Текст книги "Волк"
Автор книги: Геннадий Якушин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)
– Идиотское!
– Ничего ты не понимаешь! Слушай, что говорил папа Иннокентий VIII в 1484 году. Может, поймешь! Я не передам все дословно, но суть скажу. Ведьмовство всегда было и будет политическим фактором, поскольку оно приводит к столкновениям наций, к анархии и революции. В результате ведьмы и ведьмаки являются постоянной опасностью и для настоящего времени. Они опасны для всякого упорядоченного общества.
– Ты меня уже достаешь своей бесовщиной. Еще немного, и я сама стану по отношению к тебе ведьмой!
– А ничего другого я от тебя и не ожидаю! Но знай, нечистая сила сначала способствовала анархии в царское время, а потом участвовала в Октябрьском перевороте. Ленин, готовя революцию, клеймил жестокость царского правительства. Но как только пришел к власти, за первых три года перестрелял больше людей, чем династия Романовых за триста лет.
– Хоть что-то святое в тебе есть? Ты же коммунист, хоть Ленина-то оставь в покое!
– Да, я коммунист, а не большевик. Коммунисты – созидатели, а большевики – ведьмаки. Старая большевичка Землячка совместно с Бела Куном заправляла три года крымским ЧК так, что Черное море покраснело от крови. Подавая пример, она собственноручно расстреливала пленных белогвардейцев. Ленин добился власти, а пятьдесят миллионов заплатили за это своей жизнью в организованной этим ведьмаком братоубийственной войне.
– Как был ты упрямый, как осел, так и остался. Ничто тебя не меняет. Пока свое не выложишь, не замолчишь.
– Да, не замолчу. Слава богу! Настало время, и сподвижники Ленина и Троцкого поплатились. Пришла великая чистка, и все ведьмаки и ведьмы – старые большевики герои революции, руководители партии и правительства – вчерашние палачи, как враги народа, были расстреляны.
– Ну, а при чем здесь наши дни? – раздраженно спрашивает Марина.
– При том, – отвечаю я, – если советская власть – упорядоченное общество, то теперь потомки Троцкого, Бухарина, Гайдара и других ведьмаков, короче нечистые силы современности, будут заниматься революцией против нее.
– Хватит, Гена! – резко заявляет моя бывшая жена. – Я устала слушать твой бред. Я чувствую, мне самой придется заняться твоим лечением. И я им займусь! Давай лучше поговорим о твоем нормальном творчестве, а не об этой бесовщине, которую ты несешь. Я прочитала твою последнюю статью в «Комсомолке». Здорово, интересно! Подписана она, правда, Г. Васильев. Хочешь спрятаться от алиментов? Но это смешно! Неужели я твой стиль не узнаю? Да и расшифровывается твой псевдоним просто – Геннадий Васильевич.
– Андрей скоро придет из школы, могу я его подождать? – перебиваю я Марину. «И чего меня понесло? – думаю я. – Ни с того ни с сего разоткровенничался!»
– Нет смысла. Он звонил и сказал, что после школы поедет к дедушке с бабушкой, как обычно.
– Почему ребенок ездит на транспорте один? – возмущаюсь я.
– Его что, всю жизнь сопровождать? Парню двенадцать лет.
«Моему сыну двенадцать лет?!» – восклицаю я про себя ошарашенно.
– Пойдем в воскресенье вместе с Андреем в театр, – предлагает Марина.
– Воскресенье… Это реинкарнация души… Перевоплощение души страданием, как говорил Достоевский.
Марина встает.
– Ты кого-то ждешь? – с нездоровой заинтересованностью спрашиваю я.
– Естественно, мужа. Минуту, я тебе пару бутербродов сделаю.
Я остаюсь сидеть в кресле обескураженный и потрясенный, глядя на самого себя в зеркале трюмо. Лицо у меня искажено страданием и мукой от непонимания происходящего. Мне кажется, что мое сознание кто-то скручивает, как веревку, и за нее тянет меня. Но куда? Неожиданно я исчезаю, и в зеркале появляется другой человек, похожий на меня лицом и фигурой, как две капли воды, и одежда на нем такая же. А вот ноги у него с копытцами, как у козла. Я вскакиваю с кресла и бросаюсь к трюмо с криком:
– Черт! Зачем тебе нужен мой облик? Это ты, сволочь, калечишь мою жизнь?! – И мой кулак вдребезги разбивает стекло, а я машинально зажмуриваю глаза от осколков. Когда же я их открываю, то вижу одни сатанинские рожи. Они склоняются надо мной. Первая, особенно противная, рожа говорит:
– Интеллигентик – и в КПЗ! Говорят, он к своей бывшей жене домой завалился и драку устроил. Нынешнему ее мужу морду набил. Чего с ним делать-то будем?
У второй рожи нет передних зубов, и она шепелявит:
– Брошим его пока к параше, а когда очухается, штанем решать.
И тут я вижу моего двоюродного брата Володьку Самосудова, капитана милиции:
– Я сейчас тебе так брошу, что последних зубов лишишься. Аккуратненько берите его и несите во двор к машине.
– Что этот, шишка большая?
– Еще какая! За неуважительное отношение к этому телу любой срок схлопочет. Поняли, слизняки! Несите.
Затем передо мной начинают мелькать лица врача, отца, братьев, а потом появляется мать, и мне становится хорошо и спокойно.
Я вскидываю руки и кидаюсь вверх. Опьянение полетом овладевает мной, и больше нет никаких мыслей, никаких проблем. Я осознаю только себя, словно я теперь тот, кем должен быть от рождения. Я – бессмертная, свободная душа, не отягощенная никакими заботами плоти. Жизнь моя – полет, и другого смысла в ней нет! Я теряю счет времени. Я лечу и знаю, что никогда не устану, потому что вечное не может устать от бессмертия. Машинально я меняю направление и не думаю о том, куда лечу, далеко ли. Меня овеивает и озаряет Хоро. Я смотрю прямо на заходящее светило и вижу линии мира – флюоресцирующие белые линии, пересекающие все вокруг. Я поворачиваюсь, исследуя чрезвычайно новый для меня мир: линии видимы и устойчивы даже в обратном от Хоро направлении.
Неожиданно все исчезает. Исчезает ощущение верха и низа, вообще исчезает ощущение пространства. Земля и небо исчезают. Подъем и спуск теряют всякий смысл.
Я чувствую на своем лице ледяные пальцы, которые притрагиваются к моему лбу, затем к глазам, носу. Я цепенею от этого прикосновения. Какой странный сон! Сон? А может, это явь! Мысли мои бегут все быстрей и быстрей, я и сам их подгоняю. Не нужные мне я напрочь отшвыриваю. И специально сворачиваю в забытые, а может, и совсем мне незнакомые закоулки мозга, где и нет-то ничего, кроме подсознания, но я роюсь и там. Иногда мне приходится отплевываться от противной мелочи, плавающей в башке, словно тополиный пух, и норовящей захватить мое мышление. Вот мне попадается Ницше, ненавидящий христианство. Он пишет «По ту сторону добра и зла». Еще один художник-модернист Пабло Пикассо. Хитрый мазилка зарабатывает на своей мазне миллионы. Коммунистический попутчик держит любимую козу в своей роскошной вилле. Ну как же, а рядом Гойя. Этот рисовал нормально, а потом стал «прогрессировать» – потянуло на бои быков, к нечистой силе. Начал смаковать ужасы войны. По содержанию – болезненный, оголенный натурализм, по форме – ранний модернизм. А с медицинской точки зрения – типичный прогрессирующий мозговой разжиж. Поджав ноги, в деревянном корыте сидит Нострадамус. Тоже мне жрец, одурманивается содовыми парами и плетет какие-то вирши по поводу конца света.
Я карабкаюсь все дальше, все глубже незнакомыми мне маршрутами, делаю какие-то крюки. Я хочу найти того, чьи ледяные пальцы только что ползали по моему лицу. И вот фонарик памяти в какой-то отмирающей из-за ненадобности и уже не пульсирующей части мозга высвечивает что-то несообразное, похожее одновременно и на животное и на человека.
И в этот момент звонит телефон. Я снимаю трубку.
– Алло, Гена, ты? – слышу я женский голос.
– Да! С кем я говорю?
– Это я, твоя знакомая Макошь. Извини, что обращаюсь по телефону. Много работы и совершенно нет времени для личной встречи. Скажи, ты уже чувствовал присутствие того, кто занял твое место?
– Еще как! У него мой облик.
– А где его логово?
– Точно не знаю, но догадываюсь.
– Я думаю, его надо искать в юрском периоде. Почему ты такой невнимательный? Я же тебя предупреждала об опасности. Неужели ты не обратил внимания на нож в посудомойке? Он торчал в сливной решетке вверх лезвием. Ты же чуть на него не напоролся. Постарайся хоть не потеряться и не заблудиться во времени!
«Странный звонок, – думаю я. – Может быть, это дурацкая шутка. А может, у меня и в правду была белая горячка?! А такие вот звонки – ее остаточные явления?» Близкие толкуют, будто я из нее только что выкарабкался. Мама же по этому поводу ничего не говорит. Она меня только просит не работать так много:
– Переутомился ты, сынок, сильно перенервничал. Столько на тебя в последнее время свалилось!
Живу я отдельно от всех. Я купил себе квартиру. Моя квартира уютная и удобная. Как славно иметь квартиру, где можно отдохнуть, расслабиться. Одиноким я себя не чувствую нисколько. Наоборот, я свободен, я опьянен свободой, которой никто и никогда не сможет меня теперь лишить.
После того как после болезни я приступаю к работе, происходят два неординарных события. В среду, как обычно, я захожу к главному редактору альманаха «Подвиг» Мариинскому, чтобы сдать готовые рецензии, и он знакомит меня с заместителем министра культуры России Василием Михайловичем Стригановым, который находится в его кабинете. Когда мы с Василием Михайловичем выходим в коридор, он говорит:
– Мариинский мне сообщил, что вы на вольных хлебах, так?
– Да, – отвечаю я.
– Ну и как. Много зарабатываете?
– Нормально! А почему вас интересуют мои доходы?
– Виды имею. И у Мариинского я не случайно. Как вы выглядите со стороны, хотел посмотреть. Я вас приглашаю на работу в министерство культуры. Что думаете по поводу моего предложения? Мне о вас Мелентьев, наш нынешний министр, рассказывал. Помните своего бывшего директора издательства «Молодая гвардия»?
– Естественно, – отвечаю я.
– Он мне говорил о вас как о прирожденном лидере, организаторе. Вы, по его словам, став комсомольским вожаком этого издательства, за год раскрутили молодежь. А недавно я попросил своего помощника подобрать ваши публикации. И не только те, которые идут под фамилией Якушин. – Стриганов хитро усмехается. – Неплохо, очень даже неплохо! А по поводу зеленоградской овощной базы, – Василий Михайлович хохочет, – высший пилотаж.
– Спасибо! Но меня за этот высший пилотаж чуть из партии не исключили! – отвечаю я.
– А в чем причина? – удивляется Стриганов.
– В горкоме партии, где рассматривалась эта статья, сказали, что я необъективно и предвзято истолковываю события.
– Но все обошлось, как я понимаю?
– Обошлось, но нервы потрепали.
– Вот что, Якушин, – хлопает меня покровительственно по плечу Василий Михайлович, – я беру вас под свою опеку и обещаю интереснейшую работу! Согласны?
– Согласен, – усмехаюсь я, – но на мне висят два незаконченных дела. Работы там на полтора-два года.
– Будете сочетать. Пару библиотечных дней в неделю вам достаточно?
Я соглашаюсь.
А второе событие – встреча с Владимиром Алексеевичем Чивилихиным. Мой друг Вадим Рыковский, ответственный секретарь газеты «Советская культура», приглашает меня в субботу в ресторан Дома журналистов:
– Закажем раков, возьмем по паре кружечек пивка, – сладостно поет он в телефонную трубку. – Мы так мало с тобой видимся.
В ресторане у сотрудников этой газеты свой столик, и когда я вхожу в зал, то вижу, что Вадим за ним не один. С ним мужчина средних лет в очках, с залысинами на лбу. Раки и пиво на столе.
– Познакомься, Гена, – представляет он мне его: – Володя Чивилихин из «Комсомолки». Денежный человек, за «Клавку Иванову»,[20]20
Повесть В. А. Чивилихина «Про Клавку Иванову» (1964). – Ред.
[Закрыть] да «Елки-моталки» премию Ленинского комсомола отхватил.
Я моложе и Рыковского и Чивилихина, но не чувствую себя не в своей тарелке. Наоборот, я с ходу включаюсь в беседу, которую они начали еще до моего прихода. Тема их разговора меня давно волнует. Владимир Алексеевич делится своими задумками о публикации серии своеобразных репортажей из минувшего века.
– Возьмите Козельск, – говорит он, – лесной городок Северской земли. Степняки, обладавшие огромным опытом штурма самых неприступных твердынь того времени, не могли взять его сорок девять дней! И по справедливости Козельск должен бы войти в анналы мировой военной истории наравне с такими ратоборческими гигантами, как Троя и Верден, Смоленск и Севастополь, Брест и Сталинград. Но об этом событии мало кому известно. И виноваты в этом мы, журналисты, писатели. Скажи, Вадим, положа руку на сердце, будешь ты пробивать мои материалы на эту тему у себя?
– Володя! Я то – буду, а выше… – сразу как-то сникает Рыковский.
– Товарищи, – вступаю я в разговор, – как известно, точкой отсчета российской государственности считается призвание варяжских князей, начало на Руси династии Рюриковичей. По этому поводу проводятся торжества, юбилеи. Это дурь какая-то. Вообще обращение к этой дате, на мой взгляд, является ущербным для русского человека! – горячусь я.
– Не горячись, Гена! К чему заводить этот разговор? Он ни к чему не приведет. Сейчас же у нас за столом появятся «норманисты» и «псевдопатриоты», – смеется Чивилихин. – Спор по этому вопросу длится с восемнадцатого века.
– Я убежден, что началом Российской государственности надо считать 25 июня 860 года! – почти кричу я, вскочив со стула. – Я имею в виду фактическое, дипломатическое признание русского государства Византийской империей и всеми крупными государствами того времени.
– Гена, давай все по порядку, – успокаивает меня Вадим. – Лично я ничего не понимаю. Начни с отправной точки, с причала.
– В Брюссельской библиотеке хранятся византийские рукописи одиннадцатого тринадцатого веков и так называемая Хроника Манасии. В ней перечень римских и византийских императоров и комментарии к событиям, при них происходящим. Так вот, после имени византийского императора Михаила III следует сообщение о том, что при нем 18 июня 860 года произошло нашествие Руси на Византию. Есть и дата окончания нашествия и заключения между Русью и Византией договора «мира и любви» – 25 июня 860 года. Понятно?
– Теперь понятно, – улыбается Владимир Алексеевич. – Я слышал об этих документах, но в руках не держал. А откуда у тебя такие сведения?
– Из Института истории, – отвечаю я. – Знать надо, с кем дружить. Кстати, ни русские летописи, ни Византия не знали ни Киевской, ни Новгородской Руси, а знали лишь одно государство – Русь. Кроме того, эти рукописи дают сведения о ежегодной уплате дани Византией Руси за мир и покой. Правда, мы эту Византию раз пять долбали и до 860 года, за то что она нам дань вовремя переставала платить.
– Это что же получается, – возмущается теперь Рыковский. – Мы сильные да умные, всем миром признанные, победили Византию, а через два года забрались на дерево и хвост себе обезьяний отрастили? Ведь Византию того времени могло победить только мощнейшее государство, где есть подчиненная государственной власти армия. И это все вдруг пропало? Есть над чем задуматься! Честно говоря, я ничего не знал о хрониках Манасии…
За разговором мы забываем и о пиве, и о раках, и вспоминаем только тогда, когда Чивилихин поднимает свою кружку:
– Друзья, я рад, что мы единомышленники! Вадим, вопрос моих публикаций не снимается. Я предлагаю организовать группу лекторов из серьезных специалистов и начать курс лекций в музеях, домах культуры, школах. Может, где-то удастся открыть клубы любителей русской истории. Я надеюсь, что вы подключитесь к этому. Ну, мужики, за историческую правду!
Приблизительно через месяц после разговора со Стригановым я выхожу на работу в министерство, где более года служу старшим инспектором. И только после того как я осваиваю чиновничьи премудрости, меня назначают ответственным секретарем междуведомственной комиссии по культурному обслуживанию строителей Байкало-амурской железнодорожной магистрали. А через месяц я оказываюсь на БАМе.
Глава XXVI
К строителям меня доставляют на военном вертолете. Снег еще не выпал, и поселок бамовцев с его щитовыми некрашеными бараками, мусорными ящиками, дощатыми уборными кажется мне грязным, неопрятным и каким-то удручающе унылым. В столовой перед ужином появляется маленький неопределенного возраста человек, которого все присутствующие встречают аплодисментами и криком:
– Зюзя, Зюзя у нас!
Он объявляет, что привез кинофильм «Доживем до понедельника». На фильм я не остаюсь, так как сильно устал в дороге. Я падаю на кровать крохотной комнатушки общежития, которую мне выделили, и мгновенно отключаюсь. А утром ко мне заявляется здоровенный квадратный парень и представляется:
– Начальник комсомольского штаба Владимир Рыбин.
С ним заведующая районным отделом культуры Зоя Агафонова, женщина лет двадцати пяти, вчерашний Зюзя – киномеханик и Игорь – шофер, недавно демобилизовавшийся солдат, одетый в бушлат и кирзовые сапоги.
Рыбин объявляет, что этой компанией на автоклубе мы поедем по объектам строительно-монтажного поезда, который называется СМП, а затем поясняет:
– Товарищ Якушин, вы будете заниматься своим делом, а мы показывать кино и давать концерты. Зоя у нас певица. Конечно, если вам, Геннадий Васильевич, потребуется что-то, мы всегда поможем. С начальником поезда Анатолием Яковлевичем Лапицким встреча у вас состоится по итогам поездки.
Дорога стелется между сопок. Километров пять она ровная, укатанная. Игорь правит легко, будто вовсе не правит. Положил свои ладони на баранку и напевает. Густой шлейф серой пыли клубится за автоклубом. Лимонно-желтым огнем горит тайга. Осень опаляет сопки, вкрапливает в золотистый разлив берез огнистые пряди осинок и рябины.
Но вскоре дорога делается узкой. Со встречными машинами мы едва разъезжаемся. Наш шофер несколько раз съезжает на обочину, в марь. Хорошо, что оба моста ведущие, и Игорь вновь вылезает на проезжую часть с помощью «передка».
«Интересны они, бамовские дороги, – думаю я, – пыль и грязь на них легко уживаются вместе».
Впереди показывается перевал, а дальше с одной стороны скала, с другой – обрыв. Появляется встречная машина. Ей положено нас пропустить. Она съезжает на край обрыва и тут кузов ее начинает крениться.
– Стой, сорвешься! – кричит наш шофер, лихорадочно дергая ручной тормоз. Пулей он вылетает из кабины и мгновенно, выдернув откуда-то трос, подскакивает к продолжающей медленно сползать машине и накидывает петлю на крюк. Еще секунда-две, и Игорь уже в своей кабине, включает передачу и дает задний ход. Струной натягивается трос, и машина медленно ползет от обрыва.
Перевал позади. Теперь мы съезжаем на обочину. Натуженно гудя моторами, сплошной вереницей идут самосвалы на отсыпку полотна под магистраль.
Уже затемно мы приезжаем в пятерку, то есть в пятый отряд. Нас дружественно и с радостью принимают. Строители собираются в кают-компании, то бишь столовой. На стол ставится ведро крепкого ароматного чая. Зоя берет гитару и, сосредоточенно склонившись над ней, поет о том, что осталось у бамовцев в недалеком прошлом. Она поет о шумном мире, где есть кино и театры, где по вечерам горят в удобных квартирах голубые экраны и неистовствуют болельщики на захватывающих хоккейных матчах. После пения Агафоновой никому не хочется говорить, мудрствовать, решать мировые проблемы или просто болтать языком.
За ужином Зоя едва прикасается к еде. Она молчалива, подавлена, бледна и лишь горят ее заострившиеся скулы. На другой день мы едем к следующему отряду. Дорога хуже вчерашней. Нас трясет, швыряет из стороны в сторону, а потом мы останавливаемся перед мостом. Он разрушен. Выйдя из машины, мы видим вывернутые, а частью разметанные деревянные быки, сметенный волнорез и проломленный настил.
– Что скажешь, Игорь? – обращаюсь я к шоферу.
– По мосту проехали недавно «Магирусы», – отвечает Игорь. – То, что они благополучно прошли, свидетельствует и о его надежности и о том, что он вконец разбит.
– Мне кажется, что необходимо возвращаться, – говорит Рыбин. – Ничего страшного не случится, если мы на этот объект не попадем.
– Ну, если так рассуждать, – возмущается Зюзя, – так черт знает до чего дойти можно! – И смотрит на часы. – В нашем распоряжении сорок минут. Люди же на киносеанс придут. Надо ехать!
– Да вы что, всерьез?! – повышает голос начальник штаба. – У нас же представитель министерства. Я за него головой отвечаю.
– Вот этого не надо! – жестко заявляю я. – К комсомолу в данный момент я отношения не имею.
Зоя трубочкой вытягивает губы и обращается к Игорю:
– А как твоя интуиция?
– Значит, вопрос стоит так: или приехать вовремя, или повернуть назад, – и садится в кабину.
Машина трогается, а мы остаемся на берегу. Доски начинают угрожающе грохотать, едва Игорь въезжает на мост. Посреди настила кое-как забитая пробоина. Между огромными щелями зияет пустота. Я гляжу под мост. Там перекат. Внизу река, пенясь и клокоча, переваливается через гряду валунов. И тут до меня доходит, что, если машина свалится, то не в воду, а на камни. Я кричу:
– Стой!
Но поздно. Автоклуб бешено мчится вперед. Доски прогибаются под колесами, трещат, разметываются в стороны. Под машиной пусто! Но она не падает, а пролетает над образовавшейся дырой, над беснующейся рекой, ударяется всеми четырьмя колесами о настил и катит по нему, успокоительно погромыхивающему, до другого берега. Мы, как зачарованные, смотрим ей вслед. Не знаю, правда, чувствует ли сам Игорь наши восхищенные взгляды.
Мы объезжаем почти все объекты, и впечатления о жизни строителей, их быте, культурном обслуживании у меня далеко не лучшие. А тут еще инцидент. После одного из выступлений Зои я провожаю ее до вагончика, где она размещена. По дороге мы говорим о ее работе, творчестве. В вагончике горит свет.
– Странно, мне сказали, что девчата двое суток будут работать на объекте. Где же мне ночевать, если они вернулись? А я еще хотела помыться, – теряется Агафонова.
Я толкаю дверь и вхожу в вагончик. В нос ударяет запахом грязных портянок, немытого тела и чего-то еще. Перегаром, что ли, или какой-то парфюмерией? У рукомойника спиной ко мне бреется парень. А на одной из кроватей валяется здоровенный верзила в расклешенных брюках, свитере, драных шерстяных носках, и курит, сбрасывая пепел на пол. Прошлый жизненный опыт подсказывает мне, что эта пара – не лучшие представители человечества. Лежащий на койке малый узколоб с приплюснутым носом и щелочками глаз – типичный бич, а худенький у рукомойника – шкет при нем. Мгновение – и я превращаюсь в того, кем был лет этак двадцать назад. Внутри меня все напрягается, ощетинивается, но говорю я очень вежливо:
– Здравствуйте! Прошу прощения, но это женское общежитие.
Парень у рукомойника молча продолжает бриться, растягивая кожу пальцами. Лежащий на койке тоже не отзывается.
– Это женское общежитие, – повторяю я.
– А где же они? – вдруг поворачивает голову в мою сторону верзила.
– Кто? – наивно переспрашиваю я.
– Как кто? Женщины! – хохочет он.
– За дверью, – вежливо отвечаю я.
– Так зови! – приподнимается он на кровати. – Сколько их?
– Одна.
– Ниче! Хватит и одной. – Похохатывает шкет.
– Мне кажется, вам следует покинуть вагончик, уступив место женщине, – уважительно обращаюсь я к бичу.
– Один, значит, хочешь попользоваться. Это не соответствует кодексу строителя коммунизма. А ты, я думаю, партийный!
– Да, я партийный, – уже без игры жестко отвечаю я.
– Вот видишь, угадал, – ухмыляется верзила, не чувствуя перемены в моем голосе. – Так что забирай свою бабу, которая у двери, и мотай.
Я вяло подхожу к его койке, неожиданно для бича рывком переворачиваю ее, и тот катится по полу. В секунду малый упругим кошачьим прыжком вскакивает на ноги.
– Ну, падло, ты сам напросился! Я тебя сделаю!
Давно я не дрался. И мне хочется драки. Я чувствую силу своих заматеревших мышц. Мои глаза уже жгут противника. Мои зубы клацают, готовые вцепиться в глотку верзиле. Я жажду его крови! Но я не упускаю из вида и шкета, чтобы не всадил мне в спину заточенный какой-нибудь напильник.
И вдруг бич, хекнув, ударяет меня в пах, но я вовремя сгибаюсь и успеваю принять ногу противника, как вратарь мяч. Я резко выпрямляюсь, дергаю его ногу вверх и опрокидываю навзничь. Бич грохается затылком об пол и хрипит:
– Наших бьют…
Шкет с пронзительным шпанистым визгом кидается на меня и тут же, получив прямой удар, а затем в солнечное сплетение, сползает по стене на пол и затихает. Верзила ползет прочь, скуля и хватаясь за голову, но подобные трюки мне известны с детства. И когда бич вскакивает, я перехватываю его на взлете ударом в челюсть, а затем для крови бью по сопатке. Верзила корчится на полу. Одного за другим я выталкиваю их на улицу. И когда шкет скатывается с лестницы на землю, я вижу бегущих к вагончику парней и заведующую районным отделом культуры. Я быстро застегиваю пальто на все пуговицы, поправляю шапку, с силой выдыхаю из себя воздух, уравновешивая дыхание, и вновь принимаю обличье чиновника. Зоя, вся взъерошенная, подбегает ко мне:
– С вами все в порядке? Они вам ничего не сделали?
А парни, влепив бичам еще по паре оплеух, куда-то уводят их.
– Может, я чайку поставлю, – говорит взволнованно Агафонова. Я благодарю Зою и ухожу.
Встреча с начальником СМП Лапицким, полноватым мужчиной средних лет в мятом костюме и несвежей рубашке, которому я докладываю о предварительных итогах командировки, удовлетворения мне не приносит.
Вначале Анатолий Яковлевич, как бы для затравки, отпускает парочку острот касательно «затеянной мной» вчерашней драки и делает мне в связи с этим ряд замечаний. Потом разъясняет мне общее положение дел на строительстве магистрали, касается роли, которую играет его собственный участок. Но как только я врезаюсь в монолог начальника СМП, в его голосе мгновенно начинает звучать скука, подкрашенная, правда, элементарной вежливостью. Я, надеясь пробудить у Лапицкого интерес к себе, спрашиваю:
– Анатолий Яковлевич, а вы знаете, что все мосты на вашем участке разрушены?
– Спасибо за сообщение, – спокойно отвечает он.
– Как-то очень легко вы относитесь к моей информации, товарищ Лапицкий. Там полная хана! – с металлом в голосе говорю я.
По виду Анатолия Яковлевича не скажешь, что он каждый день встречает ответственных секретарей всех ведомств, строящих БАМ, но в ответ на мой выпад он едва кивает головой и, расплываясь в приветливой улыбке, отвечает:
– А чего с ними возиться? Мосты временные. Строительство наше еще в пятилетку не входит, живем подаяниями добрых дядюшек из министерств да молодежным энтузиазмом. Если станем временные мосты капитально строить, вылетим в трубу.
Такое отношение начальника СМП к моему докладу и лично к моей особе меня раздражает. Получается, что все, о чем я говорю, по мнению этого типа, лишено всякого смысла.
– Анатолий Яковлевич, техника гробится, – нервно бросаю я, – люди гибнут.
– Вы знаете хоть об одном погибшем? – кисло сложив губы, спрашивает Лапицкий. «Странное дело, но я за всю поездку действительно не слышал ни об одном случае гибели людей». – Ну, а техника, техника страдает, спору нет, но все равно это выгоднее, чем строить капитально мосты.
Я уже на взводе, и теперь для меня важно закончить разговор хотя бы с небольшим перевесом. Это же моя первая командировка в должности государственного чиновника.
– Надеюсь, я вам еще не надоел? – ехидно спрашиваю я Анатолия Яковлевича. – Мне, по прошлой журналистской деятельности, не раз приходилось встречаться с людьми, не желающими принимать близко к сердцу положение дел в собственном хозяйстве, – заканчиваю я с саркастическим смешком.
Однако Лапицкий смотрит на меня откуда-то издалека. Его спокойный взгляд заставляет меня чувствовать себя маленьким, суетливым и глупым. Это для меня нестерпимо, и в то же время мне крайне неловко.
– Я думаю, что строительство пойдет лучше после представления вами высокой комиссии справки о состоянии дел на БАМе, – ерничает Анатолий Яковлевич. – Но учтите, Геннадий Васильевич, – теперь уже позевывая и прикрывая ладонью рот, продолжает Лапицкий, – Россия всегда так строит, любое свое дело вершит на краю возможного. А может, так и надо – русским людям необходимы перегрузки. – Начальник поезда встает, бросает на меня проницательный взгляд и на прощание кивает.
– С царя батюшки должностные человечки спекулируют на русских, – ворчу я, идя, убитый, от начальника СМП. – Погубил некий гусь дело – русский мужик виноват, пьяница и лентяй. Нет у людей нормальных условий – работают и живут в холоде, голоде. Ничего – они русские, все выдюжат. А почему вы, товарищ Лапицкий, за русских людей решаете, что им необходимы перегрузки, нужна работа на краю возможного?
Перед отъездом я встречаюсь с киномехаником и, между прочим, завожу разговор о заведующей районным отделом культуры Зое Агафоновой.
– Я о ней все знаю, она же моя начальница, – говорит Зюзя. – Агафонова, как вы, наверное, и сами заметили, равнодушна к материальной стороне жизни. Она иногда даже не замечает, что ест, а может и вообще не есть. С гибели мужа и сына у нее все и началось. Пару лет назад ее муж с трехгодовалым сыном отправился на теплоходе в Астрахань, хотел погостить во время отпуска у отца с матерью, сыном похвастаться. А судно, на котором они плыли, ночью проходило под мостом, за что-то зацепилось, и все смело с верхней палубы, понятно, и каюты! Многих спасли, а ее сына и мужа не удалось. Приехала Зоя сюда горе замораживать. По специальности она библиотекарь, у нее высшее образование. Поставили ее всей культурой района руководить. Кстати, плохого не думайте, у Зои все получается.
Я киномехаником уже лет двадцать, насмотрелся. А эта безотказная. Даже по выходным ездит по отрядам. Когда она работает, общается с людьми, то вроде бы все плохое забывается. А потом остается одна, и с новой силой на нее беда эта накатывает. Совсем девочка расклеивается. Сама не своя, плохо спит, утром разбитая, мрачная. Слишком много тягостного поднимается в ней. Вот теперь еще песни петь стала, и свои и народные. Да вы слышали! Я ей как-то говорю, что не нужно ей петь. Мучительно дается ей это пение. Но, вижу, с гитарой в руках Зоя оживает, загорается жизнью.
