками.
Эльза среагировала мгновенно, вцепившись в меня мертвой хваткой. И откуда у нее, хрупкой и худощавой, силы взялись? Она повисла на мне, опрокинула на спину.
В ее нависших надо мной, расширившихся зрачках, освещенных первыми лучами солнца, я увидел себя. Взгляд ее не ласкал, не обволакивал меня любовью – это все куда-то испарилось. В ее глазах было недоумение, смятение, страх. Не тот, что навещает человека при неожиданно выскочившей из кустов кошки или при крике «пожар!» а тяжелый, животный страх, когда кровь стынет в жилах…
– Ты что? Что ты задумал? – задыхаясь, она с трудом выговаривала слова. – Не-ет! Это не выход, Олежек!
– Отпусти… – попросил я.
По моему обессилевшему виду она поняла, что я больше не попытаюсь сделать безумный прыжок и, ослабив хватку, села рядом, обняв свои колени.
– Ты должен жить, Олег, жить! – неожиданно спокойным голосом произнесла Эльза. – Для своей мамы. И… для меня.
Я повернулся к ней, но она не дала мне вымолвить и слова.
– Я все продумала, Олег, – сказала она. – Нельзя выбирать: я или мама. У нас не будет счастья. Я должна уехать в Мюнхен. И не спорь, Олег, так будет лучше.
… Я лежал на своем диване, лицом к стене и маялся, то впадая в зыбкий и тревожный сон, то тараща глаза на узорчатые обои. В душе было пусто и омерзительно.
… В ту ночь мне снился Валентин Петрович.
«Забыл, чему я тебя учил, малыш. Забыл… Забыл… Забыл…» – укорял он меня, и ушам стало больно от многоголосого эха. Я проснулся, приподнялся в постели, уставился на посветлевшее окно и лихорадочно стал соображать: на что же намекал Валентин Петрович, почему яснее не высказался? Ведь ничего, ничего я не забыл, все помню. Но сейчас я не в себе, моя голова занята только мыслями об Эльзе. Да, Эльза… Она должна остаться здесь. Остаться со мной. Только так!
Я быстро оделся и выскочил на дорогу.
… Старая Езетхан улыбнулась ясной и одновременно коварной улыбкой.
– Как ни рано ты заявился, – сказала она, шепелявя беззубым ртом, – но все же поздно: уехала твоя красавица. Да, дорогой, да, еще вчера, на попутной машине. Плакала, бедняжка. Обидел, наверно, ты ее.
Уехала… Опоздал… Езетхан все говорила и говорила, но я уже не воспринимал ее слова. В голове вертелась только одна мысль – уехала… уехала…
