Текст книги "Причина времени"
Автор книги: Геннадий Аксенов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)
Мы решаем это интуитивно, по здравому смыслу: да, того же, несмотря на то, что кажется меньше. Что означает эта интуитивность? Мы предполагаем, не обсуждая этого специально, что у нас с тем далеко стоящим человеком одна и та же абсолютная система отсчета для измерения. А это означает без всяких специальных процедур, что у нас есть общая универсальная база для измерений – абсолютное время и абсолютное пространство, с помощью которой мы оцениваем на глаз соотношения расстояний и даже пропорции тела (чтобы понять, что стоящий далеко – не стоящий вблизи ребенок, нам нужно сообразить относительные размеры его головы и туловища, ведь у ребенка голова больше относительно тела).
Но наука – враг интуитивности в таких вещах как измерения. Чувства могут обманывать, это знают все. И тогда оценка заменяется процедурой точных измерений, которую применил Гендрик Лоренц. Предполагаем, что у нас не одна, а две системы отсчета, и чтобы учесть смещение, мы пользуемся переходом от одной к другой не с бесконечной мгновенной скоростью нашей интуиции, а вполне с определенной конечной – скоростью света. Одновременность исчезла, мы увидели, что расстояние между нами – не пустяк, на его преодоление свету требуется некоторое, пусть и небольшое, время. Появилась поправка на переход, на сдвиг во времени в направлении движения, но ее можно определить только с помощью абсолюта – появившейся твердой константы, временная составляющая которой синхронизирована с нами. Если заменить в процедуре скорость света на скорость звука, например, сдвиг во времени увеличится, что все знают по опыту.
Иначе говоря, универсальность времени и пространства осталась, но с небольшой поправкой для тех случаев, когда мы не уверены в интуиции. Для масс и скоростей в окрестностях нашего тела и привычного мира со сравнимыми с нами телами нам ее достаточно, мы считаем все вокруг себя одновременным и систему координат единой. Для перехода от одной системы к другой достаточно галилеевской относительности, простого сложения или вычитания времени или расстояний. Но для тел с очень большими скоростями ее уже недостаточно и мы вводим сдвиг Лоренца, отсчитывая его от нашей системы, которая остается абсолютной. Этот сдвиг происходит не на самом деле, считал Лоренц, а как прием измерения. Иначе говоря, с телами ничего не происходит даже при больших скоростях, происходит с приборами для определения этих больших скоростей.
Примерно так толковал этот сдвиг один из самых настойчивых пропагандистов теории относительности астроном Артур Эддингтон: “Длина и продолжительность не являются вещами, присущими внешнему миру; они суть отношение вещей внешнего мира к некоторому определенному наблюдателю”. (Эддингтон, 1923, с. 35). Следовательно, продолжает он, меняются размеры в направлении движения приборов, а не внешних предметов. То есть сокращение длин есть факт процедуры измерений, а есть ли такое сокращение на самом деле (вспомним Канта) – неважно.
Так происходит в специальной теории относительности, для общей – абсолют еще более нагляден. Ее мы обсудим в главе 14.
Думая, что вводит более строгую систему рассуждений, требуя специального установления одновременности, Эйнштейн тем самым незаметно для себя требует установить точку абсолютного отсчета, просто перемещает абсолют и делает его более простым, чем у Ньютона. Абсолютна скорость света, которая ни от чего не зависит, когда она измеряется нами. Установление одновременности происходит не как-нибудь, а с помощью светового сигнала. В этом взаимодействии света и человека есть одна тонкость, на которой настаивает Эйнштейн и в чем его нужно всемерно поддерживать. Оно не просто взаимодействие, а измерение. Измерение скорости.
А скорость, в отличие например, от веса или абсолютной температуры, – понятие сложное, составное, она измеряется отношением пройденного пути к времени, затраченного на это преодоление. Следовательно, постоянство скорости света свидетельствует ни много ни мало, а о постоянстве по крайней мере одного масштаба измерения – времени, длительности. Поскольку пройденный путь согласно галилеевой модели измеряется только временем, масштаб взят для этого человеческий. Время связано только с жизнью человека и ни от каких безжизненных физических систем не зависит, о чем очень недвусмысленно и предупреждал (в отрицательном определении) Ньютон. И Кант тоже, когда говорил, что сами по себе (в себе) физические системы не обладают никаким временем, оно неопределенно. По Канту человек неустраним из реальности, это научный факт и теория относительности его подтвердила. От сложения двух скоростей двух физических систем скорость испускаемого ими света не измениться, потому что она измеряется в человеческом времени, с которым ничего не происходит, его темп остается всегда и везде постоянным. Потому и скорость света постоянна.
Что и было использовано в теориях Лоренца и Эйнштейна. Время и пространство будут растягиваться или сокращаться как угодно при наших попытках сравнить две двигающиеся относительно друг друга физические системы, если мы ничтоже сумняшеся примем одну из них за абсолютную, то есть относительно нее будем измерять скорость света. Скорость света можно измерять только относительно наблюдателя, где бы он ни находился и как бы ни передвигался. Она будет константной. А это означает, что время идет в том темпе, в каком оно идет для человека, не сокращаясь и не растягиваясь. Так теория относительности подтвердила ньютоновскую форму физики (но не обыденную классическую).
И как мы видели, столетнее накопление опытных данных в механике, в геологии, биологии и обобщение их двумя своеобразными мыслителями Кантом и Бергсоном, дали неожиданный вывод, что во всем круге нашей практики только человек как живое существо обладает этим счетчиком, который нельзя передать никуда, потому что он и есть абсолютная система отсчета. Алгоритм изменения действует только в отношении него, в то время как безжизненные физические системы изменяются по-другому, без участия времени и пространства как физических признаков.
Кажется издевательством над здравым смыслом, что в серьезные научные споры и размышления, ведущиеся солидными людьми, вдруг внедрился ненаучный фактор – сам человек и его психология как явление природы. Это кажется внесением какого-то волюнтаризма и произвола. К этому фактору и относились всегда, как к чувствам, то есть к отражению “физического времени” в нашей психике, которое конечно, может быть и разным и вовсе необязательным. “Если мы хотим понять само время, а не только психологические реакции на него, то нам следует обратиться к физике”, – указывает нам один из видных теоретиков нашего века Г. Рейхенбах. (24), превращая тем самым психику не в факт природы, а в ненадежное зеркало “объективных” процессов. Однако можно обойтись и вообще без зеркала и поставить в пример не человека с часами на руке, а другой, чисто физический факт: корова идет вверх по склону холма в поисках сочного корма. Он, этот факт, покажется еще более издевательским, и тем не менее от него нельзя отмахнуться. Без всякой психологии, не зная о том, что в теле у нее есть счетчик времени, который диктует ей чувство голода и заставляет делать усилия (прилагать к своему телу силу), корова свободно бредет против силы гравитации, чего никогда не произойдет ни с одним из камней, встречающихся ей на ее пути. Ее движение абсолютно, их – относительно. То есть согласно Ньютону, изменяется от приложения силы только положение этого коровьего тела.
Перед Эйнштейном стоит та же проблема установления одновременности. И вместо ньютоновской процедуры приложения силы для различия принципиально качественно разных видов движения, которая, конечно, не так уж строга и подходит даже примеру с коровой, он предлагает посылать световой сигнал вдоль измеряемого движущегося стержня с одного конца на другой и принимать там его другим наблюдателем, часы которого синхронизированы с тем, который посылает сигнал, или, обойдясь без второго, установить на его месте зеркало, которое будет отражать сигнал назад и наблюдатель будет фиксировать его приход по своим часам. По обычной формуле скорости получается, что в пути “туда” скорость света складывается со скоростью всей системы (V + v), а в пути “обратно” скорость системы из скорости света вычитается (V – v). С точки зрения каждого наблюдателя у него с часами все в порядке, но первому кажется, что часы второго спешат, потому что к скорости света что-то прибавилось, а второму представляется, что часы первого отстают, поскольку убавилось. Но и прибавление и убывание есть иллюзия, так как скорость света не менялась, она универсальна и не зависит ни от направления, ни от скорости движения системы (все рассуждения сохранились бы, если бы поезд стоял). И если мы примем, что нет главных часов, нет никакой выделенной, привилегированной системы, они все равноценны, тогда при измерении время чисто относительно к местным условиям, к местному движению. Принцип № 1 верен. Относительны и все остальные связанные с ним базовые понятия: движение, покой, пространство. “Итак, мы видим, что не следует придавать абсолютного значения понятию одновременности. Два события, одновременные при наблюдении из одной координатной системы, уже не воспринимаются как одновременные при рассмотрении из системы, движущейся относительно данной системы”. (Эйнштейн, 1965, с. 13).
Фактически Эйнштейн сильно и последовательно уточнил галилеевский принцип относительности, элиминировав абсолютное время, потому что его объект – движение совсем неизвестных семнадцатому веку микротел, двигающихся со световыми скоростями. Он, как и Галилей, ввел местное время для каждой такой безжизненной системы. И тем самым он совершил новый прорыв в изучаемую реальность, расширил познанную область действительности. Уже в следующей статье на основе своей теории Эйнштейн делает свое главное открытие: устанавливает эквивалентность массы и энергии. (Эйнштейн, 1967, с. 36 – 38). И большая часть физики двадцатого века пошла по новому пути, хлынув в открытую область больших скоростей и ничтожных масс, которую оказалось возможным свести к процедуре измерения скоростей и масс. На самом деле можно сказать и так: теория относительности нашла форму приспособления новых фактов к тому же принципу относительности, который выражен теперь более отчетливо.
Теория относительности в огромной степени улучшила теорию движения Ньютона, вернее сказать, сделала ее частным случаем движения, отнеся ее только к движению макротел с низкими скоростями. Она провела в мире границу, что исключительно важно для познания. За годы и годы работы сравнение абсолютного и относительного отброшено для простоты, они объединены и называются просто время, просто движение, просто пространство, просто покой, принимая их принадлежностью всеобщего вместилища, где мы все находимся. И пока скорости, с которыми мы все работали, были небольшими, различие между абсолютным и относительным никого не волновало. Но оно существует и обнаружилось в опытах Майкельсона и Морли, а в теории Лоренца и в теории относительности эти противоречия нашли обобщения и объяснения. “Нельзя сказать, – предупреждает нас автор теории относительности, – что время имеет абсолютный, т. е. независимый от состояния движения системы отсчета смысл. Это и есть произвол, который содержался в нашей кинематике”. (Эйнштейн, 1967, с. 182).
Еще раз хотелось бы уточнить, чтобы все дальнейшее было понято: у Ньютона никакого произвола не содержалось, произвол введен расхожей практикой отождествления абсолюта и относительности. Ньютоновский Абсолют имеет нематериальный смысл, его Эйнштейн естественно, что обычно для строгой науки, не рассматривает, как и сам Ньютон, но из этого вовсе не следует, что абсолют из духовной сферы переместился в материальную область и вот тут уже автор теории движения и автор теории относительности заодно и неумолимы: в сфере материи движения могут быть только относительные. Иначе говоря, автор своей теорией относительности (не заявляя о том явно) говорит то же, что и Ньютон своей геометрической схемой: в области движения материальных предметов времени и пространства нет. Ньютон о том говорит прямо, Эйнштейн более уклончиво. Он не обсуждает абсолют, отбрасывает его и сосредоточивается на относительности физических, то есть тех же внешних вещей, для которых отрицал абсолют и Ньютон. Но если для классики абсолют интуитивен, то для теории относительности более строг: у нее получилось невольно, что он четко отнесен к наблюдателю, обладающему константой скорости света относительно только него самого. Что столь же четко доказывает правоту Ньютона.
В теории относительности утверждается, что нельзя абсолютизировать ни время, ни движение данной физической системы, оно имеет смысл только относительно другой системы, с которой мы сравниваем ее. Если есть (строго!) только две системы, то законы движения ни одной из них нельзя абсолютизировать, они только относительны друг к другу. Принцип относительности, который можно формулировать разнообразно, например, так как Эйнштейн сделал это в докладе 1911 г.: “Согласно принципу относительности законы природы не зависят от движения системы отсчета” (Эйнштейн, 1967, с. 175), не может не быть справедлив. Он был уже справедлив и у Галилея с его кораблем и у Эйлера, и если бы теория относительности ограничивалась бы указанием, что ни одну из двух движущихся систем нельзя превращать в абсолют, она была бы набором банальностей. На таком положении особенно настаивал, помнится, Ньютон в “Началах”, но тогда оно было ново и необходимо. Теория относительности усиливает рассуждения об относительности, но продолжает суждения и прорывается в область около– и световых скоростей, чем осваивает новую реальность. И только второй принцип – постоянства скорости света – делает ее вовсе небанальной, потому что введен тот самый необходимый и достаточный абсолют, на котором настаивал и Ньютон. Только вместо ньютоновского Бога в качестве источника абсолюта у Эйнштейна есть наблюдатель, неопределенно-малое подобие Его. Абсолют не только сохранился, он стал строже, элегантнее, если можно так сказать.
Возьмем самый простой для наглядности мысленный опыт. Вот две физические, то есть неодушевленные системы, которые мы наделили своими соответственно координатными системами отсчета. Кто решает, движутся они относительно друг друга или находятся в состоянии покоя относительно друг друга? Некому это решить кроме третьей стороны – наблюдателя, который или сам, или совместно с другими наблюдателями устанавливает некоторую процедуру, с помощью которой они будут определять относительное положение двух первых. Не вдаваясь в детали процедуры или использования приборов, и во все тонкости установления процедуры измерения одновременности, мы со стопроцентной уверенностью всегда знаем, что для любых измерений обязательно будут применены мерные единицы двух основных параметров – пространство и время, эти две независимые переменные. Независимые от чего? Ни от одной из этих данных двух систем. Если у нас есть две системы отсчета, непременно обязана быть третья, чтобы сравнить их показания, нужна абсолютная точка отсчета. Так, глядя в окно вагона, мы не можем решить, наш поезд двинулся или соседний относительно него – неизвестно, пока не дать себе отчет, что есть еще станция, рельсы и т.п., то есть третья система.
Сделав такую относительность принципом природы, убрав как бы – только как бы – наблюдателя, хотя он никуда не исчез, надо все же решать, чьи часы отстают, а чьи спешат. Приходится все время перепрыгивать мысленно с одной системы на другую. И пока скорости движения были небольшими, человек смело отождествлял себя с одной из них, устанавливал в ней часы и отсчитывал все остальные многообразные движения относительно их хода по интуиции, считая что время идет сразу для всех окрестностей одинаково. Но почему Эйнштейн так настаивает на таком, казалось бы, тривиальном научном положении, почему так упорно повторяет его и более того – возводит относительность в принцип, то есть в общенаучное базовое бесспорное утверждение? Да только потому, что в другой руке у него принцип постоянства скорости света, который заставляет уже не молча подразумевать договор о совпадении в большинстве случаев относительного с абсолютом, а сознательно отделить одно от другого, помнить об относительности двух систем без человека, потому что настали суровые времена больших скоростей, сделавшие ньютоновскую интуицию об абсолюте заметной. И для этих скоростей нужны преобразования времени и расстояния, зафиксированные как правила в преобразованиях Лоренца.
Они сделали заметной и интуицию Канта и сознательный интуитивизм Бергсона о неотделимости человека с часами от опыта. Часы эти измеряют только то, чего в окружающей природе нет – внутреннюю жизнь человеческого существа. Течение его внутренней жизни есть единственная реальность в мире, которая не зависит ни от каких перемещений с места на место, темп движения прибора под названием “часы” синхронизирован с темпом внутренних процессов в человеческом организме, синхронизирован долгими веками строительства и конструирования часов, и успешно применяется для расчетов всяких движений во вне. А там – во вне – никаких часов не существует, там нет действующей причины времени и пространства, а без нее все параметры портятся и становятся иллюзорными. Любые процедуры установления одновременности правомерны и полезны, всегда стоит сверять часы, но и без всяких часов и до их изобретения время всех землян синхронизировано раз и навсегда – рождением. Все живут в одном темпе.
*********************
Таким образом, принцип относительности говорит только то, что говорит: время в любой физической системе надо считать относительным, то есть кажущимся. Нельзя продолжать эту логику ни на шаг далее и делать отсюда вывод, что время в физических системах вообще существует само по себе. Это будет неправомерная экстраполяция. А вот эту операцию все в общем-то и делают. В результате оказалось – при логическом следствии из этой мысли, что времен вообще столько, сколько существует материальных процессов, то есть неограниченно много. (25). Каждый материальный предмет “живет” в своем времени. Или его вообще нет, что тоже логично в рамках данной идеологии. Не удержался от этой экстраполяции, к сожалению, и сам автор теории, нарушив ее стройность, попустив вмешательство в нее популярных мнений.
На том парижском диспуте о теории относительности Бергсон пытался доказать Эйнштейну истинный смысл его же теории примерно так же, как объяснено выше: новая теория сообщает человеческому уму ощущение единственности времени и отнесения его к собственному существованию, о чем и написал по итогам диспута в книге “Дление и одновременность”. Однако Бергсон встретил непонимание своего коллеги, для которого этот научный диспут был одним из проходных эпизодов в его многочисленных публичных выступлениях, он даже не нашел отражения в биографиях и в изложениях истории и невероятной славы, обрушившейся на дотоле никому неизвестную скромную науку электродинамику. Бергсон тогда же и объяснил источник внезапной славы. Именно потому что каждый человек, ученый он или не ученый, интуитивно и правильно чувствует, что время – это его собственная бренная жизнь и вот нашлась теория, которая что-то такое говорит о ее отношению к скорости: “Слышали, секунды-то можно растянуть, достаточно быстрее полететь” и т.п. Никто не понимал и до сих пор не понимает, как это секунды растягиваются, но надеется на них, тайно уповает на преодоление гнетущей личность конечности. Таким образом, пытаясь избавиться от человеческих чувств и в соответствии с позитивистской традицией “объективно” рассматривая научные истины, Эйнштейн еще больше увязает в чувствах, даже идет на поводу у них. (26).
Нечто подобное произошло на заседании общества естествоиспытателей в Цюрихе в 1911 г., когда Эйнштейн излагал свою теорию и излагал чуть более популярно, чем в журнальных публикациях. Это “чуть” обычно все и решает. Желая доходчиво объяснить слушателям релятивистский эффект, он говорил: “Положение становится еще более поразительным (подчеркнуто мною – Г.А.), если представить себе следующее” (Эйнштейн, 1967, с. 184): если часы, синхронизированные с другими подобными, заставить двигаться в одном направлении с большой скоростью, приближающейся к скорости света, а затем вернуть к первым, то окажется, что на двигавшихся прошло меньше времени чем на покоившихся. “Следует добавить, что выводы, которые справедливы для этих часов, взятых нами в качестве простой системы, представляющей все физические процессы, остается в силе и для замкнутой физической системы с каким-либо другим устройством. Например, если бы мы поместили живой организм в некий футляр и заставили бы всю эту систему совершить такое же движение вперед и обратно, как описанные выше часы, то можно было бы достичь того, что этот организм после возвращения в исходный пункт из своего сколь угодно далекого путешествия изменился бы сколь угодно мало, в то время как подобные ему организмы, оставленные в пункте отправления в состоянии покоя, давно бы уже уступили место новым поколениям. Для движущегося организма длительное время путешествия будет лишь мгновением, если движение будет происходить со скоростью, близкой к скорости света! Это – неизбежное следствие наших исходных принципов, к которым нас приводит опыт”. (Эйнштейн, 1967, с. 185).
Эйнштейн, не отдавая себе отчета, мне кажется, подставил на место часов живой организм. И его увлечение позволило вскоре последователям еще чуть-чуть упростить мысленный эксперимент, заменив просто абстрактный живой организм человеком, и возникли знаменитые релятивистские близнецы, которые начали свое путешествие по всем научным и популярным книгам. (27)
И вот, оставив все эти шутки с близнецами фантастам, надо твердо заявить, что в теории относительности сказано в неявной форме и не осознается: там всегда присутствует третий. Всегда есть наблюдатель возле часов, иногда возле каждых часов по наблюдателю. И освободиться от него никак, даже мысленно теории не удается. А это не значит ничего более как постоянное присутствие системы с абсолютным временем для того, чтобы иметь эталон для сравнения, для прикладывания масштабов времени и пространства к двигающимся безжизненным системам. И никакие процедуры установления одновременности этому третьему не помеха. Наоборот, он-то их и устанавливает.
Возьмем даже не наблюдателя, а просто три системы, существующие разом. И нам нетрудно это вообразить, потому что в реальности мимо нас и через нас несутся с разными скоростями, в том числе и со скоростью света во всех направлениях разные частицы и с массой покоя и без оной, двигаются макротела тоже во всех направлениях. И ничего с нашим временем не происходит, календарь шествует плавно. Иные думают, что так происходит из-за вращения Земли, с которым исторически синхронизировали время. Но достаточно улететь за пределы атмосферы, что уже стало обычным фактом, чтобы обнаружить, что с временем ничего не произойдет. Космонавты давно уже повторяют опыт Иисуса Навина, солнце для них останавливается, а время все идет в том же темпе, как и на летящем к Марсу корабле.
Отвлечемся от всех тел и изолируем только три из них, двигающиеся в разных направлениях и с разными скоростями. И никакой теории относительности сразу же у нас не будет, она просто рассыплется на глазах, а будет не решаемая удовлетворительно никогда астрономическая задача трех тел. Вся сила теории и ее применимости – в идеализации, в элиминации мешающих обстоятельств и в более строгой формулировке исходных принципов. Что и сделал Гендрик Лоренц своими преобразованиями, где появились растягивающиеся секунды и сокращающиеся сантиметры, но для него они были только теоретическими преобразованиями, чем и должны были остаться в теории относительности и от того, что автор их заявил, будто так и происходит на “самом деле”, надо различать физические и не физические системы. Относительно первых теория бесподобно верна, относительно вторых – нет. Все близнецы на свете состарятся одинаково, куда бы и с какой скоростью их ни отправляли бы.
И поэтому принцип относительности нужно дополнить некоторым уточнением, с котором он станет более строгим: в реальном мире не существует систем меньше чем три, на одной из которых всегда находится наблюдатель с часами, которые показывают время его жизни. От того, что обобщение Канта и развитие его теории Бергсоном не стало еще строгой наукой, еще не формализовано, оно не перестало быть истиной, поправки на которую делал и Эйлер, и делает Эйнштейн, потому что вводит другой абсолют – скорость света, который основан в свою очередь на абсолюте Ньютона и Канта.
**************
Что же в таком случае понимает под временем сам Эйнштейн? В полном согласии с идеями Бергсона в теории относительности используется не время жизни, конечно, которое невозможно пока отчетливо реферировать, а только точки одновременностей. То есть все те же преобразования числового ряда, которые используются в науке всегда и всеми и просто по традиции называются временем. Здесь за время, как и во всей механике, принимаются временные точки, между которыми нет ничего определенного, никаких промежутков, иначе их пришлось бы заполнять какой-то реальной длительностью. А с точками, между которыми нет ничего, можно поступать как угодно: считать, что они идут вперед или назад, пустые промежутки между точками можно растягивать или сокращать в зависимости от конкретной задачи, действующих масс, сил и т.п.
Нигде о природе времени Эйнштейн не рассуждает и не определяет, что такое время, но, решая ту же старую проблему сравнения двух соседних отрезков времени, он явно и совершенно отчетливо пишет, что в сущности под временем имеет ввиду установление совпадения двух точечных событий. “Мы должны обратить внимание на то, что все наши суждения, в которых время играет какую-нибудь роль, всегда являются суждениями об одновременных событиях. Если я, к примеру, говорю: “Этот поезд прибывает сюда в 7 часов”, – то это означает, примерно следующее” “Указание маленькой стрелки моих часов на 7 часов и прибытие поезда суть одновременные события” (Эйнштейн, 1965, с. 8). А обсуждая проблему сравнения времени двух движущихся систем, он специально оговаривает в сноске: “Здесь “время” означает “время покоящейся системы” и вместе с тем “положение стрелки движущихся часов, которые находятся в том месте, о котором идет речь””. (Эйнштейн, 1965, с. 12). Недаром слово “время” в начальных главках основной статьи стоит в кавычках, то есть оно суть квази – время. Оно означает отметки одновременности, положение часов, а не промежутки между отметками, не тот темный поток времени жизни, идущий в том наблюдателе, который повсюду то зримо, то скрытно присутствует в рассуждениях автора.
Но постепенно при дальнейшем изложении и вообще во всех остальных работах Эйнштейн кавычки отбрасывает и начинает считать для удобства “положение стрелки” за подлинное время, чем вводит в заблуждение и нас всех остальных, потому что интуитивно считает устройство “часы” вместо измерителя времени его генератором.
Очень хорошо эта условность видна на представлении о пространстве, которое употребляется в теории вероятности. Это вовсе не ньютоновская дихотомия, не суждение об относительном пространстве, существующем в качестве неточного около абсолютного точного, дающего точку отсчета, то есть не два разных пространства, а одно мировое пространство в смысле Эйлера, тот самый всеобщий корабль, обыденное представление о котором и употребляется в обыденной механике. В небольшой работе, написанной в конце жизни, в некоторой степени отражающей итоговое и продуманное понимание вопроса, Эйнштейн справедливо утверждает, что есть две основных концепции пространства. “Эти два понятия пространства могут быть противопоставлены друг другу следующим образом: а) пространство является свойством положения (positional quality) мира материальных предметов, б) пространство является вместилищем всех материальных предметов. В случае (а) пространство без материального предмета немыслимо. В случае (б) материальный предмет может быть понят только как существующий в пространстве. В этом случае пространство понимается как реальность, которая в некотором смысле выше реальности материального мира. Оба понятия пространства являются свободными творениями человеческого воображения, средствами, изобретенными для более легкого понимания нашего чувственного опыта”. (28). Эйнштейн очень четко обрисовывает достоинства и недостатки каждой концепции, первая из которых представлена в самом развитом виде Лейбницем и Гюйгенсом, а вторая – Ньютоном.
Ньютон, по его мнению, вынужден был ввести понятие абсолютного пространства, потому что иначе нельзя обосновать классический принцип инерции и классический принцип движения, но самостоятельная роль этого независимого от материальных предметов пространства составляла трудность теории, потому что “ему приписывалась также абсолютная роль во всей каузальной структуре теории. Эта роль абсолютна в том смысле, что пространство (как инерциальная система) действует на все материальные предметы, в то время как последние не оказывают какого-либо обратного действия на пространство”. (Эйнштейн, 1957, с. 126). Эту трудность Эйнштейн деликатно не называет, поскольку она связана со всем мировоззрением Ньютона, о котором мы говорили выше и в рамках которого пространство зависит не от материальных безжизненных вещей, а зависит от Творца вселенной, и является абсолютной системой отсчета для всех материальных предметов. Как же обсуждать и что можно сказать о таком повороте мысли Ньютона? Теологическая точка зрения, говорит Эйнштейн, принадлежит к чисто историческому аспекту проблемы. И постепенно, говорит Эйнштейн, наука преодолела трудность концепции абсолютного пространства, (которая была преодолена, как мы помним, введением безразмерной точки вместо тела, гипотезы эфира и сведением двух времен и пространств в одно), потому что система Ньютона, бывшей единственно правильной в тех условиях и для той эпохи, доказала свою замечательную эффективность. И впоследствии понадобились не менее значительные усилия, продолжает он, чтобы в новых условиях преодолеть теперь уже концепцию Ньютона. Для этого понятие материального предмета заменилось понятием поля. “Если законы этого поля в общем ковариантны, то есть не зависят от специального выбора координатной системы, то введение независимого (абсолютного) пространства уже не является необходимым”. (Эйнштейн, 1957, с. 126).
