Текст книги "Я дружу с Бабой-Ягой"

Автор книги: Геннадий Михасенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Геннадий Павлович Михасенко
Я ДРУЖУ С БАБОЙ-ЯГОЙ

Геннадий Павлович Михасенко родился в 1936 году на Алтае. Детство его прошло в Новосибирске, там же закончил он строительный институт, и там же в 1959 году, одновременно с защитой диплома, вышла его первая повесть для детей «Кандаурские мальчишки».

Молодой инженер приезжает в Братск на строительство знаменитой ГЭС и в последующем, совмещая работу с литературным творчеством, выпускает книга: «В союзе с Аристотелем», «Пятая четверть», «Неугомонные бездельники», «Милый Эп» и повесть-сказку «Тирлямы в подземном королевстве».

Новая повесть создана в результате наблюдений за жизнью мальчишеского военно-морского лагеря «Варяг», созданного на Братском море, где автор несколько лет был комиссаром. В книге рассказывается о сложности ребячьих отношений, о развитии под влиянием этих отношений устойчивых характеров и об открытии новых ценностей в жизни, из которых главная – любовь к Родине.

1

Купаться меня отпускали только с братьями Лехтиными, с Димкой и Федей. Восемь лет мы жили с ними в одном подъезде пятиэтажного крупнопанельного дома, а потом врачи посоветовали хворой тете Ире сменить каменные стены на деревянные, и Лехтины купили себе недалеко от поселка, в лесу, на подстанции, насыпной домик. Трехкилометровое расстояние не ослабило нашей дружбы, тем более, что братья продолжали бегать в нашу школу. С Димкой мы были одногодки, но он окончил третий класс, а я – четвертый, потому что я родился до сентября, а он – после, и когда тетя Ира хотела все же пристроить Димку в первый класс вместе со мной, учителя, вроде бы о пустяках побеседовав с ним, сказали, что пусть мальчик еще немножко побегает. И Димка охотно пробегал целый год. А Федя перешел уже в восьмой.

Я сунул Лехтиным в сумку колбасный бутерброд и бутылку лимонада, мы вышли, и я сразу давай сообщать свои новости, которых со вчерашнего вечера накопилось предостаточно: я достал жилку, перетянул лук и загнул из консервной жести два наконечника для стрел. Один наконечник я тут же показал Димке. Чем-то удрученный, он рассеянно оглядел его и вернул со словами:

– А Федяй в военный лагерь едет.

– В военный? В какой это?.. A-а, в «Ермак»! – воскликнул я радостно, потому что в мартовские каникулы провел с папой три дня на строительстве этого морского лагеря, в тайге, на берегу глухого залива нашего моря, и получалось забавно – я как бы строил его, а Федя пойдет туда служить.

Но Федя ответил:

– Нет, в «Зарницу».

– У-у!– разочаровался я.– Лучше бы в «Ермак».

– Его запретили,– брякнул Димка.

– Как запретили?

– Поставили крест,– важно пояснил Федя и дважды рубанул рукой воздух.– Рискованно, говорят,– от жилья далеко и дороги нет. А вдруг ЧП?

– И медведи. Ты же сам видел,– напомнил Димка.

– Я не видел, но...

– В общем, запретили, мама узнавала. Я на море хотел... Кстати, «Зарница» тоже у воды – на острове. Правда, ниже ГЭС, там холодно, но ничего, хорошо хоть туда попал – чуть не опоздали с заявлением! А теперь порядок – путевочка в кармане! Через день еду! На второй сезон!—победно заключил Федя.

– Ну и не задавайся!—буркнул Димка.

– А ты не зуди, зудило! – пристрожился брат.– Вчера зудел, зудел и опять? Хватит!

– Ага.

– Ага – Баба-Яга!

Братья были один задириха, второй неспустиха. Они часто ссорились, но быстро мирились и были неразлучны, а тут вдруг Федя уезжает – конечно, Димке обидно.

– Раззадавался – лагерь-магерь! – проворчал Димка.– Зато мы с Семкой на свободе, и никаких лагерей нам не надо, да ведь, Семк? Кам-мудто...

Не «кам-мудто», а «как будто»! – поправил Федя.

  Кам-мудто мы лето ждали, чтобы нас загородили и заперли! Мы вольные птицы, да ведь, Семк?

– Мда-а,– неопределенно протянул я.

Дома кончились. Прошмыгнув лабиринт мотоциклетных гаражиков, мы очутились у спуска к заливу. Димка затрубил «у-у», раскинул руки и понесся вниз. Перепорхнув железную дорогу, огибавшую поселок по лесистому косогору, он тормознул и поманил меня, но я отмахнулся.

– Федь, а точно «Ермак» запретили?—спросил я, вдруг почувствовав к лагерю жалость, как к живому существу, которому не разрешают жить.

– Конечно, точно.

– И насовсем?

– Наверно.

– Ну и дураки!

Не дождавшись нас, Димка сдернул с себя рубаху и, что-то крича на бегу, припустил к морю, откуда уже доносилось ребячье ликованье.

К нашему морю ни ехать не надо, ни лететь, а только сбежать с пригорка. Оно у нас самодельное, море! Слишком уж умные люди и приезжие называют его водохранилищем, а мы – морем. Чайник или ванна – это водохранилище, а если глубина в семь пятиэтажных домов, а длина – сутки плыть на «Ракете», да если еще туманно и не видно другого берега, то простите! А какие бури у нас бывают! Хоть раз попал бы один из тех, слишком умных, в такую бурю, понял бы, ванна это или море!.. Вон сколько рассказывают об утонувших рыбаках – стоят они, бедные, как часовые, на дне по всем заливам и не могут всплыть из-за тяжелых резиновых сапог. Даже в нашем, пригэсовском, заливе всплыл однажды утопленник. Кто-то занырнул подальше, задел его, он и всплыл. Нас как будто кто выдернул из воды, и потом с неделю мы боялись купаться. Вот вам и чайник!

Берег обрывался круто, подточенный осенними штормами, но сейчас море, убывшее за зиму, отступило метров на пятнадцать, образовав каменисто-галечный пляж с редкими проплешинами крупного и колючего песка.

Мы спрыгнули.

Димка уже бултыхался, кинув одежонку на голый, добела высушенный пень, так подмытый водой, что между корнями под ним можно было улечься. Мы с Федей разделись, набрали по урезу подсохших коряжек, ежедневно приносимых морем, попросили у соседей головешку и раздули свой костерок. Такие костерки дымились по всему берегу, и возле каждого ежились, дрожали и прыгали закупавшиеся до синевы пацаны. Было воскресенье, тихое и теплое, и люду к воде высыпало тьма: семьями и поодиночке, кто приютился на траве под кустами, кто лежал на одеялах, кто сидел на бревнах, оставшихся после зимнего спада, кто просто глазел, кто читал, кто играл в волейбол, а кто внимательно и не спеша бродил по пляжной полосе, ища приятных знакомств. Народ почти не купался, а так, слегка окунался или ошлепывался мокрыми ладонями – и все, потому что наше холодное море прогревалось лишь к середине лета. Редкий парень бухался от души, заплывал метров на пятнадцать и, шумно повернув назад, ошпарено вылетал на сушу. И только наш брат бесстрашно булькался в своем взбаламученно-парном «лягушатнике», отрезанном от залива лодочной станцией.

Сперва Федя, потом я сиганули с плахи-трамплина в глубину. Димка выловил пустую бутылку, и мы начали перекидываться ею. Я вдруг не рассчитал броска, бутылка стукнулась о бон, дзинькнула и пустила пузыри. С досады Димка чуть сам не пустил пузыри, но ухватился за бревно.

– Ну, Семен! – В сердцах Димка всегда называл меня Семеном.– Ну, криворукий черт!

– Случайно, Димк!

– Какая бутылка пропала!

– Еще найдем!

– Нет уж, раз первая с браком или разбилась – все, не повезет, тьфу – тьфу – тьфу!

Я знал, что ему и вправду жалко бутылку, не двенадцать копеек, а именно бутылку. Копейки появятся потом, как вторая ступень радости, а сначала – сами бутылки, охота за ними, их торжественное мытье и сутолочная сдача. С деньгами у Лехтиных в семье было стесненно. Отец по алкогольному слабоумию работал сторожем, мать – точковщицей на бетонном заводе, но больше болела, чем работала, и постоянно, часто при мне, внушала ребятишкам, что они несчастные и в жизни своей должны рассчитывать только на себя, если не хотят пропасть ни за грош ни за копейку, поскольку, мол, видите, какая я никудышная, и видите, мол, какой отец – не человек, а чурка с глазами, а ни бабушек, ни дядюшек нету – так что учитесь, мол, жить самостоятельно, пока мы еще рядом. И братья начали эту учебу с заработка денег на бутылках. Стеклотару у дошестнадцатилетних не принимали, но тетя Ира сумела договориться, и теперь на конфеты, значки и даже на кое-что покрупнее у братьев имелись сбережения.

Как боны ни отгораживали нас от моря, а низом все же тянул холод, и минут через десять мы продрогли. Выскочив и отряхнувшись по-собачьи, мы окружили свой уже разгоревшийся костерок, и Димка, еле попадая зуб на зуб, проклацал:

– Здорово!

– Да-а! – подхватил Федя.

– А у вас там, в «Зарнице», не будет такого. Там вон лед в падях не тает.

– А я вперед накупаюсь.

– Вперед не накупаешься, да ведь, Семк?

– Пожалуй, – согласился я, но видя, что Димка все завидует брату и все хочет как-то ущемить его и этим взбодрить себя, решил не поддерживать ни того, ни другого, а болтовней сбить их со скользкого разговора. – Вчера мы вон как нахлюпались, до ку-ка-ре-ку, а сегодня опять охота. Это как еда – ешь-ешь, ну, кажется, все уже, кажется, что пузо трещит, на месяц нажрался, а потом глянь – снова давай.

– Точно.

– Значит, потерплю, – спокойно сказал Федя.

– Ну и терпи! А мы с Семкой без всякого терпения – бултых – каждый день! Или в день раза по два – бултых! А надоест – в лес! С луками! Новый штаб делать! Ого-го, вольные птицы! – воскликнул Димка, неловко, потому что был ниже ростом, обняв меня за шею одной рукой и, как крылом, размахивая второй.

Если бы не давнишний уговор провести вместе все лето, мне бы не понравились Димкины слова и объяснения, потому что обидно, когда тебе навязывают вечную дружбу для того, чтобы только насолить кому-то, а не ради тебя самого, но мы договорились об этом сразу после школы, так что Димкин порыв был лишь новым подтверждением нашей неразлучности, поэтому я с ответной горячностью обхватил его плечо одной рукой и замахал второй.

Федя, на корточках гревший ладони, медленно выпрямился и с прищуром спросил:

– А чего тебе надо, птица?

– Ничего.

– Нет, скажи, чего тебе от меня надо? Что ты весь день ноешь и гнусишь, а?.. Чтобы я тебе путевку отдал?.. Пожалуйста, бери и поезжай!

– Нужна мне твоя путевка.

– Нот, ты бери и поезжай, а мы с Семкой полюбуемся, как тебя, пистончика, вышибут оттуда!

– А ты-то кто, бонба? – резко отцепившись от меня и головой подавшись к брату, выпалил Димка.

– Или хочешь, чтобы я остался делать с тобой штабы и гнуть луки? – запальчиво продолжал Федя, не обратив внимания на выпад брата. – Хватит! Я наделался этих сопливых штабов и настрелялся из лука. Мне теперь серьезнее давай: если штаб, то настоящий, если стрелять, то из винтовки! – рубя воздух, азартно говорил Федя. – И все это есть в лагере!

Озадаченный Димка некоторое время размышлял, хлопая глазами, потом спросил задиристо:

– И скажешь, каждому дадут по винтовке?

– Не знаю.

– То-то!

– А если не каждому, то на посту который – обязательно, винтовку или автомат!

– Незаряженный.

– Зарядить недолго, научат. Зато автомат, а не лук со стрелами, кур пугать!

– Ку-ур! – передразнил Димка.

– Или бурундуков.

– Да если я тебе пущу стрелу в одно место, ты сам, как бурундук, на дерево взлетишь!

– А уж если я тебя чесану из автомата, то у тебя этого места вообще не останется, понял?

– Ага.

– Вот тебе и ага, Баба-Яга.

Чувствуя, что загнанный в тупик Димка начнет сейчас психовать, злиться и сыпать всякие странно-забавные угрозы, я лихорадочно думал, чем бы отвлечь друзей от перепалки, как вдруг пацаны вокруг засвистели и закричали:

– Поезд!

– По-оезд! – подхватил и я, увидев вынесшийся на косогор электровоз с цистернами.

В такие моменты мы застывали, задрав головы и считая про себя вагоны – кто точнее. Димка еще дулся и пыхтел, но, не доведенный до кипения, тоже скосил глаза, и губы его как бы нехотя зашевелились.

– Пятьдесят девять, – закончил Федя.

– Шестьдесят одна, – сказал я.

– Шестьдесят, – буркнул Димка.

Не успел исчезнуть за поворотом хвост состава, как на плотину выползла голова, и мы давай пересчитывать. У всех вышло шестьдесят – по – Димкиному. Он сразу просиял, добрея, и мы обрадовались.

– На БАМ, – заметил я, провожая глазами поезд.

Подпрыгивая то на левой, то на правой ноге и вытряхивая из ушей воду, Димка отчеканил:

 
А у нэс
Под носом ГЭС —
Это рэз,
Через нам
Проходит БАМ —
Это двам!
 

– Бензин, – проговорил Федя. – Опасная штука! Чуть какая искра – и рванет!

– И нету плотины! И начисто смоет ваш лагерь вместе с островом! – злорадно ввернул Димка.

А я вспомнил, как нынче в январе у нас гостила бабушка, по маминой линии. После двух дней отдыха мы повели ее на плотину. Как увидела она замерзшее море справа и пропасть с кипящей водой слева, да как представила, наверно, какую тяжесть удерживает плотина, так охнула и остановилась, замахав руками и с испугом отнекиваясь:

– Нет-нет, и не уговаривайте, и не пойду. Даже ногой не ступлю! С ума сойти! А вдруг как раз в это время и прорвет? Нет-нет! Сделали! Себе и людям на страх!.. А это что, неужели живут? – ужаснулась она, вдруг разглядев ниже плотины на том берегу низкий поселок.

– Конечно, живут!

– Батюшки! И не боятся?

– Чего бояться-то? Сами же построили, на совесть, – успокаивала мама. – Не прорвется.

– Не прорвется, так прорвут!

Точно услышав этот разговор, Федя возразил:

– Цистерной ГЭС не сметешь!

– А возьмут и бросят бонбу!

– Кто?

– Кто-нибудь.

– Не бросят! Не дадим! – с генеральской уверенностью сказал Федя. – А если уж на то пошло, то от бомбы не только наш лагерь смоет, но и вас в вашем лесном штабе изжарит, как цыплят!

– Ну да! – усомнился Димка.

– Вот-те и ну да!.. В радиусе триста километров все вокруг уничтожится! Даже Усть-Илимскую ГЭС прихватит! – грозно заключил Федя, махнув рукой.

Димка на какой-то миг задумался, а потом привстал на цыпочки, настороженно всматриваясь вдаль поверх Братской плотины, как будто– желая убедиться, жива ли еще Усть-Илимская. Я же поднял глаза к небу, точно взмывая туда, чтобы сверху разглядеть катастрофу, и вот почти что с высоты спутника увидел гигантскую воронку в центре нашей Сибири.

– Ого! – вырвалось у меня.

– Да-да, – подтвердил Федя, – нам в школе рассказывали... Но в общем-то дело не в бомбе. Бомба – еще не победа. Победа – это когда после бомбы приходят люди и захватывают чужую землю. А вот тут-то мы как раз и встанем с автоматами. И в «Зарнице», и в «Ермаке» – везде!

– «Ермак» же запретили, – напомнил я.

– Может, есть другой «Ермак»... И тогда посмотрим, кто кого. А ты, балда, хочешь, чтобы нас смыло!

– Да не хочу я, это просто так, – спасовал вдруг Димка.

– То-то.

– А вообще интересно, что на дне осталось бы, если море слить? Рыбы, наверно,– куча! – повернувшись к заливу, воскликнул Димка и аж за голову схватился, словно за толщей воды уже различил серебристые вороха.

– Рыба с водой уйдет, – сказал Федя.

– Бутылки останутся, – догадался я.

– Во! – воскликнул Димка.

– Да уж, бутылочек тут – будь здоров! – согласился Федя. – Так что жми-ка, Дементий, к начальнику, пусть на минутку сольет море, мы их соберем!

– А-а! – рассмеялся тот.

Наконец-то, а то все туча тучей! Димка смеялся не обычным смехом, как все люди, а каким-то веселым криком, словно его одновременно душили и щекотали, и был в веселье, как и в злости, неудержим.

Над нами просвистела пущенная из кустов над обрывчиком пустая бутылка и плюхнулась возле бон. Димка – к воде, бульк – с трамплина, и через минуту добыча уже лежала в сумке.

– Порядочек! – прошептал Димка.

– А ты говорил – не повезет!

– Это я нарочно, чтобы повезло!.. Надо последить за теми мужиками – у них, кажется, еще есть! Могут не бросить в воду, а в кустах оставить – для размножения! Мол, пусть вырастет еще. А мы ее – чик-чирик! Баба-Яга – санитар леса! – гордо заключил Димка. – Кстати, я заметил, что где валяются бутылки, там поганки растут! Так что я – двойной санитар! Ну-ка, где они там? – Он забрался на пень, старательно вглядываясь в кусты.

– Ну, ты последи там, а мы тут перекусим, – сказал Федя, заползая с сумкой под пенек.

– Э-э! И я!

Мы сошлись головами подо пнем, образовав трехконечную звезду, и, стиснутые корнями, как осьминожьими щупальцами, стали делить припасы.

2

В тот же день за ужином я вдруг вспомнил про «Ермак» и на всякий случай спросил у папы, правда ли, что лагерь запретили. Папа в свою очередь поинтересовался :

– А что?

– Да непонятно и глупо, – ответил я, пожимая плечами. – Ездили-ездили, строили-строили и хлоп – запретили. Пацаны уже собирались туда, а им – фигу!

– Кто собирался?

– Федя, например.

– Это он тебе сказал о запрете?

– Он.

– Ох, и шустрые Лехтинские, – заметила мама.

– Это тетя Ира узнала.

– Тетя Ира еще шустрей... Ведь есть, кажется, один военно-спортивный лагерь для ребятишек.

– «Зарница», но он сухопутный, – уточнил я.– А надо, чтобы и с моря охранять.

– Кого? – не понял папа.

– Как кого?.. И нас, и вас, и ГЭС.

– Хм, красивая картинка: отцы и матери вкалывают, а малышня воюет.

– Ну, уж если воевать, то пусть лучше малышня, – рассудила мама. – Со взрослых хватит, да они и воевать-то ладом не умеют, им обязательно чтобы смерть была и ужасы, а малышня бескровно воюет, по-человечески. И пусть.

– Значит, пап, правда?

– Позавчера было правдой, а вчера – уже нет.

– То есть как?

– Запрет сняли.

– Ура-а!.. А почему?

– Как раз потому, о чем ты сам говорил: ездили-ездили, строили-строили – зачем же бросать? Это раз! А второе, этот флотский оказался пробойным мужиком! – сказал папа, обращаясь к маме, и пояснил мне: —Я о том дяденьке, который, помнишь, приезжал к нам в лагерь зимой? Давлет Филипп Андреевич!.. Поднял весь проф– и партактив! И нас, плотников, вызвали. Что такое, говорит? Создали море, а моряков – кишка тонка? Позор! Чего, говорит, испугались? Природы? Парадокс! И пошел, и пошел! Дайте мне, говорит, ваших тепличных гавриков, я из них людей сделаю!.. В общем, опять разрешили! И его начальником назначили!.. А что, хорошая идея! Надо же чем-то настоящим заниматься пацанам! Пусть немного рискованно! Но вон один поляк говорил, что дети имеют право на риск! А уж юнгам-то маленький риск совсем не повредит!

– Даже большой не повредит, – уверенно сказал я. – Военный же лагерь, а не тру-ля-ля!

– Вот именно! И еще потому лагерь открывают, что едет пушка! – сказал папа.

– Пушка? – не понял я. – Какая пушка?

– Настоящая, с корабля. Филипп Андреевич как знал, что с «Ермаком» будут хлопоты. Едва лагерь заложили, он связался с Владивостоком – так, мол, и так, помогите юным морякам! И вот подарочек! Вчера пришла телеграмма: встречайте таким-то поездом такого-то числа, с приветом – тетя пушка! Нашим, понятно, деваться некуда! Не ставить же ее возле управления!

– Вот здорово! – воскликнул я.

– Всех обхитрил Давлет! Морская душа – жаждет моря! Даже для детей! Так что скажи Феде, заключил деловито папа, – пусть подает заявление в «Ермак».

– Поздно, – огорчился я. – У него уже путевка в «Зарницу». Послезавтра едет!

– Жаль! А мы завтра едем, всей бригадой, на неделю – срочно достраивать «Ермак». Там пустяк остался: поставить забор, подновить дебаркадер, обшить командный пункт да кое-какие мелочи в столовой, или как она по-морскому?

– Камбуз.

– Во-во, камбуз! – И папа обернулся к маме. – Если ты не против, я Семку опять возьму с собой!

– Ой, да хоть на все четыре стороны!

Внешне мама была суровато-безразлична ко мне, но за этим, как за плотиной, держались, я чувствовал, мягкость и доброта, которые в случае чего могли спасительно хлынуть из-под в миг приподнятых затворов. Отец же, на первый взгляд, вроде бы наоборот – купал меня в своем внимании и заботе, как в прогретых верхних слоях нашего моря, но я, бултыхаясь, постоянно ощущал суровость стометровой глубины, куда и мысленно занырнуть страшновато. Но в этом разнобое родители так ловко уравновешивались и согласовывались, что я никак не мог понять, кто же меня больше любит и кого больше люблю я. Вот и теперь они, порознь придя к одной мысли, вдруг умолкли и принялись швыркать чай, даже не глядя друг на друга, словно разговор на этом окончился.

Но разговор не окончился.

Дело в том, что зимой в «Ермаке» со мной случилась страшная вещь!.. Туда мы добрались по льду на машинах – перед этим прошел бульдозер и пробил в снегу дорогу. Если бы не вмерзший в заливчик дебаркадер, я бы решил, что до нас тут и не пахло человеком – тайга-тайгой и глухомань. На барже нашлась каюта с кирпичной печью, и в этой каюте мы с папой безвыездно прожили два дня. А на третий ему понадобилось отлучиться, и я до ночи согласился побыть один. Я не боялся, нет, и если бы не этот зверь, я бы спокойненько дождался папу. Но зверь, почуявший мое одиночество, явился. Я натерпелся столько страху, что расплакался, когда папа приехал, а утром, несмотря на уговоры, укатил домой... И сейчас родители испытывали меня – решусь ли я во второй раз подвергнуться опасности. Но именно потому, что тогда я напугался до смерти, и потому именно, что то место осталось для меня самым жутким, какие я только знал, теперь, когда я стал на три месяца старше, мне вдруг щемяще захотелось снова побывать там.

И я выпалил:

– А что? И поеду!

– Об этом и речь, – сказал папа.

– Нет, вы говорите так, как будто я не поеду, как будто я это... А я не трушу!

– Ну и правильно. Собирайся!

– Прямо сейчас?

– А чего же?.. Прикинь, что надо взять. Наверно, удочку, ножик, книжку, плавки. Купаться – посмотрим, а загорать будешь. Автомат возьми или саблю – для надежности. Какое у вас там оружие сейчас в моде?

Я вспомнил Федины слова о настоящем автомате, но все же ответил:

– Лук.

– Ну вот, лук и бери. Есть он у тебя?

– Есть.

– Покажи-ка.

Я принес короткий лук, сделанный из кривой и уже полувысохшей сосновой ветки. Папа оглядел его,ощупал, попружинил, пощипал тетиву – вовремя я сменил веревочку на жилку! – и заключил, щелкнув языком:

– Жидковат.

– Знаю. Это я наскоро, чтобы хоть какой-нибудь да был. А потом новый сделаю, как у Димки: во весь рост, из березы или из черемухи, если найду.

– Черемухи не обещаю, а вот берез в лагере – сколько хочешь. Несколько штук мы повалим – на всякие заготовки, а ветки – твои. Так что запасайся жилкой, и мы такой там лучище отгрохаем, что у Димки твоего от зависти уши распухнут! А уж о медведе том и говорить нечего – и носа не сунет, особенно если учесть, что его там и нет, медведя-то, – мягко намекнул папа на мое сомнительное, по их уму, зимнее приключение.

Я не стерпел:

– Зато был!

– Да не был же, говорю! – азартно подхватил папа. – Я потом все вокруг облазил – хоть бы след какой серьезный! Чисто и гладко, одни мышиные строчки.

– А кто лесины валил?

– И лесин поваленных не было.

– Опять не верите!.. А раз не верите, значит, я сумасшедший! И везите меня в больницу! И нечего со мной как с нормальным разговаривать! – возмутился я, вскочил со стула, обошел его и сел опять. – Я вон даже сочинение про это писал, и Ольга Максимовна поставила мне четверку.

– Да верим, не кипятись, – сказала мама, уже кончившая есть и с улыбкой наблюдавшая за нами. – И в сочинении очень правдоподобно и даже страшно. Только непонятно, кто же это все-таки был: медведь, лось или кто?

– Если бы я хоть капельку подождал, а не удрапал, я бы увидел!.. По-моему, морда уже показалась!

– Я как-то читал об одном французе, который исследовал подземные пещеры. И вот однажды он услышал там звон колоколов. Представляете? Глубоко под землей, гробовая тишина, одиночество и – колокола! Откуда, как, что за нечистая сила? Ему бы повернуть да – деру, а он – нет, не может быть и – вперед! И что вы думаете? Нашел три пустых консервных банки, в которые с потолка пещеры капала вода, и вот это-то бульканье из-за хитрой акустики превращалось в грозный колокольный звон. Вот ведь какая штука! Из-за пустой консервной банки можно с ума сойти, если остановиться на полпути.

– Да-а, – протянул я.

– И еще я читал про одного парнишку, – не дав мне напереживаться, продолжил папа, пошвыркивая чаем. – У них бабушка умерла. Ну, ее положили на стол, руки на груди, и накрыли простыней – все, как надо. А парнишка боялся. Боялся, боялся, а потом осмелел и подошел. А в горнице никого как раз не было. Ну, подошел и смотрит. И вдруг бабушкины руки под простыней шевельнулись, – таинственным шепотом протянул папа и, скрестив свои руки на груди, показал, как они шевельнулись.

– Страх-то! – охнула мама, а моим глазам стало аж холодно – до того я их выпучил.

– Парнишка как заорет и – деру!.. А подумай он, что это, мол, за чертовщина: бабушка мертвая, а руки шевелятся, да задержись – увидел бы, как из-под простыни вылез котенок. Вот такой! – внезапно добавил папа, кивнув в кухонный проход, где из темного коридора появилась, блестя глазами, наша Шкилдесса, как будто у нас в комнате лежал покойник, и она действительно шла от него к нам, живым.

Я обомлел.

– Брысь! – испуганно фыркнула мама, и кошка озадаченно остановилась в дверях. – Страсть-то какая!

– Страсть, если не доглядеть. А доглядишь – там всего на всего котенок. Привык с бабушкой спать, вот и пристроился, а потом замерз, видно.

– Да ну тебя! – отмахнулась мама.

Опомнившись, я чуть не спросил, уж не с нашей ли первой бабушкой произошел этот случай и уж не он ли сам был тем парнишкой – папа любил всякие были и небылицы приписывать книгам, чтобы лучше верили, – но вспомнил, что та бабушка погибла на фронте, а вторая жива и здорова.

– Чудес, братцы, нет! – заключил папа.

– А медведи есть, – сказал я.

– Медведи есть, – охотно согласился он, поднимаясь и глуша ладонью зевок.– Так что да здравствует настоящая встреча с настоящим медведем! Собирайся! И Шкилду вон сунь в рюкзак, для компании, пусть помышкует на природе.

Я осторожно, точно все еще подозревая в ней какого-то оборотня, дружащего с мертвецами, склонился к кошке и погладил ее. Заурчав, она мигом опрокинулась на спину, схватила мою руку передними лапами и, отбрыкиваясь задними, давай бешено кусать ее... Весной я натолкнулся у магазина на маленькую девчонку, которая предлагала всем хилого котенка, плача и объясняя, что папка хочет отнести его в лес. Никто котенка не брал. А я вспомнил, как мама однажды заикнулась о кошке, которую надо бы хоть на недельку попросить у кого-нибудь – погонять мышей, и взял беднягу, жалея и его и девочку. Мама охнула, но оставила котенка, окрестив его Шкилдой. Кто-то заметил, что правильнее – «шкидла», но мама отмахнулась, дескать, стоит ли тратить правильное слово на этакое создание. Помаленьку Шкилда выправилась и превратилась в настоящую Шкилдесса, боевую и хитрую кошечку. Это мы с Димкой воспитали ее по-боевому: я дразнил пятерней, а он придушивал и зажимал хвост, приговаривая «лови мышей, лови мышей»... И вдруг я спохватился – что же это получается: Федя укатывает, я укатываю, а Димка один кукарекай тут целую неделю? Если бы даже не та договоренность не разлучаться, все равно подло бросать человека на съедение скуке, а уж если договорились да еще так бурно и картинно подчеркнули сегодня это перед Федей, то тут совсем!..

– Пап, – сказал я, выпуская кошку, – а если для компании не Шкилдессу, а Димку взять?

Я и зимой так хотел, но тетя Ира не отпустила Димку к черту на кулички, и теперь он не очень-то верил моему страшному рассказу, хотя и не подсмеивался. А вот показать бы ему место, где полыхал костер и откуда раздался треск, он бы присвистнул!

– Димку? – размышляюще переспросил папа. – Он же тогда лучше твоего лук сделает!

– И пусть! Он все равно сделает лучше. Увидит – и сделает! Он полберезы согнет!

– Это конечно, но я вот боюсь, что вы мне работать не дадите. За одним тобой-то я угляжу, а за двумя?.. Вода кругом, бревна, а вас туда и понесет.

– Не-ет, пап!

– Знаю я ваше «нет».

– А может, вдвоем то надежнее, – вставила мама.

– Конечно, надежнее! – подхватил я. – Один булькнет – второй закричит.

– Тьфу, тьфу, тьфу! – по-Димкиному поплевала мама.

– Он хорошо плавает?

– Еще как!

– Ну, если тебе с отцом скучно...

– Да не скучно мне с тобой, пап, а просто ты будешь работать. Да и после работы не станешь ведь играть со мной в чижика или в войну!

– Стану.

– Да, станешь! – хмыкнул я. – Ударишь разок – и все, перекур. А с Димкой мы бы весь день!

– Ладно, уговорил, – сказал папа и потрепал мою шевелюру. – Бери свою ненаглядную Бабу-Ягу.

– Ура-а! – крикнул я, и Шкилдесса, решив, наверное, что это я готовлюсь к новой атаке на нее, панически буксанув на гладком полу, прыснула в коридор.