Текст книги "Я дружу с Бабой-Ягой"

Автор книги: Геннадий Михасенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

– В самом деле! – удивился Филипп Андреевич. – Ну, мыслитель Баба-Яга! Дуй живо к шоферу и скажи, чтобы не на плац валил гравий, а ниже, к воде. Отсыпем почетную дорожку Посейдона! Скажи, что я велел.

– Есть! – Димка обрадованно подпрыгнул и, на лету развернувшись, стреканул вниз.

А я между тем, приглядываясь и прислушиваясь к неторопливо разбредавшимся по лагерю плотникам; не обнаружил среди них папы и у одного из них узнал, что он сегодня и не приедет—в конторе нашлись срочные дела. Это меня немного опечалило, но ненадолго. Ринчин кхекнул и сухо произнес:

– Слышали начальника? Все так и будет. Внимание! Равняйсь!.. Смирно!.. На месте шагом – марш!

И мы дернули коленками.

9

Егор Семенович, дальнозорко отводя голову, как дятел при ударе, вычитывал что-то в большой, похожей на классный журнал, книге и сверялся с тем, что лежало на полках. Сухонький, подвижный и низкорослый, завхоз был до того кривоног, что сапоги его сходились внизу, словно кусачки, и только при широко расставленных ногах делались параллельными. Такие вот поджарые и живые старички, с такими кавалерийскими ногами, чаще всего оказываются бывшими чапаевцами или буденновцами.

– Егор Семенович, нам бы десять ведер, щетки и тряпки – бак чистить, – сказал Ухарь.

– Пожалуйста – любезно отозвался тот, подошел к своему столику, отложил большую книгу и открыл тетрадку. – Ведра – пожалуйста, щетки – пожалуйста! Что угодно! Завези живую воду – дам живую воду!.. Так, на кого записывать?

– Что записывать? – не понял Ухарь.

– Что берете.

– А зачем?

– Чтобы отвечать: потерял – найди, не нашел – плати! – Ухарь присвистнул под наш хохоток и поскреб затылок.– А как же! Не у мамки с папкой!

– На меня пишите, на кого же!

– Остальных прошу за дверь! – турнул нас Егор Семенович, и мы столпились в проеме. – Как тебя?

– Ухарь.

– Это что, фамилия такая?

– Прозвище.

– На прозвище не записываю, – жестко заявил завхоз.– Сбежишь, а потом ищи тебя, ухаря, свищи!

– Тогда пишите на Рэкса, – вдруг лукаво нашелся Ухарь и жестом подозвал приятеля.

– И на Рэксов не записываю.

– Но это же фамилия!

– Вы мне бросьте! – пристрожился старик, откладывая ручку. – Или дело делать, или!..

– Митька, дуй за Давлетом! Пусть подтвердит, раз нам не верят! – обиделся Ухарь.

Но Митька не успел сорваться. Егор Семенович взял ручку и стал писать, поварчивая:

– Рэкс так Рэкс – мне все равно, прости господи!.. Ты что ли? Распишись вот тут. Ведер – десять, щеток металлических – три... Хорошо. Я ведь и так запомнил, не думайте!.. А тряпки вон в мешке, без записи. И веревки метров пять отрежьте от бухты, тоже без записи. Как зачем? А чем будете воду затягивать наверх?.. Ну, то-то, голова!.. Берите, десять ведер. Да не малированные, а цинковые! Буду я вам, Рэксам, малированные давать!

Минут через десять, в плавках и ремнях, мы были у залива. Наказав черпать по полведра и особо не спешить, чтобы не выдохнуться преждевременно, Ухарь выстроил нас цепочкой: Рэкс – у воды, потом Митька – где покруче, потом мы с Димкой – где положе, а сам он по лестнице забрался на подмости, к баку. Опередив Димку, я занял крайний пост, возле Ухаря, надеясь как-то привлечь к себе его внимание, а Димка и так уже привлек: и в драке, и с «велосипедом», и с чаем, и даже тем, что имеет забавное прозвище. А тут – ничего! Я пока даже не обратился к Ухарю ни разу, понимая, что если пятиклассник назовет десятиклассника вот так панибратски – Ухарем, то наверняка получит по шее, поэтому я, помня еще тот пинок у шлагбаума, не рисковал и никак не называл Ухаря.

Вода не поступала.

– Чего они там? – заволновался Ухарь.

– Ямку, наверно, ищут.

Ко мне подрулила Шкилдесса, и я опустился на корточки, поглаживая ее. Кошка была не чисто белой, а чуть пепельной, с несколькими угольными подпалинами, как будто однажды прыгнула сквозь огненный обруч. Главное пятно сидело на голове, кособоко, словно берет, охватив правое ухо и глаз. Окоем этого глаза был темным, а другого – бледно-розовым, и при глобусно круглой голове это как бы означало, что там ночь, а тут день.

– Твоя? – спросил Ухарь.

– Моя.

– Как звать?

– Шкилдесса.

– Хм!.. Пакостливая, небось?

– Не-ет, – протянул я. – Наоборот, она, например, когда пить хочет, прыгает на раковину и мяукает, чтобы кран открыли, и подставляет язык, как ладошку. И в бильярд умеет играть, в маленький, с железными шариками, – все разгонит по лузам и даже назад пробует вытащить, но пока не получается. Ей бы пальцы вместо когтей! – говорил я радостно, гладя и гладя кошку, словно ей самой все это рассказывал, а потом поднял голову – слушает ли Ухарь. Он не только слушал, но и глядел на нас, приоткрыв рот, что означало почти улыбку. – А спит она в картонной коробке, у батареи, – продолжил я. – Как мы ее котенком положили туда, так и спит. Уже тесно, уже вон какая дуреха, а привыкла. Издали видно– если коробка расперта, значит, там Шкилдесса!.. И драчливая! Однажды мне чуть глаз не выкусила! Лежали мы на кровати и смотрели друг на друга. Я прищурился и давай вращать глазами, а она вдруг – прыг! Я аж на пол слетел! Думала, наверное, что мыши! Веко поцарапала!

– Да-a, артистка! – заключил Ухарь. – У нас дома тоже кошка есть, но дура дурой!

– А что такое «локшадин»? – спросил я.

– Это Рэкс изобрел.

– А как Рэкса звать?

– Рэкса?.. Женька, – не сразу припомнил Ухарь. – Но для нас он всю жизнь Рэкс. Мы ведь не обманули старика, Рэкс – это действительно его фамилия.

– Странная. А как нам его звать?

– Тоже Рэксом.

– А он не того?..

– Не должен. Фамилия же. Конечно, собачкой тут попахивает, но ведь Пушкин тоже пахнет пушкой, а Гоголь – вообще смех, если вдуматься, а привыкли. Кстати, Рэкс по-латыни – король, так что ничего смертельного.

– Тогда, может, Королем и звать? – не унимался я.

– Ну, какой он король, он Рэкс.

– А тебя как звать?

– Ухарь.

– А по-настоящему?

– Олег.

– А мы как должны звать?

– Ухарем, наверно.

– А ты не того?..

– Не должен.

– А может, Олегом лучше?

– Да зови хоть горшком, только в печку не ставь!

– А как тебе приятнее?

– Хм! – усмехнулся Олег. – Мне приятнее, когда меня оставляют в покое. Я не сейчас имею в виду, а вообще. О, наконец-то! – воскликнул он.

На откосе появилось первое-ведро.

Бак был здоровым, по плечи Олегу, с танковым люком и с двумя кранами: один у самого днища, а второй чуть выше. Отвинтив нижний, Олег лил воду сперва так, чтобы смыть главную грязь – и правда, потекла темная жижа, – потом закрутил его и открыл второй, сказав, что будет наполнять бак до тех пор, пока не побежит из этого, верхнего крана.

И ведра пошли, поехали как по щучьему велению.

Из задней двери камбуза вышел Давлет, покружил вокруг колесной электростанции, которую привезли вчера, так как прокладка ЛЭП затягивалась, и крикнул нам:

– Ну, пустили насос?

– Пустили, – ответил Олег, натужно перебирая веревку – ему досталась самая тяжелая точка.

– Прекрасно! – и Давлет исчез.

Передав Димке пустое ведро и подхватив полуна-полненное, я семенил к подмостям, когда Шкилдесса, с фырканьем вылетев из кустов, бешено взметнулась на столб под самый настил, треугольно взъерошив спину и утробно урча. Кого-то испугалась.

Я глянул подальше и вдруг прямо, метрах в десяти, увидел в траве черную собаку, которая, вывалив на сторону парной язык, то приседала нетерпеливо, то вскакивала, ища пропавшую кошку. Поймав мой взгляд, она со сдержанной досадой гавкнула и бочком-бочком отступила к кустам. А там, почти слившись с зеленью, стоял высокий и тощий мужчина. Приподняв кепку, он почесывал мизинцем макушку и, щурясь, озадаченно изучал камбуз, точно давно не ел и теперь прикидывает, как бы поесть.

Я так и застыл, согнувшись и не смея опустить ведро на землю. Перед глазами что-то мелькнуло.

– Лей! – сказал Олег.

– Бич! – прохрипел я, кивая в лес.

Ухарь живо обернулся, прячась, как от выстрела, за бак, и тут же, пронзительно-коротко свистнув два раза подряд, быстро спустился по лестнице. Вдоль цепной водокачки прозвенели брошенные ведра, и Митька с Рэксом, которым был, видно, понятен этот сигнал, мигом очутились у подмостей. Димка – тоже. Не сводя взгляда с мужика, Ухарь шепнул углами губ:

– Тихо, парни! Пошли!

И мы впятером направились в осинник.

Пес зарычал и кинулся было на нас, но, пораженный нашей невозмутимостью, отпрянул и, скуля, улепетнул за хозяина. А тот не спеша надел кепку и приветливо-невинно сморщил нам навстречу свою небритую и худую физиономию. Ни ружья, ни топора при нем не замечалось, одна лишь котомка в опущенной руке.

Метрах в трех мы остановились.

– Вы кто? – спросил Ухарь.

– Я, тых-тых-тых, человек.

– Пройдемте с нами.

– Тых-ты-тых-куда? – прокудахтал незнакомец, напрягая шею и губы и даже кособоча при этом голову,– Я лучше, тых-тых-тых, обойду вас!

– Надо было раньше обходить! А теперь мы обойдем вас и проводим к своему начальнику.

Ухарь мотнул нам головой, и мы подковой обступили пришельца с тыла, оставив свободным путь к камбузу. Но это не произвело на чужака особого впечатления. Обернувшись к нам, он собрался было снова пуститься в объяснения, но Ухарь вдруг расстегнул морской ремень, обмотнул его вокруг правой руки, а в левой занянчил тяжелую пряжку. То же самое сделали и мы. Какое-то время поразмыслив, дядька заикасто просифонил:

– Н-н-ну, пошли!

И покорно двинулся к камбузу, кинув за плечо котомку. Пес, путаясь в его ногах, лаял на триста шестьдесят градусов, как в круговой обороне. Пропустив пленника в заднюю дверь, мы ввалились следом и, миновав всякие полутемные кухонные закутки и зигзаги, вышли в яркий, с трех сторон застекленный зал под желтой, в отличие от хозкорпуса, пластиковой крышей. У парадных дверей Филипп Андреевич что-то обсуждал с плотниками, поглаживая березу, которая проходила прямо сквозь настил лестничной площадки. Увидев нас, он сбился и тревожно спросил:

– Что случилось?

– Да вот, за камбузом взяли, – сказал Ухарь.

– Кто вы такой? – спросил Да влет бродягу.

Словно разрядившись в коротком разговоре с нами, дядька долго щерился и фыркал, заводясь, как мотор со слабым аккумулятором, наконец выпалил:

– Тых-тых, тых, я рыбак.

– Рыбак? А что, разве за камбузом у нас щуки завелись?

– Я только иду на рыбалку, – пояснил незнакомец, тыча Филиппа Андреевича в плечо, чтобы тот смотрел на него. – Сверху иду, через гору. Там тропа есть, прямо от поселка. Ну и слышу, тых-тых-тых, – стук и бряк. Остановился. Интересно же! Триста лет глушь была, а тут – на тебе, трах-бах! Посмотрю, думаю, и вкруговую на мыс. А ваша братва, тых-тых-тых, возьми меня да и защучь, как американского шпиона!

– И правильно сделала! – одобрил Давлет.

– Правильно! – согласился мужик, продолжая тычками в плечо требовать у начальника внимания к себе. – Если бы не правильно, я бы не дался! А раз порядок – я, тых-тых-тых, не возражаю! Хотите обыскать – вот мой сидор, в нем кусок сала, полбулки хлебала две луковицы! – И дядька поболтал котомкой.– Из оружия – только складешок, не зубами же рвать рыбу!

– Ясно! – удовлетворенно сказал Давлет. – Что ж, рыбачьте, но поищите другой залив!

– Н-н-не могу! – вдруг уперся заика.

– Как это не можете?

– Я тут привык! Двадцать лет рыбачу! Еще до ГЭС и до моря рыбачил! Меня тут вся рыба знает! Как иду – она, тых-тых-тых, пляшет! – горячо заговорил дядька, кивая в сторону залива, куда мы невольно повернулись, словно желая убедиться, правда ли, что рыба пляшет.

– И что нам теперь, лагерь сносить?

– Тых-тых-тых! – запротестовал рыбак. – Уживемся. Вы тут, а я вон на том мысочке.

– Нельзя. Там маяк будет.

– Когда?

– В будущем году.

– Тых-тых-тых, согласен! – деловито-примирительно сказал дядька. – В будущем году я как раз, тых-тых-тых, иду на пенсию и буду сторожить ваш маяк. А пока порыбачу! – Его тых-тыханье не считалось бы, наверно, заиканьем, если бы остальная речь была нормальной, но он спотыкался почти на каждом слове, а то вдруг так начнет буксовать на одной букве, что его хотелось подтолкнуть или хлопнуть по спине, редкие фразы выходили гладкими. – Вы, тых-тых, не бойтесь! Я не вор, не бродяга и не дурак, кстати, хоть и похож на всех их вместе взятых! Я, тых-тых, компрессорщик. У меня три сына, как вы, и десять, внуков, как ваша братва. И все ждут, когда дед им рыбы принесет. Да и вам на уху будет! Много не обещаю, но пяток окушков всегда ваши!

– Пяток? – переспросил Давлет, задумавшись,

– Ну, тых-тых-тых, с десяток!

– А что, это идея!

– Ык, конечно!

– Как вас звать?

– Иван, тых-тых-тых, Копылков. Я в АТУ на правом берегу работаю. Можете проверить.

– А кто там начальником эксплуатации? – спросил вдруг Рэкс.

– Рэкс, – ответил дядя Ваня.

– Правильно! – просиял Рэкс.

– Это его сын, – пояснил Филипп Андреевич.

– Ну-у! – воскликнул дядя Ваня и затыкал Рэкса в плечо, словно без взгляда собеседника у него не срабатывало какое-то зажигание. – Почти родня, а вы меня – пряжками!

– Служба! – сказал Ухарь.

– А ну-ка надеть ремни! – пристрожился Давлет, видя, что мы все еще поигрываем ими. – И учтите, десантнички, что морская пряжка – это холодное оружие! Она не раз выручала моряков в критические моменты рукопашных! Так что не очень-то размахивайте, а то заменю на обычные!

– Не-ет! – враз возразили мы, застегиваясь.

– Вот так!.. Так сколько ты нам окушков обещаешь? – вернулся к прерванной мысли Филипп Андреевич. – С десяток?

– От силы – полтора.

– Мало. Сотню!

– Тых-тых-тых, это грабеж! – воинственно протарахтел рыбак. – Я всего-то штук пятьдесят окушков достаю да одну-две щуки! Да налим-другой когда влетит! И если все вам, то что же, тых-тых-тых, внукам?

– Все внукам, батя! – успокоил заику Давлет. – Твоего нам ни чешуйки не надо! Только руководство. Мы создадим свою рыболовецкую бригаду! Как, ребята?

– Хм, – сказал Ухарь.

– Выделим четырех весельный ял, достанем пару сетей, удочки – и чтобы раз в неделю весь лагерь ел уху! – размечтался Давлет. – По рукам, дядя Ваня?

– Тых-тых-тых! – И они пожали друг другу руки.

– Ну, и прекрасно! Очень кстати тебя поймали: и сторож, и рыбак! Обрастаем помаленьку кадрами! Забрел бы сюда комиссар какой-нибудь! А то не могу найти комиссара. А ну-ка, ребята, прочешите лес, может, он где-нибудь прячется, увиливает от работы, как салтыков-щедринский мужик! – рассмеялся Филипп Андреевич. – Вот так нужен комиссар!

– Комиссар? – переспросил Димка.

– Да.

– Хм, – хмыкнул он и задумался.

О какой бы потребности ни зашла речь, Димка всегда участливо задумывался, делал обнадеживающий вид и даже лез в карман, словно там у него был мировой запас всего-превсего, и лишь потом с грустью пожимал плечами, мол, извините, нету. Он и сейчас занес было руку, но на полпути спохватился, что чего-чего, а уж комиссара в кармане никак не вышаришь.

– Может, попробуешь, Баба-Яга? – спросил Давлет.

– М-м, – мыкнул тот улыбаясь.

– Куда с его прозвищем в комиссары! – усмехнулся Рэкс.

– А с твоим-то? – взъерошился Димка, подаваясь к Рэксу. – У меня хоть прозвище, а у тебя фамилия такая, что тебе вон Егор Семеныч даже ведра не хотел давать!

– Ну и замолкни!

– Рэксина!

– А не возьмешься ли ты, дядя Ваня, еще и комиссарить по совместительству? – улыбнулся Филипп Андреевич.

– Н-н-навара не будет. Сторож-то оно, тых-тых-тых, вернее, – слукавил дядя Ваня. – А по секрету, я ваш дебаркадер сторожу уже с мая месяца!

Так вон это чьи огромные сапоги наследили в каюте, вон чьи прожженная телогрейка и чайник с корой вместо крышки! Я чуть не признался, что телогрейку мы извели, но в этот момент оставленная наружи собака ворвалась через парадные двери и обрадованно сунулась к ногам хозяина.

– М-м-мой Буран! Сивка-Бурка! Не обижайте, тых-тых-тых, если вдруг один прибежит. Он добрый. Ну ладно, Бурка, пошли, нам еще снасти готовить да плот искать.

– Это какой, с чурбачком? – спросил Димка.

– Ык, да.

– Значит, это ваш? Он тут, у дебаркадера, – с сожалением сказал я. – Мы его за мысом нашли.

– Уг-уг-гоняют!

– Это на котором мы кругосветное плавание совершили? – уточнил Филипп Андреевич. – Послушай, дядя Ваня, ты, оказывается, уже столько для нас сделал, что слов нету! Уж не ты ли нам и этот милый заливчик выкопал?

– Ну если и не выкопал, то обжил! Ишь, какая красота! – И, оборотясь к Ухарю, прочихпыхал ему прямо в лицо: —А разведчики из вас никудышные – в трех шагах не заметили моего главного рюкзака, а пушка-то, тых-тых-тых, как раз там и есть!

– Исправимся, – заверил Олег.

– То-то! Ну, братва, приходите к вечеру на мысок, уха будет! Бурка, айда, сынок, а то заждались нас окушки!

А минут через десять, когда по нашей цепочке опять засновали ведра от залива к баку, я увидел по-над дебаркадером, как дядя Ваня и Буран плыли к мысу.

– Вон они! – крикнул я.

– Ага! – отозвался сверху Олег. – Смешной, тых-тых, мужик!

– Смешной! – согласился я, провожая плот взглядом и думая о том, что вечерком хорошо бы, действительно, сбегать на мыс – уха-то ухой, а надо бы порасспрашивать дядю Ваню, местного человека, не встречал ли он тут каких-нибудь крупных зверей.

– Принимай! – еще за десять шагов закричал Димка, спеша ко мне с очередным ведром.

10

Ринчин не давал нам пощады.

Он был точек до чертиков: через три часа – полчаса. Мы даже нарочно засекали время: вот минута осталась до строевой – Ринчина нет и, похоже, не будет – тишина, вот полминуты – Ринчина нет и, похоже, не будет – тишина, все – и Ринчин будто из воздуха выявлялся с лицом бесчувственным, как машинный капот. Наши просьбы, жалобы и хныканья он не воспринимал вообще.

Круг – верхняя палуба – шлагбаум – плац – склад – верхняя палуба – занимал двадцать минут, остальные десять шли на отработку поворотов. Мы изматывались, но и постигали кое-что, только с Митькой был какой-то анекдот: маршируя, он поднимал враз одноименные руку и ногу. Так нарочно-то не пройдешь, а ему – хоть бы хны. Сам он не мог правильно включиться – Ринчин руками, насильно, задавал ему начальный замах, словно запуская расхлябанную машину, но она работала нормально до первой остановки, а там сбивалась опять. Митька этого не понимал и не чувствовал – какой-то врожденный ущерб был в координации его движений.

– Ну, опять задоил козу! – воскликнул Ринчин и остановил нас у склада. – Не могу я больше смотреть на этого дояра! Ухарь покомандуй, а я спортинвентарем займусь! – И, впервые спасовав, физрук отправился к Егору Семеновичу.

Ухарь вывел нас на верхнюю палубу, разбил на пары, а сам уселся на пенек в тени палатки.

– Чур, я командую! – опередил меня Димка и сразу выпучил глаза. – Смир-рно!.. Ты что выполняешь: «смирно» или «приготовиться к обеду»? Убрать живот! Я тебе покажу, обжора нечесаная! – орал Димка, с восторгом разыгрывая роль какого-то царско-хамского унтера, а меня превращая, стало быть, в затурканного солдатика. – Нале-ево! Прямо шагом-марш! – Не рассчитав немного, «унтер» направил меня на сосну, на которую я, не долго размышляя, и полез, как и положено затурканному солдатику. – Куда, образина? Бунтовать?.. В Сибирь! На каторгу!

– Полегче, Баба-Яга! – осадил его Ухарь.

– Пусть-пусть! – с терпеливой мстительностью заметил я. – Я тоже потом дам ему разгона!

– Отставить! В одну шеренгу становись! – приказал вдруг Олег, поднимаясь. – В гальюн ать-два! – Мы потопали. – Мимо гальюна в лес бегом-марш!

Эх, как мы припустили! А через десяток метров, скрывшись за молодым осинником, перешли на шаг. Тропа вилась по косогору в густой и высокой траве, местами армированной валежником, жердями и упавшими деревьями. Справа, на подъеме, было светлей и чище, а слева, в низине, – сумрачней и ералашней – там чувствовалась заболоченность.

Рэкс мягко завалился набок возле толстой полусгнившей лесины. Тропа дальше не шла. По уютно примятой траве и остаткам маленького костерка посредине я понял, что это – курилка десантников. Ухарь опустился на колени, вынул пачку, тряхнул ее, и куряки, нетерпеливо разобрав выскочившие ступеньками сигареты, затянулись с таким удовольствием, что даже и я глубже вздохнул. А мне и было хорошо, и потому что мы так играючи кончили строевую, и потому что старшие взяли нас с собой, и как-то вообще... Я готов был сделать для друзей что угодно, и закурить, наверно, угости они меня, хотя табачный дым, медленно рассасывавшийся в застоялом лесном воздухе, бил в ноздри жуткой вонью. Словно уловив мою готовность к подвигу, Олег сказал:

– Щепочек бы!

– Сейчас! – живо отозвался я и, скользнув ящерицей вдоль лесины, тут же вернулся обратно с охапкой прутьев и куском бересты у груди. – Во!

Ухарь запалил сушняк и приглушил его сверху пучком свежей травы, сквозь которую вязко повалил обильный дым, не очень-то распугивая комаров, но вполне утешая нас.

– И еще попить бы! – вздохнул Ухарь.

И я принес бы, сбегал – подумаешь, метров семьдесят! – но внезапно Рэкс, как тот раз Митька на мысу, ляпнул пренебрежительно, кивая на нас:

– А эти-то на что?

– Вот именно! – поддакнул Митька.

– А ну-ка, служба, покажите себя! Кстати, Давлет вот-вот спросит у нас, как они?

– Ты уверен, что спросит? – усомнился Ухарь,

– А ты нет?

– Игрушечки. Хотя почему бы и нет.

– Спросит, раз поручил! – заверил и Митька, злой, как всегда, после строевых занятий.

– Так вот, – продолжил Рэкс, – я предлагаю предварительное открытое голосование. Кто против принятия Полыги и Бабы-Яги в юнги, прошу! – И первым поднял руку, за ним Митька, Олег задумчиво курил, словно уже отключившись от этого разговора. – О, локшадины! Большинством вы не проходите! Выкручивайтесь, пока не поздно! Дуй-ка, ханыга, за водичкой! Да при побольше, литра три. Банку у старика попроси, мы тут заначим! – говорил Рэкс как бы мне вдогонку, словно я уже летел за водой сломя голову.

А я был еще тут и никуда не собирался лететь, тем более сломя голову. Рэкс своими словами приглушил мою радость и охоту, как только что Ухарь приглушил сырой травой костерок, – остался лишь дым, дым обиды и не понимания. Ну зачем, зачем нас унижать? Чтобы возвыситься самим? Да наоборот же, дураки, бестолочи, слюнтяи!.. Растерянно и сердито я рванул пучок травы, кинул его в поредевший дымок и огрызнулся:

– А ты не обзывайся!

– Это же прозвище, дурачок! – усмехнулся Рэкс.

– Давлет забраковал его.

– Много он понимает в прозвищах!

– И мне не нравится! – смелее заявил я, оглядываясь за одобрением на Димку и втайне надеясь даже на покровительство Ухаря, который все же не голосовал против нас, но ни тот, ни другой, судя по их виду, не помышляли вступаться за меня – Ухарь сосредоточенно докуривал сигарету, а разжаренный Димка посапывал, колыша на животе освобожденную от ремня верхонку. Поддержка явилась с неожиданной стороны – на наше лежбище прибрела Шкилдесса. Я подхватил ее, радостно замяукавшую, на руки и закончил мысль, обращаясь как бы к кошке: – Я уже не обзываю тебя Рэкс-Пэкс-Тэксом, раз тебе не нравится, вот и меня нечего обзывать!

– Еще бы ты обзывал! – отрезал Рэкс.

– А чем я хуже?

Это я выпалил прямо в крохотные Рэксовы глазки, которые, внезапно сузившись до зрачков, перестали быть глазами, а превратились в какие-то угрожающие приборы, для которых сам Рэкс был всего лишь монтажной этажеркой.

– Слушай, умная голова, дураку доставшаяся, ты знаешь, что твое тело на восемьдесят процентов состоит из воды, а? – спросил вдруг Рэкс с каким-то подвохом.

Я промолчал, а Димка ответил:

– Знаем, знаем!

– Так вот смотрите, как бы я вас однажды не отжал! – заключил он с видом факира, которому удался хитрый фокус, хотя фокус этот он явно сдул у Олега – тот еще у шлагбаума показал нам подобный же, с вопросом и ответом, только про собаку с консервной банкой на хвосте, но после того, как Димка врезался ему в живот, Ухарь не задавал нам больше двусмысленных вопросов, теперь, стало быть, очередь за Рэксом.

– Как бы мы тебя самого не отжали! – вспыхнул Димка, видя, что попался на приманку, и Рэкс лишь устало прикрыл глаза на эту надоевшую ему дерзость.

– Да что с ними базарить! А ну жми за водой! – И Митька изо всех сил двинул меня каблуком по колену.

На миг я ослеп от боли, но в следующий миг, когда уже брызнуть слезам, увидел, как мелькнул Димкин ремень и как блестящая, без царапин, пряжка припечатала Митькину ногу чуть выше туфли. Не зря Димка снял ремень и посапывал – он был начеку, мой друг. Если я защищал его как-то изнутри, от него самого, дипломатически, то он защищал меня снаружи, от других, физически, как вот сейчас. Митька взвыл и, свернувшись в комок, катался по земле. Плач мой как-то сдержался, но слезы выступили. Я их вытер о кошачью голову и замер в ожидании неизвестного.

Ухарь вдруг расхохотался.

Это остановило Митьку, и вой его, и метания. Он сел, задрал штанину, отогнул носок, и мы увидели на шарнирной кости фиолетовую здоровую шишку.

– Ну, гады! Ну, я вам сейчас! – завопил Митька, вскакивая, но тут же со стоном приседая.

– Ладно, я займусь, – Рзкс неохотно привстал на колени, на коленях подширыкал к нам с Димкой и, больше уже не угрожая ни глазами, ни видом своим, равнодушно сказал: – Я предупреждал вас, а теперь все, тушите свет.

– Дави их! – подстегнул Митька.

– Только тронь! Я тебя, Рэксина, не по ноге, а по башке трахну, да так, что ты, локшадин, заржешь! – с ремнем наготове припугнул Димка, теребя меня за плечо, чтобы я отступал, но страх и любопытство сковали меня.

– Посмотрим, кто заржет! – сказал Рэкс.

Я почему-то понял, что расправу Рэкс начнет с меня, и сильнее стиснул кошку. И вдруг захотел, как это ни жестоко, чтобы он ударил сперва не прямо меня, а Шкилдессу, потому что себя я не стал бы защищать, а за кошку я ему глаза выцарапаю! Вцеплюсь всей десятерней в эти тошнотные, поросячьи гляделки и не отпущусь, а там будь что будет!

Лениво-презрительный взгляд Рэкса остановился на моей переносице, губы его поджались, прыщи вспучились, и он небрежно вскинул руку. Димка у моего плеча крякнул и сделал что-то непонятное, от чего Рэкс внезапно отпрянул и, неуклюже вывернув ноги, сел прямо в костер. Через секунды недоумения он схватился за ягодицы и так спортивно маханул в сторону, что, перелетев Митьку, оказался верхом на поваленной лесине. Пришпоривая бедное дерево, лет сто, наверное, жившее и года три уже гниющее, Рэкс с каким-то действительно ржанием заподпрыгивал на нем, гася тлеющие брюки и ублажая подпаленный зад.

Ухарь от смеха заметался по траве так же, как только что Митька метался от боли.

– Чешем! – прохрипел Димка, и я, держась за онемевшее колено, с трудом поднялся и поковылял за ним. В устье тропы Димка обернулся и крикнул: – Ну, Рэксина, кто заржал! И еще получишь! Чихали мы на вас! Филипп Андреевич сам рассудит! И неизвестно, кто еще попадет в юнги, куряки вы нечесанные! А уж Митьку точно теперь спишут! – И мы врезали по тропе, как по коридору.

– Эй, Баба-Яга! Полыга! Стойте!.. Да вернитесь же! – кричал нам вслед Ухарь.

Но мы чесали без оглядки. Прискоками, не выпуская Шкилдессу, я едва поспевал за Димкой. Мы убегали не только от расправы, но и от рабства, в которое отдались было с восторгом, но которое стало выходить нам боком. А теперь конец этому, мы свободны! И вдруг я умерил свой бег, запоздало сообразив, что ведь это не таинственные Димкины жесты отшвырнули от меня Рэкса, а это Ухарь, невидимый за Рэксом, в самый последний момент отдернул его! Я остановился, чувствуя, что погони не будет, – там заварилась теперь своя каша, потому что Ухарь, собственно, предал Рэкса, а это просто так не проходит. Значит, Ухарь – за нас, а точнее – за справедливость! В голове моей что-то вспыхнуло от чувства признательности Олегу, выдавились остатки тех, так и не выплаканных ладом слез, я глубоко и освежающе вздохнул. Беспокойно поприслушивавшись, не раздаются ли позади крики спора или ссоры, и ничего не уловив – плотный кустарник и высокая трава глушили все низовые звуки, – я окликнул Димку и поковылял дальше.

На балконе хозкорпуса, на углу, у дверей склада, толпился люд: Филипп Андреевич, Егор Семенович, Ринчин, Рая, еще кто-то и среди них – три моряка.

– Вон они! – сразу увидев нас, воскликнул Давлет. – А ну-ка сюда, рабочий десант! – Мы взбежали на балкон. – О, вояки! На вызов начальника с кошкой являются! Почему хромаешь?

– Запнулся.

– Не вовремя. А где остальные?

– Там. – Димка махнул рукой на лес.

– Докуривают?

– Кто? Не-ет!

– Понятно. Почему ремень в руке?

– Жарко.

– Подпоясаться.

– Есть! – И Димка живо щелкнул крючком.

– То-то! А теперь знакомьтесь! Это наши мичманы! Наши первые мичманы! – прямо тая в широченной улыбке, говорил Филипп Андреевич, представляя нам моряков, которые при этом надели фуражки и вытянулись, оказавшись стоящими по росту, точно строем ходили постоянно. —А это наши абитуриенты! Наши первые абитуриенты! Дима Лехтин, или Баба-Яга, ловко бьющий головой в живот, и Семен Полыгин, наш первый сторож! Как вы без пяти минут офицеры, так он-^без пяти минут юнги! Ну, без десяти, – поправился Давлет, что-то вспомнив, а потом, вспомнив еще что-то, вывернул все наизнанку: – А могут, к сожалению, вообще не стать юнгами – зависит от некоторых уточнений. Но будем оптимистами! Посейдон за нас!

– Салажата! Родня! – проговорил кто-то из мичманов, и к нам потянулись руки.

Сбитый с толку пояснениями Давлета, но сразу поняв, о каких уточнениях идет речь, я как-то не прочувствовал рукопожатий моряков и даже забыл посмотреть им в лица. Передо мной возникали только цепкие кисти и надраенные пряжки ремней, а сверху поочередно раздалось:

– Мичман Фабианский!

– Мичман Чиж!

– Мичман Кротов!

Последним стоял пацан класса седьмого, худой и серьезный, в красной рубахе и желтых джинсах. Ему я по инерции тоже подал руку, и он пожал ее холодными пальцами быстро и крепко, со взрослой солидностью, назвавшись:

– Алька!

– Наш художник! Наш первый художник! Микеланджело Буаноротти! Давид Альфаро Сикейрос! Он же Альберт Гурьев, по прозвищу Берта-у-мольберта! – одним дыхом нагородил восторженно Филипп Андреевич и, аж пошатнувшись, оперся о мое плечо.– Уф!.. А вот у Семена нет прозвища, хоть умри! Он обещает плитку шоколада тому, кто придумает ему полноценную кличку!

– Я предлагал «Ридикюль» – не хочет, – ввернул Димка.

– Иди ты со своим ридикюлем! – прошипел я.

– Ридикюль? – переспросил Давлет. – Нет, не пойдет!

– Конечно, не пойдет! – обрадовался я.

– Нет соли! Алик, думай!

Алька с улыбкой ответил:

– Приглядимся.

– Правильно – приглядимся! – Филипп Андреевич крутанулся на каблуке и замер с поднятым вверх лицом, потом медленно обратил его к нам, и на нем уже значилась какая-то мысль, точно похищенная у неба. – A знаете, ребята, в чем неповторимость данного момента? В том, что все мы тут – первые! Понимаете? – Филипп Андреевич сильно оттянул себе нижнюю губу и со шлепком отпустил ее, а я, усмехнувшись про себя, понял внезапно, что мне больше всего нравится в нашем начальнике – его неначальственность, его почти наши, мальчишеские жесты и выходки. – Лагерь «Ермак» родится только завтра, а сколько уже первых! Первый шофер Рая! Перрый кладовщик Егор Семенович. Первый физрук Ринчин!