Текст книги "Люди долга и отваги. Книга первая"
Автор книги: Георгий Вайнер
Соавторы: Аркадий Вайнер,Юлиан Семенов,Эдуард Хруцкий,Виль Липатов,Виктор Пронин,Роберт Рождественский,Павел Нилин,Василий Ардаматский,Анатолий Безуглов,Михаил Матусовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)
Удостоверение
Предъявитель настоящего удостоверения Осипенко Ефим Ильич за доблесть и мужество, проявленные в партизанской борьбе против немецко-фашистских захватчиков, награждается медалью «Партизану Отечественной войны» 1-й степени.
Секретарь Президиума Верховного Совета СССР А. Горкин№ 000001
И сейчас, тридцать три года спустя, он помнит чуть ли не по минутам тот день – 22 декабря 1941 года. Уже прилетела в отряд самая долгожданная весть: началось наше наступление под Москвой, фашисты бегут. Уже несколько дней была слышна – сначала глухо, потом все более отчетливо – артиллерийская канонада. Приближалась линия фронта. А накануне запыхавшаяся связная учительница А. Музалевская принесла важное сообщение. На ближних станциях Лужки, Черепеть, Ханино и других скопилось много вагонов с военной техникой, боеприпасами, награбленным имуществом, которые должны уже завтра двинуться на запад. Мнение партизанского совета было единодушным – во что бы то ни стало помешать этому, вывести из строя железнодорожную ветку.
– У нас осталась добрая порция аммонала, килограмм двадцать с лишним, – сказал Осипенко. – Есть и гранаты. Утром устроим фрицам посошок на дорожку!
Поднялись рано. Взяли взрывчатку, лопаты и двинулись в район станции Мышбор. Шли в приподнятом настроении, радуясь удивительно голубому небу, веселому солнцу, похрустывавшему под ногами снегу.
В нескольких километрах от станции остановились у намеченного заранее места для взрыва – рядом со стрелкой. Стали по очереди дружно копать яму между рельсами. Даже перестарались: когда высыпали взрывчатку, то Ефим Ильич увидел, что яма получилась слишком глубокой и широкой. Пришлось руками осторожно сузить ее – чтобы аммонал распределить равномерно, а рукоятка заложенной сверху противотанковой гранаты доставала до рельсы. Неподалеку нашелся длинный провод. Один его конец Осипенко скрепил с предохранительной чекой, а с другим – залег в снегу за кустами. Расчет был прост: в нужный момент выдергивается чека, граната взрывается от удара вагонного колеса, а вслед за нею и аммонал.
Потекли напряженные минуты ожидания. Вот наконец-то показался поезд. Порожняк. Ну что ж, можно и его… Пора! Осипенко дернул за провод и даже зажмурился в ожидании взрыва. Но что это? Состав не спеша прошел мимо – и ничего! Ефим Ильич первым подскочил к полотну. Чека валялась рядом, но граната отошла от рельсы, потому колесо и не задело ее. Значит, надо попробовать другим способом.
– Назад! Всем назад! – приказал он.
И, отбежав сам, сорвал с пояса гранату, метнул ее. Но она, ударившись о шпалу, взорвалась в стороне от самодельной мины. Бросил еще одну – результат тот же. Больше гранат не было.
Митькин приложил ухо к рельсу.
– Все пропало! Скоро будут здесь!
– Что значит пропало! Отойдите все и подальше! – крикнул Осипенко.
Никто не двинулся с места.
– Я же вам сказал, отойдите!
И добавил такое, что партизаны впервые услышали из уст своего спокойного начальника штаба. Только тут они поняли: он задумал что-то – и нехотя подчинились. А Ефим Ильич быстро огляделся вокруг.
…Взорвать! Взорвать! Взорвать! – яростно стучало в голове. Взорвать во что бы то ни стало эту треклятую гранату, а вместе с нею и килограммы взрывчатки, заложенные под шпалы. Счет шел на неумолимые, ничему не подвластные секунды. Потому что гудели уже тонко рельсы, извещая о приближении тяжелых составов. Тогда и попался ему на глаза железнодорожный указатель – длинный шест с укрепленной на нем массивной доской. Рывок – и шест сломан у основания. Теперь – назад, туда, где торчит из земли рукоятка противотанковой. В удар с ходу он вложил, кажется, все свои силы. И последнее, что увидел, – ослепительную вспышку, а звук мощного, разметавшего полотно взрыва почему-то так и не услышал.
Товарищи со всех ног кинулись к нему и увидели вместо лица кровавую маску. «Убит! Убит!» – были первые слова, которые дошли до его сознания.
– Нет, я живой, – простонал он, – только ничего не вижу…
Каким-то чудом оставшегося в живых, всего израненного, ослепшего, его унесли в лес на руках.
А через несколько дней пришло освобождение. И партизаны узнали, что трофеями наших войск стали так и застрявшие на станциях, благодаря диверсии, несколько паровозов и около четырехсот нагруженных вагонов.
Потом были госпитальные палаты с ничем не истребимыми запахами лекарств. Там однажды и прочли ему «Правду» с Указом о награждении тульских партизан. Первой после слов «наградить орденом Ленина…» шла его фамилия. Сам орден вручали уже в Москве, в другом госпитале. И сидевшие, а то и лежавшие в зале такие же, как он, фронтовики неистово били в ладоши, стучали об пол костылями.
Были и приезд жены, Ольги Ивановны, возвращение через много месяцев в Сухиничи, встреча с сыновьями. Только вот младшего, Колю, родившегося без него, он долго еще не мог себе представить и особенно часто гладил по голове. Здесь он узнал, что награжден за безупречную службу в органах внутренних дел орденом Красного Знамени. В помещении районного отделения милиции, в таком знакомом ему, переполненном кабинете – пришли все, кто находился на месте, – новый начальник вручил Осипенко медаль «Партизану Отечественной войны» 1-й степени.
Было трудное, очень трудное, одному ему известно, какое трудное привыкание к слепоте. И полынно горькие минуты, когда казалось, что он – один на один со своею бедой. Но и тогда мужество не покинуло его. Слепой, он наравне с подраставшими сыновьями косил траву, работал в огороде, даже вырыл погреб. И, конечно же, вместе с Ольгой Ивановной воспитывал мальчишек. Оба сына получили высшее образование, старший – инженер, младший – хирург.
Но не мог Ефим Ильич замкнуться в домашнем кругу. Не тот характер. Выполнял различные партийные поручения. Десять лет подряд выбирали его депутатом горсовета, был бессменным председателем торговой комиссии, боролся с нарушителями правил торговли. Многое сделал для восстановления благоустройства Сухиничей.
Ефим Ильич Осипенко стал убежденным, страстным пропагандистом. Он часто выступал, особенно перед молодежью на пионерских сборах, торжественных вечерах, при вручении комсомольских билетов – в Москве, Туле, Сухиничах. И не видя взволнованных лиц своих слушателей, не видя, как они смотрят на его посеченное осколками и пороховой гарью лицо, он чувствовал: отблески партизанских подвигов, отзвуки того взрыва западают в юные сердца, рождают патриотизм, гражданское мужество. И это для него была самая большая награда.
…К нему приходит много писем. Пишут из разных уголков Советского Союза, из других стран. Пишут пионеры, назвавшие свои отряды его именем (города, где есть такие отряды, обозначены на карте в Сухиничском музее боевой и трудовой славы – там Осипенко посвящен специальный раздел). Пишут рабочие, солдаты, сотрудники милиции, бывшие партизаны.
Письма эти – знаки народного признания его подвига, дань глубокого уважения к человеку, который всю жизнь был солдатом Родины, партии. И до сих пор остается им.
Ростислав Артамонов
РАССКАЗ ОБ ОТЦЕ
В личном деле моего отца, что находится в отделе кадров Управления внутренних дел Брянской области, подшит пожелтевший листок бумаги – рекомендация в органы НКВД, данная двумя старыми членами партии.
«Евстафий Филиппович Седаков, – говорится в ней, – это человек, который докажет свою преданность Советской власти».
Хранится здесь и первая милицейская характеристика, в которой, в частности, есть такие строки:
«Ведет активную борьбу со всякими преступниками и особенно с кулачеством…»
Поначалу отцу недолго довелось ходить в форме: по рекомендации райкома комсомола он вскоре становится секретарем Дижонского, а потом Суславского сельсоветов. Однако любовь к милицейской службе не оставляет его уже никогда. И весной 1936-го отец снова переступает порог Брасовского отдела милиции, теперь уже в роли делопроизводителя.
Быстро промчались два года.
Как сейчас помню тот далекий августовский вечер. Отец пришел со службы поздно – мы уже давно поужинали. Сел на лавку, начал было есть, в который уж раз подогретые щи. И вдруг отложил ложку, позвал мать:
– Сядь-ка, Марфа, разговор есть…
Мать сразу побледнела, вся напряглась, видно, по интонации поняла, что услышит какую-то очень важную и, очевидно, тревожную новость.
– Ты ведь Мухина знаешь, ну того, что нашим участковым инспектором был? – начал отец. – Так вот, нет его сейчас… Дали ему пять лет за… В общем, за нехорошие дела… Начальство предложило на это место меня. И я согласился… Да, да, Марфа! – опередил он мать, хотевшую было возразить ему. – И работа эта рискованная, и о семье своей думать нужно… Но все-таки не могу иначе, ты уж прости и не суди…
С тех пор я видел отца редко. Просыпаешься утром – его уже нет. Ложишься спать – отцовская кровать по-прежнему пуста. Но о его делах мы больше узнавали от людей.
Однажды пришли к нам две молоденькие девушки, почти девчонки. Узнав, что отца нет, попросили передать ему большое-большое спасибо, а еще – кошелку. Чего в ней только не было! И яйца, и масло, и окорок…
– Что вы, что вы, девоньки! – испугалась мать. – Спасибо ваше, само собой, передам. А это, – она перевела взгляд на подарок, – ни в коем случае… Вы что, разве его не знаете?
Оказалось, что девушки – продавщицы одного из районных магазинов. Их жулик-заведующий на протяжении длительного времени безнаказанно воровал государственное добро, а когда была ревизия, ловко свалил вину на других работников. В результате в тюрьме оказалась сначала одна продавщица, а затем и вторая. Отец заподозрил заведующего и, не жалея ни сил, ни времени, докопался до правды, добился, чтобы она восторжествовала…
В другой раз рано утром в окно постучала соседка – заведующая местным рестораном Дарья Петровна Гуреева.
– Павловна, а Павловна, – позвала она мать, – знаешь, как твой-то нынче в ночь отличился? Шел около пруда, и вдруг на него из кустов один как выскочит! Обрез наставил и деньги потребовал. А у Стасика (родные и знакомые обычно называли отца Станиславом) пальто, как нарочно, на все пуговицы застегнуто, пистолет сразу не достанешь. И ведь не растерялся. Видит, что не признал в нем этот убивец милиционера, и говорит: «Ладно, все отдам». А сам пальто начинает расстегивать. Ну, прошли несколько шагов, он момент улучил и за пистолет… Герой он у тебя, Павловна, – заключила Дарья Петровна свой рассказ. – Только беречься ему все же надо. Не ровен час – случится что… А одной, знаешь, как трудно ребят растить…
Мать передала слова соседки отцу.
– Ладно, жену ты не слушаешь, – добавила она при этом, – так смотри, что люди говорят?
Отец рассмеялся:
– Да что со мной сделается? Я ж вон какой здоровый, – он встал, распахнул в стороны руки: голова под потолок, пальцы чуть-чуть до стен не достают. – Видишь? То-то…
Стояло лето. Мы с отцом отправились на прогулку в лес. Такое бывало нечасто, вот почему это утро запомнилось мне особенно хорошо. Проходя мимо отдела, отец сказал, что ему нужно взять там какую-то бумагу. Он уже открывал дверь своего кабинета, как вдруг где-то рядом раздались крики, ударил выстрел, потом второй, третий… Отец втолкнул меня в комнату, крикнул: «Сиди тут!» – и стремглав бросился во двор.
Я поспешил вкарабкаться на подоконник. Между конюшней и забором бежал какой-то высокий мужчина с доской в руках. Он замахнулся на выскочившего сбоку милиционера, тот присел, и доска с треском переломилась о столб. С другой стороны на мужчину бросился мой отец. Оба покатились по земле…
Когда я выбежал во двор, преступника уже увели. Отец, стряхнув пыль с колен, с сожалением посмотрел на свою порванную на груди праздничную рубаху.
– Пап, кто это? – обхватил я его обеими руками.
– Да так, бандит один… Пасечника убил… Помнишь дедушку, который нас медом угощал? Тебя тогда еще пчела укусила. Вот его… А сейчас бежать хотел. Попросил у часового воды, тот открыл дверь, протянул кружку. А он этой кружкой да ему в лицо. И за порог.
Ходить с отцом по улице было просто невозможно. Каждую минуту раздавалось: «Здравствуйте, Станислав Филиппович!», «Как живете, товарищ Седаков?», «Доброе утро, дядя Стася…» И конечно, отец охотно отвечал на эти приветствия, то и дело останавливался, разговаривал.
Его не только знали, но и уважали, слушались. Бывало утром, перед открытием, наш поселковый магазин со всех сторон облепляли люди, в основном женщины. Ни о каком порядке тут не могло быть и речи. Но стоило в эту минуту кому-нибудь крикнуть: «Бабоньки, Седаков идет!» – как, словно по мановению волшебной палочки, устанавливался идеальный порядок.
Отец был кристально честным человеком.
В доме, где жили, начала протекать крыша. Он весь выходной день латал ее, заливал дыры смолой.
– Да что ты мучаешься, – вышла на крыльцо мать, – взял бы в колхозе нового железа. Ведь на той недели машины три привезли.
– Не могу, Марфа, – отозвался сверху отец, – то железо для конюшни предназначено.
В другой раз весной кончилась картошка.
– Сходи в колхоз к кладовщику, попроси мешка два насыпать, – пристала к отцу мать, – все равно она на корм свиньям идет.
Отец строго ответил:
– Послушай, Марфа, а вдруг завтра я обязан буду по долгу службы задержать этого кладовщика. Так какими глазами мне на него после этого смотреть – ты подумала?
Началась война. Отец дни и ночи напролет занимался эвакуацией в глубь страны населения, хлеба, скота, промышленного оборудования, закладывал в лесу партизанские базы.
А фашисты приближались. В конце сентября в поселке уже можно было услышать артиллерийскую канонаду. Наступила пора уезжать и нашей семье. Отец пришел домой тогда под утро. У него было усталое лицо, давно не высыпавшегося человека, ввалившиеся глаза, заросший густой щетиной подбородок.
– Думаю я, Марфа, – обнял он мать, – что вам надо к твоим старикам в Дмитровск податься. Здесь меня каждая собака знает, значит, чуть что – тебя как жену милиционера схватить могут. А там дело другое. К тому же – отец, мать, брат. Да и от родного дома не так далеко.
На том и порешили.
Последнюю ночь мать, сестренка и я провели в милиции. Мы не раздевались, не ложились. Казалось, что прямо за стеной тяжело бьют орудия, торопливо стучат пулеметы. Свет не зажигали.
Отец шел за нашей телегой до самого конца березовой аллеи. Потом поцеловал нас всех по очереди и остановился, положив руки на автомат. Он долго смотрел нам вслед.
В тот же день Локоть заняли немцы. Отец ушел в лес через огороды одним из последних, когда фашистские мотоциклисты уже мчались по улицам поселка. То была не безрассудная храбрость, поступить так ему предписывал долг. Капитан покидает судно последним, а отец был в те дни капитаном – исполнял обязанности начальника райотдела.
Не успели фашисты войти в село, как тотчас же объявились предатели. Один выдал врагу часть партизанских баз. Другой помог гитлеровцам организовать налет на «Зуевскую караулку» – лесную сторожку, где собралась одна из трех групп Брасовского партизанского отряда «За Родину» – Столбовская…
Но самое худшее было впереди.
Как-то отца направили выводить из окружения воинскую часть. Лесами он довел бойцов до линии фронта. Обратный путь лежал через деревню Боброво. Но оказалось, что там находится мощная фашистская застава. Обходя ее, отец попал в Дмитровск-Орловский. И, естественно, не смог побороть в себе желание увидеть семью.
А нам жилось несладко. В доме остановилось несколько офицеров, и нас выселили в холодные сени. Мы бы, наверное, умерли с голоду, если бы не денщик. Готовя своим хозяевам пищу, он нет-нет да и совал нам украдкой то кусок колбасы, то миску каши.
– Эссен, эссен, кушайте, – говорил он матери, – киндер совсем плех, – солдат кивал на нас и втягивал щеки, изображая крайнюю степень исхудания.
…Никто сейчас точно не знает, как это произошло. Одни говорят, что отца увидели знавшие его локотские полицейские, на беду оказавшиеся в Дмитровске. Другие считают, что за ним охотились специально. Как бы то ни было, но отца схватили фашистские прихвостни.
Откуда-то, словно из-под земли, тотчас же появился Гнидин. Тот самый, что в тридцатом году обещал встретиться с отцом на узкой дорожке. Со слезящимися, в прожилках глазами, обрюзгший, он прыгал вокруг отца, захлебываясь собственным криком:
– Ну что, чья взяла? Не твоя – наша!.. Уж теперь-то мы с тобой сочтемся!
Несколько дней отец просидел в Дмитровской тюрьме. Обезумевшая от горя мать решилась на отчаянный шаг. Несмотря на снег и мороз, пешком отправилась со своей сестрой в Локоть, чтобы найти там людей, которые, как ей казалось, могли бы хоть чем-нибудь помочь отцу. Тщетная надежда!..
– Попался наш соколик, – встретил их на улице начальник локотской тюрьмы, известный конокрад, а потому старый недруг отца. – Пора, пора! Веревка для него давно свита… Постойте, а вы-то почему на свободе гуляете? Родственнички милиционера – и не за решеткой?! Непорядок!..
И мать с теткой тоже очутились в тюрьме.
А потом отца повезли в Локоть. У дома, где мы жили, сани остановились. Приземистый кривоногий полицай заскочил в сени:
– Эй, вы, одевайте своего… Да поживее! – Затем оглянулся и, увидев, что кроме меня и сестры, на него никто не смотрит, распахнул сундук и начал совать себе в карманы и за пазуху все, что попадалось под руку.
Я выбежал на крыльцо. Отца было трудно узнать: все лицо в синих кровоподтеках, без шапки, без сапог, побелевшие на морозе руки туго связаны за спиной.
– Папка! – закричал я и бросился к нему. Один из полицаев отшвырнул меня прикладом винтовки.
– Не смей прикасаться к ребенку, подонок! – неожиданно громким и твердым голосом выкрикнул отец и, изловчившись, ударил полицая ногой. Секундой позже враги набросились на него всей сворой, повалили на дорогу, начали топтать…
Они везли его до Локтя почти двое суток – раздетого, голодного, избитого. На ночь оставили на морозе, а сами пьянствовали до утра в жарко натопленном доме. Доставив наконец в поселок, полуживого бросили на каменный пол одиночки.
Незадолго до этого партизаны совершили на Локоть отважный налет. Фашисты не досчитались после него более полусотни полицаев. Вот почему враги особенно зверствовали в те дни.
Страшные вещи рассказывают люди, сидевшие в локотской тюрьме: бывший партизан Семен Сергеевич Кузнецов, вдова погибшего от рук фашистов директора заготконторы Дмитрия Ивановича Русакова – Елизавета Андреевна Белоцерковникова и многие другие (мою мать к тому времени все-таки выпустили). Враги схватили председателя одного из местных колхозов «Новинка» А. Зайцева, вырезали на его спине пятиконечную звезду, а потом казнили. Раненого председателя другого колхоза – «Новый путь» – К. Литвинова они еще живым посадили на заостренный кол.
Изощренно истязали и моего отца. Приносили в камеру горшочек с едой, которую мать, отрывая от нас, заботливо готовила дома, и якобы нечаянно опрокидывали его на пол… Пороли шомполами, докрасна раскаленными на огне. Закладывали его пальцы между дверью и рамой, в том месте, где находятся петли, и с силой затворяли дверь…
Но отец держался! Более того, во время минутного свидания, что тайно устроил один из потрясенных его поведением полицаев, он сказал матери:
– Я бы мог попытаться бежать. Но ведь тогда вас всех повесят…
В зимний морозный день отца полураздетого привязали к саням и приволокли по снегу на центральную площадь. А здесь уже была сооружена виселица.
…Трое суток раскачивал ветер давно окоченевшее тело, стучал превратившейся в лед нижней рубахой. Исхудавший, с босыми ногами, отец был издали похож на четырнадцатилетнего подростка…
Во время моей поездки на Брянщину мы много говорили об этих тяжелых днях с нашей бывшей соседкой Дарьей Петровной Гуреевой, уже совсем старенькой, седой. И она повторила слова, впервые сказанные более сорока лет назад моей матери:
– Герой он у вас, истинный герой… И в моей семье тоже горе, – обняла меня за плечи Дарья Петровна, – меньшой-то мой тоже погиб. А ведь Толику едва-едва шестнадцать минуло… И он за Советскую власть боролся, партизанам помогал… Но люди за них отомстили.
Дарья Петровна минуту помолчала, потом, смахнув слезу, как-то очень торжественно заключила:
– Знаешь, хожу я теперь по Локтю, смотрю на небо, на солнце, слушаю, как люди смеются, ребята песни поют, и думаю: вот за это Толя и жизнь отдал. И тебе советую: как об отце подумаешь, почувствуешь, что слеза глаза щиплет, по сторонам погляди, жизни порадуйся. И ясно тебе будет, что не напрасно твой отец Станислав Филиппович муки принял, на смерть пошел…
…Мой отец, милиционер Седаков, навсегда остался здесь, в своем родном Локте, где по утрам тихо шепчутся столетние деревья, а веснами поют соловьи.
Он живет тут во всем: в каждом хлебном колосе и в любой задушевной песне, в мудрых традициях дедов и в прекрасной нови молодых. А главное – в благодарных сердцах людей…
