Текст книги "Волк"

Автор книги: Геннадий Якушин

Я прихожу в котельную, как велел Ундол. Там меня встречает Кроха. С ним по металлической лестнице мы спускаемся в ее чрево. Внизу он хватает меня за руку и минут десять-пятнадцать тащит в кромешной тьме по тоннелю с осклизлыми стенами и полом. Наконец мы останавливаемся под люком, из которого брезжит тусклый желтоватый свет, поднимаемся по приставной лестнице и оказываемся в длинном коридоре со стенами из красного кирпича и рядом дверей. Кроха поднимает и ставит у стены лестницу, закрывает люк, а затем со словами: «Жди нас!» вталкивает меня в одну из дверей и закрывает ее с обратной стороны на защелку.

Испуганный и обескураженный таким обращением, какое-то время я не могу прийти в себя. Но, видно, не зря мне дали кликуху Волк. Меня приводит в себя нос. Он улавливает очень вкусные запахи. Я начинаю вертеть головой и обнаруживаю, что нахожусь в комнате без окон. Она освещается бронзовой люстрой со свечами. Стены комнаты оклеены красивыми обоями. Старинная, как в кино, мебель. Посредине – огромный стол. На нем пироги, красная и черная икра, овощной салат, селедка, колбаса, сыр, супница, графинчики с водкой и вином, кувшины с пивом и квасом.

И в тот миг, когда моя рука тянется к блюду с пирогами, появляются Ундол, Кабан и Кроха. Они в черных костюмах, белых рубашках и при галстуках. На ногах у них лакированные полуботинки. Ундол подходит к столу, отодвигает стул, садится, берет салфетку, разворачивает ее, кладет себе на колени и только после этого обращается ко мне, Кабану и Крохе:

– А вам что, особое приглашение?

Некоторое время за столом царит молчание. Все заняты поглощением пищи. Правда, по-разному.

Ундол ест со светской свободой и изыском. Я тоже не комплексую перед обилием столовых приборов – мой отец, когда в Москве, требует от домашних полного соблюдения правил этикета за столом. Остальные в основном пользуются руками и зубами. Ундол какое-то время с усмешкой наблюдает, как насыщаются его кореша, и говорит с поддельным возмущением:

– Волк, научил бы ты этих олухов обращаться с ножом и вилкой. – И продолжает уже серьезно: – Как видите сами, Иван прав. Волк сможет работать под пай-мальчика, ребеночка из интеллигентной семьи.

Кабан поднимает голову от тарелки и жестко, как приговор, произносит:

– Вот пусть завтра и покажет свои способности, чего толковищу разводить.

Ундол по-товарищески кладет руку мне на плечо:

– Видишь, Гена, не все тебе доверяют. А я верю в тебя и поэтому в штаб пригласил. Кстати, о нем очень мало кто знает. Он ведь находится под землей.

– А где под землей? – интересуюсь я.

– Помнишь место; где церковь сломали? Все снесли, сровняли, а про нижний этаж, что под землей, забыли. Мы в нем и находимся. Выходы отсюда в склеп, что на берегу, и в котельную. На месте котельной до революции, говорят, дом церковного старосты был, – объясняет Кроха.

– Ты что лепишь, ты кому лепишь?! – взрывается Ундол.

– Так ты же сам утверждал, что Ивана он и что доверяешь ему, – оправдывается Кроха.

Ундол пристально смотрит на Кроху и с сожалением делает вывод:

– Шестерить тебе еще и шестерить! – И обращается ко мне: – Гена, вот нас называют блатными, а на самом деле мы тимуровцы. Хотя это не совсем точно. Мы поступаем так, как поступали благородные люди Робин Гуд или капитан Немо. Ты, я думаю, читал о них или кино смотрел. Они бедным помогали. Смотри, Рыжий тебя обокрал, а мы тебе деньги вернули, и даже больше, чем у тебя было. А Рыжего Кабан наказал. По заднему месту ремешком походил. Притон из твоей квартиры шпана да голубятники устроили. Братишек напугали. Сию минуту твою квартиру, по моей просьбе, в порядок приводят, стирают, гладят, подмазывают, подкрашивают, полы натирают. Братишек твоих стригут и моют. И еще скажу, скажу с болью в сердце. На наш Дорогомиловский рынок нацмены лезут. Наших русских баб, детей последнего куска хлеба лишают. А они ведь под немцем были. Избы у них фашисты спалили. Многие в землянках по сей день ютятся. А мужики их погибли геройски. Рынок их спасает. Там они молоко, картошку, морковку, ягоду какую продадут и одежку себе, детям купят. А эти нацмены русских с прилавков теснят. И кто, скажи, кроме нас защитит их? Никто! Только мы. На завтра мы намечаем операцию, чтобы изгнать их. Я хотел тебе, как лидеру, предложить возглавить ее, но не могу. Ты должен идти в школу. И я, как старший товарищ, прошу тебя школу больше не прогуливать. Учиться станешь на пятерки. СССР нужны грамотные кадры, так как они решают все.

– Жалко, что Волка не будет. За ним все пойдут, а без него наших не освободить, – со слезой тянет Кабан.

Его поддерживает Кроха:

– Волк, ты столько прогуливал, что один день ничего не значит.

Я поднимаю глаза на Ундола:

– Кроха правду сказал. Один день ничего не значит. Если я нужен для такого благородного дела, то прошу тебя, пусть я прогуляю еще один день!

– Ладно, уговорил, – соглашается Ундол. – В девять утра соберешь ребят со двора в сквере напротив детской больницы. Скажи, чтобы взяли с собой сумки – грецкие орехи класть, навалом их будет. Подробнее тебе все объяснит Кабан. А теперь можно и повеселиться. Волк, спой нам! – Он достает из шкафа скрипку и начинает играть. – Люблю, когда ты поешь.

И я запеваю под его мелодию:

 
Старушка не спеша
Дорожку перешла.
Ее остановил милиционер:
– Стой, бабка, стой!
Меня не слушала,
Закон нарушила.
Плати же, бабушка,
Ты сто рублей.
– Ой! Милый, дорогой,
Я так спешу домой.
Сегодня мой Абраша выходной!
Вот в этой сумочке
Кусочек булочки,
Пол-литра водочки
и пирожок!..
 

– Эх, Волк ты Волчище! – со слезой в голосе восклицает Ундол. – Да разве мой папа о такой музыке мечтал для своего сына, когда нанимал для меня лучших преподавателей. Эх ты, мой маленький друг! Если бы ты знал, какое папа строил для меня будущее. Он мечтал сделать из меня профессора изящных искусств. Меня учили понимать классическую музыку, изобразительное искусство, архитектуру. Я с детства знал, что такое драгоценные камни и как их отличать от подделок. Эх, папа, папа! Душа твоя вылетела через трубу крематория фашистского концлагеря, и ты забыл обо мне. Почему ты ни разу не пришел ко мне, хотя бы во сне! – истерично воет Ундол и бьется головой о стену.

Размазывая по щекам слезы, он подходит к патефону, заводит его и ставит пластинку. По комнате разносится голос Лемешева: «Сердце красавиц склонно к измене…»

– К восприятию такой вот музыки готовил меня мой папа! – сквозь прорывающиеся рыдания выкрикивает Ундол, когда заканчивается пластинка.

Блатные не могут жить без театра – это я пойму много позднее.

Утром, чистенький, аккуратненький, с сумочкой в руке, я покупаю на рынке у грузина два кило орехов и ухожу. Минут через пятнадцать я возвращаюсь и обвиняю грузина в том, что он вместо двух кило насыпал мне в сумку только один. Грузин называет меня обманщиком, кричит, ругается, но я стою на своем. Очередь, выстроившаяся у кузова машины, с которой идет торговля, начинает возмущаться. Больше всех кричат играющие роль покупателей Кабан и Кроха.

– Сколько ты будешь заниматься с этим пацаном! Давай отпускай, не задерживай людей! – орет Кабан.

– Ну что, что ты смотришь? Дай по шее этому сопляку и гони его! – вторит ему Кроха.

Но как только грузин хватает меня за шиворот пальто, настроение очереди мгновенно меняется. Женщина, стоящая за Крохой, вдруг в голос начинает вопить:

– Ребенка бьют, детей убивают!

Инвалид, пристроившийся сбоку, чтобы получить товар вне очереди, поднимает к небу обе руки с костылями и мощно басит:

– Братцы, русских бьют! Все ко мне!

Рынок начинает шевелиться. В нашу сторону выдвигается организованная мной шпана. Как муравьи, они облепляют машину, и орехи текут в их карманы, сумки и даже наволочки. На помощь своему земляку бросается человек пять грузин. И один из них так прихватывает малолетку за ухо, что тот визжит как резаный и у него течет кровь. Это уже серьезно.

Вмиг по рынку разносится молва, что грузины убили голодного русского мальчика за орех. Колхозники, оставив без присмотра на прилавках товары, бросаются к месту происшествия, кто с топором, кто с камнем, кто с палкой. Даже безногий солдатик катится на своей тележке и орет:

– Дайте мне этого гада, дайте! Я его задушу, своими руками задушу! Братцы, за что мы воевали, если детей наших на нашей русской земле нацмены убивают!

С огромным трудом милиции удается вырвать из рук разъяренной толпы полуживых грузин.

После завершения операции пацаны сдают добычу Кабану в котельной. Он ханом восседает за самодельным прилавком и, закидывая назад голову, поет:

 
– Граждане, послушайте меня.
Гоп со смыком буду это я. Ха-ха!
Пропою я вам такую
Дорогомиловки блатную,
Чтоб банкиры лопнули от злости. Ха-ха!
Приехал из Америки посол. Ха-ха!
Дурак он был и глупый, как осел. Ха-ха!
Он сказал, что Гари Трумэн
План в Америке задумал,
Чтобы нас с лица земли стереть.
Я ему на это отвечаю: Ха-ха!..
 

За принесенные орехи Кабан одаривает кого рублем, кого трешкой, а кого и двадцатью копейками. Собранные от пацанов орехи он позднее сбудет на Центральном рынке.

А отец не знает, да и не может ничего знать о том, как живет его семья. Он выполняет то одно, то другое задание и почти постоянно находится в командировках.

Глава VII

У подъезда ко мне подходит младший брат Володя и объявляет, что дома меня ждет девчонка.

Я вхожу в комнату и вижу за столом рядом с отцом и матерью нашего комсорга Свету. Она одета в темный полосатый пиджак, такую же юбку и черные туфли с дырчатым узором. Я замечаю, что Света, держа чашку с блюдцем в руках, отнюдь не страдает застенчивостью. Напротив, она ведет себя так, будто приход в мой дом самая естественная вещь в мире. Никакого благоговения или особой почтительности. Просто любезность и корректность. Света рассказывает моим родителям о себе. Ее семья из Подольска. Они жили в большом деревянном доме бабушки. Три года, как перебрались в Москву. Отец – архитектор, а мама работает учительницей русского языка и литературы. Она тоже хочет быть учительницей и уже студентка первого курса пединститута. Должность кладовщицы – занятие для нее временное. Комсомольская работа ей необходима для будущей профессии. Нужно научиться общаться с людьми, особенно с молодыми.

– А ты что, уже старая? – ехидничаю я, устраиваясь за столом. И замечаю, что по лицу девушки пробегает тень то ли смущения, то ли неудовольствия.

– Помягче, Гена, – прерывает меня мать.

– Светлана, может быть, вы желаете побеседовать с моим сыном наедине? – обращается к гостье отец.

– Нет, нет, что вы! Какие у меня могут быть от вас секреты! – восклицает она, чуть краснея, но тут же быстро справляется со своей минутной неловкостью и строго говорит: – Я пришла как официальное лицо. Я у многих своих комсомольцев дома была. Теперь вот у Геннадия. Спасибо за угощение, все было очень вкусно. – Света встает.

– Нет, так просто мы вас не отпустим, – с широкой улыбкой батя поднимается из – за стола.

Он последнее время в прекрасном настроении, так как снова при деле. Отец работает теперь начальником районной автоинспекции Москвы. Он величаво толкает дверь в соседнюю комнату, где находятся мои братья, легким покашливанием прочищает горло и берет балалайку. Валера, Володя и мать становятся с ним рядом. Я настраиваю гитару. Мы ударяем с отцом по струнам, и маленькие, чистые аккорды, как цветы, повисают в воздухе. Мелодия «Лучинушки», выводимая мальчишечьими голосами Валеры и Володи, складывает их в букеты. И вот вступают отец и мать, а затем к ним присоединяюсь и я. Льется проникновенная, раскрывающая душу песня, нет, не песня – молитва. Светлана сидит, сложив руки, очарованная и околдованная. Лицо комсорга смягчается и приобретает какую-то детскую округлость. Наше выступление закончено, и Света просит отца:

– Василий Максимович, а вы не смогли бы мне помочь спеть песню «Вечерком на реке всякое бывает…». Я ее очень люблю.

– Я знаю эту песню, но ее лучше петь под гармонь, – замечает батя, – сейчас я ее возьму.

Принеся из кабинета свою двухрядку, он поудобнее устраивается и говорит:

– Что же, начнем, пожалуй, – и разводит меха.

Света поет бойко, весело, без всякого жеманства. При этом брови, нос, губы у нее как-то забавно подпрыгивают, и это вносит в ее исполнение некоторый юмор. Мой брат Валера смотрит на Свету не отрываясь, словно глазам его предстало зрелище, о котором он давно мечтал. Света, видимо, замечает особое внимание к ней Валеры и, допев, вновь обращается к отцу:

– Василий Максимович, а может, Валера споет?

Уши моего брата начинают пылать, да так, что смотреть на них становится больно.

– Почему бы и нет, – соглашается отец.

Прекрасный у нас получается вечер. Брат, не дожидаясь команды, расплывается в улыбке и затягивает «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина…». А отец подхватывает мелодию на балалайке. У Валеры получается здорово, петь он умеет, ничего не скажешь, во мне же поднимается дикая зависть к брату. Света упивается его пением, и в этот момент она прекрасна. На земле много красивых девушек, но только сейчас я осознаю разницу между красивыми и прекрасными. Нет на ее лице места всяким милым родинкам, пятнышкам, изъянцам, шрамикам. Я чувствую, что влюбляюсь в нее.

Позже Света начинает бывать у нас дома чуть ли не каждую неделю и постепенно становится в нашей семье своей. И понятно, когда она просит меня выступить на заводском новогоднем вечере, я ей как своей отказать не могу.

В этот Новый год очередь нашей семьи приглашать родственников в гости. К нам собираются приехать почти все они, и дел у матери невпроворот. Их хватило бы и на пятерых, но она управляется одна. Наша помощь просто не в счет при том объеме работы, который сваливается на нее. Главное для нас, мужчин, – это до зеркального блеска натереть, отполировать паркет и выбить ковры, с чем мы успешно и достаточно быстро справляемся. А затем мы устанавливаем и украшаем елку. Мать же стирает, гладит и вновь развешивает занавески с подзорами, раскидывает на мебель кружевные накидки и покрывала. Больше всего она уделяет внимания скатертям и салфеткам, которые должны украсить праздничный стол. Мать их кипятит и стирает до тех пор, пока они не приобретают молочную белизну, и только после этого крахмалит. До первозданного блеска ею чистятся вилки, ножи и ложки, специальным составом моется хрусталь и праздничные сервизы. Это ее лицо.

По подсчетам отца, к нам приедет не меньше двадцати пяти-тридцати человек. Но нельзя сказать, чтобы это было обременительно для нас. Так уж повелось, что родные большую часть угощений и напитков привозят сами, причем каждая семья стремится похвастать своим фирменным блюдом.

С утра помочь матери готовить приезжают ее сестры. И сразу жизнь на кухне закипает. Слышатся бряцание сковородок и кастрюль, шипение, бульканье, фырканье и самое главное – запахи. Удивительные запахи праздничных блюд ползут по всей квартире. Отец, готовясь встречать гостей, надевает выходной костюм.

Первыми на «Победе» прибывают из деревни дядя Кирилл с женой и дочерью. Они привозят для стола перед самым отъездом забитых барана с поросенком и десятилитровую бутыль самогона.

– Вася, братишка, – говорит он, обнимая отца, – я понимаю, что мы рановато, но сам знаешь, по нашим-то дорогам, да зимой…

Извинение вполне уместное, если учесть, что не было еще и десяти часов дня. Покормив ранних гостей, мать отправляет их отдыхать. Мы с отцом и братьями устанавливаем столы, а мать с тетками их сервируют. И только после того как елка загорается праздничными огнями, а на сдвинутых столах, покрытых белоснежными скатертями, вырастают пирамидки из салфеток и начинают играть светом хрустальные грани бокалов, рюмок и стопок, я еду на заводской новогодний вечер.

Мое выступление на вечере имеет успех, и Света очень довольна. Из клуба мы выходим вместе и я, между прочим, интересуюсь, где и как она собирается встречать Новый год. Света сообщает, что родители уехали на праздничные дни в Подольск. Звали и ее, но она не смогла, так как надо было организовывать и проводить концерт. А Новый год она, наверное, будет встречать с подругами. Я ей предлагаю пойти к нам. И она тут же соглашается.

Мы со Светой входим в квартиру и видим за столом буквально всех – бабушку, тетю Анну, дядю Костю и Татьяну; семьи Самосудовых, Щербаковых, Кузнецовых, Гришиных и Никуличевых. В кругу родни мы провожаем старый год и под бой курантов встречаем новый. А затем поднимается дядя Володя Самосудов, секретарь ЦК профсоюзов:

– Я предлагаю выпить за Якова Ивановича, руководителя артели мебельщиков. Это он всех нас спас от уничтожения троцкистской сволочью! – И продолжает: – К их деревне прибился перед революцией некий Семиоков. Руки у него не из того места росли, и в работники его никто не брал. А Щербаковы взяли. И этот пролетарий после семнадцатого года занимает в Москве руководящий пост. Становится домоуправом. По тем временам должность не шуточная. Сами подумайте – Семиоков прописывает, дает разные там справки. И Яков Иванович, когда его родителей и сестер ссылают, находит Семиокова. Тот, не спрашивая документов, устраивает его на работу. И принимает меры к спасению всей семьи Щербаковых. А позднее, когда Щербаковы укрепились в Москве, потянулись к ним и мы. В комнатенке Якова Ивановича спали порой по очереди, и на кроватях, и под кроватями. Эта комнатенка стала для меня, для Василия, для Кирилла, да что я перечисляю, наверное, для всех тогда – местом старта, начала.

Тост поддерживается, а потом начинаются разговоры. О новой марке нержавеющей стали говорит дядя Вася Самосудов – заместитель директора металлургического завода. Дядя Володя вспоминает о том, как он, будучи секретарем Орловского обкома партии, организовывал партизанское движение. В беседу вступают и дядя Яша со своими проблемами, и дядя Кирилл.

Мои двоюродные братья и сестры, а их за столом двенадцать, не обращая внимания на старших, переглядываются между собой, похихикивают, многозначительно жестикулируют, привлекая внимание Светы. Я шепчу ей на ухо, что пора смываться. И мы меняем согретое теплом моих родственников застолье на ночной новогодний мороз улицы.

Народу на Можайке много, и все гуляющие идут к центру. Мы вливаемся в общую массу, идем до Ленинской библиотеки и далее выходим на Манежную площадь. В центре ее огромная ель, светящаяся сотнями огней. Вокруг смех, пляски, танцы. Дед Мороз поддерживает всеобщий подъем, поздравляя через каждые пятнадцать-двадцать минут всех гуляющих с Новым годом. С лотков продают шампанское, вина, водку, выпечку, бутерброды с колбасами, красной и черной икрой, мясные деликатесы, шашлыки, конфеты и фрукты. Мы проходим по Лубянке, и я показываю Свете клуб, на сцене которого неоднократно мальчонкой пел и плясал вместе с отцом.

– Ген, а откуда в тебе это цыганское? – спрашивает Света. – Вот когда сегодня ты пел, ты пел как настоящий цыган! И если бы я не знала вашу семью, я бы сказала, что ты цыган.

– Это было в войну, – отвечаю я. – Представь себе барак. Зажигается свет, громкие и резкие голоса, топот ног будят меня. Мать, уже одетая, говорит мне на ходу: «Я тебе оставляю две картофелины и кусочек хлеба. Пей чай. Я ухожу на работу». Свет гаснет, и я снова засыпаю. Сквозь сон я слышу какой-то звон и пыхтенье. Я открываю глаза. Из-под кровати появляется алюминиевый таз. «Это наш таз, – возмущаюсь я. – Не трогай!» Из-за простыни, отделяющей наше жилище от остальных, высовывается голова Гали – девочки лет тринадцати-четырнадцати: «Что ты жмотничаешь? Не съем я ваш таз. Мне после ночной смены помыться надо». Я отворачиваюсь от девочки: «Мамка ругается. Пользуетесь тазом, а не моете». – «Я всегда чистый ставлю на место».

На пол падают замасленные до блеска телогрейка, ватные штаны, солдатский ремень и гимнастерка. На табуретку кладутся майка и трусики. Девочка моется. Я подхожу к ней, ладонью зачерпываю из ведра подогретую воду и протираю себе лицо.

«Грязнуля, когда последний раз мылся-то? – спрашивает Галя. – Хочешь, помою?» – «Нет. Я с мамой недавно в баню ходил», – бурчу я.

Хлопает дверь, с клубами пара в барак вваливается одноногий комендант и сразу начинает кричать: «Барак сгноить хочешь?! Баню устроила! Я тебе покажу. А ну все убирай. И чтобы полы досуха вытерла! Безобразница!» Снова хлопает дверь, и комендант скрывается за клубами пара.

Я ухожу вслед за ним, оставив картошку и хлеб маме. Я найду, где поесть. На улице еще темно и освещенные окна госпиталя видны прямо из барака. Мне надо успеть туда к завтраку, и я бегу очень быстро. Мороз пощипывает нос и щеки. Снег скрипит под ногами. Одному на улице страшновато. Через главный вход меня не пропустят, и я по сугробам пробираюсь вдоль забора к лазу. С трудом разгребаю руками снег, отодвигаю немного доску и протискиваюсь в щель. Через черный ход, где угольная яма, прохожу в лечебный корпус…

Мой рассказ прерывают налетевшие на нас ряженые – девушки, одетые парнями. Они со смехом затаскивают нас в какой-то двор. А там вокруг елки веселится не только Дед Мороз, но и разные чудища с козлиными, лошадиными, бычьими и ослиными головами. Они «пугают» нас своими дикими шуточками и выходками. Над нами «измываются» ведьмы и черти, одетые в какое-то отрепье. Баба Яга[9]9
  Правильно Баба-Йога – богиня-покровительница детей-сирот. Она собирала их по городам и весям и доставляла в свой скит. Делала она это для того, чтобы спасти от гибели остатки родов расы великой (Веды).


[Закрыть] на метле «летает» надо мной и Светой. Добрыми нам кажутся только поющие дети. У меня в кармане несколько шоколадных конфет, взятых с праздничного стола. Я отдаю их ребятишкам, и Дед Мороз дает команду чудищам нас отпустить.

Через Варварку мы выходим на Солянку – и вот уже дом Светы. Он стоит напротив ворот с двумя львами, чуть правее, если смотреть из центра. Однако Света не идет домой, а требует продолжения рассказа.

– Ну, что же, – соглашаюсь я, – если интересно, слушай. «Цыганенок! Сейчас он нам спектакль устроит!» – увидев меня, восклицает один из легкораненых. «Его надо покормить вначале», – замечает другой – лежащий. Как потом выяснилось, цыган. «Да он русский, черненький только. Ты по солнышку ходил?» – спрашивает пожилой солдат. «Дедушка, я по солнышку не ходил. Я по земле ходил, а солнышко на меня светило», – уверенно поправляю я солдата.

Раненые окружают меня. С шутками и смехом снимают пальто, шапку, развязывают шарф.

«Мальчик, подойди ко мне», – зовет цыган. Я подхожу. «Мамка есть?» – спрашивает он. «Есть, – гордо поднимаю я голову. – Она снаряды на станке делает. Врагов убивать!» – «Это хорошо, когда мамка есть», – тихо произносит он, гладя меня по голове.

Через минуту я уже сижу за столом, уплетаю манную кашу и запиваю ее какао. После сытного завтрака я устраиваю концерт. Что мне сказать о своих артистических способностях того времени? Единственное, что я старался. И все-таки артист я был, наверное, не очень плохой, если со мной стал заниматься раненый в ноги цыган. Он меня учил петь песни на свой лад. Так, как поют их цыгане.

– Горюшко ты мое, – как-то по-бабьи шепчет Света. – Пошли ко мне.

– А к тебе можно? – задаю я дурацкий вопрос.

В ответ она обдает меня волной нежности, даже не прикасаясь. А потом целует и что-то говорит, а я уже и не понимаю смысла ее слов, но каждое из них мне кажется ярким хрупким цветком, высеченной искоркой, легкой бабочкой.

«Жизнь задолжала мне, – мелькает в моем сознании, – меня все время теснят и давят. И может, вот сейчас на мою долю выпадет кусочек цветного солнечного счастья, осколок радости, веселая ярмарка, карусель…»

Света вводит меня в прихожую.

– Раздевайся, – командует она.

И сама быстро сбрасывает с себя пальто, стягивает полусапожки и кидает на вешалку белый шарф. Я следую ее примеру. Света подает мне домашние тапочки – надевай, отцовские – и зажигает свет.

– Это – зала и одновременно папина мастерская. Там – спальная отца с матерью и вон та комната – моя, – тоном экскурсовода говорит она. – Хочешь посмотреть?

И, не дожидаясь моего согласия, распахивает передо мной дверь. Я вижу у стены тахту, у окна – письменный стол, в углу – шкаф.

– Заходи, садись, не стесняйся, – указывает Света на тахту и первой плюхается на нее. Я пристраиваюсь рядом.

– Подожди, я сейчас, – вдруг вскакивает она и скрывается за дверью.

Через некоторое время Света возвращается с чашкой изюма, но уже в халатике, и садится на старое место, подобрав под себя голые ноги. Она берет из чашки несколько изюмин и на ладони протягивает мне. Я захватываю их с ее ладони прямо губами, и мы смеемся.

– Хорошая коняшка, не кусается, – говорит Света, а сама внезапно прихватывает зубами мне ухо и тут же быстрой змейкой скрывается за моей спиной.

Я резко поворачиваюсь, хватаю ее на руки, поднимаю и кружу. Поясок ее халатика развязывается, и распахнувшиеся полы обнажают тело девушки.

Во мне все взрывается и закипает. Я падаю на тахту вместе с ней. Света лежит на моей груди, и я слышу, как бьется ее сердце.

Неожиданно она с маху бьет меня по лицу. В ответ я сжимаю с неистовой силой ее плечи, а потом растворяюсь в ее нежности. Я разливаюсь в ней, все прошлое исчезает, стирается. Я возрождаюсь иным созданием, чистым и счастливым.

А через пару дней на заводе, моясь под душем, я обнаруживаю, что на моей груди больше нет медальона, подаренного Кариной…

Мой образ жизни после новогодней ночи в корне меняется. Света, не спрашивая меня, вешает на стену в нашей квартире ею подготовленный мой распорядок дня – с красными, черными и синими энергичными линиями. На письменном столе раскладывает аккуратными стопочками мои школьные тетради и учебники. Она составляет каталог нашей домашней библиотечки, выясняет, сколько книг из нее я не прочитал. И список этих книг тоже оказывается на стене. Не жалея моего самолюбия и своего времени, она методично заполняет пробелы в моих знаниях школьной программы. И своего Света добивается. Я выхожу почти в отличники.

На заводе меня принимают в комсомол, а через два месяца по ходатайству комитета комсомола завода переводят в бригаду слесарей-инструментальщиков. И не учеником, мне присваивают второй разряд. «До того я стал хорошим – сам себя не узнавал!» – вроде бы так писала Барто.

Однако все сильнее и сильнее у меня возникает желание взбунтоваться. Мне кажется, что Светлана неведомым способом меня напрягает, заводит, и я от этого верчусь. А вдруг она выбирает не мои обороты, не ту частоту вращения? А может, я сам по своей воле кружусь? У меня же многое получается. Но от этих всех побед я не получаю никакого удовольствия. Нет смака!

«Все, хватит! – говорю я себе. – Надо кончать с этим правильным образом жизни. Баста!» Бог ты мой, отчего же я такой родился! Все время меня, как медведя, кто-то держит на цепи. Света думает, что поняла мою суть, или считает, что поняла, и вот совершенствует меня. Она желает мне добра, желает видеть меня хорошим. А мне тошно. Я нервничаю и раздражаюсь. Домашним и Свете с каждым днем со мной все труднее и труднее.

А тут еще мои новые кореша посчитали необходимым со мной разобраться.

Как-то выхожу я из проходной и вижу: стоит троица. Мирон говорит:

– Давно не виделись, Ген. Пошли, прогуляемся.

– Опять водку, что ли, пить? – спрашиваю я.

– Комсомольцам мы не ставим, – с издевкой отвечает Федор.

А Слава становится за моей спиной и, подталкивая меня своей огромной лапищей, бубнит:

– Ну, пошел, пошел, чего стоять-то зря.

Мы переходим улицу и заходим во двор, заваленный строительным мусором. Кроме вспугнутых нами кошек, здесь никого не видно. Уныло, пустыми глазницами смотрят окна. А из раскуроченных дверных проемов тянет мертвой сыростью.

Внезапно я получаю сзади мощный удар Славы и лечу в сторону Мирона, тот бьет меня в солнечное сплетение. Затем я нарываюсь лицом на кулак Федора и падаю в снег.

– Стоп, мужики, лежачих не бьют, – слышу я голос Мирона.

Я чуть приподнимаюсь на локтях и утыкаюсь в три пары грязных, разношенных ботинок. Взгляд мой скользит выше, по мятым, потрепанным брюкам. Я встаю на одно колено и вижу телогрейку, два стареньких демисезонных полупальто и, наконец, смеющиеся рожи. Миг, и я, оттолкнувшись от земли всеми четырьмя конечностями, выпрыгиваю из окружения.

– Заплутался ты, Генк, – хохочет Федор. – Заплутался!

– Кончайте ржать, суки рваные! – кричу я.

А они еще громче заливаются, аж заходятся от смеха. Плохо это или хорошо, но только все еще сидит во мне старое, воровское. Я выхватываю из кармана нож-прыгунок и давлю, где следует. Щелкнув, выскакивает лезвие, и мои кореша тут же стихают. Щелчок этот доходит до них сразу, словно я не пружину ножа-прыгунка нажимаю, а какие-то кнопки в них самих. Я знаю, что все они деревенские, но, видно, в Москве уже пообвыклись, и им стали не в новинку разные звуки и щелчки, какие можно услышать в закоулках города; и этот негромкий коротенький щелчок многое им сообщает обо мне, и они пятятся.

– Объясните, в чем дело? – уверенно и спокойно спрашиваю я и убираю нож в карман.

– Мать мне написала: неужто, сынок, ты все еще подсобный на заводе? – говорит Федор. – А я ей отписал: нет, мама, я уже не подсобный, я теперь слесарь-инструментальщик. Это такая специальность, с которой нигде не пропадешь. А написал я так, потому что меня пообещал перевести в инструментальщики сам начальник цеха. Но никаким инструментальщиком я не стал, а как был подсобным, так и остался. Им стал ты.

– Ты дорогу Федьке перебежал! А еще плакался перед нами, хорек вонючий, сиротой казанской прикидывался, – набрасывается на меня Слава.

– Это тебя Игорь Николаевич за простака держит. А я сразу понял, что ты не тот, за кого себя выдаешь, – поддакивает Славке Мирон. – Но хоть что-то человеческое в тебе есть? – И, не дождавшись моего ответа, завершает: – Ладно, не будем политпросветом заниматься. Мало мы тебе дали. Но мы памятливые.

Я отворачиваюсь от троицы и молча иду со двора.

«Суки, – думаю я про себя. – А хрен им! Что я, собственно, виляю? Все, что я делаю, все правильно!»

Однако настроение у меня после этой встречи не лучшее. И дома, когда отец с матерью начинают выяснять, откуда у меня на лице синяки, я в ответ рычу:

– Есть синяки, нет синяков на моей физии – мое дело! Я взрослый человек. И какая у меня судьба есть, такая и есть. И без вас у меня хватает бед и прочих обстоятельств.

Расходимся мы по разным комнатам, стыдясь друг друга.

Между мной и родителями вырастает мертвящая глухая стена. К тому же наш инцидент, как метастазы, расползается по всему дому и куда-то уходят из него семейная теплота, нежность и веселье. Родители и братья начинают сторониться не только меня, как прокаженного, но и друг друга. Все становятся раздражительными.

Однажды утром я слышу крик матери:

– Ты меня ненавидишь! Ты жесток со мной!

– Шура, с чего это ты вдруг разошлась? Успокойся, – раздается голос отца.