Текст книги "Я дружу с Бабой-Ягой"

Автор книги: Геннадий Михасенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

14

Четвертый день в лагере кипела работа.

Мы с Димкой поочередно, через два часа, дежурили при штабе, на дебаркадере. Его оттянули метров на десять от берега, соединив с сушей длинным плотом, который сделал папа, и он сразу превратился в морскую крепость.

Я стоял у трапа, близ кнехта, от которого к береговому пню тянулся канат, и махал красными флажками, разучивая флажной семафор и сверяясь по бумажке. Штабная дверь была распахнута. Тот неряшливый закуток, с горбыльными нарами, с облупившейся штукатуркой и с обрывками проводов, где мы недавно обитали с папой, превратился прямо в аквариум, на зеленоватых стенах которого шевелились и дрожали, изгибаясь, световые струи, отражаемые белым потолком от залива, и сидевший за столом Давлет казался в этих струях, как в водорослях, Посейдоном. Правда, бог морей не шлепал, наверно, у себя там на пишущей машинке, как это делал Филипп Андреевич, доставая ее из сейфа всякую свободную минуту. Он и сейчас, выпростав ноги из туфель, что-то увлеченно отстукивал двумя пальцами, покрякивая при опечатках.

От мыса, где полузатопленно отмокали четыре шлюпки, направился к дебаркадеру Олег, и я объявил:

– Ухарь. Пустить?

– Пусти.

На трапе Олег выдул из зубов травинку, подмигнул мне, спокойно шагнул в штаб и приложился к пилотке.

– Разрешите обратиться!

– Слушаю.

– Я остаюсь в лагере!

– А!.. Очень рад!

– Поэтому мне...

– Поздравляю! – перебил Давлет. – Такие ребята...

– Я не за поздравлениями пришел, – в свою очередь перебил Ухарь, – а мне нужно домой, сказать нашим, чтобы они без меня готовились в отпуск. Желательно сегодня.

– Сегодня ваш экипаж дежурит.

– Додежуривает. Я уже договорился с мичманом Фабианским.

– Олег, давай лучше завтра!

– Филипп Андреевич, давайте лучше сегодня, – не уступал Ухарь. – Я так настроился. – Давлет задумался – следует ли настрой Олега считать уважительной причиной, и тот добавил: – Я пообещал пригнать завтра мопед – мотокружок откроем.

– А! – оживился начальник. – Для всех, надеюсь?

– Ну, кто захочет.

– Тогда прекрасно! – Он вынул из стола бумажку, заложил в машинку, что-то напечатал и, расписавшись, вручил Ухарю. – Документ! Первое увольнение! Робу не снимать! Надо бы парадную, но... Сейчас Рая за обедом поедет – беги!

– Спасибо!

Олег отдал честь у вышел.

– И я рад, что остаешься! – сказал я, улыбаясь.

– Твоя агитация! – заметил Олег, сдвигая мне пилотку на глаза и тут же поправляя ее.

– Это хорошо! А Рэкс?

– Тоже остается.

– Это плохо!

– Это нормально! Надо следить, чтобы трещина не расширялась, помнишь? Ну, бывай! – Он полукозырнул мне, сбежал по трапу и легкой рысцой вынесся на берег.

Проводив Олега до кустов, я перевел взгляд на травинку, брошенную им, которая, не намокая, так и лежала на воде, как на пленке. Под ней, в тени дебаркадера, повисла стайка мальков, мягко подсвеченная снизу растворенным в воде солнцем. С другой стороны о борт терлись бревна, с ласковой надоедливостью, как, наверно, трутся китята о свою китиху, если у них это водится. Низко над мачтой ретранслятора прошел на посадку «окурок», как называли мы Як-40. Чуть выше на одном уровне плыли редкие плоские облака – воздушные льдины. Откуда-то от них падали на меня все звуки лагеря, полуспрятавшегося за кустами и деревьями.

Лишь берег был открыт.

В правой бухте кружил катер Григория Ивановича, очищая дно от топляков, которые обнаруживал и цеплял ему Ринчин, в желтом водолазном костюме и с аквалангом. Юнги на двух спаренных шлюпках помогали им буксировать выуженные коряги к берегу, где их подхватывал тросом бульдозер.

В глубине левой бухты, в самом первобытном углу «Ермака», трещала бензопила, и мои аборигены таскали оттуда сучья и коротыши на чистую площадку у «Крокодила», где возводил из них пирамиду наш взводный Мальчик Билл, как прозвал нашего Юру Задолю Филипп Андреевич, и кличка сразу прилипла. Давлет, по-моему, знал какой-то секрет прозвищ, он уже окрестил пол-лагеря, и все удачно, только я оставался ему не по зубам. Сначала мне это льстило, что вот, мол, я какой хороший, что даже не обзовешь меня никак, но потом вдруг сообразил, что наоборот – я хуже всякого, ни рыба ни мясо, раз во мне нет даже зацепки для прозвища! Плитка шоколада, обещанная в награду, и та не помогала! Я уж и сам перебрал сотню вариантов – нету, хоть тресни!

Обогнув кусты, от плаца, где варяги с мичманом Кротовым готовились к поднятию мачты, примчался Сирдар, в плавках. Тормознув у мостика, он крикнул, по старой злой памяти не желая иметь со мной никакого дела:

– Филипп Андреевич!

– Пусть не орет, а обратится по форме, – не отрываясь от писанины, сказал Давлет.

Обратиться по форме было для всех – нож острый, но Филипп Андреевич приказал мичманам нарочно посылать и посылать к нему юнг со всякими сообщениями и рапортами, чтобы они вживались в службу, которая, подчеркивал он, немыслима без «формы». Я бы тоже горел сейчас синим огнем, если бы не привык к обращениям в рабочем десанте, и теперь играючи козырял и выпаливал нужные слова. А юнги – о, бедные! – как только ни заикались они, чего только ни плели и каких только трюков ни проделывали перед начальником – разве что ногой честь не отдавали! Один, ополоумев от счастья, что с грехом пополам спихнул доклад, шагнул прямо за борт, в другую от трапа сторону. Порог штаба лишал их памяти, сплошь и рядом прибегавшие посланники только пучили глаза, наглатывались по-рыбьи воздуха и ни с чем уносились восвояси. Поэтому-то я с ухмылкой передал Сирдару:

– Обратись по форме.

– Какая форма, я голый!

– Он голый.

– В штаб голыми не ходят, это не гальюн.

– Жми-ка лучше в гальюн, – посоветовал я, научившись, чтобы не попугайничать, на лету переиначивать реплики Филиппа Андреевича. – А это штаб!

– Какой гальюн, когда мне веревку надо!

– Ему веревку надо.

– Голому веревка? Странно.

– Зачем тебе веревка? – спросил я.

– Не мне, локшадин, а мачте! – сердито ввернул Сирдар Рэксово словечко.

– Он вас локшадином обозвал, Филипп Андреевич, – прикидываясь недотепой, сказал я.

– Не его, а тебя! – уточнил Митька.

– Сам ты локшадин! – оставив шуточки, крикнул я. – Только локшадины в штаб за веревками бегают! В штабе идеи, а не веревки! Чеши к Егору Семенычу!

– А где он? – примирительно спросил тот.

– Вон, с «дружбой».

– Тоже мне, штабисты! – проворчал Сирдар, однако припустил вдоль уреза, петляя по бревнам.

– Правильно, Сема! Так их! Учи мыслить! – похвалил Филипп Андреевич, откидываясь со стулом к стене, на которой почему-то висела подробная карта Внутреннего Японского моря, словно лагерь планировал туда поход. Потянувшись и на миг замерев в позе распятого, Давлет снова обрушился на стол.

У адъютанта была дерганная служба. Если остальные жили плавно, по распорядку, то нас с Димкой швыряло во все стороны – сбегай туда, спроси о том, передай это! – зато уж мы подробно знали про все, что делается в лагере.

У мостика появился робкий юнга Швов, худой и бледный. Купание еще не началось в лагере, а он уже умудрился получить россыпь чирьев себе на шею, которая поэтому была забинтована от ключиц до челюстей, – какой-то полузадушенный вид был у Швова, и жалкий, и одновременно – противный.

– Чего тебе? – спросил я.

– Филиппа Андреевича.

– Кто там? – отозвался Давлет.

– Швов.

– Что случилось?

– Что случилось? – переспросил я.

– Меня дразнят, – тихо сказал Швов.

– Его дразнят.

– Как?

– Как?

– Нехорошо.

– Нехорошо, говорит.

– Пусть не сачкует – будут дразнить хорошо!

– Не сачкуй, и не будут дразнить, – на более утешительный лад перестроил я фразу.

Чуть выждав, не покажется ли сам Давлет и не посочувствует ли ему, такому больному и такому обиженному, Швов удалился, сцепив за спиной руки, точно сам себя беря в плен. Едва он скрылся в кустах, как из этого же места, словно в цирковом фокусе с переодеванием, выскочил другой юнга. Ступив на мостик, он судорожно взял под козырек, хоть и был простоволос, поднялся на палубу, бледный и сосредоточенно-бездыханный, шагнул в штаб, опустил руку и, мертвой хваткой вцепившись ею в штанину, выдохнул, глядя под стол, на туфли Давлета:

– Уважаемый директор!.. – Я сразу понял, что докладу крышка. – То есть начальник!.. То есть не уважаемый, а этот... – Все, юнга отключился, во всем мире его интересовали теперь лишь туфли Филиппа Андреевича, тупоносые, с широким, как у лыжных ботинок, рантом, словно именно их он пришел выпрашивать у начальника.

– Ладно, иди вспоминай, – вздохнул Давлет.

Юнга сорвался с места, как хоккеист со скамейки штрафников, когда истекло время наказания, и на мостике чуть не снес плечом фотоаппараты с посторонившегося дяди Геры, фотографа. Дядя Гера продолжал жить в лагере, щедро изводя пленку. И хоть Филипп Андреевич и дядя Гера, судя по их отношениям, были старыми приятелями, я предупредил:

– Фотограф. Пустить?

– Конечно.

– Адъютанту его превосходительства салютик! – с безмерным счастьем приветствовал меня дядя Гера, щуря на солнце свои несколько оттянутые к вискам глаза, что придавало ему шустровато-зверьковатый вид. – Шеф дома?

– И готов принять вас.

– У-у, как славно! – пропел фотограф, двумя скачками осилил трап и, легонько опершись о меня, как о продолжение кнехта, скользнул, пригнувшись, в штаб, откуда сразу же полилось: – Ну, адмирал, я отстрелялся! Оставил кадров десять на подъем мачты – и все! Дело за текстом.

– Пиши.

– Пока не о чем.

– Вот тебе раз! Сделал полтыщи снимков и – не о чем!

– Видишь ли, старина, снимок многозначительнее слова. Если на снимке юнга, положим, несет чурку, то это еще не значит, что – в костер, а может – в машину и – в детсад – шефская помощь. А если писать, то лишь – в костер. Вот какая штука. Ведь, откровенно говоря, твои юнги пока заняты ерундой!

– То есть, как ерундой?

– А так!

– Благоустраивать свой лагерь – ерунда?

– Конечно.

– Иди-ка ты!..

– Вот почему бы вам, например, не ловить браконьеров в этом заливе? – предложил дядя Гера.

Филипп Андреевич рассмеялся:

– Какое совпадение! Мы сами собираемся браконьерничать, если сети не разрешат!

– На здоровье! Тогда бревна вылавливайте! Смотри, сколько их тут! И вид портят, и мешают. Вылавливайте, сплачивайте и отправляйте на целлюлозный комбинат. Это идея! Тут и девиз шикарный Haпрашивается: «Сплачивая бревна, сплачиваемся сами!» – захлебнулся восторгом фотограф.

– Девиз, конечно, шикарный, – согласился Давлет задумчиво, – но пусть под него пляшут лесозаготовители! А мы попробуем сплотиться без бревен!

– Или живицу, а?

– Ну, знаешь ли! – воскликнул Филипп Андреевич вскакивая. – Юнга Лехтин, сбегай-ка в это... м-м... на плац! Нет, мичмана Чижа ко мне! Срочно!

– Есть! Я ему отсюда просемафорю!

– Нет, ты лучше ногами просемафорь туда!

– Есть! – ответил я, поняв, что от меня хотят отделаться, и, сунув флажки за ремень, припустил.

Мичмана Чижа я нашел в центре завала – топором он сносил сучья, чтобы Егору Семеновичу было удобнее пилить. Несмотря на завал, я обратился по форме:

– Товарищ мичман, вас начальник зовет!

– Угу.

– Срочно!

– Лечу!

– А-а! – проверещал Димка и облапил меня сзади.– Тебе час осталось адъютантить!

– Знаю.

– Как там, порядок?

– Полный!

– Смотри, не обижай Филиппа Андреевича! А то будешь иметь дело лично со мной!

Мы выбрали по чурбачку и пошли обратно. Мальчик Билл, в соответствии с каким-то своим замыслом, Димкин чурбачок пристроил внизу, а мой швырнул на самый верх пирамиды. Напившись с «Крокодила» и благодарно похлопав его по боку, я поспешил в штаб. На крыше его стояли пять метровых букв из белого пенопласта – ЕРМАК – Алькина работа. Вырезанные с былинным фасоном, незаметно раскрепленные тонкой алюминиевой проволокой, буквы эти почти парили в воздухе, омолаживая старый дебаркадер. Вообще Алька успел сделать много: около десятка щитов вдоль дороги от шлагбаума к камбузу, на которых сияли юнги то с шваброй, то с штурвалом, то с ложкой в руках; загнул из фанеры трехметровое туловище Посейдона на подмостях у плаца и еще что-то и еще – трудягой и талантом оказался этот тихий мальчишка.

Мичман Чиж вроде и не обгонял меня, но когда я вернулся, он уже был в штабе – действительно, чиж. Филипп Андреевич продолжал в чем-то убеждать мичмана:

– Я понимаю, что мало времени, но надо!

– Не знаю.

– О, у меня даже припев есть:

Так и бродит Посейдон

По сей день!

Игра слов, так сказать! Но это не обязательно, пиши другие! Ну, Валера, рискнешь?

– Надо подумать, Филипп Андреич.

– Подумай.

– Разрешите идти?

– Иди. И думать начинай уже за порогом!

Мичман Чиж выпорхнул из штаба, минуя, мне показалось, трап, сразу на мостик, невесомо прошествовал по нему и стал удаляться какими-то танцевальными приступками.

Дядя Гера молча сидел у печки. На его зверковатость легла тень прирученности – разговор с Давлетом, ради которого меня отослали, вышел, похоже, не в его пользу. И очень хорошо. А то ишь – бревна сплачивать!

– Ну, айда! – сказал Филипп Андреевич. – Вот-вот подъем мачты! Сейчас как вдарю большой сбор! Народ как хлынет на плац! Люблю этот момент! – С палубы он прислушался к рабочему гомону на берегу и удовлетворенно дернул губами. – Трудятся, как пчелки!.. А ведь не все трудятся! Смотри! – Он приставил ко рту ладони рупором и грозно затрубил: – А ну, сачки-и!.. – И тотчас там и тут в кустах сорвались испуганные воскликй, там и тут кусты дернулись и зашуршали. – Держи их! – подстегнул Давлет и, убрав ладони, коротко хохотнул. – Видишь – тут собрались все доблести и пороки мира, а ты – писать не о чем! Прокисшие у тебя мозги и волосатое сердце, товарищ фотокор! – И, победоносно глянув снизу на дядю Геру, Филипп Андреевич щелкнул по носу его аппарат и проворно сбежал по отбившему чечетку трапу.

Я – за ним.

Мы свернули направо, к шлюпкам, и в одной из них заметили голову с забинтованной шеей. Это был юнга Швов. Сидя на одной банке и опершись ногами в другую, он палочкой задумчиво мутил воду под собой. Ни крика Давлета с дебаркадера, ни нашего приближения он не расслышал – он отсутствовал в этом мире.

– Швов, ты почему здесь? – спросил Филипп Андреевич. – Тебе что, волны пасти поручили?

– Нет.

– А что тебе поручили?

– Бетонировать.

– Что?

– Крюки для турника.

– А ты почему не бетонируешь? – Швов молчал, отвернувшись. – Тебе трудно?.. Или больно?.. Ты почему не работаешь? – созревшим криком оглушил нас Давлет, и лицо его, сразу потеряв обычную подвижность и летучую игру черт, налилось твердостью и нездоровой синью, еще чуть-чуть – и оно, кажется, необратимо закаменеет, но гнев, словно зная свою меру, быстро пошел на убыль. – Все заняты, все копошатся, так почему же один ты ждешь криков и понуканий?.. Кстати, как тебя дразнят? Знаю, что нехорошо, но как?.. Не стесняйся, тут все свои, По-матерному, что-ли?

– Нет.

– А как?

– Клизма.

– Клизма?.. Хм, действительно нехорошо!

– И говорят, что это вы велели обзываться.

– Да, я велел, но не обзываться! А ты подумай, нет ли в тебе чего-нибудь такого, клизменного! А сейчас ступай и доложи своему мичману – кто у тебя, Кротов? – вот, доложи ему, что я дал тебе наряд вне очереди! Ясно?

– Ясно.

– Шагом-марш!

Швов поплелся наверх по дорожке Посейдона, снова каторжно сцепив за спиной руки. Филипп Андреевич позаглядывал в шлюпки, похлопал по их крутым бокам, поднял с земли коряжку, изогнутую бумерангом, и запустил в воду.

– А ты говоришь, бревна надо вылавливать! – зло заметил он дяде Гере. – Души вот их надо вылавливать!

– Мда-а, – взгрустнул дядя Гера.

– Что бы ты с ним сделал?

– А часто он так?

– Ежедневно, а то и по два раза на день!

– Отправил бы домой.

– Пожалуй. Но попробую еще шок.

– То есть?

– Встряску. Знаешь, как заикастых лечат? – спросил Давлет. – Полыгин, ты свободен!

Я был бы не против послушать, как лечат заикастых, Чтобы при случае просветить дядю Ваню, но пришлось откозырять – в самые интересные моменты от адъютанта всегда отделываются.

И я рванул к Посейдону, который представлял собой пока лишь круглую пятнисто-желтую тумбу, без трезубца и головы – ее Алька доводил до ума в своей мастерской.

15

Состыкованная внахлестку из трех небольших сосен – в семь, шесть и пять метров, – с постепенным падением толщины, ошкуренная и казавшаяся налитой каким-то восковым светом, мачта огромным зигзагом пересекала по диагонали весь плац, как упавшая с неба молния, которую предстояло как бы вернуть небу. От обоих стыков ее и от макушки, с короткой доперечиной, струились в стороны многочисленные веревки.

Мичман Кротов, сам полуголый, не различался бы в полуголой толпе, если бы не его уверенно-энергичные жесты, которыми он объяснял что-то своим варягам.

Верхом на мачте сидело несколько человек, подчищая топорами грубо ободранные места. Среди них я вдруг увидел Земноводного и, радостно подсев к нему, спросил:

– Миш, ты чего не с нашими?

– Отпросился. Тяжело там.

– Ты этого и хотел.

– Не рассчитал. А теперь понял, что к большим нагрузкам надо переходить постепенно.

– Так не похудеешь.

– Похудею. Уже чувствую слабость, – значительно, словно вплотную приблизясь к великому открытию, сообщил Мишка. – Сегодня надо второе съесть!

– Димка не даст.

– Подумаешь – Димка!

– Но вы же договорились. А он любит и сам держать слово, и чтобы другие держали. Однажды братишка Федя его обманул, так Димка ему стакан компота в лицо выплеснул.

Земноводный озабоченно поджал губы. Трудно давалась ему мимика, потому что вспученные щеки, из которых в основном состояло его лицо, не поддавались легким, игривым движениям, а усилия вырубали карикатурность.

– Скажу, что в обморок могу упасть.

– Ты-то?

– А что? Я уже падал. Мой организм – загадка, даже для меня. Видишь: хочу тяжестей – шиш, хочу не есть – шиш. Кругом шиши, а что надо – черт знает.

– Ладно, я поговорю с Димкой, – пообещал я.

Мичман Кротов объявил аврал, велел всем распределиться по длине мачты, скомандовал «три-четыре», и мачта, подхваченная почти сотней рук, в том числе и моими, оторвалась от подкладок, поплыла, выдвинулась за пределы плаца, повернулась к морю и, упершись основанием в плаху, вставленную в яму, где недавно торчал наш «хлыстик», снова легла на перемещенные прокладки. Задним ходом от хозкорпуса подошел автокран.

– Рэкс, доложить начальнику о готовности! – распорядился мичман Кротов.

– Сирдар, доложить начальнику! – отфутболил Рэкс Митьке, назначенному командиром взвода, – то, что полученный приказ не обязательно выполнять самому, а можно, и даже нужно, передавать подчиненным, – это младшие командиры усекли сразу, и с восторгом пасовались самыми пустячными делами.

– Юнга... – рявкнул Митька, ища кого бы послать.

– Отставить! Сми-ирно! – скомандовал мичман, увидев поднимавшихся на плац Давлета и фотографа, и поспешил к ним.– Товарищ начальник лагеря, мачта к подъему готова!

– Вольно! – Филипп Андреевич прошелся вдоль мачты, осматривая стыки, и попутно потрепал по голове Земноводного, опять пристроившегося с топором. – Стираешь, Миша?

– Ошкуриваю!

– Вот я и говорю: стираешь грань между умственным и физическим трудом!

– В этом смысле – да! – Земноводный улыбнулся и похлопал себя по животу, глядя при этом на живот начальника. – Мне это полезно! Я обещал маме похудеть!

– Давай-давай! Поможем! – одобрил Филипп Андреевич и – мичману: – Юнга Швов доложил о наряде?

– Так точно!

– И что?

– Отправил наломать пару веников.

– Хорошо... Неужели поднимем?

– Поднимем.

– А может, все же спецбригаду вызвать?

– Варяги и есть спецэкипаж, – напомнил мичман Кротов.

– Ну, спецы спецам рознь, – возразил Давлет и попружинил мачту. – Не сломается?

– Не должна.

– Не должна или не сломается?

– Не сломается.

– Прекрасно! – заключил Филипп Андреевич. – Значит, можно бить большой сбор?

– Можно.

– Чур, я!.. Чур, я! – раздалось вокруг, и несколько человек, стоявших ближе к ГКП, бросились на балкон, где висела корабельная рында.

– Чур, я! – крикнул Давлет.

Все остановились.

Филипп Андреевич торопливо, словно не надеясь на долгую ребячью выдержку, взбежал по лестнице, дунул в кулак, победоносно оглядывая сверху плац, и задергал рындабулину. Сощурившись, словно звон ударил не по ушам, а по глазам, я уставился на подбалконную стенку, которую Алька так обрызгал краскопультом, что она превратилась в картину моря: светло-зеленые волны, красные рыбы, желтые аквалангисты и синие подводные лодки. Все это как бы колыхнулось и ожило под звуки рынды и неохотно замерло опять, когда они стихли. Давлет стоял, недвижно прислушиваясь. И вот, нарастая, со всех концов лагеря понесся к плацу дружный и восторженный рев – разметанный в пространстве народ сливался воедино. Именно этот миг и любил, наверно, Филипп Андреевич!

Позже всех, провозившись со шлюпками, прибежали чумазые и мокрые подводники, а мои аборигены, хоть и выпутывались из завала, а уложились в минуту. Мичман Кротов объявил по мегафону, что сейчас лагерю предстоит поднять мачту.

И эпопея началась.

Расчалок было девять, по три в ярусе, и нас разбили на девять групп, каждой дав номер и во главе каждой поставив заранее натасканных варягов. Мичман Кротов сам развел группы по местам, дотянул до всех ванты, а шестерых юнг загнал даже на деревья – и все это проделывал, ориентируясь на какую-то воображаемую точку в небе. Ванты перепутались между собой, между деревьев, и казалось, что при первом же рывке они свяжутся узлами, и все пойдет насмарку. Нижние ванты, от первого стыка, были короткие, и обслуга толпилась возле плаца, видя все происходящее; средние, от второго стыка, – подлиннее, и пацаны шарашились в кустах, пытаясь хоть что-то разглядеть на плацу; а верхние, от макушки, – такие длиннющие, что терялись в зелени.

Мы с Димкой и Земноводным попали на нижнюю береговую растяжку. И мне, признаться, не верилось, что мы, пусть и с помощью небольшого крана, сможем поставить на попа этакую махину. Мичман Кротов стропом захлестнул мачту почти посередине, поправил у ямы бруски, не пускавшие комель в стороны, и сказал в мегафон:

– Внимание! Повторяю: с морской стороны давать слабину, с береговой – натягивать, но не сильно! Помнить свои номера и слушать мою команду. Приготовились!.. Пшел!

Кран заклацал зубчатками, строп натянулся, врезаясь з древесину, мотор взвыл сильнее, середина мачты выгнулась по-щучьи, оторвавшись от прокладок, и тут же медленно приподнялась верхушка и пошла, пошла...

– Седьмой, слабее!.. Еще слабее!.. Да вы что там, оглохли? Слабее, седьмой! – кричал мичман Кротов. —Вот так! Хорошо!.. Пятый, на себя!.. И второй, на себя!

Мы были вторыми и поднатужились. Передо мной жарко пыхтел Земноводный, а позади кожилиршя Димка. Я не знал, легко мне или тяжело, потому что лично не зависел от силы, трепетавшей в расчалке, я даже мог вообще отцепиться или тянуть, когда остальные не тянут – это бы нищенски влияло на мачту, – а вот вместе мы, наверное, знали, каково нам.

Мачта как бы разыгрывала, вытанцовывала свой подъем, то бедро выгибая туда, то плечо – сюда, то голову откидывая назад, а мичман Кротов был как бы судьей этого танца, не позволяя хрупкой танцовщице перестараться в своей изгибистой игре.

Филипп Андреевич, едва мачта отошла от земли, встал туда, где только что находился второй стык, и застыл, всем своим видом как бы говоря, что если, мол, мачта рухнет, сама ли, или по нашей промашке, то он не сдвинется с места, и пусть его расшибет вторым стыком в лепешку, так что, мол, старайтесь, если хотите иметь начальника. И мы старались!

– Седьмой, слабее!.. Да что они там! Мичман Чиж, займись седьмой!.. Шестой, на себя! Еще чуть!.. Так, хорошо, ребята! – то взлетал, то опадал голос мичмана Кротова.

В нашем единоборстве с мачтой было что-то гулливеро-лилипутское, что-то всесильно-торжественное и беспомощно-смешное вместе. Очутись тут великан, тот самый, чьи бревна-спички рассыпаны по заливу, он бы шутя воткнул нашу мачту в дырку – и все, конец бы страстям, но зачем тогда гремела рында, зачем был большой сбор, зачем этот наш азарт и это ожидание чуда?.. Нет уж, товарищ великан, мы уж как-нибудь сами!..

– Седьмой, натяни!

Пята соскользнула по плахе в яму, мачта осела, на миг ослабив ванты, и сразу легко и быстро стала выпрямляться. Расчалки, казавшиеся перепутанными, сами собой разобрались и напряглись. Мичман Кротов забежал с одного бока, с другого и, махнув рукой, распорядился:

– Первый, второй, третий, закрепляй! – Мы, не отпуская натяжки, гирляндой закружились вокруг своей березы. – Четвертый, ослабь! Еще! Пятый, ослабь!.. Стоп! Второй ярус, закрепляй! Седьмой, ослабь! – продолжал мичман Кротов, припав к мачте, чтобы выверить ее прямизну. – Девятый, ослабь!.. Седьмой, куда потянул! Ослабь!.. Так, девятый, закрепляй! – Девятая «кукушка», еле различимая в хвое, зашевелилась и закряхтела. – Восьмая, закрепляй!.. Ну, и седьмая, пошел! – И еще чуть подождав, не скособочится ли верхушка в последний миг, мичман Кротов выпрямился и дважды, одной и другой рукой, вытер пот со лба. – Все!

– Ура-а! – рванула братва и, сдерживаемая до сих пор мичманом Фабианским и Ринчином, хлынула на плац, который с мачтой сразу превратился в палубу корабля – не хватало только военно-морского флага да пушки.

Давлет крикнул:

– Качать мичмана Кротова!

– Качать!

И мичман Кротов взлетел на воздух с таким спокойствием, словно это входило в его расчеты. Качало человек десять, а сотня плясала вокруг.

Кто-то предложил:

– Качать Филиппа Андреевича!

– Качать!

Толпа радостно раздвоилась, и Давлет тотчас взвился, ойкая и прося пощады, но его никто не слушал. Видя, что мольба не помогает, Филипп Андреевич скомандовал на лету:

– Становись!

И чуть не поплатился за это легкомыслие, потому-что юнги, подбросив начальника, разбежались по местам, и лишь двое с Ринчином поймали Давлета.

– Уф, обормоты! – отпыхивался Филипп Андреевич, поддергивая брюки. – Равняйсь!.. Смирно!.. Была какая-то мысль для речи – вытрясли. Может, кто-нибудь другой скажет, а? – Он обернулся к кубрикам, где на траве посиживали болельщики: Алька,

Егор Семенович и Татьяна Александровна, но они помалкивали. – Никто?.. Может, наш уважаемый гость-фотограф?

– Мой язык – фото! – живо ответил дядя Гера. – И я уже сказал свое слово – камеры пусты!

– Видите! – воскликнул Давлет. – То, что вы сделали, не только выше леса, но и выше всяких слов!

На верхней палубе засигналила Раина машина, привезшая обед, и мичман Фабианский поспешил туда с камбузным нарядом. Филипп Андреевич вышел на середину плаца, почесал в раздумье кончик носа и лукаво спросил:

– Устали?

– Да! – отозвался строй.

– Есть хотите?

– Да! – с тройным эхом ответили юнги.

– Что ж, перейдем к еде! Внимание!.. Смир-рно!.. Кто сегодня лучше всех работал – три шага вперед марш! – Не вышел никто, только запереглядывались с улыбкой, выискивая нахала-смельчака. Улыбнулся и Филипп Андреевич.– И пришел невод с одною тиной!.. Ладно, попробую с другой стороны. Кто хуже всех работал – три шага вперед марш! – Тут уж смех раздался сразу – мол, ищите дурака, но вперед неожиданно выступил юнга Швов. Плац утих, но лишь на миг, а в следующий – грохот еще сильнее. Швов стоял, заломив руки назад и свесив голову, насколько позволяла забинтованная шея. – Есть улов! – безрадостно зафиксировал Давлет. – Полюбуйтесь на эту золотую рыбку!.. Вы думаете, он вышел потому, что честен до мозга костей? Ничуть!.. Это я засек его и обозвал сачком! Будь он честен, он бы не сачковал!.. Даже то, что он добровольно вышел, не смягчает положения, ибо он чуял, что если не выйдет, то я сам его выведу, и это будет позорней! Так, Швов?

Тот молчал.

– Рубо-он! – долетело сверху.

– Внимание! Равнение на Швова!.. Швов, налево!.. Как почетный член общества сачков, первым на камбуз шагом-марш! – скомандовал Филипп Андреевич, и я мигом подумал, что этот внезапный оборот и есть, наверно, тот самый шок, которым лечат заик. Действительно, Швов вздрогнул, поднял на Давлета испытывающий взгляд и тут же опустил его, поняв, что с ним не шутят, и вдруг сунулся пальцами к глазам.– Руки!.. Голову!.. Это закон лодырей – первыми садиться за стол! Так что...

– Я больше не буду, – всхлипнул Швов.

– Надеюсь. Но это ты скажешь потом отцу, а сейчас получай награду сполна! На камбуз шагом-марш! – И бедный Швов потопал, вытирая кулаком навернувшиеся слезы. – Требуй у бочкового двойную порцию – за усердие!

Строй хохотнул, но сдержанно, потому что Филипп Андреевич был слишком серьезен.