Текст книги "Я дружу с Бабой-Ягой"

Автор книги: Геннадий Михасенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

– Первый начальник Филипп Андреевич! – ввернул Димка.

– Именно! И вот тоже первые! – кивнул Давлег на гуськом выбредавшую из-за гальюна троицу.

– О! – шепнул я Димке.

Они шли вяло и вразнобой, но вместе – значит, Ухарю как-то удалось замять разлад. А какой, собственно, разлад? Откуда я взял, что у них должен быть разлад? Из-за предательства Ухаря?.. И вдруг с новой четкостью я рассудил, что никакого предательства не было, потому что Ухарь спас не столько меня, сколько самого Рэкса – ведь тронь тот меня, и Димка звезданул бы его пряжкой по башке, это точно. Олег, уже зная Димкины способности, понял, видно, это и отвлек Рэкса, а чуть-чуть поджаренный зад – ерунда по сравнению с клеймом якоря на лбу. Будет Ухарь из-за какого-то Семки Полыгина предавать старых дружков! А жаль!.. Митька плелся в хвосте, опираясь на палку. Спохватившись, что в рассеянности оказались центром внимания, десантники остановились.

– Милости прошу к нашему шалашу! – с театральным поклоном пригласил их Филипп Андреевич.

Ухарь шоркнул пальцем под носом, дав при этом какую-то команду, Рэкс украдкой пощупал штаны, и они поднялись на балкон, на ходу застегивая ремни и надевая пилотки. Большие и ясные глаза Ухаря смущала тревога. Едва заметным кивком спросив меня, мол, что известно начальству, и увидев в ответ приставленный мимолетом ко рту палец, он успокоенно сунул в зубы травинку и шепеляво-безмятежно сказал:

– Здрасте!

– Ну вот! – разочарованно вздохнул Давлет. – Я расхваливал их, расписал, как богов, а они!.. Один с кошкой пришел, второй сено ест, а третий ползет почти на карачках! – Олег выплюнул травинку. – Что ж, знакомьтесь: Олег Лалаев, по прозвищу Ухарь, – командир десанта, а это два его помощника – Женя Рэкс и Митя Оспин, сердитый, как сирдар. Кстати, у него тоже нет прозвища.

– По-моему, уже есть, – сказал Алька-художник.

– Какое это? – насторожился Митька.

– Сирдар.

– Сам ты сирдар!

– Сир-дар, – повторил Давлет. – А что, тут есть соль! Браво! Митя, записывай художника в крестные!

– Не буду я Сирдаром! – возмутился Митька. – Подумаешь, мимо уборной прошел и сразу – Сирдар!

– Причем тут уборная? Сирдар – это английский наместник в Египте! Шишка! – пояснил Филипп Андреевич.

– Не буду!

– А то хуже придумаем!

– Все равно не буду!

– Будешь! – заверил Димка.

– А ты, Баба-Яга, не суйся, куда не просят, а то сунешься! – пригрозил битый не битому.– И вообще прозвища ни к чему! В школе с ними борются, вы придумываете: Сирдар, Ухарь, Баба-Яга! – вдруг обрушился он на Давлета, глазами прося поддержки у Рэкса, Олега и даже у Димки – мол, сплотимся против общего врага, но никто и не подумал сплачиваться.

– Что-то я не замечал в школах особой борьбы с прозвищами, – спокойно возразил Филипп Андреевич. – А вот с чем школа действительно борется, так это с куревом! А ты?.. Провонял, как пепельница! За девчонками, небось, уже бегаешь, а с тобой рядом стоять тошно – несет, как из мусоропровода! Окурки съедаешь, что ли? Куряки несчастные! – выругался Давлет, негодующе оглядывая и остальных десантников, даже меня с Димкой. – Дайте вот лагерь запустить – я вам устрою варфоломеевскую ночь! Карболкой буду посыпать! Уксусом опрыскивать!.. Моралист! – насел он опять на Митьку. – Прежде чем другим читать мораль, прочти ее своим прокуренным потрохам! И раз я даю вам прозвища, значит, так надо для пользы лагеря! Ясно, Сирдар?.. Все у меня будете с прозвищами! Изобретайте и мне, спасибо скажу, за хорошее, конечно. Ну, ладно! Что с ногой? – миролюбиво закончил Давлет.

– Запнулся,– покорно ответил Митька-Сирдар.

– Вы случайно не друг о друга запнулись! – сводя нас глазами, спросил Филипп Андреевич. – Или это саботаж? Ринчин, как строевая?

– По часам, – ответил физрук.

– С такими-то ногами?

– Были целые! – удивился Ринчин.

– До свадьбы заживет! – заверил Димка.

– Мне чтобы до завтра зажило, ясно! Чтоб завтра вы мне орлами были, а не божьими коровками! – пристрожился Давлет. – Егор Семеныч, баян завезли?

– Завезли.

– Выдай его мичману Чижу.

– Можно. Даже с удовольствием, – сказал завхоз, обрадованный, что и ему в этом оживлении досталась роль. – Завезли – значит, выдам! – зафилософствовал он, доставая связку ключей. – Мне завези фортепьян – выдам фортепьян!

– Первый баянист! Обрастаем кадрами! – возликовал Филипп Андреевич, больше всего, казалось, любивший обрастать кадрами. – Сейчас посмотрим, как десант не под ать-два, а под музыку марширует! Всем – на верхнюю палубу! Оценим, какие они юнги! – Я испугался, что Давлет тут и проконсультируется с шефами, а те, конечно, с удовольствием провалят нас, добавив к нашим грехам и то, что мы наябедничали про их курево, гори оно синим огнем, но Филипп Андреевич подался ко мне и тихонько сказал: – Да, Сема, там батя твой прикатил, с гостинцами. Сбегай-ка!

– Батя? Ура-а!

– На свидание – десять минут!

– Есть! Димка, жмем! Алик, айда с нами! – вдруг пригласил я новичка, который мне чем-то понравился

– может быть, тем, что был нам почти ровня, а может быть, тем, что не мне дал с ходу прозвище, а Митьке.

Он чуть подумал, откачнулся от перил и пошел. Шаг за шагом мы набрали скорость и с балкона в другой от склада стороне уже сбегали так, что гремел весь хозкорпус.

На краю плаца, возле ГКП, разгрузили продолговатые щиты из свежих сосновых досок, над которыми пьяно и бессмысленно дергались бабочки, клубилась мошкара и, пожирая их, порхали трясогузки, думая наверно, что это для них открыли столовую. Тут работали двое плотников: один этими щитами устилал балкон, а второй доколачивал перила лестницы. На вопрос, где папа, они мотнули головами к заливу, и мы нырнули в кусты.

У дебаркадера, на плаву, папа в броднях собирал длинный плот, багром подтягивая к себе бревна.

– Папа!

– А-а, шилобрейцы!

Он перебрался на берег, и мы обнялись.

Я сказал, что у нас с Димкой все в порядке, он – что дома все в порядке, что была у нас тетя Ира и прислала целую кастрюлю пирожков с печенкой, да мама еще кое-что сообразила, так что мы можем недурно подзаправиться,– и достал из кустов угощение-Мы принялись за него тут же, на травянистом обрывчике, а папа, сказав, что сегодня они работают в «Ермаке» последний день, а успеть надо многое, перебрался опять на плот.

– М-м, а-а! – крякал Димка, жуя одну половинку пирожка и нюхая другую. – Наши с Федей любимые!.. Наверно, Федя был в увольнении, раз мамка стряпала.

– И на папу угодила!

– Они чуят!.. Альк, ты бери, не стесняйся! Мы уже по третьему, а ты с одним возишься!

– Спасибо! – Алик взял второй.

– А как это ты художник, как это? – спросил Димка, вглядываясь в лицо Алика с придирчивой тщательностью.

– Я не художник. Филипп Андреевич шутит, – сказал Алька, поперхнувшись и получив от Димки хлопок по спине. – Спасибо!.. Он вообще великий хохмач, Филипп Андреевич. Сроду я не слыхивал никаких прозвищ, а тут на тебе – Берта-у-мольберта вдруг! Прямо на глазах придумал!

– По-моему, он тебе не одно прозвище дал, а полдесятка, да, Димк? – заметил я.

– Одно. Остальные художники.

– Художники?

– Да. Отец у меня художник. Он обещал Филиппу Андреевичу помочь с оформлением, ко слег – сердце. Вот я за него и приехал. А папа отлежится – возьмется сам.

– Ну, раз за него – значит, умеешь, – сказал я.

– Кое-что.

– Хм, – уважительно хмыкнул Димка, теперь уже из ума я рубаху Алика и джинсы.– И ать-два с нами не будешь?

– Нет.

– И неохота?

– Нет.

– А нам с Семкой только подавай, да, Сем?

– Э, парни, время! – вспомнил я.

Мы нашли в сумке несколько бутылок кваса – это уже мамина продукция! – выпили одну втроем, убрали хозяйство в кусты и припустили к камбузу, где как раз в это время баян грянул песенку-марш «Антошка». У крайнего кубрика мы с Димкой взяли шаг и четко вышли на дорогу, прямо на Филиппа Андреевича, который от удивления скособочил рот и замер.

Давлет с мичманами пробыли в лагере часа два. Я все ждал, что Филипп Андреевич вот-вот скажет нам те торжественные слова, от которых зависела наша с Димкой судьба – ведь дальше откладывать некуда, завтра открытие. Он говорил много, как всегда, но о нас – ни слова. Морячки искупались, попили чайку и уехали, а мы остались со своими десантными заботами. У меня была надежда, что Давлет все же перемолвился насчет нас с Ухарем, но спрашивать об этом Олега после стычки в «курилке» я не решался – мы не столько разговаривали друг с другом, сколько огрызались.

А дело шло.

К вечеру мы выполнили третье задание: расставили в кубриках кровати. Сто двадцать штук! Сто двадцать сеток и двести сорок спинок! Таскали мы их из тира, из длинного полутемного чулана под хозяйственным корпусом: Рэкс с Ухарем – сетки, мы с Димкой – спинки. Ринчин и папа, задержавшийся на субботу, собирали их, так стуча молотками, будто не собирали, а делали заново, потому что ушки с дырками не совпадали. Митьке, который не мог ступить на распухшую ногу, поручили испытывать крепость собранных кроватей, и он радостно заваливался на сетки и качался. Мы с Димкой долго маялись со спинками, пока не нашли, что самый удобный способ – это носить их на спине. Присядешь, навалишь ее на горбушку, подхватишь за нижнюю поперечину и, полусогнутый, – полный вперед! Тебя несет самого, только не дай бог запнуться о корень или нога за ногу – так и пришибет. Дуга и без того тюкала по затылку при неловких шагах, правда, не сильно, но если из пятидесяти шагов каждый второй неловкий, а дуг – за сотню, то тогда впору и черепу размягчиться.

Ужинали на берегу, у костра. Костер сгущал начинавшиеся сумерки и так усиливал мою усталость, что я казался себе сосудом, наполненным, как жидкостью, этой самой усталостью. Алька, полдня бродивший по урезу, насобирал целый рюкзак замысловатых коряжек и тщательно сортировал их, одни откладывая в сторонку, другие бросая в огонь. Пацаны разглядывали его находки, гмыкали и шумно швыркали чаем. Мне тоже хотелось поразглядывать, но не было сил подняться. Еда, покой и жаркое пламя совсем доконали меня. Припав плечом к отцу, я тихонько спросил:

– Пап, пап, а Филипп Андреевич ничего тебе не говорил?

– О чем?

– О нас с Димкой.

– А что можно о вас говорить? – не понял папа.

– Ну, примет он нас в лагерь или нет?

– Не говорил. А разве он вас еще не принял?

– В том-то и дело, что нет! – плаксиво буркнул я. – А сам ты не спрашивал?

– Вы мне не поручали.

– Мог бы догадаться!

– Ну, здрасте!

С трудом добравшись до кровати, я лег, не раздеваясь. Лег на живот и какое-то время тупо, с непонятной тоской смотрел через распахнутое окно с низким подоконником на рыжий костер, на шевелящиеся около него фигуры, на темную воду за ними, на лес, черным клином уходящий к мысу, где еще светлело небо, с одиноким облаком, пронзенным свежим серебристым следом реактивного самолета, – как шашлык, подумал я, и все пропало...

11

Эта же картина после какой-то сложной и утомительной борьбы выявилась опять, но уже во сне. Уже без небесного шашлыка, без сумерек и без костра. День. Яркий, сверкающий день! Я один. Я радостной припрыжкой спускаюсь к заливу купаться. Вот и «Крокодил»! Хочу разбежаться по нему и нырнуть щучкой, но что-то удерживает мой порыв. Настороженный, я несмело шагаю в воду, и вода вдруг отступает от меня. Я делаю еще шаг – она дальше, я быстрее – она быстрее, вот я бегу, и весь залив, сжимаясь и оседая, стремительно убывает, оставляя на вязком дне пляшущую рыбу, которая намыленно выскальзывает из-под моих ног. Я с ужасом останавливаюсь и оглядываюсь на лагерь, а лагеря-то и нет...

От страха я проснулся.

Было уже светло. Папа не раздел меня, а лишь снял ботинки да накрыл одеялом. Я сел и повернулся к окну – тут ли залив. Все было на месте: и залив, и дебаркадер, и подтопленная лиственница, и «Крокодил». У лиственницы даже появилось лишнее – плотик с рыбаком в тельняшке. Я подумал, что это, наверно, Алька обновляет форму, но увидел, что кровать Ухаря пуста – значит, он. А художник, небось, хыр-хором обновляет свою мастерскую.

Я было прилег опять, но тут же сел – мне вдруг почудился особый смысл в том, что мое раннее пробуждение совпало с рыбалкой Ухаря, который до этого не рыбачил по утрам. Минута – и я был на берегу. Олег заметил меня и сделал губами «чш-ш», таинственно указывая на воду. Я осторожно прошел к морде «Крокодила», опустился на его холодный шишкастый лоб и сразу задрожал.

– Ак! – выдохнул Ухарь, дернул короткое удилище, перехватил леску руками и давай выматывать ее – на крючке оказался маленький окунишка. – У, сопляк, шпана, двоечник! – напустился на него рыбак. – А клевал как порядочный! Веди отца! – сказал он окуньку и через плечо швырнул его в воду.

– А вообще поймал? – поинтересовался я.

– Есть маленько.

– Сколько?

Олег не ответил, поправил червяка, закинул удочку снова, покосился на солнце и, зевнув так, что от плотика пошли волны, устало спросил:

– А ты чего рано?

– Сон увидел, страшный.

– Еще снов боимся?

– Как будто наш залив сел.

– Чего же тут страшного? Дадут вон на плотине хороший сброс – и пожалуйста, сядет! Помнишь, в прошлом году киношники приезжали водослив снимать? Им как подняли затворы да как пустили воду – мигом все заливы сели!

– А тут без плотины сел – от меня! Я хотел искупаться, а он, как живой, – фьють – и сел! Хорошо еще, что я потихоньку входил! А если бы с разбегу да щучкой, как положено, – так бы головой в грязь и воткнулся! – горячо и даже с некоторой обидой возмутился я и, видя, что Олег не протестует, охотно продолжил: – Во сне, конечно, всякое может быть, но у меня и наяву с этим заливом получается какая-то чертовщина! Посмотри-ка под воду на эту листвяшку! Там на ней черное кольцо!

– Ну!

– Нет, ты посмотри!

Ухарь наклонился и, приглядевшись, хмыкнул:

– Хм, правда!

– Это я там зимой костер жег. Не под водой, конечно, а на льду. Лед низко был. Вот я на нем и развел костер, вокруг листвяшки, чтобы ярче. Поздно уже было, темно. Я один на всю эту тайгу. Папку жду. И вот когда разгорелось, загудело, застреляло, вдруг слышу – треск на берегу! – Олег, слушавший рассеянно, уставился на меня. Я перевел дух. – Помнишь, ты спрашивал, есть ли тут звери, а я сказал, что есть?

– Ну.

– Вот тогда-то он как раз и попер на меня! Вон из тех кустов! – указал я, привставая.

Ухарь с минуту изучал противоположную сторону бухточки, сплошь забитую зеленью, потом снова покосился на обгорелое кольцо в глубине, шевельнул плечами и заметил:

– Тайга!.. А ты его видел?

– Почти. Он бы вот-вот на лед выскочил, да я драпанул. С дебаркадера, правда, оглянулся – никого. А треск стоит – жуть! Обратно, видно, подался. Не на огонь же ему кидаться, раз я удрапал! Умный зверюга!

– Н-да-а! – протянул Олег, прикидывая расстояние до опасного берега. – Значит, он и летом где-то тут отирается. Особенно ночами. И утрами! Ведь он, подлец, мастак плавать! Для него наш залив – лужа! Все, клев кончился! – заключил он неожиданно, быстро выбрал леску, отвязался и погреб доской ко мне, то и дело оглядываясь, но вдруг резко тормознул, так что плот стало разворачивать, и воскликнул: – Семка! А этот-то ушел, Берта-у-мольберта!

– Куда ушел?

– По берегу! – Ухарь махнул рукой на мыс. – Встал вместе со мной, опять взял рюкзак и потопал. Коряжек, говорит, там – пропасть. Покажет ему мишка коряжки!

Какое-то время мы размышляли.

– Да ничего, поди, – кашлянув, сказал я. – Он и не знает про мишку, значит, не боится. А раз не боится – не встретит. Да и вчера ходил! Да и мы с Димкой тут все облазили! – успокаивал я себя и Олега, шаря однако глазами по зарослям.

– Дались ему эти коряжки!

– Так художник ведь!

Ухарь что-то пробурчал и погнал развернувшийся на триста шестьдесят градусов плот к «Крокодилу». Я принял конец и закрепил его за подводный сучок. Коротко хохотнув, Олег кивнул на дебаркадер и как бы по секрету спросил:

– Ты-то спасся, а штаны твои как?

– В порядке! А вот будь я дядькой, я бы, наверно, поседел – волосы аж под шапкой шевелились!

– Еще бы!

Он отыскал крючок, сорвал побледневшего червяка и принялся аккуратно сматывать леску на рогульку. Я же, все еще поеживаясь, запальчиво продолжил:

– А за день до зверя из проруби вода хлынула. Наружу! Тоже кино было! Плотники как раз обедали на дебаркадере. Кто-то вышел да как заорет! Мы – на палубу! А из проруби хлещет! Бежит по нашим дорожкам, как по каналам! Кто богу верит, тот помер бы – конец, мол, света! Даже мужики сперва всполошились, а потом раскусили – это, говорят, на ГЭС воду придержали, вот она и поднялась. Где простор, там и лед поднялся с нею, а тут тесно, лед припаялся к берегу – и никак. Вода и пошла верхом!

– Правильно, – кивнул Ухарь.

– Хитрый – правильно! Это сейчас правильно, а тогда – черт его знает! Или будь я один? Э-э, брат! – важно пропел я. – А за день опять же до этого, в первое наше утро на дебаркадере, папа решил порыбачить. Он не любитель, а так для пробы, для разведки. Ну это, пробурил дыру, спустил блесенку с красным поролончиком и сидит, подергивает. Я еще сплю. Вдруг – «Семка», зовет! Прибегаю, а он глаза выпучил, леску внатяг держит, загляни, говорит, в лунку. Я заглянул и обмер! В самом низу, подо льдом, – рыбья морда, вот такая. В лунку не лезет! Мамочка! А тут машина с плотниками приехала. Все обступили нас, ахают и матерятся от радости! А что делать-то? Вырубать? Так лед почти метровый! Все равно – вырубать! Из такой рыбины на всю бригаду ухи хватит! И давай они попеременки ломом ухать! Наполовину уже заглубились, и тут дядя Осип не рассчитал и – тюк! – по леске! Папа так и сел с обрубышем! Ох, мужики и напали на дядю Осипа! Ох, и насели! Бракодел, кричат! Расширяй, кричат, дыру – сунем его под лед! Еле-еле унялись!

– Н-да, житуха у тебя тут была!

Мы помолчали.

Я думал, какой бы еще историей, именно о заливе, заинтересовать Олега, но ничего путного больше не приходило в голову. Правда, можно было рассказать, как однажды к будке плотников присоединился газик из телестудии, который при въезде в наш залив свернул вправо, к леспромхозу, и где-то там у берега угодил в полынью; телевизионщики выскочили, а шофер с машиной утонули. Хоть это и касалось залива, но я тут был ни при чем, к тому же Олег и без меня мог слышать про этот случай. Или можно было бы припомнить, как ночами пушечно трескался лед и каким громом отзывался даже на отдаленный треск пустой, как барабан, дебаркадер, а если трещина проскакивала рядом или, не дай бог, попадала в сам дебаркадер, то он прямо взрывался и разламывался вроде на куски – проснешься и ждешь, что нары под тобой вот-вот накренятся, и ты провалишься в тар-тарары. Можно было бы добавить про вой сирены с ретранслятора, но она выла и сейчас, без той, конечно, волчьей тоски и жути, что зимой, в студеном и безмолвном мире. Однако это уже не события, а лишь обстановка той трех дневной, но такой, казалось теперь, долгой жизни тут с папой.

Солнце поднялось выше, и тепло стало явно перебарывать прохладу. Дрожь моя незаметно унялась, стало даже душновато в робе. Я снял верхонку и остался, как Олег, в тельняшке. Но это приятное родство тотчас напомнило мне, что оно не законно, потому что я еще не юнга, и я тревожно уставился на Олега. Он спрятал рогульку в карман, метнул удилище к лиственнице и хлопнул себя по коленям, как бы подытоживая свои дела.

– Выходит, ты уже давненько служишь в «Ермаке», – проговорил он, поднимаясь.

– С марта. А сегодня все может кончиться.

– Почему?

– А потому, что Филипп Андреевич молчит, вы молчите, а сегодня открытие! – прискорбно-обиженно пояснил я. – Может, он с вами советовался?

– Пока нет.

– Пока! А где «потом»? Нету «потома»!

– Должен посоветоваться, по идее-то.

– И что вы скажете? – прямо спросил я.

– Конечно – за!

Ожидая от Ухаря если не уверток и отнекиваний, то хотя бы раздумий, я не сразу осознал его быстрый и уверенный ответ, а когда осознал, то плясать и горланить от радости было уже поздно, поэтому я нахмурился и буркнул:

– Как жэ «за», когда большинство против? Вчера же голосовали! И Сирдар с Рэксом...

– Сема,– ласково перебил меня Ухарь,– у нас своя демократия! Понимаешь? Своя! У нас большинство – это я! А я – за! И кончай волноваться! Давай-ка лучше... – Он скрутил с гвоздя в бревне проволоку и вытянул из воды увесистый кукан с десятком крупных окуней, которые сразу зашлепали друг друга хвостами, сверкая на солнце зелено-красно-белым, словно какая-то волшебная игрушка. – О, бурбончики! Давай-ка лучше займемся ухой! Народ встанет, а у нас ушица! Сюрприз!

– Давай!

– Жаль, что Баба-Яга спит! Он бы живо!

– Сами с усами!

После вчерашнего ужина у костра остались грязные чашки, кружки, ложки, закопченое ведро, пачка соли – все это стояло в ряд на двух бревнах, словно мишени в специальном тире для поваров, если таковой вообразить. Тут же лежал рюкзак с картошкой и консервами. Унесли только хлеб и масло, не надеясь на порядочность бурундуков и прочих лесных блюдолизов.

Мы с Олегом договорились так: я мою ведро и чищу картошку, он потрошит окуней, а с костром займется первый освободившийся. У меня так и замелькало, так и заиграло все в руках! Только сейчас во мне очнулась оглоушенная было радость, а многодневная, уже надоевшая озабоченность куда-то отступила. Я прямо летал по берегу вместе с трясогузками и, может быть, даже чвиркал! И конечно, освободился первым! Сложить костер у нас – раз плюнуть! На осеннем урезе моря бесконечно тянулся по берегу, то и дело теряясь в бревнах, рыхлый полуметровый вал сухого древесного крошева. Сучки, щепки, кора, берестяные кольца, обломки досок, огрызки головешек – все это, перетертое, обкатанное, промытое морем и прожаренное солнцем, было именно для костра, хоть сыпь в коробки, пиши «костровый набор» и продавай, как продают в магазинах «суповой набор» из мяса, костей и чего-то, кажется, несъедобного. А тут – сплошь «съедобное»! Раскинь только руки пошире да гребани помощней, чтобы образовался ворох, – вот и костер! Но сейчас это простенькое крошево меня не устраивало. Хотелось каких-то праздничных дров! Не щадя босых ног, я пробрался к завалу старых деревьев, метрах в двадцати, выбрал здоровую сосну и наломал с нее беремя извилистых звонких веток, полопавшихся от жажды гореть.

– Один ушел, стервец! – весело и почти одобрительно сообщил Ухарь, неся тот же кукан, но уже выпотрошенных окуней, которые как-то потеряли вид новогодней игрушки, тем более волшебной, хотя вроде так же блестели и даже дергались. – Ого! – поразился он, увидев, что все готово: и костер, и ведро над ним. – Ну, Семен! Ну, молния!

Я просиял.

Вынув из кармана полсигаретки, Олег стрельнул глазами на хозкорпус, закурил и, опустившись на корточки, этой же спичкой поджег бересту. Я присел рядом. Мне хотелось еще поговорить с ним, о чем угодно чувствуя наперед, что ерунды и глупости он не скажет, но не зная, с чего и как начать, я стал следить за огнем костра. Он разрастался, от него с обезьянье ловкостью скакали вверх по сучочкам маленькие огоньки и обессиленно гасли, а он все разбухал, уползал вглубь, ворочаясь там и потрескивая, и вот уж дым просочился с другой стороны, вот от жара свернулась и отпала прилипшая к ведру травинка... И я опять вспомнил март и залив, и двух примчавшихся на мотоциклах по нашей дороге рыбаков, которые варил уху без костра и дров, вдали от берега. Я как раз по просьбе папы добрался до них узнать про клев и прямо остолбенел, увидев на расчищенном от снега льду черный котелок и бьющую ему пламенем в бок паяльную лампу, наполовину заглубленную в лед, чтобы снизить пламя. Странными были и однобоко кипящая вода с мелькающей картошкой, и отсутствие дыма, без которого огонь казался каким-то сухим и безжалостным, и болезненно-белесое пятно на котелке, куда било пламя, – я даже ощутил страдания котелка от непривычного обращения с ним, – и с полдесятка окуней, торчавших головами вверх из снега вокруг при ямка и готовых, чудилось, самостоятельно сигануть кипяток по чьей-то команде, и главное, что поразил меня, это малость, крохотность всей этой кухни и ее чистота, тогда как приготовление еды требует многого и оставляет много мусора. А рыбаки преспокойнехонько сидели себе в шубах чуть в сторонке и подергивали над лунками свои коротенькие удочки... Я пожалел, что не вспомнил об этом пораньше, а сейчас возвращаться к своим зимним переживаниям было уже поздно. Но мне все сильнее, словно я разгорался вместе с костром, хотелось заговорить с Олегом, и вот когда первый огненный язык лизнул ведро, я вдруг выпалил :

– А мы вас в первый день за жуликов приняли!

– За жуликов?—переспросил он, усмехнувшись.– За кого только нас не принимают! И правильно! Вон Берту-у-мольберта не приняли, небось, за жулика, потому что он – уже художник. А когда сам не знаешь, кто ты, другие – тем более!

Олег умолк и затянулся.

– А курить вредно, – заметил я.

– Жить вообще вредно.

– Как это?

– А так. Можно умереть.

– Хм, – хмыкнул я, ничего не поняв, и тема на этом бы исчерпалась, потому что я не собирался всерьез говорить о куреве, но тут мне припомнилось вчерашнее. – Олег, ты не думай, мы ведь – ни-ни Давлету, что вы курите!

– А я и не думаю.

– Чего ж ты тогда сердился на нас?

– На вас? Ни капельки. Если сердился, то не на вас. Да я и не сердился, а думал, – проговорил он, отодвигаясь от жара и прислоняясь спиной к бревну. – Я и сейчас думаю. У меня свои проблемы. Например, уйти из лагеря или нет?

– Как это? – опять не понял я.

– А вот так. Мы ведь с тобой, Сема, в одинаковом положении – оба не юнги, хоть и оба в тельняшках. Да, да, не удивляйся! Ты не юнга, потому что хочешь, но не можешь, а я – потому что могу, но не хочу. Я же сюда на время зарулил – помочь, присмотреться. Помог, присмотрелся. В целом нравится. Но вот вчера Давлет сказал, что, к сожалению, здесь нынче будет много мелкоты, пацанья. Посолидней вас, конечно, но все равно – возня будет, а не служба. В общем-то я ничего не имею против вашего брата, – Олег тряхнул мое плечо, – у меня самого дома две таких сестренки, как вы! Но последнее вольное лето хочется провести без возни, понимаешь?.. Вот я и думаю: не драпануть ли, как ты от зверя?

– Нет, Олег, оставайся! – протянул я.

– Хочешь?

– Хочу!

– Хм! А вот Рэкс не хочет!

– Ну и пусть уматывает!

– Э, нет, брат! Между друзей так не делается!

– Какие же вы друзья! – воскликнул я. – Рэкс вон Сирдару булки не дал, когда мы плыли голодные на плоту! Ты вчера Рэкса на костер посадил! А завтра Сирдар тебе свинью какую-нибудь подложит! – высказал я мысль, уже не раз приходившую мне на ум.

С прищуром посмотрев на меня сквозь медленно выпускаемый изо рта вверх дым и мельком покосившись на балкон хозкорпуса, Ухарь тихо и как-то неохотно произнес:

– Ну, уж раз ты это заметил и понял, то признаюсь, что дружба наша того, конечно, с душком! А что делать? Другой у меня просто нету, не получилось!

– Не дружить совсем!

– Нельзя! Совсем одному плохо. А тут какой ни на есть, а друг. Рэкс умный парень. Он, кстати, учится лучше, чем я. Но какой-то черт сидит в нем непонятный! А Митька – это так, сбоку-припеку! И вообще, Сема, все тут сложно. Дружба – это дважды два не четыре, а пять или шесть!

– Как это?

– А вот так!

– Дважды два всегда четыре!

– Но не в человеческих отношениях!.. Ты вот, например, дружишь с Бабой-Ягой, да?

– Да!

– И что у вас, все в порядке?

– Все!

– Ой ли? – усомнился Олег.

– Конечно, все!

– А хочешь, я укажу на трещину между вами, а? Со стороны ее видно невооруженным глазом!.. Хотя чур – молчу! Если подумаешь – сам найдешь. Маленькую – да найдешь! – заверил Олег и, увидев, что я сразу нахмурился, добавил: – Правда, маленькая – еще не опасно! Сквозь маленькую трещину большая дружба не вытечет! Но надо следить, чтобы она не расширялась.

Уставившись в костер, я задумался. Я захотел тут же обнаружить между собой и Димкой эти самые трещинки, но как пламя металось и дергалось, образуя летучие темноватые прорехи, так и в нашей с Димкой дружбе все было живым и подвижным, а если и мелькало, что-то темноватое, то почти неуловимо.

– Мяу! – раздалось вдруг.

И возле меня оказалась Шкилдесса. Вздыбив хвост л выгнув спину, она ныряющим движением торкнулась мордочкой о мою ногу, с прижимом прошлась всем телом, повернулась, чтобы повторить ласку, но вдруг замерла, запринюхивалась, засуетилась и замяукала, не зная, куда и на кого смотреть.

– Рыбу учуяла! – сказал я.

– Что ж, угостим! – Пустив последний дым под ноги, Ухарь бросил окурок в огонь, встал и заглянул в ведро. – Кипит!.. Ну, кыса, иди сюда! – Он отрезал хвостовую часть окуня, дал кошке нюхнуть, растравливая ее, и поднял угощение, но не успел поднять до куда хотел – Шкилдесса молниеносно взвилась, ударом лапы выбила хвост из его руки, цапнула и с урчанием скрылась за бревном. – Чистая работа!.. Ну, спускаем! – сказал Ухарь, беря кукан. – Раз кошка встала, значит, и наши вот-вот проснутся. Надо, чтобы уха ждала их, а не они уху – вот тогда будет настоящий сюрприз!

– Давай! – обрадовался я, уже чувствуя голод.– Только ты не уходи из лагеря, ладно?

– Хм! – ответил Олег.