Текст книги "Вспоминать, чтобы помнить "

Автор книги: Генри Валентайн Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

* Исхода дела, развязки (фр.).

Неожиданно из соседней комнаты появился Гумберто. В одной руке он держал бутылку виски, в другой – пустой бокал. Он стоял, покачиваясь, и смотрел на нас милостиво, словно мы просили у него благословения.

«Кто это?» – спросила миссис Рубиол, не в силах вспомнить, где она его прежде видела.

«Как, неужели вы не помните? – сказал я. – Мы встречались у профессора Шонберга прошлой осенью. Гумберто – гинеколог в санатории для шизофреников на Новой Каледонии».

«Хотите выпить?» – спросил Гумберто, застенчиво глядя на миссис Рубиол.

«Конечно, хочет. Дай ей!» С этими словами я поднялся и, взяв бутылку, поднес ее к губам миссис Рубиол. Слишком взволнованная, чтобы понять, что от нее требуется, она немного отпила и, держа спиртное во рту, забулькала. Я приложил бутылку к своим губам и хорошенько отхлебнул.

«Совсем другое дело, правда? – заметил я. – Теперь и беседа пойдет веселее».

Гумберто слушал нас, навострив уши. В одной руке он все еще держал пустой бокал, другой делал хватательные движения, силясь обрести исчезнувшую бутылку. Казалось, он не сознавал, что бутылку у него забрали. Он двигал пальцами так, будто они у него онемели, потом поднял свободной рукой воротник пиджака.

Углядев на столике подле миссис Рубиол изящную вазочку, я быстренько вытащил из нее цветы и налил туда изрядную порцию виски.

«Давайте пить отсюда, – предложил я. – Это намного проще».

«Ваш знак, конечно, Рыбы? – сказал Гумберто, отчаянно кренясь в сторону миссис Рубиол. – Я читаю это в ваших глазах. Не говорите мне, когда вы родились, только назовите дату вашего рождения».

«Он хочет сказать место... долготу и широту. Дайте ему в придачу еще и азимут, пока он у вас есть. Это упростит дело».

«Подожди минутку, – попросил Гумберто. – Ты ее смущаешь».

«Смущаю? Ничто не может смутить миссис Рубиол. Правда!»

«Да», – кротко подтвердила она.

Я поднес вазу к ее губам и сцедил добрую половину. В столовой Джеральд и Клод по-прежнему нежничали. Казалось, они забыли обо всем. Слившись в призрачном свете, как сиамские близнецы, они мне живо напомнили мою недавнюю акварель, которую я назвал «Молодожены».

«Ты что-то хотел спросить?..» – весело прощебетал я, пристально глядя на Гумберто, который, повернувшись, в немом восхищении глазел на Молодоженов.

«Д-да, – подтвердил Гумберто, медленно поворачиваясь, но не отрывая глаз от запретного зрелища. – Я хотел спросить, могу ли я выпить».

«Я только что тебе налил», – ответил я.

«Куда?» – спросил он, глядя в дальний угол комнаты (как если бы там стояла сверкающая чистотой плевательница, скрывающая в себе спиртное).

«Я тут подумал, – продолжал он, – куда это подевалась моя жена. Надеюсь, она не взяла машину». Он с надеждой протянул вперед руку, как будто верил, что бутылка вернется сама – без всяких усилий с его стороны. Его движения были замедленны, как у жонглера, тренирующегося с булавами.

«Твоя жена давно ушла. Уехала с летчиком», – сказал я.

«В Южную Америку? Да она совсем рехнулась». За это время он сумел сделать несколько шагов в направлении бутылки.

«Тебе не кажется, что нужно и миссис Рубиол дать глотнуть?» – сказал я.

Гумберто замер на месте.

«Глотнуть? – вскричал он. – Да она уже полгаллона высадила. У меня что, галлюцинации?»

«Дорогой друг, да она выпила не больше наперстка. Можно сказать, только понюхала, вот и все. Ну-ка, дай мне твой бокал. Пусть она наконец распробует, что это такое».

Он механически протянул руку. Я уже собирался взять бокал, но Гумберто его выронил и тут же, повернувшись, направился, пошатываясь, в сторону кухни.

«В доме должна быть еще посуда», – бормотал он, неуверенно двигаясь по столовой, словно ее окутал густой туман.

«Шалунишка! Ну и шалунишка! – послышался голос Джеральда. – У Стрельцов вечная жажда. – Потом небольшая пауза. И затем – ворчливо, как старый, слабоумный брюзга: – Не устраивай беспорядок на кухне, ты, кретин! Бокалы – на верхней полке, слева, в глубине. Глупый Стрелец. Вечно с ними проблемы...» Опять пауза. «Если это тебя интересует, сейчас полтретьего. Вечеринка закончилась в полночь. Золушка сегодня не появится».

«Что такое?» – переспросил Гумберто, появляясь в дверях с подносом, полным бокалов.

«Я сказал: вечеринка давным-давно закончилась. Но для такого редкостного субъекта, как ты, сделали исключение – и для твоих друзей в соседней комнате. Особенно для того похабника, твоего дружка. Самый наглый Козерог из всех, что я знаю. Если бы он не был человеком, то точно был бы пиявкой».

Миссис Рубиол в испуге смотрела на меня. «Как вы думаете, он может нас выгнать?» – спрашивали ее глаза.

«Дорогая миссис Рубиол, – сказал я, придавая голосу жесткость в разумных пределах, – он никогда на это не пойдет: слишком дорожит репутацией заведения. – И затем довольно резко: – Только не говорите, что выпили все содержимое этой вазы».

В крайнем смущении она попыталась подняться на ноги. «Сядьте», – потребовал Гумберто, не очень-то деликатно толкая женщину назад на диван. Он потянулся за спиртным или, точнее, туда, где верил, оно находится, и стал лить из воображаемой бутылки в бокалы, думая, что та находится в его руках.

«Сначала вы должны выпить», – прибавил он, чуть ли не мурлыкая.

На подносе стояло пять бокалов – все пустые. «Где остальные?» – спросил я.

«А сколько тебе надо? Этого не хватит?» – Гумберто шарил под диваном в поисках бутылки.

«Сколько чего? – переспросил я. – Я говорю о людях».

«А я пытаюсь найти бутылку, – парировал Гумберто. – Остальные бокалы – на полке».

«Мы не будем!» – крикнул Клод из столовой.

«Почему бы вам не отправиться домой?» – воскликнул в сердцах Джеральд.

«Думаю, нам действительно пора», – сказала миссис Рубиол, не делая никаких поползновений подняться.

Гумберто уже наполовину заполз под диван. Бутылка стояла на полу рядом с миссис Рубиол.

«Как вы думаете, что он там ищет?» – спросила она, машинально отпивая из вазы.

«Когда будете уходить, потушите свет, – крикнул Джеральд. – И не забудьте захватить Стрельца. Я не хочу за него отвечать».

Гумберто в этот момент пытался встать на ноги – с диваном на спине и миссис Рубиол – на диване. В суматохе миссис Рубиол пролила немного виски прямо на брюки, обтягивавшие зад Гумберто.

«Кто меня обоссал?» – завопил тот, отчаянно пытаясь освободиться от дивана.

«Это мог сделать только тот козел, что зовется Козерогом», – крикнул Джеральд.

Миссис Рубиол отчаянно, как терпящий кораблекрушение мореплаватель, вцепилась в диван.

«Ложись плашмя, Гумберто, – взмолился я. – Я вытащу тебя».

«Что на меня свалилось? – жалко бормотал он. – Черт-те что! – Он с интересом потрогал свой зад, проверяя, действительно ли тот мокрый или ему только показалось. – А может, я сделал „ка-ка“... Ха-ха! Ка-ка! Отлично!» – загоготал он.

Миссис Рубиол, которая к этому времени уже восстановила равновесие, сочла его предположение весьма смешным и чуть не задохнулась от смеха.

«Не возражаю, если вы все устроитесь тут спать, – крикнул Джеральд. – Неужели вы совсем не уважаете чужую личную жизнь?»

Гумберто наконец высвободился и теперь стоял на четвереньках, пыхтя, как паровоз. Неожиданно он увидел бутылку и, чудесным образом распластавшись, пополз за ней, изо всех сил вытягивая вперед руки, словно боролся за спасательный пояс. Во время этих действий он задел голени миссис Рубиол.

«Пожалуйста/» – пробормотала она, а веки ее затрепетали, как две поющие не в такт певчие птицы.

«Нет уж, пожалуйста, заткнитесь/ – проговорил Гумберто. – Теперь моя очередь».

«Не испачкайте ковер! – прокричал Джеральд. – Надеюсь, козел его не обгадил? Помните, туалет наверху».

«С меня достаточно! – заявила миссис Рубиол. – К такому языку я не привыкла. – Она замолчала, как бы в смущении, а потом, глядя мне в лицо, попросила: – Пожалуйста, отвезите кто-нибудь меня домой».

«Естественно, – отозвался я. – Вас отвезет Гумберто».

«В таком состоянии?»

«Он водит машину в любом состоянии: ему нужен только руль».

«Мне кажется, – сказала миссис Рубиол, – что с вами я чувствовала бы себя в большей безопасности».

«Я не вожу автомобиль, хотя, конечно, могу попробовать, если вы покажете мне, как это делается».

«А почему бы вам самой не повести машину?» – поинтересовался Гумберто, наливая себе второй полный бокал.

«Я давно бы уехала, – заявила миссис Рубиол, – если бы не моя искусственная нога».

«Что? – вскричал Гумберто. – Вы хотите сказать...» У миссис Рубиол не было шанса объяснить, что она хотела сказать.

«Позвоните в полицию! – послышался низкий голос Джеральда. – Они вас бесплатно отвезут».

«Отлично. Вызываем полицию!» – отозвался Гумберто.

«А это мысль», – подумал я и уже собирался спросить, где телефон, но Джеральд опередил меня:

«Телефон в спальне, дорогой... Только осторожней – не свалите лампу». Его голос звучал устало.

«А нас не арестуют?» – услышал я, проходя в соседнюю комнату, голос миссис Рубиол.

Подняв трубку, я задумался. Как звонят в полицию?

«А как туда звонить?» – крикнул я.

«Просто вопи в трубку: ПОЛИЦИЯ! – сказал Гумберто. – Тебя услышат».

Я набрал номер диспетчера и попросил соединить с полицейским участком.

«Что-то случилось?» – спросила девушка-диспетчер.

«Нет, мне просто надо поговорить с дежурным офицером».

Через мгновение в трубке раздался грубый сонный голос:

«Слушаю».

«Здравствуйте», – сказал я. Ответа не было.

«Алло, алло, вы слышите меня?» – завопил я.

После долгого молчания заговорил тот же грубый голос:

«Ну, что вам надо? Есть покойник?»

«Нет. Покойника нет».

«Говорите же! Что стряслось? Вы что, до смерти напуганы?» «Нет, я в порядке».

«Ладно, выкладывайте. Облегчите душу. Что там у вас? Несчастный случай?»

«Да нет, все отлично. Вот только...»

«То есть как – все отлично? Зачем в таком случае вы мне звоните? В чем дело?»

«Подождите минуту... Позвольте объяснить...»

«Ладно, ладно. Валяйте, объясняйте. Но только побыстрее. Мы не можем занимать телефон всю ночь». «Дело обстоит так», – начал я.

«Послушайте, никаких предисловий! Четко и ясно – что случилось? Кто пострадал? Кто-то вломился в дом?»

«Нет, ничего подобного. Мы просто хотели узнать...»

«Ага, понятно... Любознательные мальчики, так? Просто хотели узнать, который час?»

«Да ничего подобного. Я вас не разыгрываю. Серьезно».

«Тогда говори. А будешь дальше дурочку валять, вышлю полицейский автофургон».

«Автофургон? Нет, не надо фургона. Лучше просто машину... Ну, сами понимаете, обычный полицейский автомобиль... с сиреной и прочим?»

«И мягкими сиденьями? Понял. Конечно же, мы можем прислать к вам симпатичный автомобильчик. Что предпочитаете – „паккард“ или „роллс-ройс“?»

«Послушайте, шеф...»

«Я тебе не шеф. А теперь для разнообразия послушай меня. Заткни глотку! Ясно? Слушай! Сколько вас там?»

«Всего лишь трое, шеф. Мы подумали...»

«Трое? Ну, просто замечательно! И одна из троих, конечно, дама. Наверное, лодыжку растянула? Ну так слушай сюда! Хотите вы спать сегодня ночью? Спать без наручников? Тогда вот что! Идите сейчас в ванную... положите в ванну мягкую подушку... и не забудьте одеяла! Затем полезайте туда – все трое – ясно? И чтоб я тебя больше не слышал! Алло! И еще – когда хорошенько расположитесь в ванне, пустите холодную воду и утопитесь!» – И офицер швырнул трубку.

«Ну что? – крикнул Джеральд, когда я положил трубку. – Они приедут?»

«Не думаю. Нам предложили улечься в ванне, а потом открыть холодную воду».

«А ты не подумывал, чтобы пойти домой пешочком? Уверен, быстрая ходьба пойдет тебе на пользу. Козероги обычно легки на ноги». С этими словами Джеральд вышел из темноты.

«Но у миссис Рубиол искусственная нога», – взмолился я. «Тогда пусть прыгает на одной».

Миссис Рубиол была глубоко оскорблена. С удивительным проворством она поднялась на ноги и направилась к двери.

«Не отпускайте ее, – сказал Гумберто. – Я ее провожу».

«Вот это правильно! – воскликнул Джеральд. – Проводи ее домой, как пай-мальчик, а потом поджарь себе стейк из почки. Козла тоже захвати с собой». Он грозно взглянул на меня. В комнату проскользнул Клод в одной пижамной куртке. Миссис Рубиол отвела глаза.

Меня время от времени посещало дурное предчувствие, что нас вот-вот выставят.

«Минуточку», – попросил Гумберто, все еще держа бутылку. Он взглянул на миссис Рубиол горестными глазами.

«Ну, что еще?» – рявкнул Джеральд, подходя ближе.

«А как же миссис Рубиол...» – запинаясь, произнес Гумберто, с болью и смущением глядя на ее нижние конечности.

«Я вот думаю, – продолжал он, не зная, как лучше сформулировать свою мысль, – раз мы пойдем пешком... то, может, нам стоит понести ее». Он беспомощно всплеснул руками, и бутылка упала на пол.

Оказавшись за ней на полу и не зная, как лучше выразить свою заботу, Гумберто, повинуясь порыву, пополз к миссис Рубиол. Достигнув ее, он обеими руками ухватил ее за лодыжки.

«Простите, – промямлил он, – я только хотел знать, какая из них...»

Миссис Рубиол подняла здоровую ногу и дала ему хорошего пинка. Гумберто откатился, задев ножку шаткого столика, отчего с него упала мраморная фигурка. К счастью, она свалилась на ковер, и от нее отлетела только рука – по локоть.

«Надо вышвырнуть его отсюда, пока дом не превратился в руины, – прошипел Джеральд. С этими словами он склонился над распростертым Гумберто и с помощью Клода привел его в полустоячее положение. – Боже, да он словно резиновый». – Джеральд буквально скулил от бессильной злобы.

Гумберто соскользнул на пол.

«Ему надо выпить», – тихо произнес я.

«Тогда дай ему бутылку и пусть катится. Здесь не винокуренный завод».

Теперь уже мы все трое пытались поставить Гумберто на ноги. Миссис Рубиол любезно подняла бутылку и поднесла к губам Гумберто.

«Я голоден», – слабо пробормотал он.

«Думаю, ему нужен сандвич», – мягко произнес я.

«И сигарету, – прошептал Гумберто. – Только одну затяжку».

«Черт подери! – воскликнул Клод. – Пойду разогрею спагетти».

«Только не спагетти! – запротестовал Гумберто. – Лучше тефтельку».

«Будешь есть спагетти, – заявил Джеральд. – Я уже сказал, что здесь не винокуренный завод. Здесь также и не кафетерий. Больше всего мне это напоминает зверинец».

«Уже поздно, – сказал Гумберто. – Если только миссис Рубиол...»

«Забудь о миссис Рубиол, – оборвал его Джеральд. – Я сам отвезу ее домой».

«Очень любезно с твоей стороны, – пробормотал Гумберто. Мгновение он размышлял. – Какого черта ты сразу это не предложил?»

«Тсс! И рот на замок! Вы, Стрельцы, все равно что малые дети».

Неожиданно раздался звонок. Несомненно, полиция. Джеральд внезапно задергался, как электрический угорь. За считанные секунды он водрузил Гумберто на диван. Бутылку закатил ногой под тот же диван.

«Теперь слушай, Козерог, – сказал он, сграбастав меня за лацканы пиджака, – и соображай! Это твой дом и твоя вечеринка. Ты – это я, понимаешь? Все под контролем. Кто-то позвонил, но он уже уехал. Я позабочусь о Клоде. А теперь иди – открывай». И он слинял в мгновение ока.

Открыв дверь, я увидел перед собой человека в штатской одежде. Он явно не торопился ворваться внутрь и взять у нас отпечатки пальцев.

«Где тело?» – это был первый вопрос, какой он задал.

«Нет у нас никакого тела, – ответил я. – Мы все живы».

«Да, я вижу», – сказал он.

«Позвольте объяснить...» – произнес я, заикаясь.

«Не беспокойтесь, – мягко сказал человек. – Все в порядке. Я посижу, если не возражаете».

Когда он наклонялся, я почувствовал, что от него попахивает.

«Это ваш брат?» – спросил он, кивая в сторону Гумберто. «Нет, просто жилец».

«Ага, ясно. А выпить не дадите? Я увидел свет и подумал...»

«Дай ему глотнуть, – сказал Гумберто. – И мне тоже. Только спагетти не надо».

«Спагетти? – переспросил человек. – Зачем? Только выпить».

«Вы на машине?» – спросил Гумберто. «Нет, – сказал человек. И после небольшой паузы – скорбно: – Тело наверху?» «Нет никакого тела».

«Смешно, – отозвался человек. – Меня попросили перевезти тело». – Похоже, он говорил серьезно.

«Кто вы? – спросил я. – Кто вас прислал?»

«Разве нас не вызывали по телефону?»

«Никто вас не вызывал», – заверил я его.

«Должно быть, я пришел по неправильному адресу. Вы уверены, что никто здесь не умер – примерно с час назад?»

«Дай ты ему выпить, – потребовал Гумберто, пытаясь встать на ноги. – Мне хочется услышать, что он расскажет».

«Кто попросил вас прийти сюда? – вставил я. – Кто вы?»

«Налейте мне, как говорит ваш товарищ, и я все расскажу. Нам всегда вначале наливают».

«Кому это „нам“? – спросил Гумберто, трезвея на глазах. – Ну кто-нибудь налейте ему, ради Бога. И меня не забудьте».

«Вы ведь астролог, так?»

«Д-да», – подтвердил я, прикидывая, что последует дальше.

«Люди говорят вам, когда они родились, правда? Но никто не скажет, когда вы умрете. Так?»

«Никто здесь не умер», – сказал Гумберто. Руки его судорожно искали стакан.

«Хорошо, – сказал человек. – Я вам верю. Кроме того, нам все равно нечего делать, пока труп не застынет».

«Опять это „НАМ“. Объясните, откуда вы? Чем занимаетесь?» – Гумберто почти перешел на крик.

«Я их обряжаю», – ответил человек, вкрадчиво улыбаясь.

«А другие, что делают они?»

«Просто сидят с выражением готовности на лицах».

«А чего они ждут?»

«Выпивки, конечно, чего же еще?»

Миссис Рубиол наконец извлекла из-под дивана бутылку. Я подумал, что женщину надо представить.

«Это миссис Рубиол, – сказал я. – Еще одно тело... пока теплое».

«Вы детектив?» – спросила миссис Рубиол, протягивая руку.

«Детектив? С чего вы взяли?»

Молчание.

«Леди, я всего лишь гробовщик, – сказал человек. – Кто-то позвонил в похоронное бюро и сказал, что здесь требуются наши услуги. Ну, я надел шляпу и пришел сюда. Наше бюро всего в двух кварталах отсюда. – Он вытащил бумажник и вручил нам свою визитку. – „Макаллистер и компания“. Это мы. Никаких выкрутасов, никакой суеты».

«Господи! – вырвалось у Гумберто. – Гробовщик, вот те на! Нет, мне необходима тефтелька. – Он сделал несколько неуверенных шагов по направлению к столовой. – Эй! – крикнул он. – А где наши субретки?»

Я пошел на кухню. Там их не было. Открыл заднюю дверь и выглянул наружу. Все тихо.

«Они удрали, – объявил я. – Теперь можно обследовать кладовую. Я не отказался бы от ветчины и яиц».

«И я, – сказал Гумберто. – Ветчина и яйца. То, что надо. – Он немного помолчал, как бы решая некую задачу. – А ты не думаешь, – шепнул он, – что где-нибудь может отыскаться и бутылочка?»

«Не сомневаюсь в этом, – заверил его я. – Переверни здесь все вверх дном. Думаю, ты отыщешь золотую жилу. И попроси гробовщика помочь тебе».

Непристойность и закон отражения

Обсуждать природу и значение непристойности почти так же трудно, как говорить о Боге. Пока я не углубился в изучение литературы, существующей по этому вопросу, я и не представлял, в какую трясину вступаю. Уже на уровне этимологии понимаешь, что лексикографы – те еще обманщики – не меньше юристов, моралистов и политиков. Начнем с того, что те, кто серьезно пытается исследовать до конца значение этого понятия, вынуждены признать, что их поиски ни к чему не приводят. В книге «К чистоте» Эрнст и Сигл констатируют, что «нет двух людей, которые пришли бы к единому мнению по поводу дефиниций шести ужасных прилагательных: непристойный, похотливый, сладострастный, грязный, неприличный, отвратительный». Лига Наций тоже стала в тупик, пытаясь определить, что является непристойным. Д.Г. Лоуренс был, возможно, прав, когда говорил: «Никто не знает, что означает слово „непристойный“». Если обратиться к Теодору Шредеру, посвятившему всю свою жизнь борьбе за свободу слова*, то его мнение таково: «Непристойность не содержится в самих книгах и картинах, а является исключительно свойством сознания читателя или зрителя». «Все существующие аргументы в пользу запрета на непристойную литературу, – утверждает он, – неизбежно оправдывают и все остальные ограничения, накладываемые на свободу мысли».

* См. его «Вызов шести цензорам» и другие работы. – Примеч.

Как кто-то хорошо сказал: если начать перечислять все шедевры, заклейменные как «непристойные», получится нудный каталог. Большинство наших лучших писателей, от Платона до Хэвлока Эллиса, от Аристофана до Шоу, от Катулла и Овидия до Шекспира, Шелли и Суинберна, не говоря уже о Библии, были мишенью для тех, кто всегда пребывает в поисках нечистого, неприличного, аморального. В статье под названием «Свобода выражения в литературе» Хантингтон Кейрнз, один из наиболее терпимых и проницательных цензоров, подчеркивает необходимость переподготовки чиновников, отвечающих за соблюдение законов по цензуре. «В целом, – говорит он, – эти люди практически никак не связаны ни с наукой, ни с искусством, ничего не знают о той свободе самовыражения, которая была негласно дарована писателям за годы существования английской литературы, и с точки зрения экспертной оценки они не в состоянии иметь адекватное мнение по этому вопросу. В первую очередь переподготовка требуется правительственным чиновникам, а не массам, которые в своем большинстве лишь весьма поверхностно соприкасаются с искусством».

Думается, следует здесь же мимоходом отметить, что, хотя наше федеральное правительство не осуществляет контроль над произведениями искусства, созданными в стране, оно доверяет министерству финансов контролировать импорт из-за границы. В 1930 году был пересмотрен соответствующий закон, который теперь позволяет министру финансов, по его усмотрению, пропускать в страну классику или повсеместно признанные книги, обладающие несомненной литературной и научной ценностью, даже если в них есть элементы непристойности. Но что понимать под книгами, «обладающими несомненной литературной ценностью»? Мистер Кейрнз предлагает нам такую расшифровку: «Книги, которые американская серьезная критика не единожды признавала высокохудожественными». На первый взгляд такой подход кажется весьма либеральным, но в каждом конкретном случае, когда книга или произведение искусства способны вызвать сенсацию, такой либерализм дает сбой. Относительно сонетов Аретино известно, что они находились под запретом четыреста лет. Сколько нужно ждать, чтобы сняли запрет с некоторых современных произведений, никто не скажет. В уже упомянутой выше статье мистер Кейрнз признает: «Не похоже, чтобы теперешнее отношение к „непристойности“ изменилось». «Ни один из законодательных актов, – продолжает он, – не дает определения слову „непристойность“, и поэтому возможна самая широкая трактовка этого понятия». Те, кто воображал, что решение по «Улиссу» создает прецедент, должны теперь осознать, что были слишком оптимистичны. Когда дело касается книг с «беспокойным» содержанием, ничего нельзя окончательно установить. После многих лет борьбы с разного рода ханжами, фанатиками и прочими психопатами, определявшими, что мы можем читать, а что – нет, Теодор Шредер приходит к выводу, что «во внимание обычно принимаются не истинные качества книги, а ее предположительное воздействие на некоего гипотетического читателя, который в некое проблематичное время в будущем, возможно, прочтет эту книгу».

В своей книге «Вызов шести цензорам» мистер Шредер цитирует анонимного священника прошлого века, утверждавшего, что «непристойность существует только в сознании тех, кто ее видит и вменяет в вину другим». Эта малоизвестная книга содержит изрядное количество мест, проливающих свет на проблему; в них автор пытается доказать, что, согласно существующему в природе закону отражения, каждый совершает действия, подобные тем, которые приписывает другим; такое самосохранение равносильно саморазрушению и т.д. Эта здравая и просвещенная точка зрения, разделяемая, похоже, весьма немногими, подходит к сущности предмета ближе, чем все трактаты просветителей, моралистов, ученых и юристов, вместе взятые. В «Послании к римлянам» (14:14) это дается как аксиома на все времена: «Я знаю и уверен в Господе Иисусе, что нет ничего в себе самом нечистого; только почитающему что-либо нечистым, тому нечисто». Однако каждый здравомыслящий человек понимает, что такой подход не примет во внимание ни один суд вкупе с почтовым ведомством.

Совершенно другую точку зрения, заслуживающую того, чтобы на нее обратили внимание, так как она не только искренняя и честная, но и выражает мысли многих людей, высказывает Хэвлок Эллис, утверждающий, что непристойность есть «постоянный элемент социальной жизни человека и отвечает глубокой потребности его сознания»*. Эллис идет дальше и утверждает: «Взрослым людям нужна непристойная литература так же, как детям – волшебные сказки: это освобождение от подавляющего действия общепринятых норм». Это точка зрения культурного человека, чьи нравственная чистота и мудрость признавались выдающимися критиками повсеместно. Она соответствует житейскому взгляду средиземноморских народов, которыми мы вроде бы восхищаемся. Будучи англичанином, Эллис преследовался за свои взгляды и идеи по поводу пола. Начиная с 19 века и далее те английские писатели, которые осмеливались писать об этом предмете честно и не предвзято, подвергались гонениям и унижениям. Думается, распространенный подход англичан к этому вопросу достаточно хорошо представлен в той изысканной галиматье, каковой является статья «Нуждаемся ли мы в цензоре» виконта Брентфорда. Брентфорд – тот господин, который пытался оградить английскую публику от таких чудовищных произведений, как «Улисс» и «Колодец одиночества». Он принадлежит к тем буйно произрастающим в англосаксонском мире типам, к которым вполне приложимы слова доктора Эрнеста Джонса: «Люди с тайным влечением к разного рода соблазнам заняты по большей части тем, что старательно борются с теми же искушениями у других; под предлогом защиты сограждан они на самом деле защищают себя, страшась в глубине сердца своих слабостей».

* «Моrе Essays of Love and Virtue». – Примеч. авт.

Как тот, кого обвиняли в использовании непристойной лексики более, чем кого-либо другого из современных англоязычных писателей, выскажу свой взгляд на этот предмет. Думаю, в силу вышесказанного он может представлять особый интерес. Со времени первого издания «Тропика Рака» в 1934 году в Париже я получил не одну сотню писем от читателей со всех концов света, от мужчин и женщин разного возраста и положения; эти письма в большинстве своем содержали слова поддержки и благодарности. Многие из тех, кто неодобрительно отнесся к книге из-за грубого языка, выражали свое восхищение ею в целом, и только немногие, очень немногие писали, что книга скучна или плохо написана. Роман и по сей день пользуется устойчивым спросом, продаваясь «из-под прилавка»; время от времени о нем появляются критические статьи, хотя опубликован он был тринадцать лет назад и тут же запрещен в англосаксонских странах. Единственное, чего добилась этим цензура, – загнала книгу в подполье, сократив таким образом число продаж, но в то же время она создала роману лучшую рекламу на свете – устную, от читателя к читателю. Роман есть в библиотеках всех наших лучших университетов, профессора часто рекомендуют его студентам, и постепенно он стал занимать достойное место в нашей литературе рядом с другими выдающимися произведениями, которые в свое время тоже были запрещены. Эта книга вызывает большой интерес у молодых людей, и я получал прямые и косвенные свидетельства того, что она не только не разрушила их жизни, но и повысила их моральный уровень. Эта книга – живое свидетельство поражения цензуры и доказательство того, что она может защитить от нежелательного влияния только самих цензоров – и то только в силу закона природы, известного всем, кто излишне предается удовольствиям. В этой связи я чувствую необходимость упомянуть об одной любопытной закономерности, на которую часто обращали мое внимание книгопродавцы, а именно: устойчивым и даже растущим спросом пользуются два рода книг – так называемая порнографическая, или непристойная, литература и оккультная. Это вроде бы подтверждает точку зрения Хэвлока Эллиса, о которой я упоминал выше. Несомненно, все попытки контролировать хождение непристойной литературы, как и попытки контролировать распространение наркотиков или проституции, обречены на неудачу всюду, где делает успехи цивилизация. Вне зависимости от того, являются эти вещи безусловным злом или нет, они неотъемлемые элементы нашей социальной жизни, и не подлежит сомнению, что все они синонимы того, что зовется цивилизацией. Несмотря на все, что было сказано и написано в защиту и против этих явлений, люди так и не смогли прийти в отношении их к такому же согласию, как, например, в отношении рабства. Можно предположить, что когда-нибудь они исчезнут, но тогда можно также предположить, что, несмотря на сегодняшнее поголовное неодобрение рабства, оно может начать практиковаться вновь.

Постоянный вопрос, который задают автору «непристойных» произведений: зачем вы пользуетесь таким грязным языком? Подтекст здесь следующий: такого же эффекта можно добиться и с помощью традиционных эстетических средств. Однако нет ничего более далекого от истины. Сколь бы непривычная лексика ни употреблялась в таком произведении – я беру здесь самые крайние случаи, – будьте уверены, что никакие другие идиомы тут не подойдут. Результаты напрямую связаны с намерениями, а последние, в свою очередь, подчиняются законам компульсии, столь же неотвратимым, как и законы природы. Люди не творческого склада редко это понимают. Кто-то сказал, что «писатель, открыв нечто новое, стремится передать свое новое знание читателю. Это новое знание, безразлично, сексуального оно или иного характера, непременно вступит в конфликт с распространенными убеждениями, страхами и запретами, потому что последние в большинстве своем основаны на заблуждениях». Какие бы ни назывались смягчающие обстоятельства, оправдывающие ошибочные оценки публики, – вроде недостатка образования, отсутствия контактов с искусствами и так далее, факт остается фактом: всегда будет существовать пропасть между творцом и массой, потому что последняя глуха к тайне, пронизывающей все сущее. Борьба, которую художник сознательно или бессознательно ведет с публикой, почти всегда сконцентрирована на необходимости выбора. Не останавливаясь на вопросах «эго» и темперамента и взглянув достаточно широко на творческий процесс, превращающий художника всего лишь в рабочий инструмент, мы тем не менее вынуждены признать, что дух любой эпохи – плавильный тигель, в котором некие жизненные скрытые силы ищут выражения тем или иным способом. Возможно, есть нечто таинственное в проявлении глубоких и непредвиденных влияний, которые выражаются в движениях и идеях, возмущающих общественное мнение в разные исторические периоды, однако в этом нет ничего случайного или странного. Законы духа могут быть постигнуты, как и законы природы. Но прочесть их смогут только те, кто сам прикоснулся к тайне. Глубина толкований делает их недоступными для массы, которая бездумно относится к жизни.