Текст книги "Волк"
Автор книги: Геннадий Якушин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
– О нет, вовек не перестану я молиться благоговейно на тебя, божество мое, – шепчу я.
Тамара садится на табурет, высвобождает кисти рук из просторных рукавов платья и уверенно берет первые ноты арии Керубино из «Женитьбы Фигаро». Она поет, раскачиваясь перед клавиатурой:
Закончив петь, Тамара поворачивается ко мне. Я поднимаюсь и начинаю аплодировать стоя. Все остальные следуют моему примеру. И эти аплодисменты искренни. Ария на итальянском языке, исполненная своим заводским товарищем, – это что-то значит! Аркадий Ефимович поворачивается к соседу Петренко:
– Утерла нос москвичам провинция!
– Не надо! Вы еще Ломоносова вспомните, – ощетинивается тот.
– История с музыкальным образованием у Тамары непростая, – обращаюсь я к мэтрам.
– Рассказывайте, Геннадий, рассказывайте, – заинтересованно просит Тонников.
– Отец у Тамары офицер, – начинаю я, – и их семья чуть ли не каждые два года меняла место жительства.
– Это обычное явление, – констатирует руководитель оркестра.
– А мать Тамары с консерваторским образованием, – продолжаю я, не реагируя на реплику музыканта, – и когда она замечает, что ее дочь тянется к музыке, то покупает пианино. Это пианино офицерская семья таскает с собой повсюду. И сейчас оно у них в доме. Офицерские коммуналки! Сколько ругани из-за игры на этом пианино, сколько сцен! Но мать Тамары все выдерживала и учила, и учила дочь. А сейчас Тамара мечтает стать химиком и уже успела провалиться на вступительных экзаменах в Менделеевский.
– Да, школа у нее заметна и окраска голоса интересная, – бубнит Стефан Дмитриевич и неожиданно восклицает: – Гена, что это у вас все слова, да слова! Возьмите лучше гитару. Прекрасны арии, прекрасен итальянский, а я хочу свое родное, русское. Друзья! – поднимается он из-за стола. – А не грянуть ли нам во всю мощь про Стеньку Разина, а? Про его расписные челны.
«А наши мэтры, – думаю я про себя, – видно, изрядно выпили». Однако беру гитару и запеваю: «Из-за острова на стрежень»… Все дружно подхватывают песню. После нее под звуки эстрадного оркестра я с Тамарой кружусь в вальсе вокруг новогодней елки. И она мне говорит:
– Родной! Я думаю, что я сегодня пьяна. Я сегодня много выпила. А как все великолепно! В самом деле, великолепно! Словно в сказке.
Но вот оркестр начинает играть быструю мелодию. Тамара радостно восклицает:
– О, это моя любимая музыка!
Она решительно отстраняется от меня, идет к роялю, откидывает крышку и начинает с силой колотить по клавишам. Мне кажется, что Тамара фальшивит и играет «грязно».
«В самом деле, что ли, пьяная», – думаю я. Но когда музыка замолкает, уже оркестранты устраивают ей овацию. С этого дня к Тамаре начинает приходить популярность.
Когда представление было уже практически создано, то у крупных деятелей культуры и искусства появляется мнение о том, что художественной самодеятельности завода необходимо оказать профессиональную помощь. И перво-наперво заводскую фестивальную программу принимает высокая комиссия, созданная Министерством культуры.
После прослушивания Тамара утверждается в главной женской роли. Оказывается, у нее хрустальное сопрано. Меня тоже прослушивают и снимают с главной мужской роли. Мне объявляют, что никакими серьезными вокальными данными я не обладаю, да и пластики у меня нет. Вместо меня ставят профессионального певца-тенора из Театра Станиславского и Немировича-Данченко. Но у меня-то тоже тенор. Мне все говорят об этом. Да я и сам знаю.
Теперь не Тонников, а режиссер самого прогрессивного московского молодежного театра во главе нашего коллектива. Фляров ломает и никак не может сломать нашу музыку, а Светиков заново рифмует сценарий и тексты песен. Правда, непонятно, когда он это делает, трезвым-то никогда он не бывает. Слава богу, что ни тому ни другому серьезно что-то у нас испортить не удается.
Теперь с Тамарой, на которой держится вся программа, занимаются не Тонников и не Петренко, а художественные руководители театров эстрады, оперетты, хора Пятницкого. Ее учат, как выходить на публику, пританцовкам во время исполнения музыкальных номеров, как кланяться и держать голову. Для встреч со мной Тамара уже не имеет времени.
Жизнь моя становится пустой. Рабочие дни проходят в каком-то исступлении. Я гоню одну деталь за другой без перерыва. Я даже обедать не хожу. Мне хочется заболеть, чтобы не появляться в рядовой роли на репетициях этих «Небесных экскурсий», но как не появляться, если эти экскурсии я сам и придумал.
«Видимо, правда, что человеческая душа – топь, болото, тайга, – рассуждаю я сам с собой, идя вечером под дождем с очередного прогона представления. – Где она, истинная любовь? Пришел первый успех, и я перестал ей быть нужным. С ней общаются солидные люди. Любовь – это только мечта, только видение».
Дождь струится у меня по волосам и стекает за воротник, а мне все равно.
«Света, вот преданная девчонка, – думаю я, и стон вырывается у меня из груди. – В том, что она уволилась с завода и теперь работает воспитательницей в детском саду, виноват только я. Но я люблю Свету, люблю, а это меняет дело! А почему, собственно, меняет? Разве не знает Света о моих отношениях с Тамарой? Разве Свете объяснишь, что это не любовь, а легкомысленный поступок с моей стороны?» Снедаемый самоуничижением, я таскаюсь уже не один час по улицам под проливным дождем, пока не оказываюсь на Солянке напротив ее дома. Я поднимаюсь по ступенькам и берусь за ручку двери. Но тут же пугаюсь. Что же это я такое делаю? Протягиваю руку к звонку, но нажать на кнопку не решаюсь.
«Наверное, пока не стоит показываться ей на глаза, – рассуждаю я. – Слишком рано». Но что-то подсказывает мне: сейчас я могу еще надеяться. Мысль о том, что она рядом, словно магнитом притягивает меня к ее дому, удерживает, словно невидимая цепь.
«Только взглянуть бы на нее, только взглянуть», – слышу я свой шепот.
Я представляю себе расположение комнат и вспоминаю, что окна залы выходят во двор. И я бегу туда. Шторы почти наглухо закрывают окна их большой комнаты, но посередине между ними узенький просвет. Я цепляюсь за карниз, подтягиваюсь и вижу отца и мать Светы. Они смотрят телевизор, а Света в том же самом халатике склонилась над книгой. Я вижу очертания ее фигуры, обнаженные ноги, изгиб ее коленей. Я на мгновение закрываю глаза, а когда открываю, то сталкиваюсь с глазами Светы. Она смотрит на меня. Я возвращаюсь к входной двери как раз в тот момент, когда она открывается и из нее выходит Света.
– Здравствуй, Свет, – от волнения не своим голосом говорю я. – Прости меня ради бога…
– Ты что, совсем с ума сошел? – шепчет она. – Разве можно являться так поздно? А по правде сказать, – неожиданно смеется она, – я чувствовала, что ты придешь, и уже приготовила для нас гнездышко.
– Света, я хотел тебе написать, когда был на гастролях, – оправдываюсь я.
– Не надо мне ничего писать! – восклицает Света. – Ты что, не знаешь, где я живу, не знаешь моего телефона? Ты давно болтаешься под дождем? – Она сует мне руку под пиджак. – Да ты насквозь мокрый! Стой здесь. Я сейчас.
Она уходит и минут через пятнадцать возвращается в спортивном костюме с сумкой и зонтом.
– Пошли, здесь рядом, – командует Света.
Мы проходим два дома в сторону центра, сворачиваем в переулок и дальше идем минут двадцать в кромешной тьме. Меня уже начинает немного трясти. Наконец она вводит меня в подъезд какого-то одноэтажного домишки, вынимает ключ, открывает дверь и зажигает свет. Малюсенькая комнатенка с металлической кроватью, покрытой кружевным покрывалом, с придвинутым к окну столом и парой табуреток передо мной. Света по-хозяйски разбирает постель и говорит мне обыденно, как жена мужу:
– Быстро раздевайся и в постель. – Я от этого напора чуть смущаюсь и мешкаю. – Да что же это такое? – по-домашнему ругается она. – Налево ходить он не стесняется, а меня застеснялся. – И стягивает оставшиеся на мне трусы с майкой. Затем достает из висящего на стене шкафчика пол-литра водки и яростно растирает ею мне грудь и спину.
По окончании медицинских процедур в ее руках появляется блюдечко с соленым огурцом и четверть стакана водки. Она повелевает:
– Выпей и закуси.
Затем Света подходит к окну и плотно задергивает занавески. Потом садится рядом со мной на кровать, снимает спортивный костюм и надевает ночную рубашку, принесенную с собой. Не торопясь она распускает свой «конский хвост», и ее светлые волосы растекаются по спине, падают на грудь, закрывают лицо. Света их собирает и заплетает в косу. Раздается щелчок выключателя, и электрическая лампочка под желтым абажуром гаснет.
Всю неделю я провожу со Светой, забыв про фестиваль. Это счастливейшие дни в моей жизни. Все вокруг кажется чудесным и прекрасным. Я нахожусь на гребне эмоциональной волны. Я бодр, и кровь весело бежит в моих жилах.
Сегодня воскресенье, и я просыпаюсь поздно. Родителей с братьями нет. Они еще с вечера уехали на дачу. Теперь там здорово, дом уже построен. Правда, осталось кое-какую мелочовку доделать. Позавтракав, я иду в магазин. Я хочу купить что-нибудь вкусненькое для Светы, а потом позвонить ей и пригласить к себе. Конечно, хорошо снимать у разных там бабуль комнаты на неделю, на месяц, однако дома лучше.
Проходя мимо котельной, я слышу хорошо знакомый голос. Заглядываю незаметно туда и вижу прикрытое шляпой ледяное лицо, щелочки остро и злобно поблескивающих раскосых татарских глаз.
Кабан! Его явное появление рядом с моим домом меня ужасает. А чему ужасаться, удивляться? Как быстро я теряю старые привычки. Немногим больше года честной жизни – и я веду себя как порядочный человек. А где же ему еще быть, как не в котельной? Рядом старое и новое. Встречи все равно не избежать. Что я могу предпринять? Заявить в милицию или сказать отцу? Отпадает! Вскроется мое участие в ограблении квартиры коллекционера, а там труп на трупе! Я не знаю, что сделал отец, спасая меня в тот раз, да, наверное, и никогда не узнаю, но с работой в «органах» он распростился и искусственные цветочки уже делал. Почему опять из-за меня должны страдать отец, мать, братья? Позвать своих двоюродных братьев? Им придется все объяснять. И в конце концов все закончится убийством Кабана. А может, и не только Кабана, но и кого-то из братьев. Всякие неожиданности бывают. Значит, и этот вариант нельзя принять.
И тут начинают выплывать на поверхность мои темные инстинкты. Ни логика, ни рассудительность не могут противостоять желанию наброситься на Кабана сейчас же, сию секунду! При этом от предвкушения я даже щелкаю клыками. Ощущение, конечно, жуткое, но чрезвычайно привлекательное. Я уже испытывал его, и у меня неутолимое желание повторить все снова. Я вытаскиваю из кармана свой нож-прыгунок, щелкнув кнопкой, выбрасываю лезвие и захожу в котельную. Кабан, видя меня с ножом в руке, ничуть не удивляется. Улыбаясь мертвыми губами, он наводит на меня пистолет и очень тихо и медленно произносит:
– Убери нож, иначе я пристрелю тебя.
Сидящий рядом с ним интеллигентно одетый, высоколобый мужчина с продолговатым лицом и рыжими, торчком стоящими волосами поднимает на меня карие надменные глаза и бросает небрежно:
– Звери! Без крови. Уберите оружие.
Тут я замечаю третьего, точнее, третью и убираю нож. Она стоит, подпирая плечом стену. На ней черные туфельки на высоком каблуке, цветастая юбка чуть ниже колен и кофточка с глубоким вырезом на высокой груди. Наконец мои глаза останавливаются на ее лице. Я вижу чистый лоб, русые волосы, глубокие, как море, глаза, чуть вскинутые к вискам тонкие брови, прямой носик, змейки губ и упрямый, но аккуратный русский подбородок.
– Это шестерка. Волк, – заметив мой взгляд, говорит высоколобый. – Кличут ее Стопарик. На людях – Лора. Она ваша. На все время работы. Начнет капризничать, не выполнять команд, учите ее, но лицо берегите. Я, – продолжает своеобразный инструктаж интеллигентный мужчина, – Чернокнижник. В обществе, если столкнемся, Тарас Григорьевич. Кабан – работяга. Паспорта с московской пропиской и документы, подтверждающие место работы, есть у всех нас. Я знаю, у вас две женщины. Но вряд ли их можно использовать в деле. А Стопарик проверена. Однако и за ней тоже надо приглядывать. Женщина есть женщина! Где-то поселите свою рабыню. У Светланы есть опыт по снятию комнатенок. Вот вам деньги на эти цели. – И дает мне пакет. Я беру его, кладу в сумку и поворачиваюсь на выход. Но тут раздается голос Кабана:
– Чернокнижник, я тебе говорил, что у Волка школа Ивана. Он все может.
– Потому и обращаюсь я с ним уважительно, – отвечает тот. – Минуту, Волк! Завтра начинаются заезды наших и иностранных делегаций. Нам нужны в основном иностранцы. У них валюта, дорогие шмотки. Сами понимаете, наши клиенты – любители девочек, выпивки, картишек. Последние, и ваши клиенты, Волк. Стопарик не только наживка. Она и девочек умеет и вербовать, и обучать. Все ваши требования, Волк, я выполню без замедления. До встречи.
Я выхожу из котельной, за мной, как привязанная, идет Стопарик с чемоданом в руке. С ней я захожу и в квартиру, сажусь на диван и хихикаю, как сумасшедший.
– Умереть – вот мое спасение! – кричу я. И, вскочив с дивана, в истерике начинаю разбрасывать вещи по комнате. Стопарик равнодушно наблюдает за мной, а затем спрашивает:
– Где у тебя туалет и ванная?
Я ошарашенно гляжу на нее, потом хватаю ее за руку и тащу к двери. Я хочу вытолкнуть, выкинуть это чудовище из квартиры. С неожиданной силой она отталкивает меня:
– Слюнтяй, не я шестерка, а ты! И жить я буду у тебя, пока ты не найдешь мне нору. – И в завершение своего выступления делает мне смазь.
Такого я не выдерживаю и бью ей под дых. Она падает и тут же отключается, а может, и прикидывается. Но мне все равно. Я набираю номер Светы и интересуюсь у нее насчет комнаты. Она говорит, что та самая бабуля, у которой она снимала недавно комнатенку, готова вновь сдавать. Я благодарю ее и подхожу ко все еще лежащей на полу Лоре.
– Ты, сука, поднимайся! – кричу я. – Есть для тебя нора! – Она поднимает голову. Ни одной слезинки.
– Придурок! – шепчет Стопарик. – Я сбежала из колонии. Я месяц не мылась. Я хочу в туалет.
– Понятно. Даю тебе про все час, – отвечаю я ей. – И учти, хату будешь снимать сама. Я тебе дам только адрес.
– А ты знаешь, что с тобой сделают, если я смотаюсь? – испытующе смотрит мне в глаза Лора.
– Знаю. Только вопрос, кто кому еще сделает, – зло ухмыляюсь я.
– Видно, ты интеллигентик, – смеется Стопарик, – то-то Чернокнижник с тобой выкает. Неспроста!
– Иди делай свои дела! – отрезаю я и ухожу в отцовский кабинет.
Я сижу в кабинете отца минут сорок, обдумывая сложившуюся ситуацию. А когда выхожу из него, то вижу на балконе развешанное белье Лоры. Сама же она в чем мать родила гладит свои юбки и платья.
– Ты что, обалдела! В таком виде! – ору я.
– А в чем дело? Тебя что-то смущает во мне, или ты голых девок не видел? Так посмотри, – поворачивается она ко мне. – Можешь даже потрогать. Разрешаю. Если хочешь, поиграем!
– Нам пора идти! – строго отвечаю я.
– Куда торопиться-то, – смеется Стопарик, – твои родители и братья на даче. А Светка, с которой ты говорил, хату не упустит. Ну как, хочешь меня?
– Пока не представишь из кождиспансера справку о том, что у тебя нет ни сифилиса, ни триппера, ко мне даже не думай приближаться! – в бешенстве кричу я, а сам не могу оторвать глаз от ее сисек, к которым так и тянутся мои руки. И все-таки я не поддаюсь ей, хотя потом и тру в ванной спину этой засранке.
Я доставляю Лору в ее нору на Солянке и скорее бегу к Свете. Как только она открывает дверь, я сжимаю ее в объятиях, а потом везу к себе домой на Можайку…
А под утро, когда я, обессилевший после горячих ласк, лежу в ее объятиях, Света говорит мне:
– Ты знаешь, я только в эту ночь поняла, что значит для женщины мужчина.
На работу я лечу, как на крыльях. И весь рабочий день у меня проходит в строительстве воздушных замков. Света в моих мечтах занимает царственное место. Перед окончанием смены ко мне подходит отслуживший срочную службу в армии и вернувшийся вновь на завод электрик – новый комсорг. Он мне напоминает, что сегодня заключительная репетиция «Небесных экскурсий». И дает два билета на Центральный стадион имени Ленина, где состоится открытие VI Всемирного фестиваля молодежи и студентов.
– Это тебе за хорошую работу и активное участие в художественной самодеятельности, – говорит комсорг. – Так постановил комитет комсомола завода. Кстати, как ты закончил учебный год в школе?
– Нормально, – отвечаю я. – Перешел в десятый класс. Но учиться дальше придется через три года. Медкомиссию прошел. В октябре попрощаемся.
– Я рад за тебя. Что за мужик, если в армии не служил. Неполноценный! – смеется комсорг и уходит.
И вот я со Светой на стадионе. Вереницы автобусов с делегатами подъезжают к центральной арене. Как друзей, приветствуют москвичи зарубежных юношей и девушек. Ветер колышет флаги государств, посланцы которых прибыли на фестиваль. Звучит музыка. Радио разносит песни. Нам со Светой радостно, ведь это праздник миролюбивой молодежи. И проводит этот праздник наша Москва, наша столица. Огромная чаша центральной арены полна. Она расцвечена праздничными нарядами десятков тысяч людей. На огромных транспарантах слова «Мир» и «Дружба». Двухметровые стрелки часов приближаются к трем часам дня. Под аплодисменты на центральную трибуну выходят организаторы фестиваля: первый секретарь ЦК ВЛКСМ Александр Шелепин, председатель Комитета молодежных организаций СССР Сергей Романовский, руководители Всемирной федерации демократической молодежи, Международного союза студентов, члены Международного комитета фестиваля. Там же, на центральной трибуне, мы со Светой узнаем композитора Дмитрия Кабалевского, скрипача Давида Ойстраха, балерину Галину Уланову и других известных людей, которых часто показывают по телевизору.
Овацией приветствует стадион появление в центральной ложе руководителей Коммунистической партии, Советского правительства Н. С. Хрущева, Л. И. Брежнева, Н. И. Булганина, М. А. Суслова, Г. К. Жукова, К. И. Ворошилова, Е. А. Фурцеву, Н. М. Шверника, И. Н. Поспелова, А. И. Кириленко, К. Т. Мазурова, М. Г. Первухина.
Света обращает мое внимание на южную трибуну. Там на площадке под огромным табло вскидывают свои трубы фанфаристы. Разливается мелодия позывных. Эхом откликаются фанфаристы с противоположной площадки на северной трибуне. И вдруг все головы на стадионе поворачиваются к юго-восточным воротам. Я вижу, как оттуда выходит группа юношей и девушек с длинными полотнищами в пять цветов. За ними появляется первая колонна знаменосцев. Трепещут на ветру белые полотнища с фестивальной эмблемой. А вслед за ними такое пестрое разноцветье, что в первое мгновение мои глаза слепнут от обилия красок. Это выносят огромные шелковые флаги всех стран-участниц фестиваля.
Мы со Светой, как и весь стадион, громко аплодируем и кричим: «Ура!» На беговую дорожку вступает делегация Австралии, за ней Австрии. Мы горячо встречаем молодежь непокоренного Алжира, мужественно борющегося за свою национальную независимость. С песнями и танцами, в красочных костюмах проходят юноши и девушки Албании и Аргентины. И вдруг по стадиону прокатывается волна смеха, переходящего в хохот. Под звуки барабанов, прыгая и кривляясь, как обезьяны, идет Черная Африка. И хоть мы со Светой сочувствуем угнетенным неграм, но тоже не можем удержаться от смеха. Уважительными аплодисментами мы встречаем красивых и стройных посланцев дружественного нам Афганистана. Вдруг все присутствующие на стадионе встают и бурными аплодисментами приветствуют делегацию Венгрии.
Позднее в «Комсомолке» я прочитаю, что вместе с лучшими молодыми производственниками, артистами, спортсменами венгерская молодежь послала в Москву своих героев, которые особо отличились в борьбе с врагами народной Венгрии в дни прошлогоднего фашистского путча. Всего же, как писала эта газета, к нам приехало 34 тысячи юношей и девушек из 131 страны. 46 стран прислали молодых спортсменов, 3600 из них участвовали в спортивных соревнованиях. В Москве прошло 700 концертов, 21 художественный конкурс, 24 встречи по профессиям, 15 – по интересам и сотни встреч между делегациями. Почему я привожу газетные данные? Да потому, что я этого ничего не видел. Я работал на заводе и участвовал в концертах. Когда мне было бегать по Москве! Было и другое.
В один из дней, после работы, я выхожу из метро «Киевская» и, проходя мимо гостиницы «Днепр», слышу оклик. Из табачного киоска, высунув голову наружу, мне машет Димка Назаров. Он живет в нашем доме на втором этаже в четвертом подъезде. Я направляюсь к нему, но меня опережает какой-то парень. Он просит продать ему десять упаковок сигарет «Дукат». Произношение выдает в нем иностранца. Димка категорически ему отказывает. Парень поворачивается ко мне и на довольно сносном русском объясняет, что у нас, по сравнению с Англией, курево много дешевле. И у него будет прибыль, если он дома перепродаст эти сигареты. Я интересуюсь, откуда он знает русский. Парень объясняет, что его родители русские, то есть не совсем русские. Они евреи, но русские евреи. Он воспользовался фестивалем, чтобы побывать на их родине.
– Дим, – смеюсь я, – продай ты ему сигареты. Он русский, хотя и еврей.
– Ну, если русский, хотя и еврей, то ладно, – хохочет Назаров.
Я отхожу от киоска уже метров на десять, если не на пятнадцать, когда меня догоняет тот самый русский, хотя и еврей. В ответ на мою доброту он предлагает дело, которое позволит и мне заработать.
– А что за дело? – спрашиваю я.
– Вещи продать, фунты, доллары. Я – Джон, – представляется он. – Есть еще Гарри и два других человека. Вам пять процентов. Как вас звать?
– Гена, – представляюсь я. – Давай на «ты». Ты хочешь, чтобы я продал вещи, поменял доллары на рубли тебе и трем твоим корешам за пять процентов от прибыли? Я правильно понял?
– Да, – подтверждает Джон.
– Не выйдет, – заявляю я.
– Но это хорошая цена, – возражает англичанин.
– Знаешь что, прежде чем договариваться, давай посмотрим товар, – иду я на перемирие.
– Пошли в отель, – говорит Джон.
– Кто же меня туда пустит? Сделаем так. Ты со своими корешами жди меня здесь же у киоска часов в шесть. Я отвезу вас на хату к одной девочке. Там и посмотрим ваши шмотки, подумаем, как обменять доллары. Прикинем и цену моего труда.
– Хорошо! – одобрительно улыбается Джон.
Расставшись с англичанином, я сажусь на 2-й троллейбус и еду к Стопарику. Пока я толком не осознаю, что делаю, зачем еду к Лоре, но меня уже ведет что-то, не поддающееся сознанию, ведет и заставляет действовать.
Стопарик оказывается дома. Я, не раскрывая предысторию, говорю ей:
– После шести вечера будь дома. Я привезу четырех бобров. У них шмотки, валюта. Они англичане. Приготовь девочек, свои сумки, чемоданы. Когда повезете шмотки на место, распределите их между всеми, чтобы не вызывать подозрения. Здесь бобров стричь не станем, а то и нас заметут. Бабка, когда квартиру сдавала, твой паспорт смотрела?
– А она его у меня забрала, – пугается Лора.
– Чего ты? Он же все равно фальшивый, – успокаиваю ее я.
– А у меня другого нет, – говорит печально Стопарик.
– Вернет, когда комнату оплатишь. И на всякий случай запомни! Здесь англичане были, чтобы с девочками позабавиться. А вещички приносили как плату этим девочкам. Поняла?
– Поняла! – восторженно глядит на меня Лора.
– Я привожу бобров и сразу же ухожу. Дальше ты знаешь лучше меня, что делать. – И потом я говорю то, что родилось во мне сию секунду, чего не загадывал, о чем и не помышлял: – Бобров с валютой и шмотками доставите к девяти вечера в колхозную чайную, что у Дорогомиловского рынка.
Вечером в половине девятого я уже в чайной. Сажусь за столик и окидываю взглядом зал. Я здесь не был месяца три. А раньше на подмостках этого зала я появлялся частенько. Кира Николаевна, по прозвищу Сова, неплохо подготовила свое заведение к фестивалю. Все сделано под русский стиль. Стены и потолок расписаны сценками из сказок. Наличники и карнизы дверей и окон – резные. Обслуживающий персонал в национальных костюмах. Хорошо смотрятся в красных рубахах и сапогах официанты. Каждый из них работает у Киры Николаевны не менее чем десять лет. В войну они были нашими диверсантами или разведчиками. Сова не любит иметь дело с милицией.
Минут через двадцать появляются англичане с четырьмя привлекательными девахами. Каждый из этой компании несет небольшой чемодан или сумку. Они садятся так, чтобы я был у них на виду, и заказывают пирог с начинкой из баранины, копченую осетрину и квас. Едят они, чувствуется, с великим удовольствием. Впрочем, чуда здесь нет. Сова всегда держит отменных поваров, а пища готовится у нее только из свежих продуктов. Последнее вполне естественно, так как чайная и гостиница при ней – составная часть рынка. Вскоре подходят Чернокнижник с Кабаном. Я их известил о предстоящем деле где-то около восьми вечера. Они садятся за мой столик. Чернокнижник говорит:
– Покажите бобров.
Я киваю на столики, где разместились иностранцы:
– Видите, слева от вас. Их четверо. Сидят с нашими девочками попарно.
– Точно попарно. Я вижу, – кровожадно лыбится Кабан.
– Вы уверены, что они не пустые? – спрашивает Чернокнижник.
– На двести процентов! – отвечаю я. – Паковали их как раз те девочки, что сейчас с ними.
– Что, паковали эти самые девки? Ну вы артист! А что у них есть конкретно? – продолжает меня расспрашивать Чернокнижник.
– Обычный для иностранца набор: валюта и шмотки. Что еще может быть у них? Правда, у этих есть и более интересный товар, – на ходу придумываю я, – швейцарские часы и ковбойские колеса. С носка и пятки металлом отделаны. Вопросы еще есть? – привстаю я за столом.
– Пока нет. Ну и нюх у вас, Волк, позавидуешь, – растягивая слова, выносит заключение Чернокнижник.
– Тогда я линяю. Я свое дело сделал, – заявляю я.
– Опять линяешь?! – взрывается Кабан.
– Я в свидетелях не хожу. Я не Ундол, со мной такие штучки не пройдут. Сам ляжешь. А твой процент с товара мне достанется, – сквозь зубы цежу я.
– Не психуй, Волк, и ты, Кабан, осади. Чего не бывает, – успокаивает нас Чернокнижник. – Но в этот раз, Волк, вам придется остаться. Мы не знаем этого заведения. Не знаем, как к нам отнесутся, если мы будем стричь здесь бобров, а вы в нем свой. Сову, хозяйку, лично знаете. С ее младшим братом в школе номер пятьдесят пять за одной партой сидели. Оркестр ваш здесь играет, вы поете и пляшете. Не так ли?
– Вы меня не поразите своей осведомленностью, – заявляю я. – Такую информацию обо мне вам любой пацан с нашего двора даст. Насчет заведения, то мне до фонаря было, какое. («Вот сволочь, всего час у него был, а он успел все вынюхать! Идиот! И вынюхивать не надо было. Кабан же все знает!» – ворчу я зло про себя.) А касательно того, как к вам отнесутся здесь, то на это я не подписывался.
– Волк! – со скрытым раздражением говорит Чернокнижник. – В заключение запомните! Верующий не может быть святее папы римского, а блатной – умнее Ивана. Вас хотели замочить, а я вас отстоял, и что в благодарность?
– Кто решил меня замочить? Он?! – хохочу я, указывая на Кабана. – Он же дебил!
Ледяная физиономия Кабана становится белой как снег, мертвые губы складываются в два завитка и трясутся, а рука опускается под стол. Там ее перехватывает Чернокнижник:
– Остановись, Кабан! Все дело испортим. У тебя и у Волка скоро достаточно будет времени, чтобы поквитаться.
Чернокнижник вновь обращается ко мне:
– И все-таки, Волк, вам и девочкам придется остаться.
Чернокнижник с Кабаном встают и пересаживаются за другой столик.
Наконец в чайной появляется Стопарик. Она выглядит получше девочек, которые пришли с англичанами. По крайней мере, лучше сложена. Я с интересом наблюдаю за ней. Ее юбка короче, чем у других, находящихся в зале молодых женщин. Она в обтяжку и с маленькими разрезами по бокам, что придает ей шарм. И при ходьбе Стопарик потрясающе эффектно вращает бедрами. Ее кофточка на груди во время ходьбы чуть расходится, обнажая кожу, гладкую и загорелую. Она подходит ко мне и спрашивает:
– Не пригласите ли девушку выпить?
– Присаживайся, – отвечаю я.
– Волк, тут дело пахнет керосином, – шепчет Лора. – Я чувствую это всеми фибрами души. Я уже поработала с этими уродами, – кивает она на иностранцев. – У меня в сумке приличная сумма. По-моему, нам в этой чайной больше делать нечего. Валим отсюда!
– Да, ты девушка в порядке. Надо отдать тебе должное, – язвлю я. – Играешь свою роль абсолютно натурально. Не будь у тебя патологической преданности Чернокнижнику, я бы тебе поверил.
– Непроходимый дурак ты! – восклицает вдруг она во весь голос. – Неужели ты не чувствуешь бабы?
«Сова, конечно, не позволит чужим здесь стричь бобров, – думаю я, игнорируя Стопарика. – А кто позволит? Что я сам перед собой душой кривлю. Я же специально подставляю Кабана и Чернокнижника под людей Совы. Но ведь правда, что я ни о чем таком не думал, когда направлял сюда англичан с девками. Не думал, но все вел к этому. А сейчас появилась опасность самому попасть в свою же ловушку».
Ко мне подходит метрдотель Гриша и просит подняться на второй этаж к директору. Кира Николаевна встречает меня поцелуем. Расспрашивает о работе на заводе, а затем, между прочим, интересуется людьми, пришедшими со мной. И особенно известным ей Кабаном и Чернокнижником, которого она не знает. Я ей честно говорю о том, что англичане принесли товар и валюту на продажу. И вру о желании Чернокнижника и Кабана купить все это. Я ее прошу выделить мне номер часа на полтора для осуществления сделки. Она соглашается и спрашивает о моем интересе в сделке. Я объясняю, что продавцы найдены мною и с двух сторон у меня будет не менее пятнадцати процентов. Кира Николаевна, как рентгеном, просвечивает меня своими выпуклыми глазами и отпускает.
Я возвращаюсь в зал и даю сигнал всем следовать за мной. Гриша ведет нас в самый конец коридора, открывает комнату за кухней и уходит. Я вхожу в номер. И первое, на что обращаю внимание, так это на застоявшийся уникальный букет запахов: смесь ванили, чеснока и квашеной капусты. Десять металлических односпальных кроватей с тощими матрасами и подушечками в ладонь стоят в комнате чуть ли не вплотную друг к другу. Посередине стол и четыре стула. Одно окно комнаты смотрит на крепкие рубленые дома под железными крышами рядом с сараями и огородами, беспорядочно раскинувшимися вплоть до Окружной железной дороги, а второе – на ряды бараков, тянущихся до студенческих общежитий. За мной в номер входят Джон со своими парнями, Стопарик, Кабан и Чернокнижник. Последний закрывает дверь на ключ и говорит:
