Текст книги "Причина времени"

Автор книги: Геннадий Аксенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)

Во всех остальных формах жизни, кроме человека, сознание зашло в тупик, показателем которого является приспособление к окружающей среде, достижение согласия и гармонии с нею. И только в человеке сознание не обрело согласия с наличной действительностью, не обрело адекватного ответа на вызов, но продолжает творчество жизни. “В общем жизненный порыв, о котором мы говорим, состоит в потребности творчества. Его творчество не абсолютно, так как оно встречает на этом пути материю, т.е. движение, обратное его движению. Но он овладевает этой материей, которая есть сама необходимость, и стремится внести в нее возможно большую сумму неопределенности и свободы”. (Бергсон, 1909, с. 214). В человеке эволюция прошла дальше всех, потому что нашла новую форму связи организма и среды – сознание или разум, и освоение окружающей действительности, сотворение ее, а не инстинктивное приспособление к ней.

Бергсон еще резче, лучше, точнее определяет различие между кантовскими “вещью в себе” и “вещью для нас”, между лежащим за пределами познания, о котором мы не имеем права говорить в научно-опытном смысле и миром, которому наше познание-освоение придает собственную пространственно-временную определенность. Это верно во всех смыслах, но еще вернее, если мы познаваемый мир определим как поле нашей активности, а не только как мир для понимания, для неподвижного созерцания. Действительность есть действенность. То, что лежит в круге нашего опыта и взаимодействия с миром, есть действительность в самом точном смысле слова, остальное – “вещь в себе”, неопределенность, которая до поры до времени составляет только предмет метафизики в лучшем случае, в худшем – мистики. “Неодушевленные предметы, – пишет Бергсон, – вырезаны из материи природы восприятием, ножницы которого, так сказать, следуют очертанию линий действия”. (Бергсон, 1909, с. 17).

Таким образом, время и пространство не есть только личная прерогатива человека разумного творящего, но принадлежность всей инстинктивной, спонтанной жизни на Земле. Преимущество человека в том, что он их осознал, он может понять сначала явление, а потом и причину времени и пространства, но не сформировать своим разумом, который только имеет возможность отмечать одновременности и использовать их в своих измерениях для конструирования действительности. Из этих стоп-кадров жизни строится действительность как управляемая ее часть. Время нельзя отчетливо понять, его можно только пережить непосредственно. Мы как и все живое им движемся. “Но для нас, сознательных существ, имеют важность именно единицы времени, так как мы считаемся не с концами промежутков, а мы живем в течение самих промежутков и мы чувствуем их”. (Бергсон, 1909, с. 291).

Вывод из исследования причины времени оказался неожиданным. Человек понимается Бергсоном как реальность природы: не в качестве оппозиционной познающей ее части, а в виде агента, управляющего действительностью, в качестве действенной силы. Пусть эта управляемая часть невелика. Важно подражать Богу хотя бы в малом. Дело в принципе, степень нарастет нашими усилиями.

Таким образом, с одной стороны Бергсон усваивает, ассимилирует все результаты развития описательного естествознания девятнадцатого века и синтезирует их с кантовскими априорными формами чувственности. А с другой он преодолевает созданную тем же веком позитивистскую позицию познания как не нарушающего созерцания, как мыслительной невесомой операции. Он видит, что в реальности человек – более сложное существо. Он формирует действительность и не столько исходя из своих жизненных потребностей простыми действиями как любое живое существо перерабатывая окружающую материю природы, но более преобразуя ее своим разумом, своими мысленными усилиями, которые есть приложение знания к материи. Познающая способность суть именно деятельность, некоторое неизбежное и непрерывное наше усилие.

Таким образом та странная ситуация, возникшая в геологии, когда она для геохронологической маркировки прошлого планеты вынуждена была обратиться к биологии, точнее, к палеонтологии и стратиграфии, то есть та будто бы примененная для удобства счета биологическая лестница существ на самом деле есть реальность природы, составляющая сердцевину истории. Время заткано в развитие мира и заткано деятельностью живых существ.

****************

Необычность взгляда Бергсона на время состоит в том, что он отнес его к человеку, поведение которого в позитивистском знании не входит в предмет науки, не влияет на познание. Позитивизм Огюста Конта обобщил множество прежних разных утверждений о человеке – простом наблюдателе, познающем субъекте, резко отделенном от объекта границей своих познающих приборов и не влияющий на объект. Более того, старающимся исключить всякое влияние, предпринимающем специальные усилия, чтобы освободиться от такого воздействия, поскольку оно искажает результаты испытания. Позитивная наука считает, что нужно познавать предмет, каков он есть “на самом деле”, то есть разгадывает “вещь в себе”. Развитие биологии в девятнадцатом веке, описание огромного разнообразия живых существ как естественных тел и явлений и в особенности появление психологии как науки изменило всю познавательную ситуацию. Человек из субъекта превратился в объект науки, а в размышлениях наиболее проницательных мыслителей – в действующий орган природы. Его разум – тоже явление природы, как и все остальное и потому принадлежащее ему время по праву может считаться таким же явлением природы, как и все остальное.

И мы видим теперь, после Бергсона, как прав был Ньютон, чьи слова из “Начал” приведены в эпиграфе к этой главе, когда утверждал, что в разуме и Бога, и человека длительности и протяженности нет. Интуиция Ньютона позволила ему почувствовать те одновременности, о которых говорит Бергсон – существующие совместно протяженность и последовательность – потому что мыслительная способность человека только исчисляет одновременности, формирует числовой ряд с целью применения его на практике, научно осваивая действительность с помощью математически оформленной проективной деятельности. Но сама по себе мыслительная способность не есть длительность, она обладает другими качествами, не длящимися последовательно бытием. Разум функционирует, только преодолевая настоящее, соединяющей времена прошедшие, настоящие и будущие.

Ведь когда Бергсон утверждает, что человек в своей познающей и творящей деятельности находит в глубине своей натуры готовый числовой ряд, точки одновременности, которые он превращает в инструменты науки, разлагая снова на точки следования времени и точки пространства, необходимо дать себе отчет, а кто же является в данном случае наблюдателем. Некто, кто наблюдает течение времени, пытается наблюдать, в глубине своего существа должен иметь другую скорость и иные отличительные свойства для сравнения. Кто же этот некто? Наши мысли? Субъект? Личность человека?

Об этой главной особенности человека, о двойственности его природы, временной и вневременной, мы будем говорить в 21-й главе этого исследования.

Но если интуитивное подлинное время неотчетливо и несознательно, то что собой представляет вторая сторона времени – относительное или исчисление одновременности, о котором говорит Бергсон по отношению к господствующему научному направлению – механическому. Одновременности какого времени оно исчисляет?

Если мы признаем правоту Бергсона в определении времени, что же тогда измеряет механика, когда она измеряет время? Она исчисляет не время как таковое, а точки одновременности. Она за время принимает отметины, которые наше сознание расставляет в темном и спонтанном ходе внутренней длительности, внутреннего дления. Идеализированные остановки времени, бесконечное количество различных операций с ним, превратившемся в зеноновскую модель нашего внутреннего качества, в инструмент науки и общественной жизни.

И эта операция прекрасно используется в науке. После того, как механика была обработана Эйлером и другими механицистами, и время в каждом отдельном исследовании в отличие от идеи Ньютона стало всего лишь частью какого-то всеобъемлющего и всеобщего, равномерно и одновременно будто бы идущего повсюду времени материального мира, подчиняющегося однообразно действующим законам, после этого точки одновременности исчисляются в каждом уравнении, где используется символ “t”.

Бергсон прекрасно показал это в сочинении “Длительность и одновременность” (Бергсон, 1923). В.И. Вернадский утверждал, что в названии книги слово “dure e” следует читать не как “длительность” а как “дление”. Мы увидим в главах, посвященных Вернадскому, какой глубокий смысл имеет это на первый взгляд незначительное отличие и к каким далеко идущим следствиям оно ведет.

Однако между книгами “Непосредственные данные сознания” и “Длительность и одновременность” прошло более тридцати лет, наполненных революционными событиями в физике. И на фоне их линия Ньютона -Канта-Бергсона отодвинулась и ушла в тень, а не авансцену вышла теория относительности, усилившая линию Эйлера и позитивизма в понимании времени. “Длительность и одновременность” явилась последним аккордом кантовского подхода к нашему объекту. Она и написана в непосредственной связи с этими новыми событиями, в совершенно новой познавательной ситуации. Эта работа примечательна тем, что она появилась в результате публичного диспута Анри Бергсона с Альбертом Эйнштейном, который состоялся 6 октября 1920 года в Париже, в здании Академии наук.

Глава 11

ВСЕГДА ЕСТЬ СВИДЕТЕЛЬ

Представим себе далее, что у каждых часов находится движущийся наблюдатель...

Альберт Эйнштейн.

К электродинамике движущихся тел.

Вполне логична фантазия, что теорию относительности могли бы сформулировать и Галилей, и Эйлер, если бы они знали о постоянстве скорости света и независимости ее от собственного движения испускающего лучи тела, что она есть мировая константа. Не зная такого факта, они вдумывались в относительность, вводили специальный принцип, то есть сосредоточивали свои исследования на области видимого относительного движения. Они принимали, договариваясь от том особо, свой знаменитый движущийся корабль за покоящееся тело. В данном случае, действительно, его можно принять за абсолютное и все перемещения внутри него можно относить к его трехмерной системе.

Галилей все основывал на относительности, не рассуждая о некоей предельной абсолютной системе отсчета, сведя время и пространство к местному времени и пространству, вернее сказать, не принимая в расчет движение или покой корабля. Только поэтому он получил возможность измерений и любых операций с местным движением тел. Но особенно близок по своей идеологии Эйнштейну Эйлер, который в отличие от Галилея уже имел перед глазами ньютоновское определение времени и пространства, предлагавшее помнить и различать абсолютную и относительную системы отсчета и считать многие из видимых движений тел кажущимися. Эйлеру понадобились уже в отличие от Галилея некоторые усилия мысли, чтобы противодействовать философам, запутавшим трудное для него и для всех, непонятное ньютоново понятие абсолютного, чтобы преодолеть магию этой логики и сосредоточиться именно и только на условностях. Он предложил ученому сообществу для общепонятности механических расчетов вынести за скобки загадочную дихотомию и считать систему корабля покоящейся или достаточно абсолютной для операций с движением тел, находящихся внутри него. В общем случае следует считать таким кораблем большую Вселенную и договориться полагать все ее пространство покоящимся, а время во всех его частях идущим равномерно и повсюду одинаково. И это оказалось довольно удобно. Вместо того, чтобы всякий раз оговаривать во избежание путаницы, что мы имеем ввиду под понятиями время, пространство, движение, покой и под сотнями производных от них величин и терминов, надо раз и навсегда свести любое относительное к этому всеобщему абсолютному. На том все и согласились, и скоро механика приобрела “эйлеровский” вид. Сравнение двух положений любых движущихся тел представляет собой простую задачу, потому что есть одна всеобщая одновременность, а соседние промежутки времени одинаковы.

И поначалу этого определения было достаточно. То есть механика на этой договорной основе успешно описала огромное количество простых случаев макроскопического движения видимых тел, для которых неизмеримое обширное пространство Вселенной было внешним и в общем случае абсолютным, поэтому при измерении трудностей не возникало. Однако по мере расширения области ведения и особенно при переходе механики в область электромагнитных явлений понятие о большой неподвижной коробке-универсуме, в которой все происходит, было несколько поколеблено, поскольку, как установил Фарадей, кроме воздействия тяготения, электрически заряженные тела продуцировали силовые линии и, следовательно, действовали друг на друга непосредственно, через поле. Его достижения были обобщены Максвеллом, который возродил противоположный ньютоновской картине мира мировой эфир Гюйгенса. Именно с эфиром теперь связалось в общем сознании абсолютное время и абсолютное пространство. Вместо образа большого “корабля”, где тяготеющие тела непонятно как взаимодействуют, возник образ всепроникающей идеальной среды, посредством которой все тела были связаны между собой и по которой распространялись силовые линии поля.

Однако настал тот драматический момент, когда в опытах Майкельсона и Морли было твердо установлено, что скорость света не зависит от собственного движения испускающего свет источника. Оказалось, что никакого эфира нет или его свойства не обязательно было принимать во внимание, поскольку они не влияли на скорость самой тонкой мировой материи – света. То есть подвергалось сомнению ставшее привычным за двести лет великой работы механиков и математиков понятие и единство абсолютного и относительного. Оказалось, что оно держится не на природных закономерностях, а на условных договоренностях. Анри Пуанкаре, как известно, и предложил считать пространство и время не атрибутами мира, а чистыми условностями.

Несколько иначе подошел к проблеме Эрнст Мах в своей “Механике”. Он открыто и прямо заявил, что понятие об абсолютном времени вообще ошибочное, напрасно введенное Ньютоном. “Это абсолютное время не может быть измерено никакими движениями и поэтому не имеет никакого ни практического, ни научного значения, никто не вправе сказать, что он что-нибудь о таком времени знает, это праздное, “метафизическое” понятие”. (Мах, 1909, с. 187). Вот какие резоны приводит Мах в пользу своего твердого заключения. В механике, говорит он, не было бы никаких референтов для сравнения, для измерения самого простого движения в большом пространстве, если бы не было разнообразия тел. Только от взаимного положения, только относительно чего-то внешнего можем мы сравнивать их положения. И это не рассуждение, а опыт, говорит Мах, на данных опыта стоит вся механика. Мы не будем знать, что будет происходить с телом в абсолютном пространстве при отсутствии других тел. Ничего не меняет и введение некоей мировой среды, добавляет он. Отношение земных тел к Земле можно заменить на отношение их к другим небесным телам и никакие формулы механики от того не изменятся.

А что же есть время? Только наши ощущения, утверждает Мах. Это логическая абстракция от усреднения движения множества тел вокруг нас, от взаимной зависимости вещей. Поскольку каждая из них описывается разным количеством уравнений, то возникают впечатления о прошлом и о направлении времени вообще. Направление есть сравнение наших воспоминаний с содержанием поля наших представлений. Поскольку тела неравномерно и не одинаково меняются, то возникает представление, которое мы называем необратимостью. А на самом деле ее нет. Так что время – видимость.

И далее Мах обращается к тому почти единственному примеру абсолютного движения, которое есть в арсенале у Ньютона – к его знаменитому сосуду с водой. Утверждать, что центробежное движение воды, возникающее от закрученной веревки, – абсолютное движение, как это полагает Ньютон, неверно. Это иллюзия. Не будь определенного положения Земли, относительно чего мы считаем его независимым, абсолютным, – будет сфера неподвижных звезд и ничего не изменится. “Для меня существует только относительные движения и я не могу здесь допустить какую-нибудь разницу между движением вращения и поступательным. Если тело вращается относительно неба неподвижных звезд, то развиваются центробежные силы, а если оно вращается относительно какого-нибудь другого тела, а не относительно неба неподвижных звезд, то таких центробежных сил нет. Я ничего не имею против того, чтобы первое вращение называли абсолютным, если только не забывали, что это означает ничто иное как относительное вращение относительно неба неподвижных звезд. Можем ли мы удержать неподвижным сосуд с водой Ньютона, заставить вращаться небо неподвижных звезд и тогда доказать отсутствие центробежных сил?” (Мах, 1909, с.199).

Некоторые предполагают, что эти слова попались на глаза Альберту Эйнштейну и были для него искрой, импульсом к созданию теории относительности. (Веселовский, 1959). Конечно, это весьма правдоподобно. Книга Маха была широко известна. Она издавалась на всех европейских языках. С 1883 года, когда появилось первое издание и по 1907 год только по-немецки она вышла шесть раз и уж конечно, вращалась на всех физических кафедрах всех немецко-говорящих стран, то есть как раз во время учебы и становления Эйнштейна. Так что он не мог ее не знать. Относительность носилась в воздухе. Кто-то должен был сделать решающий шаг и отбросить абсолютное время Ньютона окончательно, потому что наступил момент платить по счетам договора, согласно которому за абсолют молчаливо принимали сначала просто пространство и время бесконечной Вселенной, а затем ее среду – мировой эфир. Но опыт Майкельсона предъявил счет к оплате.

Гендрик Лоренц был последним, кто полагал, что еще можно обойтись векселями, облигациями или иными формами отсрочки платежей. Он ввел “растяжение секунд” и “сокращение сантиметров” при переходе от одной системы отсчета к другой. Но призывал помнить, что это условность, что в самой действительности время идет ненарушимо.

Если мы видим вдали от себя предмет в уменьшенном согласно перспективе виде, например, идущего вдали от нас маленького человечка, мы обычно не собираемся доказывать, что он примерно того же роста, что и мы. Но если начать доказывать, тогда необходимо решить, есть ли абсолютный, общий масштаб для перехода от одного места к другому, или нет. Этот второй путь доказательств избрал Эйнштейн и родилась теория относительности. Иначе говоря, в отличие от Лоренца он посчитал, что никакого общего времени в физической окружающей действительности нет. Но теория его никогда не возникла бы на такого рода рассуждениях как рассуждения Маха, потому что они все еще слова и требование того завертеть вокруг ведерка небо неподвижных звезд есть умозрительный опыт. Но вот есть реальный и твердый эксперимент с измерением скорости света относительно других скоростей и направлений движения и опыт ясно показывает, что скорость света постоянна. Эфира – нет, следовательно, без него нет и абсолютных времени, пространства, движения, покоя. Есть только процедура перехода от одной системы к другой. Как проверить рост идущего вдали человека? Надо разработать процедуру сравнения, которой пока нет, потому что мы интуитивно считаем все масштабы сопоставимыми, а время – текущим одновременно для всех тел.

Опыт Майкельсона-Морли и был тем дополнительным козырем в игре, позволившему Эйнштейну вступить, как он думал, в прямую конфронтацию с Ньютоном. Однако согласно библейскому примеру, открыв рот, чтобы осудить ньютонову механику, он неожиданно благословил ее. Вернее сказать, думая, что отрицает, он ее подтвердил. Заявив, что нет абсолютного времени, что нет одновременности для двух любых систем, он не замечаемо для себя только присоединился к Ньютону, для которого внешние тела тоже не имеют времени, а стал отрицать, преодолевать классическое, эйлеровское, материалистическое истолкование времени, которое резко отличается от ньютоновского.

Повторим еще раз многократно цитировавшиеся те два знаменитых принципа, на которых зиждется теория относительности и вообще вся идеология релятивистской физики двадцатого века. Второй из них – уже упоминавшийся принцип предела скорости света, который и есть настоящий капитал Эйнштейна. Твердо установленный физический факт он превращает в универсальный и более того, в тот самый отвергаемый им для классической теории абсолютный, то есть в независимый ни от какого собственного движения испускающего свет источника. На его основе Эйнштейн предложил придать такие же твердые реальные основания, обналичить физический смысл условного договора об относительности. Это не условность, заявляет он, а действительность. И он ее “устанавливает” формулировкой, уточняющей, отбрасывающей всякие недоговоренности: “1. Законы, по которым изменяются состояния физических систем, не зависят от того, к которой из двух координатных систем, движущихся относительно друг друга равномерно и прямолинейно, эти изменения относятся”. (Эйнштейн, 1965, с. 10). Нельзя не видеть, что принцип относительности в редакции Эйнштейна сформулирован так, чтобы быть полностью противоположным положению Ньютона об абсолютном движении. Автор не заметил только, что у Ньютона одна из двух систем – не физическая, другой природы, и потому они не равноценны, движение в одной истинно, а в другой – приблизительное, кажущееся. Эйнштейн же говорит о состояниях двух физических систем, и потому не опровергает Ньютона, а подтверждает его идею. В этой тонкости весь смысл.

Для сравнения их теорий надо учесть эту тонкость и естественное развитие строгости языка, произошедшее за два с лишним века. Так, вместо “тела”, употребляющегося Ньютоном, стали говорить “физическая система”, то есть неодушевленное тело; вместо “положения тела” стали употреблять введенное как раз Эйлером “состояние системы”; вместо воображаемых “кораблей” – декартовскую систему координат, фиксирующую положение материальной точки в трехмерном пространстве данной координатной системы отсчета. Но физический смысл от этих уточнений не изменился и во избежание недоразумений следует еще раз процитировать точную формулировку Ньютона, корреспондирующуюся с принципом относительности: “Причины происходящего, которыми различаются истинные и кажущиеся движения, суть те силы, которые надо к телам приложить, чтобы произвести эти движения. Истинное абсолютное движение не может ни произойти, ни измениться иначе, как от действия сил, приложенных непосредственно к самому движущемуся телу, тогда как относительное движение тела может быть произведено и изменено без приложения сил к этому телу; достаточно, чтобы силы были приложены к тем телам, по отношению к которым это движение определяется”. (Ньютон, 1989, с. 34).

Итак, Эйнштейн: нет абсолютной точки отсчета и законы движения не меняются от их переноса от одной системы к другой. Связываются две относительные системы тем не менее чем-то, что имеет абсолютный и точный смысл – движением света.

Ньютон: мы не узнаем, какая система ускорилась, к какой была приложена сила, потому что без абсолютной системы отсчета нечем отличить движение их относительно друг друга. Что именно представляет собой абсолют, в данном случае неважно, надо только знать, что относительное – очень неточно. Поэтому идущее для нас время и существующее вокруг нас пространство – абсолютная, но не механическая система отсчета. А во внешних вещах движение (как и время, и пространство, и покой) – относительны.

Таким образом, думая, что водит полную относительность, Эйнштейн просто вводит другой абсолют вместо ньютоновского неопределенного, имеющего источником Верховное существо, он принимает за истинное и математически точное движение света.

Весь смысл, все затруднения механики и всей физики, которые отчетливо понимали как Ньютон, так и Эйнштейн, и вместе с тем весь могучий потенциал ее развития, заключаются в сомнениях относительности истинности всех наших самых простых, первичных правил движения, которые установил Галилей, а следовательно, и основанных на них всех дальнейших расчетов. Сомнения их – творческая сила. Истинное ли это данное движение или только кажущееся? Соответственно, правила движения нельзя назвать истинными, пока мы не разрешим центральный входящий в них вопрос: а равны ли два соседних промежутка времени, или, что то же самое: как установить на самом деле одновременность двух событий, которые интуитивно, с точки зрения здравого смысла, кажутся одновременными? Есть ли в самом деле истинное, абсолютное движение, или каждое – только относительно своего непосредственного референта.

Установить это никакими рассуждениями нельзя, а нужен опыт, нужна какая-то процедура и вот относительно правил этой процедуры и идет разговор, все остальное – философия. Ньютон говорит, что различить абсолютное и относительное движения можно, только приложив к телу силу. Если при этом приложении положение только этого тела изменится, следовательно, движение этого тела абсолютно и его время и его пространство обладают абсолютной математической истинностью, то есть мы можем быть уверены, что у нас все же есть истинная система, у которой два соседних промежутка времени и два соседних одинаковых отрезка траектории действительно равны между собой. “Таким образом, всякое относительное движение может быть изменено такими действиями, при которых абсолютное движение не меняется и может сохранятся при таких, от которых абсолютное изменяется, так что абсолютное движение совершенно не зависит от тех соотношений, которыми определяется движение относительное”. (Ньютон, 1989, с. 34). Иначе говоря, если есть два движущихся в механическом смысле тела, нам безразлично, на каком установить счетчик времени, пути и т.п., и не имеет значения, которое из них ускорять, чтобы относительное движение изменилось. Но есть тела, говорит Ньютон, с которыми нельзя произвести такую процедуру, которым не безразлично, где стоит счетчик времени, которые изменяют свое состояние относительно всех тел без исключения, то есть абсолютно. Счетчик, следовательно, должен стоять только на нем и нигде кроме.

Создатель и в особенности интерпретаторы теории относительности, которые как и любые интерпретаторы, часто культивируют не сильные, а слабые стороны оригинала, пропустили, или отбросили, или не обратили внимания на предупреждение Ньютона: в физических телах нет источника времени, оно идет независимо от того, что происходит с движением внешних по отношению к человеку предметов и процессов, то есть абсолютно идет само по себе. Их всех сбило с толку вот что.

Понять эту сентенцию Ньютона в том состоянии знаний, которое имелось к концу семнадцатого века, было очень трудно, практически невозможно. Он один, в одиночестве, дошел до этой мысли. Доказывать ему ее было в том состоянии знаний – еще труднее. Потому он в одиночестве и остался. Но с временем как инструментом измерения надо работать, надо измерять динамические процессы. И физики начали создавать логически и опытно приемлемую систему интерпретации абсолютного времени и пространства. Образно говоря, они заменили Верховное Существо, с которым связано образование абсолютного времени у Ньютона, физической системой, постарались сконструировать “искусственную”, то есть выделенную абсолютную, ни от каких объектов и процессов независимую систему отсчета, с нею и связали время и пространство.

Так произошло, когда за дело взялся изобретательный математик Эйлер и превратил ньютоновские движущиеся тела в геометрические точки. Не имея никаких собственных качеств, те движутся в абсолютном времени и пространстве, за которые принималось безграничное и бесконечное мировое вместилище, которое, правда, постепенно, по мере изучения оказалось трудно идентифицировать с покоем, и тогда физика абсолютной неподвижностью наделила среду, мировой эфир.

Опыт Майкельсона-Морли покончил с представлением о мировом эфире. Но выплеснув эту идеальную жидкость, автор теории относительности, а за нею и все мировое сообщество ученых с нею вместе выплеснули и ребенка, то есть ньютоновское представление об абсолютном, не зависимом от физических систем времени. Его предупреждение, что во внешнем мире нет времени и пространства, столь же непонятное в начале нашего века, как и в конце семнадцатого, зачеркнули. Раз нет эфира, значит, нет выделенной системы, есть только время и пространство данной, отдельно взятой, системы. Время идет в каждой такой системе независимо от времени других систем. Но чисто логически из того, что эфира действительно нет, что его нельзя никакими опытами обнаружить, вовсе не вытекает, что и выделенной системы нет. И измерение скорости света тут же это доказало, опровергло всех ниспровергателей ньютоновской физики (хотелось бы еще раз предупредить, что в истолковании времени ее нельзя отождествлять с классической).

Установление того кардинального факта, что течение времени и свойства длин не зависят от источника света, от его собственного движения, поэтому как бы мы ни складывали скорости двух светящихся систем, скорость света остается константной, это установление означает что? Константной относительно чего? – Приходится признать: не чего, а кого – относительно наблюдателя. Константна скорость света только относительно человека с часами, измерителя времени. Вот тут Эйнштейн прав: всегда нужен кто-то, кто измеряет. Нужна процедура установления одновременности. И с какой бы собственной скоростью наблюдатель ни передвигался, скорость света относительно него всегда будет одна и та же ( в вакууме, разумеется, потому что в средах начинаются всяческие взаимодействия света с веществом). Таким образом, принцип относительности следует уточнить (чуть-чуть, но эта тонкость решающая): в реальности двух систем не бывает, это идеализация, которую не следует принимать за действительность. Законы движения тел не меняются от переноса их из одной системы в другую, если эти системы – безжизненные. Две физические системы всегда связаны между собой третьей – наблюдающим человеком, который обладает теми познавательными рычагами, которых ни в одной из этих систем нет – временем и пространством.

На этом моменте следует еще задержаться, потому что он важен для всего дальнейшего. Еще раз возьмем самый простой случай относительности: возле нас стоит человек и вдали за полкилометра стоит человек, который кажется маленьким в перспективе. Как нам решить: одного и того же он роста с нами?