Текст книги "Я дружу с Бабой-Ягой"

Автор книги: Геннадий Михасенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

3

Отправляясь на работу, папа дал мне две десятки, листочек, на котором написал, чего и сколько купить, пояснил, как упаковать еду вместе с вещами в рюкзаки, и в двенадцать велел ждать – он заедет за мной. Сделав два рейса в магазин, я заметался по комнатам, как горящий человек, который хочет ветром сбить с себя пламя: схватив одно, я вспоминал второе, а на глаза попадалось третье. Я боялся не успеть к Лехтиным, а сам Димка может сегодня вообще не прийти, потому что по понедельникам они с Федей сдавали накопленную за неделю посуду.

И я спешил.

Обычно же мы встречались часов в десять. Димка поднимался по-стариковски рано, что-нибудь делал, потом не торопясь брел через лес и все равно заставал меня в постели, спящего или с книжкой. Я не был засоней, а просто не досыпал положенного. Мы жили на первом этаже, и утрами меня всегда будили хлопки подъездных дверей. Очнусь и, не открывая глаз, начинаю в полудреме прислушиваться и рассчитывать: вот затопали сверху, ниже, ближе, вот наша площадка, а вот – бух! Иногда так сильно, что вскочил бы, догнал этого негодяя и трахнул бы его чем-нибудь по башке с таким же дверным громом. А иногда простучат каблуки мимо, а хлопка нет, точно духом сквозь двери прошли,– вот люди! И тоже хочется догнать и узнать, кто же это!.. А когда отбухает, сон опять наваливается на меня, но уже вялый и зыбкий. Вскоре является и Димка. Если срочно – свистит под окном, а нет – усаживается там на камень и, строгая деревяшку, начинает петь, на лету подбирая слова, вроде таких:

 
Семка, Семка, выходи
Поскорей на улицу,
У меня-то семечек
Полный, полный прекарман.
А еще да я нашел
Под корягой ямину,
Тама можно сделать штаб,
И никто нас не найдет.
 

Я, улыбаясь, слушаю эти деловые серенады, которым Димка, как глухарь копалуху, выманивал меня на свидание. Словно убаюканный, я иногда так долго не отзывался, что он, наконец, спохватившись, строго выкрикивал:

– Семка!

– Оу!

– Ты где там пропал?

Я вскакивал, открывал окно и выбрасывал наружу привязанную к батарее веревочную лестницу с пятью поперечинами, по которым Димка, сопя, забирался ко мне, как пират, и мы намечали планы на сегодня, а то и на завтра.

К половине одиннадцатого я набил оба рюкзака, запер квартиру и вылетел из подъезда.

В приплотинной части поселка все давно прибрали, вылизали и заасфальтировали, а в нашей, отдаленной, было грязно и неустроенно. Лежали кучи чернозема и груды бордюрных камней, с ними ежедневно возились только два-три человека – и дело шло по-черепашьи. Зато рядом с нами был лес: миг – и ты там, кувыркайся, пеки картошку да играй в войну. Не приучи меня этот лес к себе, я бы той ночью в «Ермаке» не просто дрожал, а помер бы!

Я мчался по узкой дорожке, на бегу дергая кусты за ветки, как девчонок за косички. Везде блекло синели подснежники. Они уже отходили – чашечки их расслабленно развернулись, подсыхая, и только в низинах и в тени, где таился холодок, они еще геройски не сдавались. На смену им из земли лезли тугие бутоны огоньков. Все это я замечал мельком, а ноги несли и несли меня. Солнце за соснами летело со мной наперегонки, щупая лучами, не опережаю ли я его... Интересная штука – бежишь вот, бежишь, лес все гуще, прохладней и тревожней, и чудится, что почти заблудился, и вдруг – прибегаешь к друзьям. Как хорошо, что друзья есть всюду, куда бы ты ни попал!

Еще недавно я боялся один добираться до Лехтиных, и лесной глуши боялся, и самой подстанции, даже названия – не станция, а подстанция, как подполье или подземелье, где водится нечистая сила, а сейчас – хоть бы хны, но к подстанции я относился с прежней почтительной настороженностью.

Вон она показалась между сосен, поверх кустарника. Высокая решетка, за какой в зоопарках держат львов, толстые кирпичные столбы, а внутри – жабристые, сердито надутые трансформаторы, брызгающие, говорят, кипящим маслом, и провода, провода – как будто в паучьем логове, а сами пауки как будто таятся вон в тех будках, с черепами на дверях, или прискальзывают по лэповским паутинам из-за лесного поворота, когда в их сеть кто-нибудь попадает. А вокруг валяются размозженные головы коричневатых изоляторов, как чьи-то обглоданные кости, а вон полузарылся в землю и полузарос травой ржавый бульдозерный отвал, похожий на челюсть гиганта. Казалось, что это дотлевали останки тех, кто пытался осадить подстанцию и пал, испепеленный.

Вот в этом-то странном тридевятом царстве и жили Лехтины. Их насыпной домишко, один из полутора десятков, стоял метрах в двадцати от решетки, а огород вообще упирался в прутья, так что малина даже западала туда.

На завалинке, в солнечном потоке, застыло сидел костлявый дядя Степа, в майке и с папиросой в зубах, рядом с ним, из опилок, жутко торчал дырявый валенок, словно дядя Степа только что закопал тут кого-то. Димка с Федей посреди двора мыли в поросячьем корыте «пушнину» —так они называли свою добычу – бутылки. Вокруг них, кококая и косоглазя, бродили куры. Поросенок Васька повизгивал в сторонке, возмущаясь, что его не подпускают к собственной посуде.

Мне нравился двор Лехтиных тем, что тут всегда кипела жизнь: кричали, бегали и дрались.

– Пошел! – шикнул Федя на поросенка и увидел меня. – Семка! Заходи!.. Раненько ты сегодня.

– Дела! Здрасте, дядя Степа!

– Здравствуй, – безразлично пыхнул тот дымком.

– A-а, стой-ка! – воскликнул вдруг Димка и стремительно умчался в дом.

– Э-э! – только и успел я протянуть. – Куда это он? Как будто я его бить хочу!

– Не ты его, а он тебя!

– Как это?

– Сейчас увидишь, – улыбнулся Федя.

– Фокус какой-нибудь?

– Почти.

Федя осторожно и даже морщась отделил, как бинт от раны, этикетку от бутылки, смыл тряпкой полоски клея, прополоскал нутро, заткнув горлышко указательным пальцем, потом глянул ее против солнца и поставил на фанерный лист рядом с корытом, где уже сушилось их десятка два – сегодняшний урожай. Каждый понедельник спозаранку Лехтины прочесывали лес между подстанцией и поселком, подчищая следы субботних и воскресных гулянок. Случайные бутылки попадались редко, но у братьев было на учете около десятка «капканов», так они окрестили те уютные пятачки с костерками, которые мужики постоянно облюбовывали для своих тайных увеселений, и эти «капканы» надежно приносили добычу. А бутылочных соперников у Лехтиных, кажется, не было.

Димка выскочил, гремя шахматной доской, и с ходу высыпал фигуры у поленницы, прямо на щепки.

– Семка, иди, я тебе детский мат поставлю!

Я хотел сказать, что некогда, что нас ждет ого-го какое дело, но Димка возбужденно-суетливо начал расставлять фигуры и весь горел таким нестерпимым азартом, что я, чувствуя, что время еще есть, заинтересованно подсел к нему. В шахматы мы играли плохо, через пень колоду, зная лишь, что в конце концов над поставить королю мат, а вот этого-то у нас и не получалось – срубалось все, что можно, и жестокий бой кончался обычно ничьей. А тут, видите ли, он матом грозит!

– Вчера его научили, – сказал Федя. – Он ту всех уже заматовал. Ты остался да вон Васька.

– Так, мои белые. Пошел, – крякнул он и двину центральную пешку, а я, не раздумывая, махнул конем через пешечный забор. – Куда! – возмутился Димка, водворяя моего коня на место. – Кто же так ходит! Надо вот этой пешкой. Хорошие игроки, которые понимают, всегда с нее начинают.

– Ладно, – согласился я, не желая отставать от хороших игроков, и пошел пешкой.

Димка скакнул офицером и заегозил. Я помедлил. Это показалось ему опасным, и он опять подсказал:

– Теперь защищай ее вот этим конем.

– Зачем защищать?

– Потому что я сейчас нападу на нее!

– Тогда и защищу, – сказал я и .выставил ферзя

– Куда! – опять рявкнул Димка и хотел схватить ферзя, но я отбил его руку.

– Не лапай, а за себя давай ходи!

– А ты убери ферзя!

– Не уберу!

– Ну и мата не получишь!

– И не надо!

– Балда! Ему как доброму мат ставят, а он!.. – Димка изловчился и цапнул-таки ферзя.

– Поставь! – вспылил я.

– А уберешь или нет?

– Нет!

– Ну, и вот тебе! – И Димка, вскочив на ноги, пульнул ферзя через забор на улицу.

Куры, собравшиеся возле нас в ожидании, не будет ли от нашей игры каких-нибудь съедобных отбросов, разлетелись с кудахтаньем. Федя, все время, наверное, крепившийся, прыснул наконец и разразился смехом на всю подстанцию. Гоготнул и дядя Степа, Опешивший было, я тоже разулыбался. А Димка, нервно оглядывая нас, засопел, засопел и вдруг обрушился на брата:

– А ты, Федяй, чего? Тебе-то я мат поставил!

– Я поддался.

– Поддался! Сейчас как рассыплю поленницу, узнаешь!

– Сам и соберешь.

– Или Ваську выпущу!

– Сам же пойдешь искать.

– Ага, сам!

Васька, услышав свое имя, решил, видно, что пора действовать и ему. Он улучил момент, сунулся к фанерке и поддел ее своим пятачком – бутылки со звоном посыпались в пыль.

– Ах ты, чмырина хвостатый! – всполошился Федя, схватил лежавшую у ног хворостину и дважды успел огреть поросенка, прежде чем тот, визжа на одной ноте, улепетнул. – Что ты наделал, черт лысый? Я тебе! – еще раз пригрозил он, и Васька издали понимающе хрюкнул.

Димка воскрес.

– Что, досмеялся, Федяй? Так тебе и надо! – возликовал он. – Васька за меня отомстил! Молодец, Вася! Хрю-хрю-хрю, иди сюда, я тебя почешу!

– Раз молодец – иди перемывать!

– Сам прозевал! – отрезал Димка.

– Из-за твоих шахмат.

– Давай-давай! – крикнул дядя Степа с завалинки.

Почувствовав, что огонь перепалки приближается ко мне, виновнику ссоры, я вмешался:

– Ладно, Димка! Вечером дашь мне мат!

– Ну вас!

– И не здесь, и не у нас, а в лагере «Ермак» – заявил я, сдерживая радостную дрожь в голосе, но приятно ощущая, как она все же пробивается.

– Где-где? – переспросил Федя.

– В «Ермаке»! – гордо повторил я и передал весь разговор с отцом, упомянув, конечно, и пушку и закончив главным – что нас с Димкой берут с собой. – И тебя, Федь! – добавил я. – Но мы же на неделю, а тебе завтра уже ехать.

– На неделю? – воскликнул Димка.

– А может, и больше! – поддал я.

– А-а! – залился он.

– А что ты радуешься, интересно? Тебя же еще никто не отпустил,– охладил братишку Федя.– Мамы-то нет.

– Ты отпустишь.

– А возьму и не отпущу!

– Отпустишь! – заверил весело Димка. – Ты же брат! Старший брат, умный брат, хороший брат!

– Заподлизывался?

– Это я чтобы добром, – хитро пояснил Димка. – А могу и не подлизываться. Если не пустишь – так удеру!

Димка присел, чтобы собрать шахматы, но замер без движений, ожидая окончательного ответа брага. Чувствуя это, Федя не спеша собрал в корыто все испачканные бутылки, тоже присел и лишь тогда ответил:

– Ладно, отправляйтесь!

– Ур-ра-а! – гремя фигурами, закричал Димка.

– Только быстрей, – подстегнул я. – В двенадцать часов за нами придет машина.

Захлопнув доску и зажав ее под мышкой, Димка кинулся вон со двора искать заброшенного ферзя и тотчас вернулся, зажав его в кулаке и торжествуя:

– Мы вперед тебя в лагерь попадем! И не в какую-нибудь «Зарницу», а в «Ермак»!

– Зато я – служить, а вы – так себе, цветочки нюхать!

– И мы с Семкой службу наладим! – не сдавался Димка. – За неделю знаешь как можно наслужиться!.. Э, Семк, значит, еду надо брать, если на неделю?

– Конечно!

– А тебе и на час надо еду, – заметил Федя, опять составляя ополоснутые бутылки на фанерку. – Ты ведь обжора, каждые пятнадцать минут что-нибудь да жуешь!

– А-а! – рассмеялся Димка и нырнул в дом.

– Давай-давай! – сказал дядя Степа.

Отец Лехтиных раньше был жутким пьяницей. Потом его насильно положили в больницу и долго лечили. Тягу к водке выгнали, но вместе с этой тягой ушло из него что-то человеческое – он стал как бы ненормальным. Не таким, которые на стены кидаются или бегают голыми по улице, а наоборот, – он затих намертво. Пустым – вот каким стал дядя Степа. Из электриков его перевели в сторожа, а дома он делал единственное – курил, курил так, что иногда из нетопленной печи струился дым. Для домашних он был ноль без палочки. Раньше, когда дядя Стела пил, братья ненавидели его, а сейчас просто не замечали.

Федя кончил с бутылками, достал из карманов две сетки, красную и зеленую. Красную протянул мне, и мы принялись складывать в них «пушнину». На крыльцо вылетел Димка и ликующе крикнул:

– Вот что я возьму! – Подбежал и поставил на чурбак банку с тушеной говядиной. – О-о!

– Хорошо! – сказал я.

– Еще надо?

– Хватит! Я накупил всего!

– Еще-еще! Нечего нахлебничать! Этот обжора объест вас, как миленьких! – Федя усмехнулся, связал шпагатом сетки, отнес их к крыльцу, выкатил из сеней велосипед и, перевесив сетки через раму, прислонил его к завалинке. – Пошли, горе-турист, я тебя соберу! Неси свою банку!

Было что-то сказочно-колдовское в том, что лехтинская насыпушка, такая неказистая и маленькая, почти нищая снаружи, оказывалась вдруг опрятной и просторной внутри, даже с перегородкой, отделявшей ребячью комнатку от главной, которая служила и кухней, и столовой, и спальней родителей, и тут же стоял телевизор. Но самым интересным были полати. Они шли над головой от двери до середины комнаты, справа упираясь в стену, а слева обрываясь в метре от печи; тут вздымалась крутая лесенка, за которой держались дрова. Свободный угол полатей, против ребячьих дверей, висел на толстой двойной цепи. Что-то дремуче-средневековое таилось во всем этом. Когда я оставался ночевать у Лехтиных, мы с Димкой спали на полатях и допоздна смотрели оттуда телевизор, хотя лица на экране сильно сплющивались.

Отправив Димку в подполье за картошкой, Федя открыл холодильник и давай опустошать его. Кругляк колбасы, начатый брикет масла, копченая селедка, около десятка яиц, три золотистых луковицы – все это мигом выросло на столе. Потом Федя отсыпал в полиэтиленовый мешочек сахару, достал из шкафа миску, кружку и ложку с вилкой, сходил в свою комнату и вернулся с рюкзаком и Димкиной телогрейкой. Выбравшись из подполья с ведерком картошки и увидев на столе груду пищи, Димка схватился за голову.

– А-а!.. Все мне?

– Тебе. А хлеб и чай там купим.

– А-а! Я столько не съем!

– За неделю-то? Съешь и облизнешься!.. Да, сухари забыли! Хочешь сухарей?

– Хе-хе! – ухмыльнулся Димка, довольно потирая ладони, как паут лапки перед тем, как впиться, хотя недавно объяснял мне, что злость в его характере пошла от сухарей, которые в детстве давали ему вместо игрушки, чтобы легче прорезались зубы, но сухари кололи десны, Димка злился и ревел, и так это осталось.

Со шкафа Федя достал большое сито, наполненное кубиками сухарей, отсыпал половину, и Димка тут же нетерпеливо сунул себе и мне в рот по сухарику.

– Ну, тащи старое одеяло с полатей и начнем укладываться, – отдал Федя последнее распоряжение.

Через десять минут все было готово, и мы вышли во двор. У корыта с невкусным хлебовом жалостливо повизгивал Васька, не подпуская однако кур. На завалинке так же оцепенело сидел дядя Степа. Федя взвалил рюкзак на багажник, зацепил лямки за седло, и мы тронулись. Проходя мимо отца, Димка наказал:

– Скажешь маме, что Федя меня отпустил.

– Ладно.

– До свидания, дядя Степа! – крикнул я, но он, прикуривая новую папиросу, не отозвался.

– Брось ты с ним здороваться да прощаться! – как то болезненно выговорил Федя за калиткой.

– Как же – человек ведь! – возразил я.

– Какой человек?!.

– Ты что на отца так? – ужаснулся я.

– Кабы он отцом был! – буркнул Димка.

– Все, отнянчились, хватит! – отрезал Федя, напряженно ведя за руль тяжелый велосипед. – Сколько лет просили, умоляли, плакали: папочка, миленький, родненький, не пей!.. Нет – дул, как лошадь! Вот и додулся!..

Начался лес.

Мы придержали велосипед, навьюченный так, что крутить педали было невозможно, Димка вспорхнул на седло и, легонько притормаживая, покатился по тропе, которая петляла и шла с заметным уклоном до самого поселка. А мы с Федей, придерживая с обеих сторон рюкзак, в котором бренькали шахматы, побежали, отмахиваясь от кустов и все более оживляясь.

4

В кузове, наполовину закрытом низкой будочкой, ехало шестеро плотников во главе с папой и мы с Димкой да Шкилдесса, которую я сунул в карман рюкзака и так застегнул клапан, что наружи осталась одна голова. Сперва кошка мяукала и рвалась, но, когда миновали плотину и начало трясти, она умолкла и только медленно закрывала и быстро открывала глаза, борясь, видно, с морской болезнью. Звякали инструменты в четырех плотницких ящиках. Плотники сидели у переднего борта на брусе, который подпрыгивал вместе с седоками, и они, беззлобно поругиваясь, все время сдерживали его прыть. Мы с Димкой, заложив рюкзаки между колен, устроились на запасном колесе, которое тоже подпрыгивало.

– Кого везешь? – весело кричали плотники, когда поддавало сильнее. – Дрова везешь?

Миновав правобережный поселок, машина углубилась в лес, затем запылила в гору. Прыгая, наше колесо выдвинулось из будочки, и мы с Димкой видели по сторонам и позади бескрайнюю зелень леса, в одном лишь месте запачканную дымом – там горела свалка древесных отходов. Дорога ползла вверх змеей, а ее напрямик перерезал нахрапистый след бульдозера. От плотников мы услышали, что эту «серпантину» еще давно проложили к карьеру, который был на макушке горы и который уже давно забросили, а вот что ниже – черт его знает. Значит, интересно.Когда черт примешивается, всегда бывает интересно!

Лес поредел, дорога стала выравниваться, машина газанула и вдруг остановилась. Шофер хлопнул дверцей и сказал, что проверит спуск впереди. Ехавший с ним в кабине парень-бурят в штормовке и кедах высунулся и крикнул, что спуск хороший, но шофер все равно пошел. Я потрогал Шкилдессу – жива ли, на мое прикосновение она беззвучно мяукнула. Мы с Димкой поднялись, разминая затекшие ноги. Слева, метрах в ста, я увидел телевизионный ретранслятор – высоченную мачту. Зимой я четко видел ее с дебаркадера. На мачте изредка выла какая-то сирена, а ночью зажигались красные огни – для того, наверное, чтобы ее не задевали самолеты, как раз отсюда заходящие на посадку. Встав на запаску, я глянул поверх будки и в глубине распадка поймал сверканье.

– Залив! – сказал я.

– Да? – отозвался Димка и, приподнявшись на цыпочки, завертел своей мышино-маленькой головой.

Он обратил внимание на опрокинутый в стороне от дороги автобус. По ржавым язвам, по тому, как он зарос и пророс зеленью, было ясно, что завалился он тут давненько. Димка заметил, что неплохо было бы в нем штаб устроить.

Нас объехали двое пацанов на велосипедах, которых мы обогнали на подъеме. На одном была пляжная шапочка с прозрачным зеленым козырьком, а с головы второго, старшего на вид, спускалось что-то похожее на капроновый чулок. К багажнику его велосипеда был приторочен желто-оранжевый тюк – палатка, наверно. Водитель наш вернулся, крикнул, что до первого дождя дорога сносная, и мы покатили вниз.

Наше колесо упрыгало опять в будку, и мир снова сузился до будочной рамы, напоминавшей, правда, огромный экран телевизора, и именно голубой из-за неба, на котором плыли, мотались и дергались махровые вершины сосен. Дорога шла круче, чем на подъеме, но петляла так же. Кузов дрожал, и в моем животе начало что-то холодеть и свертываться. Опасаясь, что это подступает морская болезнь, я нащупал голову Шкилдессы, сочувственно погладил ее и, глубоко задышав стал по ее способу медленно закрывать и резко открывать глаза, отпугивая тошноту... Не знаю, чем бы закончились мои упражнения, если бы машина, стрельнув глушителем, не замерла.

– Вот и приехали! – объявил папа.

– Обед! – крикнул кто-то из плотников, и они с гвалтом посыпались через борт, принимая друг у друга сумки, сетки, ящики с инструментами и наши рюкзаки.

Мы стояли на верхней дороге, между камбузом и каркасами палаток, которые ступенчато шли вниз. Зимой лагерь выглядел прозрачнее и беднее. А тут откуда что взялось – прорва зелени, густющей и яркой! Поставленный на столбы камбуз казался подвешанным к веткам сосен, а осинник так оплел палатки, как будто пожирал их, рассасывал, и потому-то от них остались одни скелеты.

Димка маханул на ворох свежих досок и брусьев, кувыркнулся оттуда в траву и, укатившись под куст, закуковал – в лесу он был как дома. Я же тихонько спустился по колесу и первым делом освободил размяукавшуюся Шкилдессу. Она потянулась и как ни в чем не бывало давай обнюхивать травинки. Окликнув Димку, я поспешил вниз, между палаток, мимо застекленного павильона ГКП[1]1
  ГКП – главный командный пункт.


[Закрыть] поставленного на деревянные столбы, наполовину обшитые уже досками.

«Ермак» прятался в глубине одного из боковых заливчиков большого Зябского залива. Этот заливчик делился маленьким мыском еще на две бухточки. Кто-то правильно заметил, что мысок похож на нос корабля, и с учетом этого возводились все береговые постройки. Как летчик, или птица, или даже ведьма, летающая на помеле, я почему-то умел смотреть с высоты, хотя ни на чем пока не летал, кроме как во сне, и отчетливо видел этот корабль, который, едва врезавшись в море, вдруг по чьему-то велению застыл. Лес не мешал мне, наоборот, маскировка обостряла мое зрение.

Я спустился к правой бухточке. Здесь у берега стоял дебаркадер, а посредине торчала из воды сухая и почти оголенная лиственница с надломленной вершиной.

– Вот она! – сказал я подоспевшему Димке.

– Которая горела?

– Да.

– А где гарь?

– Там немного, кольцом выгорело.

– А!.. А где кольцо?

– У самой воды. Блестит – не видно.

– Все видно. Нет там никакого кольца, – сказал Димка таким тоном, в котором так и чувствовалось, что, мол, не зря мы тебе не верили.

– Да как это никакого? – возмутился я, до рези вглядываясь в пограничье лиственницы с водой и действительно не находя там следов костра! – Хм, здорово!

– Может, в другом месте?

– Нет.

– Или другое дерево, которое потом рухнуло, – предположил Димка, намекая на возможную увертку.

– Нет, нет!

Какие могли быть увертки! Стой вокруг еще десяток подтопленных деревьев, я бы все равно узнал эту листвяшку, верхушка которой обвисла журавлиным клювом. Но устоявших больше не было, все попадали, сплелись ветками и вместе с блуждающими бревнами плотно закрыли почти полбухты, хоть перебегай на ту сторону, что и делали трясогузки, гоняясь за мошками.

– Смыло, – заключил Димка.

– Гарь не смывает! – чуть не со слезами возразил я зло. – Говоришь – смыло, а думаешь – врет!

– Да нет же, Семк, верю! Честное слово! Лагерь есть, баржа есть, значит, и зверь был! – рассудил он без тени легкомыслия на этот раз. – Откуда он ломился?

– Вон оттуда! – И я указал на тот берег.

– Ну и все, потом сходим, расследуем!

Нет, не будет мне покоя, пока не пойму этой чертовщины, как говорил папа в истории о мертвой бабушке и котенке!.. В мои ноги кто-то сунулся. Это была Шкилдесса. Аккуратно, будто на цыпочках, она спустилась к урезу и принялась лакать. Я тоже захотел пить, присел и разогнал пальцами соринки. Вода была холодной и прозрачной. На дне, придавая воде еще большую прозрачность своей зеленью, росла трава, вернее, она с берега уходила прямо в воду, а вода, поднимаясь, наползала на траву, как и возле нашего поселка – ведь море-то одно, и то убывает, то прибывает. И бревен, осевших на берегу, здесь полным-полно.

Я вдруг выпрямился.

– Слушай, Бабка-Агапка! – воскликнул я, на радостях смягчив Димкино прозвище. – Кольцо-то под водой!.. Понимаешь!.. Его не смыло, а затопило!

– А-а! – сообразив, залился Димка.

– Вот то-то!

– Конечно, затопило!

– И наверно, еще не глубоко. Наверно, можно увидеть. Надо плот построить и сплавать!

– Эй, шилобрейцы! – окликнул нас папа, появляясь у дебаркадера со всеми тремя рюкзаками. – А я вас ищу!.. Хорошо, что Димка засмеялся! Пошли обедать!

Подлетел испуганный бурят в штормовке.

– Что случилось? Кто кричал?

– Не волнуйтесь, это один из моих так смеется, – сказал папа, кивнув на нас.

– Уф, а я уж думал – беда! – вздохнул парень.– Вы на забор поставлены?

– Да.

– Начните, пожалуйста, со шлагбаума. А то дорогу пробили – все полезут, кому не лень.

– Ладно. А вы из начальства «Ермака»?

– Да, я физрук. А вы что, хотите узнать насчет этих смехунов? – спросил парень, глядя на нас. – Нет, малы. Мы только после седьмого принимаем.

– А если за геройство? – выпалил вдруг Димка.

– За какое геройство?

– А вот кам-мудто что-нибудь загорит, а мы потушим! Или кам-мудто кто украдет, а мы поймаем!

– Ну, за это можно!

– Хм! – с надеждой хмыкнул Димка.

– Да нет, я не об этом, – встрял папа. – Я хочу с недельку пожить тут с ребятишками. Можно ли на дебаркадере поселиться? Зимой мне Давлет разрешал.

– Поселяйтесь, конечно! – даже обрадовался парень.– Хоть за лагерем присмотрите, а то все брошено. Некогда. Сезон открывать через неделю, а ничего нет. Ну, пока! Завтра Давлет прикатит. Значит, —| шлагбаум! – напомнил он.

– Понятно.

Физрук убежал, а мы по бревнам забрались на| дебаркадер.

Вся палуба была густо уляпана ошметками засохшей грязи, нанесенной сюда чьими-то огромными сапогами. В каюте, закрытой всего на палочку, виднелись следы тех же сапожищ. На нарах валялась прожженная телогрейка, на столе стояла разорванная пачка соли, возле которой был воткнут самодельный нож с изолентой на ручке, на печке – черный чайник с куском коры вместо крышки, на полу – полиэтиленовые кульки, газеты, одеревяневшие горбушки хлеба и бутылки. Ночевал тут, и, видать, частенько, какой-то немытый и нечесанный рыбак-отшельник. Это лишь на миг опечалило меня, а в следующий миг я уже улыбался – это была та самая каюта, где мы с папой прожили зимой два дня, а на третий... И меня пронзило вдруг новое и странное чувство, как будто я нашел здесь что-то крайне важное для своей жизни, но случайно потерянное, хотя я вроде ничего не терял и ничего не искал.

– Э-э, – протянул папа, выставляя рюкзаки за порог. – Вот что, шилобрейцы! Пока я готовлю обед...

– Мы приберемся! – опередил я.

– Именно! – подтвердил папа.

– Ну, Димка!..

– Абрам! Свистать всех наверх! Киты на горизонте! – закричал Димка и первым делом кинулся выуживать из мусора бутылки, по-докторски привычно осматривая горлышки и пробуя на свет – нет ли трещин. – Справа акулы! Абрам!

– Абрам! – подхватил я.

– Что это за «абрам»? – спросил папа.

– А когда на корабле бегают, – пояснил Димка.

– Это аврал.

– Ну, аврал. Аврал! – поддал он и снова сорвался с места, распинывая кульки и газеты, которые я живо ловил и проворно засовывал в печку.

Когда-то на дебаркадере было электричество, но сейчас розетки, выключатели, патроны – все обрезали, а проводка пугающе болталась и топырилась в разные стороны. Я оторвал один шнур, привязал к помятому ведру из-под рукомойника и принес воды. Димка ножом отхватил от телогрейки оба рукава, остальное вышвырнул за порог под ноги, и мы принялись драить пол.

Когда, раз пять сменив воду, кончили, я объявил:

– Готово!

– Дядя Миша, чем не геройство? – воскликнул Димка. – Вы там скажите начальнику, что мы уже начали службу!

– Ладно, – пообещал папа.

– А ты и правда хочешь в лагерь? – спросил я.

– Еще бы! Чем с курами да поросенком сидеть! А то «Ермак»! Мы бы напали на «Зарницу», и я бы Федяя взял в плен! Я бы его скрутил и пытал!.. А ты разве не хочешь?

Я пожал плечами. Я даже не думал об этом, но тут вспомнил слова физрука о том, что мы еще малы и нам нельзя в лагерь, и они отозвались во мне неприятным эхом. Я нахмурился. Подумаешь – малы! Как это – малы?

– Три с плюсом! – оценил папа нашу работу.

После обеда папа отправился ставить шлагбаум, а мы, оставив орущую Шкилдессу на палубе, откуда она не решалась спрыгнуть на мокрые бревна, двинулись вокруг залива знакомиться с миром, в котором нам предстояло жить целых семь дней.