Текст книги "Я дружу с Бабой-Ягой"

Автор книги: Геннадий Михасенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

20

Этой ночью лагерь успокаивался с трудом, хоть и легли поздно. Оказалось, что мы устали только для костра, для песен, а для кубрика, для бесед в тесном кружке, да под одеялом, силы еще нашлись. Внезапные клички за день как бы набрали прочность и словно открыли в нас что-то новое, пробудив свежий интерес друг к другу. Все шептались, там и тут вспыхивали споры, в гальюн отправлялись толпами – один по нужде, а пятеро за компанию.

Порядок наших кроватей не совпадал со строевым порядком, но у шкентельных – у меня, Димки и Мишки – совпал. Земноводный, как всегда, умолк после нескольких фраз и запыхтел засыпая, – даже сон ему давался тяжело. Димкина кличка давно пообтерлась, и я не был склонен шушукаться с ним – мне хотелось поизучать самого себя и детально провспоминать весь сегодняшний день. Но Баба-Яга этого неулавливал, сыпал ерунду за ерундой, и я вдруг с неудовольствием отметил про себя, что он часто бывает чересчур назойлив и чересчур, до глупого, дурашлив. К чему, например, смеялся по заказу у костра? Пусть и Филипп Андреевич попросил, мало ли что! Меру-то знать надо! Отшутился бы, сказал бы, что, мол, потом, а то залился – артист, видите ли! Вообще Димке надо работать над своим смехом – смеяться так уж смеяться, а не визжать недорезанно!

Подумал я так и смутился, вспомнив те трещины в дружбе, о которых говорил мне Олег, и, как бы поспешно замазывая их, сам принялся болтать о всякой чепухе.

– А ну, тихо! – крикнул Юра Задоля.

Во сне простонал Земноводный.

– Димк, – шепнул я.

– Не Димк, а Баба-Яга! – поправил тот. – Услышит Филипп Андреевич – даст! Плюшки-в-сараюш-ке!

– Я шепотком.

– Может, он за палаткой подслушивает!

– Вечно у тебя «может»! – осердился я. – Кончай жрать второе у Земноводного – вот что, уважаемый Баба Яга! Здесь тебе не избушка на курьих ножках, а военно-морской лагерь «Ермак», где все и всем поровну, понял?

– Как это?

– А так!

– Мы же договорились!

– А теперь раздоговаривайтесь! Он голодным остается! И может упасть в обморок! Это с ним бывает, он говорил мне. Видел – его знобить начало! – вспомнил я. – И стонет вон!.. А узнают, что это ты его объедаешь и – фьють! – из лагеря! Или под суд! За такое по головке не гладят!

Чуть подумав, Димка ответил:

– Я что – пожалуйста! Могу даже съеденное вернуть, пусть он обожрется, припадочный!

– Вот и хорошо. Давай руку! Я – за Мишку! – Мы состыковались ладонями. – Все, договора нету!

– А как же он похудеет?

– Это его дело. Придумает что-нибудь!

– Тихо! – опять гаркнул Мальчик Билл.

Кровать мичмана Чижа стояла в первом взводе, и там было больше строгости, а нашему Юре Задоле мы не очень-то подчинялись. Покричал он на нас, покричал, а потом, воспользовавшись тем, что проглянула луна и в кубрике чуть посветлело, пошел по рядам с подушкой, приговаривая:

– Кому снотворного? – Бэмс! – Еще кому? – Бэмс! – Ах, тебе двойную порцию? – Бэмс-бэмс!

Но галдеж не угасал.

В крайнее окошко, между моей и Димкиной кроватями, то и дело кто-нибудь устрашающе бубукал снаружи. Внезапно в окне появилась кружка с водой, и длинная струя, поднимая вопли, точно прошлась по нашим изголовьям. Последние капли достались мне, а Димка не пострадал. Однако он тут же скрутил полотенце, зажал его в руке и, приподнявшись на локте, замер, и когда очередная физиономия заслонила окошко, Баба Яга, не дожидаясь бубуканья, врезал ей через матерчатую крестовину.

– Но-но, салаги! – возмутился голос – это оказался мичман Чиж. Мы в панике нырнули под одеяла, а мичман Чиж, обогнув кубрик, вошел к нам и включил фонарик. – Что, второй взвод, веселимся?.. Задоля! То есть Мальчик Билл!

– А!

– Не «а», а «здесь»!

– Здесь!

– Почему непорядок?

– А ну их! – в сердцах ответил Юра.

– На флоте не бывает «а ну их»! А бывает или командир, или тряпка! Так в чем дело, Мальчик Билл?

– Не слушаются!

– Кто не слушается?

– Все!

– Это на броненосце «Потемкин» все не слушались, а в «Ермаке» такого не может быть! – рассудил мичман Чиж, не сводя с Задоли фонаря. – Назови двух-трех!

– Все! – повторил Задоля.

Мичман Чиж задумался. Двух-трех он бы немедленно заставил для проветривания дать кружок вокруг лагеря, но целый взвод салажат ему, похоже, было жалко. Пройдясь по кубрику и лучом обшарив присмиревшие кровати, особо задержавшись на мне с Димкой и почесав при этом нос, он приказал:

– Спать, а то!.. – И вышел.

– Поняли, рыбококи? Не уйметесь– назову! И не двух-трех, а сколько надо! – пригрозил Юра. – Запоете, голенькие, «Ермака» под луной на плацу!

Это подействовало.

Стоит хоть на миг перебороть свою прыть, как она уже сама обессиливает и сдается. Чуть погодя лишь один кто-то возобновил было тары-бары, но ого не поддержали. Я же, давно хотевший покоя, охотнее всех, наверно, подчинился команде.

В окно потянуло сквознячком, полог затрепетал, зашумели сосны и скрипнули, где-то коснувшись друг друга, – природа словно встревожилась, словно почувствовала какую-то угрозу, еще неведомую человеку. Я мигом замерз, сжался и глубже ушел под одеяло. Сейчас бы Шкилдессу под бок, тепленький комочек, но она, предательница, поселилась с Егором Семеновичем в складе. Она ловила мышей, спала, как принцесса, на десяти матрацах, а он потчевал ее свеженькой рыбкой – и так уж они сдружились, что дед воинственно спешил на помощь, заслышав мяуканье, когда какой-нибудь юнга неопытно заигрывался с кошкой. Собственно, Шкилдесса не предательница, она несколько раз приходила ко мне, но братва встречала ее свистом и топотом, и кошка в конце концов махнула хвостом на наш кубрик, но при встречах ластилась ко мне...

Явь уже начала ускользать от меня, как вдруг лицо мое сбоку осветил фонарик, и тихий голос спросил:

– Ушки-на-макушке, ты спишь?

– Нет.

– Это я, Ухарь! – Луч переметнулся на пол, в его отсвете я различил лицо Олега и сел, предчувствуя что-то необычное. – Слушай, я, кажется, нашел твоего медведя.

– Какого медведя?

– Который на тебя зимой чуть не напал.

– А! – задохнулся я. – Берлогу нашел?

– Почти.

– Где?

– Одевайся!

– Как?

– Одевайся и пошли, если хочешь убедиться!

– Конечно! А мичман?

– Я договорился. Я на дежурстве.

– А! – опять захлебнулся я, чувствуя всю невероятность того, что сказал Олег, и чувствуя одновременно, что разыгрывать меня он бы не стал, Рэкса – Да, Димку – может быть, меня – нет. – Мы что прямо к нему?

– Прямо.

– Далеко?

Под носом.

– А он нас не того?..

– Нет, все рассчитано. Свитер есть? Поддень – холодно.

– А Бабу-Ягу можно взять?

– Насчет Яги я не договаривался, но..

– Баба-Яга!.. Димка! – зашептал я, не тормоша однако его, но он уже крепко спал. – Ну, ладно! – сказал я с некоторой даже радостью, потому что тайну интереснее узнавать одному, чтобы потом ошарашить ею друга.

Мы вышли.

Было свежо и лунно. Ветер угнал рыхлые низкие тучи и теперь подчищал небо, сдувая с него плотные округлые облака, которые все норовили скользнуть по луне, чтобы, казалось, стереть ее, но после каждого проскальзыванья луна становилась еще надраяннее. За мысом сильно шумели волны с барашками, катясь вдоль большого залива, но у нас было затишье.

К моему недоумению, Ухарь повел меня не в лес, а к воде, через плац и мимо Посейдона. У мостика в штаб мы сели в дедовскую лодку и отчалили. Обогнув дебаркадер, Ухарь подгреб к подтопленной лиственнице и встал боком в метре от нее.

– Тут, кажется, было дело? – спросил он.

– Тут.

– А медведь пер вон оттуда?

– Оттуда.

– Та-ак! А ты где стоял?

– Где мы. Чуть подальше.

– Сейчас отплывем.

Он достал сигарету, поднял лежавшую у борта длинную палку, чиркнул спичку, закурил и поджег пропитанную чем-то тряпку на пакле, потом быстро перехватил ее и горящий конец протянул к лиственнице. Лишь когда ослепительно полыхнуло, я увидел, что вокруг дерева разложен на плоту костер. Его, наверно, перед этим облили бензином. Но сейчас меня интересовало не это, не плот с дровами, а что всем этим хочет сказать Ухарь и какое отношение все это имеет к медведю.

Малость отгребя, Олег спросил:

– Такой примерно костер?

– Какой?

– Ну, как у тебя был?

– Да. Но...

– Подожди, пусть разгорится.

Я бестолково уставился на пламя. Сожрав бензин, оно было опало, но костер уже набрал силу и начал расходиться самостоятельно. Высоко по стволу вспыхивали отставшие коринки, шипели отлетавшие угольки, колебалось отражение. Покосившись вправо, где на берегу звездчато дотлевал наш праздничный костер, я остановил взгляд на Ухаре, решив, наконец, все выяснить.

– Сейчас, – сказал он, следя за огнем.

– Что сейчас-то?

– Сейчас! – Олег выплюнул окурок и вытер лицо пилоткой. – Дрова сыроваты, дьявольщина!.. О! – воскликнул он, когда в глубине костра звонко стрельнуло. – Пошло! Слушай!

Стрельнуло еще несколько раз подряд, и вдруг я услышал, как в зарослях напротив раздался знакомый мне по той зимней ночи жуткий треск ломаемого сушняка, правда, чуть глуше. Я окаменел. С кожей моей головы что-то случилось – она словно исчезла, и череп сковало холодом. Треск приближался. И чем яростнее разгорался костер, чем взрывчатее стреляли головешки, тем напористее и ожесточеннее ломился сквозь чащу зверь.

С кормы я непроизвольно подался к Олегу, запнулся обо что то и упал ему грудью на колени.

– Чш-ш! Без паники, Ушки-на-макушке!

– Это он! – прохрипел я, не сводя с берега глаз и ожидая вот-вот увидеть у воды косматую морду.

– Точно он?

– Точно!

– Я же сказал, что нашел!

– Сейчас он высунется! – с ужасом проговорил я, понимая, что надо бежать, уплывать, улетать отсюда, но почему-то ничего не предпринимая, а только сильнее сжимая Олеговы колени. – Вот сейчас!.. Смотри, смотри!..

– Нет, он не высунется, – уверенно сказал Ухарь.

– Почему?.. Нас боится?

– Потому что его там нет.

– Как нет? А кто там?

– Никого.

– Как никого?

– Пусто. Это отдается эхо.

– Какое эхо?

– Отзвук, – терпеливо отвечал Ухарь на мои лихорадочные вопросы. – Ты заметил, что было тихо, пока разгоралось? А как затрещали дрова, так затрещал и «зверь» – эхо! Элементарная физика. Я это понял, когда вы горланили песни. Ну, и решил проверить. А на воде эхо мощнее. Жаль, что дровишки сыроватые подвернулись да листья рассеивают отражение, а то была бы картинка! Мамонт! Динозавр! Не веришь – поплыви!

Нет, я верил.

Скажи мне Олег об этом в кубрике, я бы рассмеялся, но тут... Сразу вспомнилось, что и тогда зверь обнаружился только при треске костра, вспомнились папины заверения, что утром он не нашел никаких следов, вспомнились дяди Ванины слова – все совпало, и лишь в душе моей что-то не совпадало... Олег продолжал говорить, но я уже не улавливал смысла, пораженный главным – там пусто. Вот и во мне вдруг стало как-то пусто – исчезла, улетучилась тайна, рассосалась, как витаминка, оставив горькое ядрышко.

21

Первым известием утра было – «Крокодил» отчалил!

Пробежавшись за Ринчином до шлагбаума и размяв косточки на плацу, мы подхватили полотенца с мылом и все, хоть у каждого было свое излюбленное место для умыванья, хлынули на правый «борт», так что лагерь-корабль дал, казалось, крен.

Да, «Крокодил» отчалил.

Уже считавшийся частью суши и еще вечером стоявший у берега на мертвом приколе, он как бы ожил. Наверное, за ночь море поднялось на те миллиметры, которые еще связывали «Крокодила» с землей. Задним ходом бревно отошло метров на пять и чуть развернулось, погрузившись в воду так, что снаружи остались только надглазные бугры, нос и часть спины, – оно стало еще больше походить на крокодила, и мы бы, пожалуй, не очень удивились, шлепни оно вдруг хвостом, разинь пасть или унырни.

За мысом, как и ночью, катились беляки, волнение охватило и наш залив. Обгорелый плот мрачным хомутом тсрся на подпаленной листвяшке. Было пасмурно и моросило.

Занятия на открытом воздухе были отменены, и до обеда аборигены изучали устройство шлюпочного паруса, как его ставить и как под ним ходить. У нас появилась надежда, что если нам с веслами не повезло, то, может, повезет с парусом, где нужна не столько сила, сколько проворность. А после обеда мичман Чиж объявил, что мы заступаем на дежурство и что оно будет не легким, потому что погода портится и потому что нам предстоит открыть новый пост под кодовым названием «Маяк», на мысу.

– На «Маяк» нужен отличный сигнальщик! – сказал мичман Чиж. – Есть у нас такой? – Мы молчали, переглядываясь. – Не знаете! Так! Мальчик Билл, дай-ка флажки! Сейчас проверим!.. Внимание! Читать про себя и говорить фразу целиком! – предупредил мичман Чиж и так засемафорил, что в кубрике поднялся ветер.

– У-у! – взвыли мы. – Помедленней!

– Никаких помедленней! Конкуренция! Отбор! Борьба за существование! Мне нужен толковый сигнальщик, ясно? – парировал мичман Чиж и начал сисва, но тише.

Я шевелил губами: «У-л-у-к-о...»

– У лукоморья дуб зеленый! – хором крикнули мы.

– Есть!

– Это просто! – заявил Димка, присоединившийся к хору, по-моему, позже всех.

– Усложним.

Еле слышимый шепот зашелестел в кубрике. От сосредоточенности у меня, кажется, распухли уши, хотя слух тут был только помехой. Сбившись, Димка задергал меня, я отмахнулся, сам чуть не сбившись, и крикнул в числе некоторых:

– «Она, как полдень, хороша!»

– Молодцы!

– Кто она? – спросил Димка. – Ондатра?

– Подлодка! – ответил мичман Чиж. – Так, кто прочитал – влево! Усложним!.. А ты куда, Земноводный? Ты даже про лукоморье не усек! – осадил он Мишу.

– Я нарочно пропустил. Я из другой весовой категории, – солидно пояснил Протченко.

– Хм, шустряк! – крякнул мичман. – Ну, попробуй!.. Что бы вам такое загнуть? – Он почесал шею флажком, будоража мысли. – Ага! Два слова!

Я твердил про себя, что должен, должен оказаться лучшим сигнальщиком, – потому что много занимался флажками, и потому что хотел попасть не в камбузный наряд, куда обычно сплавляли безответную мелкоту, а на пост, где мы с Димкой из-за адъютантства еще ни разу не были, – а тут бы сразу на «Маяк»! И вообще мне хотелось радости после вчерашнего огорчения со зверем. Чувствуя, что мичман Чиж загнет сейчас действительно что-нибудь несусветное, я напрягся, как перед дракой.

Флажки запорхали.

Первое слово я понял лишь в конце, когда виски мои готовы были уже треснуть от натуги, а второе, как я ни пыжился, свелось к какой-то галиматье.

– Все, – сказал мичман Чиж.

– Геликоптерный... – ответили я и Земноводный.

– Так, а дальше?

– Гва-ква-клюква, – еле выговорил Мишка.

– Гвадалквивир! – на авось выпалил я свою нелепицу.

Братва – в смех.

– Правильно, Ушки-на-макушке! – сказал мичман Чиж.

– А что это такое? – удивился Миша.

– Не знаю. Шумит, бежит Гвадалквивир – наверно, речка. В общем, спроси у Пушкина!

– Белиберда это! Не считается!

– Все считается! Кто с белибердой справился, справится и с делом! – отрезал мичман Чиж. – Так что, юнга Земноводный, меняй весовую категорию!

– И в обморок не упади! – съязвил Димка, оставшийся сегодня с одной котлетой.

– Это нечестно!

– Ну, детсад, развели говорильню! В училище бы вас! Ладно, Земноводный, будешь сигнальщиком на ГКП, для связи с «Маяком». Теперь честно?

– Почти, – смягчился Миша.

– Итак, победитель есть! – Мичман отделил меня от остальных. – Выбирай себе помощника.

– Я, конечно! – заявил Димка.

– Да, Баба-Яга, – с каким-то торможением согласился я, задетый этим «конечно», как будто я не мог бы выбрать никого другого, хотя другого мне и вправду не хотелось.

– Оба в распоряжение Мальчика Билла. Он старший. И марш на пост. Через час проверю! Пароль – «Загадка»!

– Есть! – ответил Мальчик Билл.

– Да, получите на складе плащ-палатку и бинокль.

– Бинокль? – поразился Димка, хватаясь за голову. – Егор Семенович не даст!

– Даст. Он в курсе.

– А мне бинокль? – спросил Земноводный.

– Будет и тебе!

– Вот теперь совсем честно!

На складе мы встретились с Алькой-художником, получавшим краски. Я не вытерпел и шепнул ему, куда мы снаряжаемся и зачем, и вдруг запальчиво предложил:

– Пошли с нами!

– А можно?

– Хоть килограмм!

– Стоп, задний ход! – осадил меня Задоля. – Ты что раскомандовался? Кто тут старший?

– Ты.

– Я и распоряжусь! – Он обернулся к Альке. – Значит, говоришь, охота с нами?

– Охота.

– Что ж,собирайся!

– Вот спасибо! Хоть раз подежурю! Да и коряжки там спокойнее обжигать, а то здесь от пацанов отбоя нет: что, как, зачем? – разгорячился Алька.

– Поторапливайся!

– А вы не ждите! Я найду вас!

– Пароль – «Загадка»! – шепнул я.

Егор Семенович, действительно, безо всяких-яких выдал нам плащ-палатку и бинокль, заставив, конечно, расписаться Юру. Пользуясь моментом, я подошел к Шкилдессе, дремавшей на матрацах, и погладил ее Она, не открывая глаз, узнала меня по нежным при косновениям и задергала кончиком хвоста. Ах, ты моя хорошая! Будь я с таким хвостом, я бы, наверно не сумел шевельнуть им – слишком он далеко от го ловы.

Мы вышли.

Дождь перестал.

Но мы тем не менее расправили плащ-палатку и накрылись. Всегда, шагая рядом с Задолей, я чувствовал себя ведром, особенно если он опускал руку на мою голову или плечо, и еще особенней – если с другой стороны находился Димка, – тогда казалось, что Мальчик Билл несет нас на коромысле. На шею мою Юра не клал руки, а положи он ее, я бы, наверно, стряхнул, потому что моя шея предназначалась для руки другого – Олега. Задоля тоже перешел в десятый класс, но не было в нем той завидной и манящей взрослости, как у Олега. Юра, будучи на пять лет старше нас, был нам почти своим парнем, а в этом таилась, по-моему, какая-то глуповатость, отразившаяся и в прозвище – Мальчик Билл. Именно – Мальчик. А Билл – из другого. Фигура Задоли походила не только на знак параграфа, но и на знак доллара, а доллар – это Америка, отсюда и – Билл.

Пока я так рассуждал, мы спустились в распадок, а там разъединились и цепочкой двинулись по тропе.

На мысу было грозно: дул ветер и шумели волны, ворочая у берега темные и тяжелые бревна, как туши каких-то погибших животных. Мыс оканчивался не остро, как представлялось издали, а округло. Пятачок, откуда сразу виден был и ГКП, и вход в залив, мы нашли только у самой воды, на илистом урезе. Это смутило нас, потому что стоять три часа на голом месте, под ветром и брызгами – это извини-подвинься. К тому же противник не дурак, он заметит нас. А тут в десяти метрах – кусты и затишье, и маскировка! А еще метрах в пятнадцати – дяди Ванин шалаш!

Поразмыслив, командир принял решение: оборудовать пост на обрывчике, в зарослях, так, чтобы просматривался залив – это главное, а махнуть флажками можно и выскочить. И через пять минут мы уже сидели в тальнике, накрывшись плащ-палаткой, и поочередно смотрели в бинокль.

Ближе к морю штормило сильнее само по себе, но увеличенные и уплотненные оптикой волны вздымались там вовсе пугающе – так ноги и поджимались. А в серой дали призрачно темнели трубы целлюлозного комбината, торчавшие, казалось, прямо из воды. Какие тут шпионские лодки, когда все катера попрятались! Зато при повороте бинокля сразу и трубы исчезали, и рокот утихал, и волны сглаживались – милости просим в «Ермак», уважаемые шпионы! Но после этой мирной картинки опять не терпелось повернуть бинокль – интересней, когда страшно.

За нашими спинами раздалось:

– Эй, караульные!.

– Стой! Кто идет! – окликнул Задоля.

– «Загадка»!

К нам пробрался Алька, весь мокрый, в ботинках, в робе и с закопченным ведром в руках.

– Вот вы где! Ух, как вы хорошо устроились! – позавидовал он. – Кто в сапогах – черпните воды!

Все мы были в сапогах, но вылез из-под плащ-палатки, как цыпленок из-под клушки, я – мне очень хотелось услужить Альке, этому странному, какого-то не нашего роду-племени пацану, к тому же я, собственно, и пригласил его, а значит, и шефство над ним мое.

Подступиться к воде было не просто, но я умудрился с пенька поймать волну и помог художнику дотащить ведро до шалаша дяди Вани, возле которого, к моему удивлению, уже разгорался костерок и стоял набитый чем-то рюкзак. Оказалось, что Алька давно знает и про шалаш, и про дядю Ваню, и даже как-то пил тут с ним чай и слушал его истории.

– Бушует море, – сказал Алька.

– Да-а!

– А знаешь, почему оно бушует?

– Ветер.

– Конечно, но ветер – это внешняя причина, а вот почему само море? – уточнил Алька.

– Как само? Оно бы утихло, если б не ветер.

– Это да, но оно всегда рвется побушевать. Почему? – И поняв, что до меня не доходит, улыбнулся. Потому что оно любит обтачивать коряжки! Вот! – сказал он и вынул из рюкзака какую-то загибулину. – Море выточило!

– А что это?

– Море не дает названия своим прозведениям, ему – лишь бы красиво! Видишь, как здорово? Попробуй так выточи! Шиш-то! Море – большой художник! – Алька сунул произведение в ведро с водой и вынул другое. – Или вот!

– А это что?

– Ничего. Правда, если вот отсюда глянуть, то на медведя похоже, но это не обязательно. У моря нет глаз, оно не знает, кого вытачивает, но чувствует изгибы и пропорции. Убери, например, вот эту шишку – и все, будет чурка для костра! А с шишкой – шедевр! – И шедевр пошел в воду.

Погрузив еще одну коряжку и заняв все ведро, Алька поставил его к огню и вздохнул:

– Дровишек бы!

– На берег надо. Сейчас!

Боясь, что командир меня отчитает за долгое отсутствие, я заглянул на пост, но караульные и ухом не повели – они увлеченно загадывали друг другу предметы для поиска в бинокль. Я набрал под обрывчиком дров, прихватил корешок, показавшийся мне замысловатым, и, вернувшись, спросил Альку:

– Шедевр?

– Нет, чурка! – с одного взгляда оценил художник. – Просто нос и два уха даст любой корень. Тонких деталей нет, нет хитрости! А что без них?

Действительно, только нос и уши, да и те грубые – топорная работа, халтура! Видно, и у моря не все получается. И я бросил художество в костер.

На соснах с подветренной стороны мыса сидела бойко перекаркиваясь, стая ворон. Они прижились у лагеря, подкармливаясь отбросами из помойки за камбузом, и сюда прилетали пить. Не верилось, что эти большие, глянцево-черные, угловатые птицы вывелись когда-то из маленьких, белых и круглых яичек.

– Есть хочешь? – спросил я.

– Нет.

– А то могу ухой угостить.

– Ухой? С удовольствием! А где она?

Я сделал руками таинственные пассы и полез в шалаш. Несмотря на неряшливое покрытие там было совершеннно сухо – дядя Ваня знал, видно, дело. Найдя ямку, заложенную широкой доской, я вытащил котелок, прихватил из грязной посуды в углу две ложки и, стуча ими, вылез.

– Оп-ля!

– Ого! А не влетит?

– Нет, разрешено.

Я разогрел уху, вытер ложки о мокрую траву, и мы принялись хлебать прямо из котелка, швыркая мигом ослабшими от горячих паров носами. Котелок был без крышки, и туда, кроме угольков и пепла, нападало хвоинок, коринок и даже комочков земли, – наверно, со стенок ямы, но мы не церемонились. На дне обнаружился окунь, в чешуе. Я отказался. Алька аккуратно, не повредив ни одной косточки, объел его и, приподняв за хвост, сказал:

– Смотри, какой красивый скелет! Хоть на выставку! Даже в объедках есть красота!

– Шкилдессе бы эту красоту!

– Нет, правда. Тоже ведь из моря! Вообще в природе нет безобразного! Будь в моей власти, я бы «Ермак» завалил не коряжками, а корягами, пнями! Знаешь, какие пни попадаются – м-м, закачаешься! Что пни – целые деревья! – воскликнул Алька, а я завороженно смотрел на него, завидуя его непонятной увлеченности. – Я тут нашел три таких шедевра, что хоть сейчас – в музей! С руками оторвут! Не веришь?

– Верю.

– Я их назвал «Три чуда». Первое... А хочешь тоже сюрприз, а? – вдруг спросил он.

– Хочу.

– Пошли! Я покажу тебе первое чудо! Это близко.

– Надо отпроситься.

Мы отправились на пост. Юра с Димкой все еще забавлялись биноклем, но на мою просьбу Задоля ответил :

– Не могу. Подождем мичмана.

– Мичман вовсе не отпустит! Отпустить можешь только ты! – польстил я командиру.

И лесть подействовала.

– На двадцать минут, говоришь?

– Даже на пятнадцать, – поправил Алька.

– А мичман придет – что сказать?

– Скажи – в туалете. Я как раз хочу в туалет. Уж тут-то никуда не денешься!

– Ладно, дуйте!

Чтобы не мокнуть в траве и кустах, мы спрыгнули на размытый берег и по ленте мусора двинулись в глубину соседнего залива, отдаляясь от штормовой зоны.

– А ты заметил, что мы никак не зовем друг друга? – с улыбкой спросил Алька.

– Заметил.

– А почему? – Я пожал плечами. – Это некрасиво. Давай называть. Но как: просто или по-секретному?

– По-секретному – приказ.

– Но я же не юнга.

– Зато на тебе наша форма, товарищ Берта-у-мольберта! – И я впервые дружески хлопнул Альку по плечу.

– Запомнил, товарищ Ушки-на макушке! – И он хлопнул меня.

Мне сразу стало веселее и проще. Альке, наверно, тоже. Он засвистел, а я вдруг прокричал:

Океан от пенных волн

Поседел...

Мы уже на две трети углубились в залив, когда Алька приостановил меня и показал рукой.

– Мое первое чудо! «Каторжник»!

Метрах в трех от воды грузно восседал огромный пнище, распластав далеко в стороны мощные полуоголенные корни, опутанные ржавыми цепями. Чистый каторжник! Ведь наши места издавна были ссылкой декабристов, революционеров и других неугодных царю людей. Не вынес какой-нибудь бедняга мучений и превратился в пень, а цепи остались целыми.

– Как? – спросил Алька.

– Да-а!.. А где второе чудо?

– Выше.

– Покажи.

– Не уложимся в срок.

Уложимся. Оттуда бегом.

– Ну, пошли.

Склон был крутым, с островами кустарника, с пружинистым подстилом мха, хвои и валежника, с частыми деревьями, у которых ветки топорщились лишь наверху, а ниже, как у занозы, торчали во множестве отмерзшие сучья – так и повыдергал бы. Мы двигались напрямик и сразу промокли. Комар наседал. На краю большой круглой поляны Алька остановился и кивнул на мощную лиственницу посредине.

– Чудо номер два! «Трезубец»!

Вершина дерева высохла, чем-то пораженная, но из основания сухоты, точно по бокам, выросли две новых вершины, зеленые,– лиственница как бы подстраховала себя на случай, если еще одна макушка погибнет. Обе уже догнали свою мертвую сестрицу, и дерево выглядело чистейшим трезубцем.

– Как? – опять спросил Алька.

– Здорово!

– Построить бы такого Посейдона, которому был бы как раз этот трезубец!

– М-да!.. А третье?

– Еще выше. Почти на горе.

– Э, была ни была! Бог троицу любит! Айда!

Чем выше мы поднимались, тем лес становился ниже и гуще. Густело вокруг нас и комариное облако, так что казалось, не сами мы идем, а комары нас затаскивают на гору. Глаза мои вдруг начали искать по сторонам какую-нибудь ямку или коряжку. И правильно. Я не шутя сказал Мальчику Биллу, что хочу в туалет. Но там я хотел лишь в начальной стадии, а тут я понял, что до третьего чуда мне не продержаться, а если и продержусь, то мне будет не до чудес, или произойдет четвертое чудо. Заметив сбоку заманчиво задранный корень, я спросил Альку:

– Скоро?

– Вот-вот. Минуты три.

– Ну, ты иди, Берта.

– А ты?

– А я это... я догоню!

– A-а, ладно, – понял художник. – Я свистеть буду.

И насвистывая, он скрылся в сосняке, а я бурундуком юркнул под корень. Дело вроде минутное, но когда я выскочил обратно, свиста уже не слышалось – Алька умахал. Я припустил следом, тоже присвистывая и радуясь тому, что вот теперь чудо восприму с должным вниманием.

– Берта! – окликнул я, почувствовав, что должен бы уже догнать художника. – Берта, ау-у! – Но мне отозвался только ветер в вершинах.

Может, он спрятался? Нет, мы же горим со временем, и он беспокоится об этом больше меня. Но на всякий случай я сбегал, заглядывая за кусты, немного вправо и немного влево и покричал еще. Может, я проскочил третье чудо? Нет, ведь он сказал, что оно почти на горе, а пока идет склон, значит, наоборот, надо взять выше. Я поднялся еще и вдруг наткнулся на странную сосну – толстую, невысокую и сухую, с плотно прижатыми к стволу немногочисленными ветками. Дерево было так скручено, что аж потрескалось, словно воздух был для него твердым, и ему приходилось когда-то ввинчиваться в него. Прямо штопор! Я сообразил, что это и есть третье Алькино чудо.

Но самого Альки не было. Если он задержался по тому же делу, что и я, то пора бы справиться. Повертев головой и поприслушавшись, я уже с беспокойством прокричал:

– Бер-та-у-моль-берта...

– ...а-а! – отозвалось эхо.

Мне стало жутко. Я не знал, что думать и что делать. Хорошо хоть дорога назад известна – строго вниз, к заливу. И я было ринулся, но словно запнулся при мысли – а что скажу Задоле и как объясню, почему вернулся один?.. А может, Алька уже там? Может, мы разошлись? Нет, без меня он бы не ушел! Я ведь жду его! А раз его нет, значит... значит, случилось что-то серьезное! Мигом в моем уме воскрес медведь, и я, не помня себя от страха, понесся вниз.