Текст книги "Ради смеха, или Кандидат индустриальных наук"
Автор книги: Геннадий Толмачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
IX
Это было необычное утро. Оно занялось как бы персонально для Миши Блинова. И не для него ли старательно кувыркались облака в небе и, радуя взгляд, наперегонки носились но двору куры. Пройдет два, три, ну от силы пять часов, и Миша с торжеством ли, устало, гордо или безразлично, но обязательно скажет: «Я – кандидат индустриальных наук».
Миша вырядился в строгий костюм, придирчиво осмотрел себя в зеркале, и, вполне удовлетворенный своим внешним содержанием, направился к гаражу. «Жигули» плыли по улицам как утюг – ровно и мягко. Город не то чтобы не проснулся, но по случаю субботы был нешумен и явно не торопился выстраивать у магазинов очереди, греметь переполненными трамваями и рисковать беспардонными пешеходами, так и не научившимися различать красный и зеленый цвета. А вот и Эля. Симпатичная, нарядная – как же! Такой день. Она ловко юркнула в машину, и они покатили дальше, к рынку, где Мише предстояло купить цветы. Эля доверительно прижалась к плечу Блинова и полутаинственпо сказала:
– Хочешь знать, что мне сказала мама?
– Еще бы!
Голос Эли стал совсем таинственным:
– Она сказала, что если ты со мной встречаешься, то ты должен на мне жениться. Правда, у меня умная мама?
– Не мама, а Ришелье. А раньше у тебя были парни?
– Да какие это парни, – фыркнула Эля. – Один студент, другой лаборантик. А третий – и не помню кто. Когда маме сказала, что ты кандидат наук и что у тебя «Жигули» – она чуть не заплакала. Это, говорит, дочка, твоя судьба.
– А ты сказала ей, что и в пивнушке работаю?
– Зачем? – Округлила Эля свои голубые глаза. – Это ведь пройденный этап. А ты завезешь меня переодеться перед банкетом?
– Завезу.
Блинов не без труда припарковал машину у центрального входа рынка. Сюда то и дело подкатывали пропыленные автобусы из районов, ссаживая нагруженных всякой всячиной торговцев. Откуда ни возьмись, прямо на Мишу выпала сухонькая старушонка с полным ведром длинноствольных гладиолусов: белых, красных, бордовых и почти черных – словом, то что надо.
– Эй, бабка, продаешь, что ли, цветы? – по-базарному обратился Миша.
– Продаю, за тем и приехала.
– И почем твой товар?
– За цветочек, али как? – решила уточнить торговка.
– За все.
Старушка посмотрела на ведро, задумчиво пожевала губами и ответила:
– Пятнадцать рублей.
Миша достал тугой кошелек и отсчитал требуемую сумму.
– Хорошо, беру. Держи деньги.
И тут со старушкой произошло необъяснимое. Она посмотрела на автобус, который сейчас увезет ее домой, в сторону рынка, наполненного гамом и новостями. Лицо у старушки сделалось плаксивым, и она выложила свой главный аргумент:
– Так ить я поторговать приехала!
– Да ты что, бабка? – искрение удивился Миша. – Я ведь оптовый покупатель.
– Не продается, – хмуро отрезала торговка и, поправив на голове платок, шустро засеменила к рынку.
Миша хохотнул ей вслед и сказал Эле:
– Ну и ну! А в общем-то бабку попять можно. Всю неделю ждала субботы, а тут на тебе – купец явился. А ведь бабка пообщаться приехала. Вот так-то!
В половине десятого Миша и Эля были у одного из институтов. Заметив прибывших, какой-то паренек ловко пришпилил к двери огромный лист ватмана. Никогда еще Мише не приходилось видеть свою фамилию, написанную такими большими буквами. В объявлении сообщалось, что он, Михаил Блинов, в аудитории номер 14, будет защищать диссертацию. Соискатель, наверное, удивился бы, если бы узнал, что, едва он переступил порог храма науки, объявление сняли, а еще через четверть часа двери института наглухо закрыли для посторонних. Для посторонних, но по для тех, кто пришел на защиту диссертации. Тут было много знакомых и полузнакомых лиц, тучных и хлипких, лысых и кучерявых, улыбчивых и хмурых. И над всем этим не очень благородным собранием витал до боли знакомый с детства запах… нафталина. Кланяясь и смущаясь, Блинов прошел сквозь живой коридор к четырнадцатой аудитории. Взявшись за массивную ручку двери, он зажмурился и, повернув голову к Степе Академику, спросил:
– Тамаду нашел?
– Нашел. Не тамада, а соловей. И от грузила не отличишь.
– Молодец. Банкет на сколько человек?
– На тридцать.
– Молодец. Ну… Господи, пятнадцать минут позора! – И Блинов исчез за дверью. Следом потянулись ученые и недоученые, приглашенные и незваные.
В десять ноль-ноль, призывая к тишине, затренькал графин и началась прекрасно отрепетированная сцена защиты диссертации. Перед тем как подняться на трибуну, Мише гордо подумалось: «В этот день в Москве, в Риге, в Калуге, и Ашхабаде появятся новые кандидаты наук и среди них он – Блинов».
Хорошо подумалось Мише! Но только не знал он, что по выходным дням диссертации не защищаются. Впрочем, на то они и выходные,
«Ученый совет» шел своим чередом. Авторитетно басил председатель, поборол под конец икоту первый оппонент Юрии Михайлович. Очень внятно, хотя и пришлось поддерживать вставную челюсть пальцем, выступил оппонент № 2. Но больше всех переживал Степа Академик: из укромного уголка он четко дирижировал всем спектаклем, руками, глазами, ногами, кашлем подсказывая, чья очередь избираться на трибуну. Чем ближе к банкету, тем мощнее звучала оценка диссертации Блинова: «вклад в науку», «несомненный вклад в науку», «бесценный вклад в науку», «открытие», «что ни глава, то открытие»… Ну, а когда прозвучали слова: «эпохальное открытие», Стена Академик подал команду немедленно приступить к голосованию. И вот он, кульминационный момент!
– Таким образом, – в последний раз пробасил председатель ученого совета, – восемь членов проголосовало «за», один – «против». Товарищу Блинову присуждается искомая степень кандидата индустриальных наук!
Аплодисменты. Цветы. Рукопожатия,
Вместе с запахом нафталина в коридор выплеснулись соучастники сегодняшнего торжества. Самыми несолидными в этой гурьбе выглядели Степа Академик и Аполлинарий Модестович. Первый держал за грудки научного руководителя и хулиганским тоном интересовался:
– Ты почему нашу науку опозорил? Почему, спрашиваю?
– Не здесь, давайте отойдем в сторонку, Степан Гаврилович, я все объясню.
– Ты почему науку опозорил?
– Как это опозорил?
– Где это видано, чтобы научный руководитель голосовал против?!
Аполлинарию Модестовичу наконец, удалось молитвенно сложить руки.
– Степан Гаврилович, я все объясню.
– Если плохо объяснишь, – погрозил Степа Академик, – на банкет не пойдешь.
– Я хорошо объясню. – Аполлинарий Модестович затравленно посмотрел по сторонам и припал губами к уху Академика: – Я испугался, что ему на самом деле степень присвоят.
– А почему испугался?
– Но ведь я и сам мог так защититься, – едва не прослезился научный руководитель.
– Ладно, – почти простил его Степа Академик. – А насчет банкета я еще подумаю.
– Не бросайте меня, – попросил Аполлинарий Модестович. – Мне будет одиноко.
Степа Академик, не очень церемонясь, протаранил толпу поздравителей и приблизился к Блинову.
– Все как по нотам, – сказал он и хлопнул Мишу но плечу. – Поздравляю! Через сорок минут банкет.
Блинов аккуратно расцепил на своем локте пальчики Эли, передал ей цветы и, дождавшись, когда их со Степой Академиком оставят вдвоем, солидно проговорил:
– У меня сегодня праздник. Это твоя заслуга. А за праздник, я знаю, надо платить. Сейчас или попозже? – Он с готовностью полез в карман.
Это была трудная минута для Степы Академика. Это была одна из самых трудных минут в жизни Степана Гавриловича Чаплыгина. Его редкие глаза темнели и влажнели… Он решил:
– С деньгами, Миша, повременим. Пусть сначала Москва утвердит,
И знал ведь он, что Москва никогда не увидит диссертации Блинова. А значит, и денежки – фьють! Что скрывать? Мишу, конечно, удивила… стеснительность Степы, но вида он не подал. Только сказал:
– Уважаю!
А потом был банкет. Было много выпито, съедено, сказано. И, наверное, благодаря усилиям тамады, за столом было очень весело. Потому что, когда предоставили слово первому оппоненту Юрию Михайловичу, он посмотрел на Блиноаа, на стол, на свой хрустальный фужер и проговорил:
– Е-мое! – Заплакал и добавил: – Е-мое!
Эпилог
Прошло полгода.
Миша Блинов, донельзя взвинченный после защиты диссертации, понемногу успокаивался. А в последние дни и вовсе перестал подкарауливать почтальона, ожидая дорогой весточки из Москвы. Исчез почему-то из поля зрения Степа Академик. Блинов вспоминал: смурной он какой-то был после банкета и объявлялся на мишином горизонте раза два, три. Вместе с листьями опали у пивной колготные очереди, и лишь по праздникам Мише удавалось раззадорить клиентов.
– А ну пошевеливайся, синхрофазотрон! – кричал он замешкавшемуся посетителю, и очередь с готовностью смеялась и удивлялась Мишиной шутке.
Постоянные клиенты иногда спрашивали:
– Когда, Миша, диссертацию утвердят?
Миша на минуту прекращал торговлю, нагонял на лицо значительность и как бы вслух размышлял:
– Что я могу ответить? Мои оппоненты еще на защити сказали: «Слишком ты, товарищ Блинов, до хрена открытий наделал. Долго в них Москва разбираться будет». Вот они и разбираются. Думаю помочь им, сам махну в Москву.
Махнуть в Москву Миша передумал после одной знаменательной встречи. Ехал он как-то по улице, смотрит, на тротуаре под надзором милиционера орудует бригада пятнадцатисуточников. И очень Мише показался знакомим гражданин с совковой лопатой. Вылитый Аполлинарии Модестович. Миша притормозил, всмотрелся – точно он! Он подошел, поклонился.
– Здравствуйте, Аполлинарий Модестович, – поприветствовал Блинов научного руководителя.
Аполлинарий Модестович через плечо взглянул на Мишу, крякнул и еще шибче заработал лопатой.
– Обмишурились, дорогой товарищ! – норовя не поворачиваться лицом, сообщил мелкий хулиган.
– Аполлинарий Модестович, неужели не узнали? Вспомните: летающие тарелки, Степу Академика…
– Летающие тарелки? – вскинулся Аполлинарий Модестович и потеребил свою клинообразную бородку. Потом сказал:
– Ну и что? Я их всего два раза видел.
Сказал и так и остался с открытым ртом, поняв, что проговорился.
– Ну вот видите…
– Гражданин милиционер! – фальцетом заверещал Аполлинарий Модестович, – ко мне тут пристают, норму выполнять мешают…
Миша сказал милиционеру:
– Пожалели бы старика в интересах науки.
– Этого, что ли? – удивился милиционер и пояснил: – В Академии хулиганил.
– Я не хулиганил, – обиделся Аполлинарий Модестович, – я ученому инопланетян приносил.
– Во-во, – поддакнул милиционер. – А зачем ты ему в кабинет мух напустил?
– Это не мухи…
– Занимался бы своим делом, а то и с работы погнали.
– А кем он работал? – спросил Миша.
– Гардеробщиком.
Грустный это был день у Миши. Столько надежд – и в один момент все прахом.
– Так вот почему Степа Академик исчез, – подытожил свои безрадостные мысли Блинов.
И в тот момент, когда Миша подсчитывал, какую сумму он профукал за знакомства, попойки и всякое прочее, пришла Эля и с порога спросила:
– Миша, ты на мне женишься или пет?
Миша помусолил карандаш губами и, глядя поверх Эли, ответил;
– Созвонимся.
Мамина дочка
I
Последние полгода Инна Васильевна не знала, куда девать себя, свою энергию. А все потому, что ушла на пенсию. Отговаривали ведь ее повременить, упрашивали, можно сказать, а она ни в какую.
– Хватит, – заявила она, – свое оттрубила, пора и отдохнуть.
Отдыхалось хорошо месяц – два: книжки почитывала, блеск навела в квартире, кулинарных хитростей поднабралась – ну а дальше что? А дальше – скука. И ничем ее не убьешь, не вытравишь. Поторопилась, видать, с уходом.
Квартира у Нины Васильевны находилась в центре. Она была хоть и однокомнатная, но удобная, светлая, с телефоном. Одно слово, что телефон, а звонил он крайне редко. Да и то в основном Оля. «Мама, я задерживаюсь», и сразу – пи-пи, пи-пи. Оля – единственная дочь Нины Васильевны, конечно, умная, скромная и внешностью бог не обидел, но – увы – неустроенная. Без мужа, но, слава богу, и без детей. А может, наоборот – не слава богу. Много ли проку от нынешних мужиков. Да и какие это мужики – одно название. Заявился как-то инженер с Олиной работы – и с виду охламон, и в разговоре не лучше. Потом признался:
– Я, говорит, покамест трезвый, очень стеснительный.
А спросил бы, кому он здесь нужен, наспиртованный?
Но время-то не удержишь, вон как скачет. И чем дальше, тем придирчивее становилась Нина Васильевна. И такой взгляд выработала, что посмотрит на человека, как рентгеном просветит. Ну а прощелыг всяких – тех за версту чует. И Оле строго-настрого наказала:
– Хоть и старомодно это, но без моего благословения замуж не пойдешь.
– Мама, но ведь мне жить! – запротестовала Оля.
– Вот ты найди сначала такого, чтобы жить не в этой квартире. Тогда и рассуждай.
Нина Васильевна часто спрашивала себя: куда настоящие мужики подевались? Ни кола, ни двора, а все нажитое в портфеле умещается. И хоть бы перспектива какая! Приводит Оля как-то парня. Да какой парень?! – мужчина в летах.
– Познакомься, это мой хороший друг Гриша.
– Сколько вам лет, Гриша? – спросила Нина Васильевна.
– Тридцать семь.
– А кем вы работаете?
– Лаборантом. Работа не пыльная, тихая, – лепечет он.
– А зарплата какая?
– Если чистыми, то девяносто два рубля.
– А женские сапоги, знаете, сколько стоят?
– Не знаю, зачем мне это? Мы с Олей вещизмом не болеем.
– Вещизм, говорите. Но неужели к тридцати семи годам зарплату побольше не заслужили?
– Я не карьерист.
Тогда Нина Васильевна сказала дочери:
– Оля, убери с моих глаз эту добродетель.
– Мама, ты чересчур строга к моим поклонникам, – обиделась дочь, когда они остались наедине.
– Ничуть! Когда здоровый мужик к сорока годам не получает и ста рублей, то это трутень. Куда ему жениться? Если бы он уважал себя, то хоть и без диплома, а пошел бы на стройку, шофером – да мало ли куда? А у таких убогих и невесты должны быть убогие. Потому что им не муж нужен, а самец. Они в лепешку будут расшибаться, чтобы содержать таких трутней. Нет, Олечка, это не наш вариант.
– Но, мама, мне ведь двадцать пять!
– По нынешним временам – это не катастрофа. Конечно, не катастрофа, но плохо и то, что эти разговоры становились дежурными. Поистине, у кого что болит… Бывает, прильнут они на весь вечер к телевизору и словом не перекинутся, потому что всякие беседы рано или поздно перескакивали на эту злополучную тему. И ни сна потом, ни покоя. Так не лучше ли молчком отсидеться?..
Дело шло к конфликту, и он бы наверняка произошел, если бы не приезд Константина Васильевича – родного брата Нины Васильевны. Ни телеграммы, ни звонка – явился и, как говорится, прошу любить и жаловать. Был он чуть постарше Нины Васильевны, богатырского сложения, громкоголосый, увенчанный красивой сединой. Протопав к столу, он вывалил на него с десяток разнокалиберных пакетов и только потом, скинув полушубок, робко и нежно поцеловал Нину Васильевну в щеку.
– Здравствуй, Нинуля! – пробасил он. – Заждалась, поди?
– Да, годочков семь не виделись. Или шесть?
– Не считал. – Константин Васильевич грузно повернулся. – А где моя племянница?
– Дядя Костя, я сейчас, – услышал он голос из ванной. – Здравствуйте, миленький дядя Костя! Я сейчас.
– Одна? – тихо спросил он у сестры.
Нина Васильевна кивнула головой и горестно развела руками. Тут из ванной выскочила Оля и с разбега бросилась в открытые объятия Константина Васильевича.
– Ну, здравствуй, здравствуй, племянница, – густым голосом проговорил он, слегка расстроганный теплой встречей. И приказал – А ну, поворотись-ка, дева красная.
Оля послушно и лихо крутнулась на каблучке, не забыв при этом состроить дурашливую гримасу.
– Ну как?
– Красавица! От парней-то, небось, отбоя нет?
– От женатых. Нынче ведь зачем женятся? Не знаете? Чтобы жене изменять. Вот так.
– Оля! – строго сказала мать.
– Ишь какая ты шустрая! – не то удивился, не то восхитился Константин Васильевич. – Все мы, значит, на одну колодку, по-твоему?
– Не все, конечно. А у вас как на целине с супружескими изменами?
– А мы про это только в кино видим.
– Ой! – не поверила Оля.
– Ой не ой, а семьи у нас верные, – назидательно сказал Константин Васильевич и вдруг улыбнулся, совсем не к месту припомнив историю, случившуюся в студенческие годы. После стипендии они всем курсом наведывались в модное кафе. В этом кафе была своя примечательность: всегда пьяный Игнат, или, как он сам себя называл, «малопьющий художник». Почему малопьющий?
– Потому что, – гордо объявлял Игнат, – сколько я не выпью, мне все мало.
Так вот этот художник однажды подсел к студентам и печальным голосом сказал:
– А я, ребята, прощаюсь сегодня с этой жизнью. Никто ему, конечно, не поверил. Стали спрашивать, мол, почему да что случилось, а он – бряк паспортом об стол и чуть не плача сообщает:
– Читайте сами. Женился я, братцы-кролики. Сегодня женился.
Смотрим – и правда штамп в паспорте. Ну как тут не порадоваться за человека?! Поднатужились студенты и отпраздновали новую жизнь художника.
А дальше, как в сказке. Приходят через месяц студенты, а художник Игнат пьян пуще прежнего.
– Игнат, у тебя ведь медовый месяц, – с укоризной напомнили ему.
Игнат – в слезы.
– Сам знаю, братцы-кролики. – Игнат рукавом потер глаза. – Но я ведь ее адрес потерял. И через милицию не могу найти. Она в нашем городе не прописана…
Константин Васильевич рассказал эту историю и с удовольствием повторил концовку про утерянный адрес.
– Враки все это, – не поверила Нина Васильевна.
– Ниночка, клянусь, – приложил руку к груди Константин Васильевич, уверенный, что всякая история гораздо смешнее, если она не придумана, а случилась на самом деле. – Кстати, Нинуля, пора и самобранку развернуть.
– Прости ты, Костя, ради бога, – спохватилась Нина Васильевна. – Совсем голову потеряла. Да и что взять с пенсионерки?
– Ты – на пенсии? – не поверил брат.
– А я разве не писала? Шестой месяц…
– В твои-то годы, с твоим-то здоровьем?!
– Какое тут здоровье! – махнула рукой Нина Васильевна. – Ты, что ли, на пенсию не собираешься? Или на целине другие законы?
– Не думал пока об этом. Кстати, что вы заладили: целина да целина. Нет никакой целины. Распахали мы ее, матушку. Почти тридцать лет назад. Вы ведь свой город станицей не называете?
– Ну как-то привыкли все. А потом слово хорошее – целинники.
– Хм, привыкли. Ты, наверное, не поверишь, Нина, но после института я чуть ли не со слезами поехал в совхоз.
– Это ты-то со слезами? Ни за что не поверю.
– Точно, Нина. За работу я не боялся, голова, слава богу, на плечах есть. А думаю, чем я вечерами-то после городской жизни заниматься буду? Ни кино, ни театра, ни книг. Это сейчас мы короли и нам не надо бить стекла, чтобы попасть на концерт приезжей певички…
– Ну и чем ты занимался? Не отвлекайся.
– Нинуля, я жил. Понимаешь, я жил. Мне каждый наш воробьиный шажок был в радость. Я первые четыре года в отпуск не ездил, не хотел. Боялся, а ну как я в стороне от какого-нибудь дела останусь… Стоп! – сказал сам себе Константин Васильевич и улыбнулся. – Меня в это время жена по носу щелкает, чтоб не хвастался. А я ведь не виноват. Хорошо у нас там!
– На целину агитируете? – не утерпела Оля.
– Опять двадцать пять. Да нет у нас, Оленька, целины! Нет землянок, палаток, шпаны у нас нету…
– Перевоспитали?
– Да, можно и так сказать. Ну, а кто не поддавался, тем под зад коленом – и будь здоров.
Между делом Нина Васильевна расстелила крахмальную парадную скатерть, споро, и вроде бы не выходя из комнаты, умудрилась приготовить два-три салата, наложила в глубокие тарелки соленья, нарезала сыр, колбасу и напоследок, если, конечно, не считать дразнящего мясного запаха из кухни, украсила стол двумя бутылками сухого вина. Константин Васильевич с удовольствием потер ладони и подсел к столу.
– Итак, на чем я остановился? – спросил он.
– Под зад коленом – и будь здоров, – подсказала племянница.
– Оля! – сказала Нина Васильевна.
– Да-да, так оно и было, представьте себе. И это как закон. К любому большому делу обязательно примазывается и дрянь. Но проходит время, и совсем становится ясно, что дрянь есть дрянь. Дряни делается неуютно, что ее раскусили, и она исчезает. На какую-нибудь новую стройку, где народу побольше и распознать ее, то бишь дрянь, труднее. А потом повторяется все сначала. Предлагаю тост за встречу с милыми родственниками.
– За встречу, дядя Костя!
– Красиво ты рассказываешь, Костя, – отпив глоток из фужера, сказала Нина Васильевна. – Все-то у вас гладко, все-то у вас хорошо. Неужели никаких проблем?
– Ну почему? – чуть ли не обиделся Константин Васильевич. – Есть проблемы, сколько угодно. Но, понимаешь, это наши текущие, рабочие проблемы. Построить свой завод, комплекс отгрохать, сад, наконец, разбить, чтобы спекулянты не драли с нас три шкуры…
Дядя Костя, а у вас молодежь хиппует?
– Что, что?
– Молодежь, спрашиваю, хиппует? Ну, когда у парней патлы до плеч, носят всякую рвань, музыка у них своя, кумиры иностранные.
Константин Васильевич откинулся на спинку стула и рассмеялся.
– Интересное словечко, хиппует. Мы-то думаем, они за модой следят, а они, получается, хиппуют. Честно скажу, проклевываются кое-где. Немного, но есть. Не то что в городе. Представь, Нинуля, иду я сейчас от гостиницы…
– Родни, что ли, нет, опять гостиница! – посетовала Нина Васильевна.
– Не перебивай! Иду мимо тысячи окон, мимо ста балконов – и что я слышу из комнат? Ну хоть бы кто по-нашему, по-русски, песню пропел. А то все по-английски, по-французски и черт те знает по-каковски блажат! Стыд-то какой! Наши песни весь мир ценит, композиторы у нас величайшие, деды да бабки какое чудо для нас сохранили… А мы все это по боку и признаем только иностранное. Скажи, Оля, прав я?
– Как сказать…
– Скажи, как есть. Ну, например, когда ты сама в компании песни пела?
– Признаться, давненько, – после раздумья сказала Оля. – Да и де принято как-то сейчас. У всех магнитофоны, стереофоны, кассеты всякие, пластинки… Слушаем, танцуем – все равно ведь лучше не споем.
Да, все так. И все эти вечеринки, подумала Оля, как близнецы. Дамы и кавалеры курят без продыха, ревет и стонет музыка, из разговоров слышны одни междометия, танцуют все скопом, а под конец бала какой-нибудь потный ухажер норовит уединиться с партнершей хотя бы на балконе. Как-то на Новый год Оля пришла в компанию в маскарадном костюме. И весь вечер просидела как на еже, ловя удивленные взгляды. Да что удивленные! Смотрели глазами, будто в треугольнике увидели два тупых угла. Неужели поотшибало у всех хороший вкус к развлечениям? Мысли Оли прервал голос Константина Васильевича:
– Если б ты знала, какая певунья твоя мама.
– Мама?! Шутите, дядя Костя. Мама, это правда?
– Была певуньей, дочка, была.
– Ну и дела! – протянул Константин Васильевич. – В голове не укладывается. Знаешь, Оля, за что раньше невест любили? За косы длинные, за голос певучий, за трудолюбие. Ну еще за что?
– За скромность девичью, – подсказала Нина Васильевна.
– Верно, скромность в большом почете была, – согласился гость.
– А сейчас все наоборот, – складывая в стопку тарелки, проговорила Оля.
– К сожалению. Косы – долой и чем раньше – тем лучше, голоса у курящих женщин, что им в пору медведей в мультфильмах играть, ну а трудолюбия еле-еле от получки до аванса хватает.
– Дядя Костя, а про скромность?
– Не берусь судить. Это от воспитания, от культуры человека зависит.
Константин Васильевич подошел к окну, привлеченный громоподобным тарахтеньем мотоцикла. Какой-то парубок в красном шлеме что есть мочи гонял его по двору, уверенный, что сбившиеся на балконах пешеходы вскидывают руки лишь для того, чтобы поприветствовать его, Федю, в самый разгар переходного возраста.
– Да, от культуры человека, – повторил Константин Васильевич.
– И от окружающей среды. Ученые говорят: микросреды… Да, дядя Костя, не в восторге вы от нашей молодежи. А в газетах-то по-другому пишут: образованные, культурные, талантливые… Под стать веку – атомному, космическому. Что скажете на это?
– А то и скажу: согласен я с газетами. Не удивляйся, тут нет никакого противоречия. С сегодняшними делами и в совхозе, скажем, и в министерстве, да где угодно, нам без вас не управиться. Потому что вы образованные и талантливые. Мы и отцы наши создавали атомный век – вам его двигать дальше. Это закон природы. Но я о другом хочу сказать. Не слишком ли вы поторопились обрезать косы и тащить в дом песни, в которых ни бельмеса не смыслите? Я думаю, мы должны беречь и с каждым днем ревнивее беречь то, что принадлежит только нам. Да, есть мода, веяния, влияния. Мы отдаем и должны отдать всякой моде сколько ей положено. Но не более того. Дальше – свято. Потому что оттуда, из веков, произросли мои предки, моя правда, мое понимание любви и ненависти. А это – свято… Что-то ты приуныла, Оля. Или не согласна?
– Согласна, да не совсем. Давайте я заменю тарелочку. Мне показалось, дядя Костя, что всю вину за какие-то нынешние несуразности несем только мы. Это так?
– Не сказал бы, – засомневался Константин Васильевич.
– Нет, так. – Мы не поем и не знаем наших песен, увлекаемся иностранщиной, забили квартиры магнитофонами, курим, работаем от сель до сель…
– Оля, это ведь касается не всех. Но какая-то часть молодежи…
– Я еще не закончила, дядя Костя.
– Посмотрите-ка, какая ершистая!
– Так вот, дядя Костя, во всех этих грехах, в которых вы обвинили какую-то часть молодежи, – передразнила Оля Константина Васильевича, – виноват – знаете кто? Встаньте, пожалуйста, из-за стола.
Оля подошла к чуть растерявшемуся родственнику, взяла его под руку и подвела к зеркалу.
– Кого вы там видите?
Константин Васильевич слегка поправил прическу, картинно развернул плечи и, настраиваясь на шутливый лад, ответил:
– Я вижу главного инженера совхоза «Победа» Константина Васильевича Чубова. Как говорится, собственной персоной.
– Очень приятно. – Оля сделала книксен и торжественно продолжила. – Товарищ главный инженер совхоза «Победа» Константин Васильевич Чубов, в этом виноваты вы!
– Я?! – отпрянул от зеркала Константин Васильевич.
– Вы и ваши сотоварищи, – подтвердила Оля.
– Требую доказательств.
– С превеликим удовольствием! Я от имени своих сверстников спрашиваю: зачем вы мне купили магнитофон?
Константин Васильевич посмотрел на свою сестру и, расценив ее кивок, как предложение принять игру, ответил:
– Ты закончила десятый класс – это событие в жизни. Мы решили сделать тебе памятный подарок. Но мы и сами не против послушать хорошую музыку. Ты, надеюсь, не возражаешь?
– А джинсы за двести рублей?
– Но ты ведь сама сказала, что сегодня на улицу выйти удобнее голой, чем без джинсов. Говорила?
– Неплохо, – улыбкой оценила Оля шутку Константина Васильевича. – Пойдем дальше. Почему вы решили, что мое призвание быть агрономом и изо всех сил толкали в этот институт?
– Трудно сказать… Но твои скромные успехи в школе…
– Стоп, дядя Костя! А почему обязательно институт? Почему не стройка, не завод, не училище, наконец?
– Лично я бы не возражал…
– А много ли таких? Раз-два и обчелся. Потому что сегодняшние мамаши и папаши снят и во сне видят, как их чада получают дипломы. А толку-то от этих дипломов?! Работа для многих постылая, нелюбимая, но зато у нас дипломы.
– Оля, это жестоко с твоей стороны, – вступила в спор Нина Васильевна. – Разве не справедливо, что родители желают своим детям судьбы более счастливой, чем была у них?
– Но одно дело желать, а другое… втискивать нас в эту судьбу. И какими средствами? Блат, подарки, взятки… Ведь и я попала в институт по протекции.
– Ну и что ты предлагаешь? – спросил Константин Васильевич.
Оля подошла к столу, отпила из бокала глоток вина и задумчиво проговорила:
– Не знаю. Но в одном уверена: не так вы нас воспитываете. Не так. Под одну гребенку, по шаблону, сюсюкаете с нами… А потом удивляетесь: песни забыли, на импортные тряпки кидаемся, свою семью создать не умеем. Да и не знаем, впрочем, как ее создавать. Одним словом, спасибо, дорогие мои, за родительскую заботу!
Воцарилась тишина. У Нины Васильевны лицо сделалось плачущим, она порывалась что-то сказать, но слова не шли, рукой она показала на брата, призывая его заступиться, не оставлять последнее слово за Олей. Константин Васильевич будто не заметил этого жеста.
– Так, так, – сказал он и запустил большие пальцы под лацканы пиджака. – Ловко ты разобралась в жизни, племянница! Выходит, надо было сызмальства пороть вас, держать на воде и ржаном хлебе, ходили чтобы в отрепье…
– Это крайности, дядя Костя!
Константин Васильевич сделал вид, что не слышал реплики.
– Ходили чтобы в отрепье и сами себе по сердцу выбирали институты. Так, Оля?
– Не так. Все хорошо в меру, и вы это прекрасно знаете.
– Ах, в меру?! Ну тогда расскажи мне про эту меру.
Может, формула есть такая, а может, где в учебниках она описана. Что-то не слышу твоего голоса. И не услышу. Потому что нет ее, этой меры, ни в формулах, ни в учебниках.
– Скажите, что она в жизни, – запустила шпильку Оля.
– Ты не далека от истины. Да, мера эта есть. И она есть у каждого человека. Знаешь, как она называется? Совесть. Твоя совесть.
– А вы мне изобразите формулу совести.
– Изобразить? Могу и изобразить. Но для начала одно сравненьице. Как ты думаешь, племянница, твое поколение образованней, чем наше? Безусловно, образованней. Ну а с дедами и сравнивать не приходится. А что такое образованность? Это кругозор. И вот на твой кругозор влияют тысячи книг, телевидение, радио, театр, кино… Имей в виду, ты получаешь информацию, а точнее, тебя учат жить самые умные люди на земле. Тебе нравятся не все книги, не все передачи. Ты говоришь: это глупо, это банально, это старо, это неинтересно. То есть ты имеешь свой вкус, свою позицию в жизни. А теперь я тебя спрашиваю: какое ты имеешь право обвинять нас в том, что мы тебя не так воспитываем? Где твоя образованность, где твои авторитеты, где твое личное осмысление сегодняшнего бытия?! Поторопилась ты нас обвинять, Оленька! Это мы должны спросить: почему вы лезете в трясину, когда у вас столько мудрых учителей? Почему? Что ты на это ответишь?
– Только одно. Что и у вашего поколения хватало подонков.
– Не спорю. И наша совместная цель, чтобы их с каждым годом, с каждым днем было все меньше и меньше.
– Ну и эрго? – с вызовом спросила Оля.
– Вывод, хочешь сказать? Вывод напрашивается такой. Только ты не улыбайся, пожалуйста. Потому что истина до удивления проста. Она звучит так: без труда не выловишь и рыбку из пруда. Вот такое эрго! А если его чуть-чуть расшифровать или, вернее, вникнуть в самую суть, то получится, что в нашем обществе нет ни одного фактора, который бы заставлял человека становиться дрянью.
– Словом, трудись и все придет.
– Да, трудись честно и все придет.
