Текст книги "Волк"

Автор книги: Геннадий Якушин

Геннадий Якушин
ВОЛК

 
– Зачем живешь? Не сладко жить.
И колбаса плохая.
Да разве можно не любить?
Вот эту бабу не любить, когда она такая?
…Не говори ему за строй.
Ведь сам я – не в строю.
Да строй – не строй. Ты только строй.
А не умеешь строить – пой.
А не поешь – тогда не плюй.
Я – не герой. Ты – не слепой.
Возьми страну свою.
 

Александр Башлачев

Глава I

Мне не раз приходилось удирать от милиции и парней из группировок соперников, но впервые я бегу от своих. Меня хотят убрать…

Началось все с сообщения Кабана о том, что Иван (мифологическое для меня существо, которого я никогда не видел) решил брать квартиру коллекционера Уманского. Для московской элиты его квартира – своеобразный клуб. Вход в нее открыт только избранным: популярным актерам, адвокатам, врачам, директорам магазинов и другим важным персонам.

Моему «наставнику» Ундолу и мне, шестнадцатилетнему юнцу, поручается подготовительная работа. «Наставнику» около тридцати лет. Настоящее его имя Николай, а Ундол – кликуха. У него интеллигентная профессия. Он карточный шулер, носит очки, галстук, имеет лицо породистого еврея и пользуется уважением во всем Киевском районе Москвы. Ундол играет не только на железнодорожных вокзалах и в притонах, но и в квартирах известных людей. Особенно его любят приглашать люди искусства.

На обучение к Ундолу я попал десятилетним пацаном. Он учил меня одновременно «фокусам» с картами, пению и игре на гитаре. В профессиональном плане для Ундола карты и гитара едины. Он запрещал мне ботать по фене, ругаться матом, плеваться и цыкать через зубы. «Наставник» требовал, чтобы я ходил чистеньким и аккуратненьким.

Мы с Ундолом появляемся в квартире Уманского как не знакомые друг другу люди. Нас рекомендовал ему известный в Москве гинеколог Розенберг. У «наставника» с ним деловые отношения. Через него попадают к Розенбергу женщины, которым необходим срочный и тайный аборт.

В комнате, куда мы входим, у камина сидят несколько человек. Из радиолы, стоящей в углу, тихо льется афро-американская мелодия, и две пары танцуют. Остальные внимательно слушают женщину с высокой прической, в платье из панбархата.

– Но как же это могло произойти? Неужели Галя сама призналась во всем Толику? – спрашивает ее подчеркнуто чопорно одетая дама.

– Невероятно! – восклицает седовласый мужчина, не дожидаясь ответа.

– Вы уже все знаете? – поворачивается к нему чопорная дама.

– Частично, – отвечает тот.

– А я знаю все из первых рук, – говорит Розенберг. – В субботу Хасмамедовы были на дне рождения у Кима и ушли оттуда в плохом настроении. Галя весь вечер танцевала только с Олегом, известным вам работником ЦК ВЛКСМ. В общем, Галя и Толик обмениваются колкостями, после чего супруг, который несколько перебрал, заявляет жене: «Ты думаешь, мне понравилось, что ты весь вечер танцевала с этим прохвостом Ващенко?» На что супруга ему отвечает: «Если тебе не по вкусу, что я столько танцевала с Олегом, найди и ты себе кого-нибудь!»

– Какое безобразие! – восклицают все хором.

А Розенберг, подогретый всеобщим вниманием, продолжает:

– Толик отвечает ей: «У меня уже есть. Это твоя лучшая подруга Елизарова из издательства „Молодая гвардия“. Мы любим друг друга уже два года». И представьте себе, что в ответ на такое Галя задает мужу глупейший вопрос: «И как далеко зашли ваши отношения?» Хасмамедов в бешенстве заявляет, что «они зашли настолько далеко, что дальше уже некуда»…

– Я знаю, что Хасмамедов уехал в Сочи, – бросает кто-то. – Знаю, что он собирается расстаться с Галей, что та ему наговорила каких-то глупостей. Но такие подробности мне были неизвестны.

– Естественно, – отвечает Розенберг. – Перед отъездом Толик заявил, что будет разводиться. А Галя никуда не выходит из дома и рыдает. В общем, все, как в кино.

– За исключением того, – с усмешкой констатирует седовласый, – что никуда они друг от друга не денутся. Будут грызться как собаки, но не разбегутся. Развод грозит им потерей должностей. Захочет Толик уйти с места директора столовой ЦК, а Галя из своей пионерии?

– Кожа женщины хранит, как тавро, следы тех, кто ею владел, – ухмыляется Ундол. Мужчины в ответ на его хлесткую фразу как-то неловко хихикают, а женщины притихают.

Уманский обнимает меня с Ундолом за плечи и говорит:

– Уважаемые гости, я хочу вам представить Виолета, сына только что вернувшегося из Австрии дипломата. Виолет подает надежды в вокале и желает, несмотря на юный возраст, стать для нас своим. А это, – он выдвигает вперед Ундола, – Макс, некоторым уже известный непутевый отпрыск замдиректора института ветеринарии, однако же – доцент. Я очень рад, что вы пришли, – обращается к нам хозяин, нервно потирая руки. – Виолет, может, вы что-то покажете?

– Хорошо, – соглашаюсь я. – На какое время можно рассчитывать?

– Дадим юному дарованию пятнадцать, нет, двадцать минут! – восклицает Уманский.

– С вашего позволения я возьму гитару, – обращаюсь я к присутствующим и выхожу из комнаты. В прихожей меня уже ждет Ундол.

– Какой идиот придумал представить меня сыном дипломата? Я же ни слова не знаю по-иностранному, – набрасываюсь я на него. – Имя какое-то дурацкое придумал.

– Тихо, Волк! Перестарался немного Розенберг. И меня доцентом сделал, – оправдывается он.

– Мы сейчас, как утки в луже, а кругом охотники с ружьями. Расколют нас, – нервничаю я.

– Ладно, не впервой, – успокаивает меня Ундол. – У нас в запасе час. Пой, пляши, играй с ними в карты. В общем, держи их, пока я не дам сигнал.

Все переходят в гостиную. Одну из ее стен украшают гравюры, рамы которых отливают золотом, другую – картины французских модернистов и японская живопись по шелку. С ними соседствуют полотна с изображениями прекрасных дам, в костюмах и без оных.

Залу оживляют занавеси из бархата. За стеклами тяжелой мебели из красного дерева стоят старинные фолианты в кожаных переплетах с медными застежками, хрустальная, фарфоровая, медная, серебряная и золотая посуда. Оплывшие свечи держат бронзовые ангелы с крыльями, девушки в развивающихся накидках и обнаженные мальчики.

Щиты, кинжалы и мечи развешаны на великолепных коврах. Около тахты и огромного дивана на столиках из орехового дерева лежат курительные трубки, коробки с дорогими сигарами и удивительной красоты табакерки.

Домработница Уманского тихо ввозит в залу тележку с напитками и закусками и незаметно исчезает. Все это символизирует любую другую, но только не советскую цивилизацию.

Хозяин со стаканом виски, опустившись в кресло, обращается к гостям:

– Выпивку предлагать никому не буду, наливайте себе сами. И вообще, чувствуйте себя как дома.

Я беру гитару и говорю:

– Во всем мире сегодня в моде русские песни. Песни народа-победителя. А я вам исполню песни, которые были модны за рубежом еще до войны. Это песни из репертуара Петра Лещенко.

Аплодисментов после своей «речи» я не слышу, но одобрение ощущаю.

Однако при исполнении первой же песни я начинаю понимать, что успеха у меня не будет. Во мне нет куража. И голос мой звучит как-то тяжело, глухо и тупо. Мне всё мешает. Но что конкретно, понять я не могу.

Сзади уже тихо похихикивают. Слышится шепот. И этот шорох разговора и смеха окончательно выбивает меня из колеи. Я опускаю гитару. Раздаются одинокие, ленивые хлопки.

– Да, неудача! – вскакивает Розенберг со стула. – Но с кем не бывает. У мальчика недавно прошла ломка голоса. Я вам заявляю как доктор.

В противовес эмоциональному выступлению Розенберга, я с улыбкой, очень спокойно и. может, даже несколько игриво говорю:

– А хотите, я погадаю? – В ответ раздается гомерический хохот. Я дожидаюсь тишины и продолжаю: – Погадаю на супругов, о которых вы здесь упоминали. Погадаю на их отношения с друзьями в будущем.

– Юноша в роли цыганки! С таким я в жизни еще не сталкивался. А повидал, поверьте мне, я много. Находчивый мальчик, – вытирая выступившие от смеха слезы, восторгается мной седовласый мужчина.

– Фантастика! – возбужденная от выпитого, говорит женщина с высокой прической. – Вас, молодой человек, надо звать не Виолет, а Валет. Конечно, если вы не пудрите нам мозги, как с вокалом, привлекая интерес к своей особе, а гадаете на самом деле. Знаете что, я о вас напишу, я ведь журналистка. Нет, не о том, как вы гадаете, а о том, как вы поете. – Ее заключительная фраза вызывает новый взрыв веселья.

– Чего вы ждете, Валет? – обращается ко мне ехидно чопорная дама. – Начинайте.

– Начинайте, Валет! Сказав «а», уже нельзя не сказать «б», – поддерживает ее Уманский. – Это вас устроит? – спрашивает он меня, выдвигая на середину журнальный столик.

– Вполне, – отвечаю я. – Естественно, мне еще нужны и карты, желательно новая колода.

– Карты? – задумывается хозяин. – Их, пожалуй, я у себя не найду. Если только послать купить?

– Не надо никого никуда посылать. У непутевого доцента карты есть! – выныривает откуда-то Ундол. – Я, плюс ко всем моим недостаткам, еще и картежник, – громко говорит он, подавая мне колоду, а затем шепчет: – Продержись еще минут двадцать.

– Теперь мне нужны лист бумаги, карандаш и линейка, – обращаюсь я к хозяину квартиры.

– Это можно, – отвечает Уманский.

Через пару минут я черчу на бумаге квадраты и рассказываю о том, что система, по которой я буду сейчас работать, приписывается знаменитой французской гадалке Ленорман.

– Карты здесь охватывают большой спектр интересов и проблем, общим числом тридцать шесть. Перед вами, – показываю я присутствующим начерченную мной таблицу, – матрица на тридцать две карты с добавлением четырех двоек. Гадаем на Хасмамедова.

Я тасую колоду, снимаю и раскладываю карты по квадратам.

– Как видите, выходят трефы. Перспективы у него неплохие, но потребуется помощь друзей, – объясняю я получившийся результат.

– А у Гали как? – интересуется журналистка.

Я повторяю операцию.

– Не очень хорошо у нее, – с сожалением подвожу я итог. – Пики. Ее желания не исполняются из-за создаваемых извне препятствий и вследствие нечестных действий против нее.

– Удивительно, но это факт, молодой человек. Я не понимаю почему, но вы правы. Галину подсиживают. Я работаю в журнале «Вожатый». Я это точно знаю. Точно! – горячится седовласый мужчина. Заметно, что он хватил уже приличную дозу спиртного.

– Виолет, – обращается ко мне чопорная дама, – а что делать, чтобы и у Толика и у Гали все было хорошо?

Я опять раскладываю карты:

– Трефы. Удача им будет сопутствовать только тогда, когда они будут иметь дело с надежными людьми и будут готовы следовать разумным советам.

Привлекая всеобщее внимание выброшенными перед собой руками, ко мне направляется Ундол. Он обнимает меня и незаметно кладет в карман пиджака свернутый вчетверо лист бумаги, а затем наставительным тоном молвит:

– Юный друг! Прежде чем мы с вами расстанемся, я вам скажу главное. Ваш дебют удачен. И совершенно не важно, как вы пели или гадали. Важно то, что никто из присутствовавших здесь вас не забудет. Вы покорили нас своей непосредственностью. Аплодисменты нашему Виолету! – И гостиная действительно взрывается дружными аплодисментами. А Ундол в эту секунду шепчет мне прямо в ухо: – Я тебе положил схему расположения наиболее ценных вещей. У подъезда тебя должен ждать Кабан. Отдай ее ему. И мой тебе совет – вали отсюда. Я тоже сразу же линяю. Мы свое дело сделали. – Ундол поднимает руку, требуя внимания: – А теперь, юный друг, вам пора домой. Плохо, когда родители волнуются. – И выводит меня из квартиры.

Среди нас никто, кроме Ундола, не мог бы определить ни ценности картин, ни ценности антиквариата, ковров, мебели и прочих вещей Уманского.

Получив от меня записку, Кабан командует:

– Поболтайся здесь, приглядись – не пасут ли нас. Потом возвращайся и жди. Понадобишься.

Я иду по темным улочкам, блаженно освобождаясь от напряжения. Я вдыхаю запахи весны и рассекаю грудью упругий ветерок. Выхожу на Арбат и долго иду по нему, а потом вдруг неожиданно для себя вновь оказываюсь в темном переулке. И здесь на меня почему-то наваливается ужас ночи, пронизывая сердце тревогой и страхом. Я бросаюсь бежать и через какое-то время опять оказываюсь у квартиры Уманского.

Я машинально толкаю дверь, она открывается, и я вижу в предрассветной синеве полный разгром. На полу валяется портрет какой-то дамы. Остро и рельефно его рассекают косые стрелы треснутого стекла. Они будто впиваются в лицо этой дамы. Дальше я вижу трупы, которые лежат в разных позах. Я делаю шаг, второй, третий и обнаруживаю на диване Ундола. Его трясет мелкая дрожь. Из-под руки, которой он держится за живот, сочится кровь.

– Иди ко мне, Волк, не бойся, – зовет он меня чуть слышно. Я подхожу. – Наклонись. Я должен тебе сказать… Меня убил Иван. Он был с Кабаном. Тобой интересовались. Два раза Кабан выходил на улицу, все искал тебя. Вначале они всех гостей и хозяев связали. Меня не отпустили, заставили грузить картины, ценную мебель и другие вещи в пригнанный ими фургон. А потом стали душить связанных струнами. Я был против, и Иван ударил меня ножом. А Кабан говорит: «Волка тоже уберем. Свидетель».

Тело Ундола перестает дрожать…

Непостижимость случившегося или, может, неверное представление о моей собственной роли в этом деле погружают меня в какое-то нервозное состояние. Я безостановочно провожу дрожащей рукой по волосам, будто причесываю их, и все время повторяю:

– Ничего, ничего. Я здесь ни при чем. Я здесь ни при чем…

Отсидевшись дома и несколько успокоившись, через пару дней я выхожу на улицу. Пройдя мимо гастронома, подхожу к кинотеатру «Призыв» и останавливаюсь, наблюдая за бесшабашными воробьями, которые хорохорятся под весенним солнышком.

Внезапно передо мной вырастают пятеро моих бывших корешей. Игра закончена. Кабан идет на меня твердой походкой. На его ледяном лице щелочками остро и злобно поблескивают раскосые татарские глаза. Он вряд ли собирается шутить.

– Что бегаешь, ссучился, гад? – произносит Кабан угрожающе.

Мой резкий удар ногой в пах сгибает его пополам. Остальные на какой-то миг теряются. Я перебегаю Можайское шоссе и оказываюсь на кладбище.

На счету каждая секунда. Прячась за памятниками и склепами, пробираюсь к Москве-реке. Я хорошо знаю это кладбище. Мои кореша – не хуже. Но у них есть преимущество. Они могут опередить меня, пройдя к берегу подземным ходом. Быстрый взгляд налево, направо, бросок – и я лечу с обрыва к реке. Тут я натыкаюсь на Кроху. Меня обошли. Его финка у моего горла. Из-за дерева появляется Кожан.

– Мы тебя ждали, Волк, – обнажает он в улыбке гнилые зубы. – Иван с тобой хочет говорить.

По железнодорожному пути, проложенному по берегу реки, идут прямо на меня стройный светловолосый мужчина средних лет и четверо молодых крепких парней. Мужчина проходит мимо Крохи и, не поворачивая головы в его сторону, бросает:

– Оставь Волка! – А затем с ласковой улыбкой обращается ко мне: – Гена, родной, давно тебя не видел. Все хотел зайти, да недосуг. Дела все, дела… Боже, как время летит! Смотрю на тебя и глазам не верю, какой из возгоря жердяй вымахал! Не хворает ли твоя мать? – с шутовской заботливостью спрашивает он. – Такая женщина! М-м-м… Кто бы видел. В ледоход вплавь за бревнами!.. Вспомнил меня? По глазам вижу, вспомнил. Да, это я, твой крестный Иван Борисович Кречетов. Это я тебе кликуху Волк дал. И после этого, как крестный, я тебя и всю вашу семью из виду не выпускал.

Да, я его вспомнил. Я все вспомнил!

В войну котельная нашего дома не работала. Ее оборудование вышло из строя и восстановлению не подлежало. После войны дом планировали подключить к центральному отоплению. А пока его жильцы дрова для буржуек добывали где можно и где нельзя, в крайнем случае покупали на рынке. Но основной запас дров делался в период ледохода на Москве-реке.

Весна 1947 года. По реке вместе со льдом течение несет целые плоты. Кто имеет багры да лодки, подтягивает к берегу бревна десятками. А я вместе с мамой за все утро вылавливаю только три. Маму такое положение дел не устраивает. Раздевшись, она входит в ледяную воду. Знакомые и незнакомые люди, видя это, просят ее выйти на берег, кричат, ругаются. Ничего на нее не действует.

Мама вытаскивает на берег очередное бревно и, задыхаясь от напряжения, говорит:

– Сынок, ты здесь сиди и охраняй, а я буду поднимать лесины наверх.

Отдышавшись и одевшись, она взваливает бревно на плечо и, все больше и больше пригибаясь к земле, карабкается в гору. Этого я выдержать не могу. Мне почти девять лет, и я уже кое-что соображаю. Берег крутой, высота не меньше пяти метров. Зимой я с этой крутизны на лыжах лечу – дух захватывает. Я тоже хватаюсь за бревно, но поднимаю только один его конец, и то лишь до колен. От бессильной злобы я аж рычу.

– В тебе, возгорь, волк сидит! – обращается ко мне мужчина в ватнике, накинутом на солдатскую гимнастерку, и черных брюках, заправленных в сапоги. – Мать, что ли, бревно тащит?

– Мать! – отвечаю я.

– А как звать? – спрашивает незнакомец.

– Кого? – переспрашиваю я.

– И тебя, и мать, – уточняет он.

– Меня Генка, мать Александра Ивановна, а зачем вам? – любопытствую я.

– Познакомиться хочу, – смеется мужчина. – А отца звать Василий Максимович, так?

– Так, – машинально отвечаю я.

– А чего мать одна ворочает? Не женское это дело. Где отец-то? – вновь интересуется незнакомец.

– В командировке он, – отвечаю я и краснею от стыда за свою болтливость. Сколько раз папа предупреждал меня ни с кем не говорить о нем и про него. А я трепло!

– Все воюет! А мать-то твоя, думаю, все-таки бревно втащит. Стерва! Ох, стерва! – восклицает незнакомец и хватается за затылок, по которому я врезал валявшейся рядом палкой. – Ты что, волчонок, очумел?!

– Не будешь мать мою обзывать! Не пяль глаза на нее! Вали отсюда! – ору я.

– Хорош, волчонок! Чуть подрастешь и точно волком станешь! – восклицает он без всякой злобы. – С сего дня ты Волк.[1]1
  Волк – по преданиям, тотем русов. (Тотомизм – представление определенных групп людей о родстве между ними и отдельными видами животных.) Волк приходит на помощь Ивану – царевичу, волк спасает ребенка и приносит его в дом крестьянина и т. д. Рус и сам может обернуться волком, перекинувшись спиной через нож и таким же образом вновь принять человеческий облик.


[Закрыть] Это – кликуха твоя. И все должны знать, что дал ее я – Иван. – Он хлопает меня по плечу. – Я, Иван Борисович Кречетов. – И идет к так же одетым в полувоенную форму молодым людям, стоящим гурьбой почти у самой воды.

Смеясь и указывая то на меня, то на мать, он достает из лежащего на земле кожаного портфеля газету и расстилает ее. Затем выкладывает на нее бутерброды, ставит две бутылки водки и стаканы. Мужчины хохочут, пьют водку, закусывают и не спускают глаз с моей матери.

И в тот момент, когда она наверху сбрасывает с себя лесину и садится на нее, они как по команде подходят ко мне. На пару берут по бревну и, поднявшись в гору, аккуратно укладывают лесины рядом с матерью. Несколько ходок, и весь лес наверху. Иван Борисович после окончания работы останавливается возле матери и очень почтительно, подкрепляя свою речь жестами, беседует с ней.

Мать взмахом руки подзывает меня к себе.

– Сынок, беги к дому. Эти добрые люди хотят перенести бревна прямо к нашему подъезду, – с радостью объявляет она.

Мы пилим дрова целую неделю. Добровольные помощники принесли нам в несколько раз больше лесин, чем мама выловила. «И откуда они их взяли?» – думал я тогда…

Все это проносится в моей памяти за секунду.

Голубые глаза Ивана Борисовича приобретают цвет металла. Голос становится жестким.

– Ты, говорят, запсиховал? Запсиховал, да? Молчишь! Есть один момент, который, я думаю, тебе интересен. Хутор под Валдаем помнишь? Тебе было лет пять или шесть, когда вы на нем жили. Там, на хуторе, твой папаша, как Бог, судьбу мне определил – быть бандитом. Он меня в моем же доме арестовал. Заодно и жену, как пособницу! А я сбежал. Я в тот же день сбежал! – Кречетов какое-то время молчит, опустив голову, и, как школьник, перекатывает ногой камешки. И вдруг его глаза впиваются в меня. – Отец твой жив, ты жив, твоя мать жива. Она тебе еще и братьев нарожала. А живы ли мои дочки, жена, я не знаю! Чудно! Вас я нашел, а свою семью нет! – Иван Борисович опять замолкает. Глаза его гаснут, широкие плечи опускаются, и весь он как бы сникает. – Ты, Волк, не один, а я совсем один, – чуть слышно шепчет Кречетов. Зрачки его становятся почти белыми. – Что, шкет, молчишь? А тебе и сказать-то нечего. Я играю с тобой, играю! Я выбираю время, момент, чтобы сделать твоему отцу особенно больно.

Мне страшно. Я знаю, чем кончаются такие толковища, а Иван Борисович все больше распаляется. Он уже кричит:

– Твой отец определил мою судьбу, а я – твою! Ты – почище меня! – И вдруг переходит на шепот: – Ты воровскую академию закончил! Отец после твоей смерти будет тобой гордиться, – иезуитски улыбается он.

Я держусь все время начеку. В миг, когда у Кречетова из рукава пальто выскакивает лезвие ножа, я молниеносно складываюсь и качусь с обрыва.

Я уже скачу по грязным льдинам, когда раздаются два выстрела подряд. Падая плашмя на лед, я выдергиваю из-за пояса свой браунинг системы Коровина. Иметь такой браунинг считается шиком. Я имею такой. Тщательно прицелившись в Ивана Борисовича, я стреляю и, вскочив, бегу, перепрыгивая со льдины на льдину. Берег уже совсем близко, но я оказываюсь в воде из-за неудачного прыжка. Браунинг, скользнув по льду, булькает в воду.

На противоположном берегу никого не видно. Обдирая пальцы в кровь, я пытаюсь вползти на льдину, но безуспешно. Меня тянут вниз зимнее пальто и сапоги. Сбросить их – нет сил. Я уже не чувствую своих пальцев. Застывает не только тело, застывают глаза, сам мозг. Все реальное исчезает – оба берега реки, деревья на них, грязные льдины, все делается прозрачным…

Вдруг появляется огромный огненный шар. Он вращается. Пламя, оставляемое им, свивается в бесконечную спираль. Приближаясь ко мне, шар становится все меньше и меньше и вдруг впивается мне в лоб между бровями. Я выливаюсь в пламя. Я во вселенной. Я сам – вселенная. Вращаясь, я раскидываю огонь, рассыпаю искры, и они свиваются за мной в бесконечную спираль. Я лечу все быстрее и быстрее. Все вокруг меня ускоряется и ускоряется, пока в конце концов не сливается в серое марево. Это длится очень долго, а может, и коротко…

Свет ослепляет меня. Я глубоко вздыхаю, прищуриваюсь и открываю глаза. Прямо надо мной склонилась веснушчатая рыжеволосая девушка.

– Неплохо! – произносит она, улыбаясь. Стоящий за ней высокий парень в телогрейке тоже улыбается и говорит быстро-быстро:

– Ты еще тот типчик! Как стрельнул по тем, что на кладбище, и в воду. Милиции, солдат набежало, что на том, что на этом берегу, а тебя и не заметили. И как ты подо льдинами до берега доплыл? Типчик ты! Мы когда тебя приметили, думали, мертвый, а когда посмотрели – живой. Пистолет твой искали, – не нашли.

– Не было пистолета. Мне пора. Спасибо, – говорю я. И вдруг ощущаю, что лежу под одеялом совершенно голый, а на голове у меня женский шерстяной платок.

– Ой, хлопчик! – волнуется рыжая. – Одежу твою я сушить у печки развесила. Мы тебя водкой растерли. А пистолета у тебя точно не было. Лежи, пока одежа высохнет.

– Нет, мне пора, – твердо отвечаю я и сажусь спиной к стене.

– Ну, гляди, коли так, – соглашается девушка и подает мне почти мокрую одежду.

Я одеваюсь, благодарю своих спасителей и ухожу. Все, кого я встречаю по дороге домой, спешат по своим делам и не обращают на меня никакого внимания. Даже на родной Можайке, где народу полно, мной никто не интересуется. Я сворачиваю в свой двор и подхожу к подъезду. Левой рукой, чтобы, если потребуется, врезать правой, резко распахиваю дверь и бегу на свой третий этаж. Войдя в квартиру, я закрываю дверь на засов и облегченно вздыхаю. Это еще не все, но худшая часть, где я подвергался максимальному риску, осталась позади!

– Мне сообщили на работу, что ты убил человека! – слышу я за спиной возбужденный голос отца. – Тебя разыскивает милиция! Где оружие?

– Да, убил! – зло отвечаю я, проходя в комнату и падая в изнеможении на диван. – С плывущей льдины сделать это было не легко. А оружие булькнуло в реку.

Отец сидит за столом, положив перед собой руки. Я гляжу ему прямо в глаза.

– Ты убил опасного преступника. – Его указательный палец резко протягивается в мою сторону, будто пронизывает воздух перед собой. – Понятно?! – подчеркивает он. – Спрашивать с тебя буду потом, а сейчас быстро переодевайся. Под аркой ждет машина. Тебя отвезут в Шарлино.