Текст книги "Ради смеха, или Кандидат индустриальных наук"

Автор книги: Геннадий Толмачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Спор в лаборатории

Я зашел в лабораторию. Мой друг Алик, а тут он, конечно, Альберт Николаевич, кивнул мне и, продолжая разговаривать, рукой указал на стул. Я сел. Посмотрел по сторонам: отличная лаборатория! Я, правда, мало что смыслю в приборах, но, судя по габаритам, великому множеству лампочек, стрелок, тумблеров и прочих финтифлюшек, лаборатория стоила бешеных денег. Я прислушался к разговору, пытаясь вникнуть в суть. Но куда мне до них! Как интеллигентно, как умно спорили ученые мужи!

– Ха-ха! – сказал собеседник Алика Турсун Максутович, – не для того ведь я защищался в Ленинграде, чтобы не решить столь чепуховой задачи.

– Турсун Максутович! – сказал Алик. – Но ведь надо учитывать психологию индивидуума. Позвольте, я подскажу решение.

– Я не возражаю. Но мне сдается, что в данной ситуации достаточно элементарной логики. Квадрат пять «г» мы не трогаем третью неделю, и я уверен, что наш коллега, товарищ Климов, учел это обстоятельство и не преминул им воспользоваться.

И тут я увидел товарища Климова. Сосредоточенный, руками поддерживает голову и почему-то упорно молчит. А Алик продолжает спор:

– Помнится мне, Турсун Максутович, – излагает он, – неделю назад… Впрочем, минуточку, я все записал. – Алик достал тетрадь, бегло просмотрел записи – Ага, нашел! Так вот, милейший Турсун Максутович, в прошлую пятницу по вашему предложению мы дали задание электронной машине и именно она нам подсказала, что в кварате пять «г»– вакуум.

Так его, Алик! Молодец!

– Позвольте напомнить, Альберт Николаевич! – протестует Турсун Максутович, – что эрарэ гуманум эст.

– Да, я знаю, что человеку свойственно ошибаться.

– Именно это я и хотел сказать! Если я соглашусь с вашим решением, то мы вновь можем потерпеть фиаско. Я за то, Альберт Николаевич, чтобы сначала проверить квадрать семь «д».

– Ну неужели этот пустяковый вопрос мы будем выносить на ученый совет?

– Хорошо, Альберт Николаевич, допустим, что я соглашусь с вами. Но позволите ли вы мне потом обработать квадрат «д»?

И тут я услышал голос Климова:

– Коллеги, – сказал он, – скоро кончается рабочий день. Я, думаю, вам пора прийти к общему соглашению.

Алик твердо сказал.

– Итак, я за квадрат пять «г».

– Хорошо, я согласен.

Алик подобрался весь, как для прыжка, и громко объявил Климову:

– Мы решили 5!

Все затаили дыхание. Палец Климова лихорадочно забегал над листком бумаги. Потом он вскочил и радостно крикнул:

– Мимо.

Я подошел к столу Климова и заглянул в чертеж. Он мне показался до боли знакомым. И тут я вспомнил: этот четкий квадрат используется лишь для одной цели. Для игры в «Морской бой».

Грустная история

Это случилось в обычный теплый весенний день. Впрочем, нет. День как раз был необычный. День был праздничный, футбольный день. Самая сильная команда города, страшная, как тигр, «Барса-кельмес», принимала сегодня футболистов из другой республики. И если все будет хорошо, они, может быть, когда-нибудь выиграют. Кому не известно, что в такие дни случаются сотни забавных и грустных историй. Мы расскажем лишь об одной. Ну, а насколько она весела или печальна – судите сами.

Итак, представим себя зрителями. Представим, что мы с вами находимся в одном из отделов одного из учреждений в одном из городов.

Главный инженер сидит в отдельном кабинете. В другой комнате, как бы в преддверии, еще три занятых стола. Над головами таблички: «Старший инженер», «Простой инженер», «Вообще не инженер». «Вообще не инженер» – симпатичная модная девушка. Главный инженер смотрит на ручные часы, на стену, с которой бибикают сигналы точного времени.

– Опять отстали на три секунды. – Он манипулирует над своими часами, стенными, потом подходит к столу, нажимает кнопку. Сначала один звонок, потом два, потом три. Шесть звонков сразу – это значит аврал и всем необходимо явиться к главному инженеру.

Главный инженер поднялся из-за стола и объявил:

– Товарищи! Кровь из носа, а чтобы сегодня документацию подготовили. Работать будем часов до восьми. Это как минимум.

– Но ведь сегодня футбол, – встрял простой инженер, по безуспешно. Главный инженер хмуро продолжил:

– Если к завтрашнему дню не подготовим документацию, с меня снимут голову. А я, естественно, с вас сниму. Кому это не ясно?

– Но ведь сегодня…

– Разойдись!

И вот главный инженер остается один. Задумчиво ходит он по кабинету. Подходит к шторке, скрывающей громадные строительные секреты, распахивает ее. Но – увы! – это «Положение команд». «Барса-кельмес»– красными буквами. Главный инженер мечтательно закрывает глаза. И в это время в его голове как бы включаются кадры хроники. Звучит футбольный марш.

Счастливые, как Чипполино, барсакельмесовцы выбегают на поле. Они по очереди вскидывают руки и как бы клянутся, что на этот раз они все вместе, всем высокооплачиваемым коллективом, обязательно попадут по воротам. Стадион верит им и не верит, но ревет. Главный инженер открывает глаза, задергивает шторку, распахивает другую. Там таблица: «Физические данные футболистов». И снова в его голове кадры хроники и явственно звучит футбольный марш. Он бьет кулаком по столу.

– Не могу! Пора идти. Но как? – И тут его задумчивое лицо расцвечивает улыбка. Он быстро подходит к телефону, снимает трубку, пальцем нажимает на кнопку. Вбегает старший инженер. Главный инженер говорит в трубку:

– Ну какое может быть совещание? Мы тут все в мыле. Говорите, управляющий будет? Хорошо, буду непременно… Да, сейчас выезжаю. Беда прямо с этими совещаниями, – жалуется он Петру Кирилловичу. – Но ничего не поделаешь! Я поехал, командуйте тут без меня.

Петру Кирилловичу это явно не по нраву. Он почему-то волнуется:

– А я хотел отпроситься. У меня, понимаете ли…

– Кто-то в больнице?

– Правильно. Теща! – радостно продохнул Петр Кириллович.

– Вы мне бросьте эти штучки! Я вас насквозь вижу. У вашей тещи здоровье как у Жаботинского.

– Правильно! – не очень кстати поддакивает инженер.

– А вот как футбол, тут ее почему-то скручивает. – Главный инженер торопливо запихивает бумаги в дипломат и уходит.

Старший инженер устало пошел к своему столу и сел за чертежи. И сам не заметил, как вместо окон нарисовал Футбольные мячи. Через плечо заглянул простой инженер и вздохнул:

– Оригинально получается. Может, вместо дверей две штанги поставить? И разрисовать, как зебру.

– Старо, скажут. Идите работать, Василий Анисимович!

Василий Анисимович загадочно улыбнулся, достал из кармана термометр и стал тереть его об лацкан пиджака.

Петр Кириллович поднялся со стула.

– Я хочу сказать, Василий Анисимович, что у меня теща в больнице и мне нужно…

– Вам нужно и мне нужно.

– По у меня теща…

Василий Анисимович еще быстрее трет термометр.

– А у меня температура.

– А у тещи, наверное, сорок градусов. Василий Анисимович смотрит на термометр.

– А у меня сорок один. Тру-ля-ля! Сорок два скоро будет. На футбол захотели, Петр Кириллович? Не выйдет!

Девушка оторвала голову от бумаг:

– Кто сказал, футбол? Сегодня, значит, футбол? И они опять в трусах играть будут? Прелесть какая! Кто бы знал, как я люблю футбол! Помню момент: бежит это наш футболист, по мячику стукнуть хочет, а навстречу ему из другой команды торпеда и тоже в трусах…

– А у меня теща…

– А я почти при смерти. Посмотрите на термометр. Тру-ля-ля…

Девушка раскраснелась от волнения.

– Да погодите вы! Слушайте дальше. И вот, значит, бежит он. Я ему хлопаю изо всех сил. А он таким неловким оказался. Подбежал к самым воротам, а торпеда, которая па воротах, к нему руки тянет: дескать, ты устал, давай мне, пожалуйста, мячик. И что вы думаете? Наш как ударил пинком по мячу, что даже в руки ему не попал. Как тут все закричат на него, на нашего, значит. Стыд-то какой! Люди в такую даль ехали, а он им гол.

Но – увы! – девушку не слушали. Старший и простой инженеры подали друг другу руки.

– Договорились?

– Договорились. Идем!

В дверях Петр Кириллович распорядился: – Леночка, оставайтесь тут за старшего. Мы по больницам. Я к теще, а у Василия Анисимовича – температура…

Они исчезли. Но еще не успели затихнуть шаги, как Лена в миг спрятала работу в стол и подхватила сумочку.

– Ха! Нашли дурочку! – сказала она. Потом снова подошла к столу и хорошим почерком написала объявление: «Отдел закрыт на футбол».

От автора. Я хотел написать смешную концовку. Маялся почти месяц. Потом пошел на стадион. А там хоккей. Пароду – уйма. Стадион облепили тысячи личных и государственных машин. А время-то рабочее. Грустно стало…

Спите спокойно, мужчины

Наконец я поставил три восклицательных знака, обозначив тем самым, что мой новый роман закончен. Устало откинувшись в кресле, я долго еще сквозь слезы видел мою несравненную Мадлен – главную героиню романа. Ни один образ, поверьте на слово, не удавался мне так полно и жизненно, как образ Мадлен. Она умна, изящна, современна, и она до последних восклицательных знаков с честью пронесла свое женское достоинство. Выгоняя на студеную улицу мужа, она простирает вперед руку и в неподражаемом экстазе заявляет:

– Я любила тебя, блудливый пес. И я выгоняю тебя, пес блудливый. Твое место не рядом со мной, на нашей семейной святыне – барнаульской кровати, а где-нибудь, чтоб ты знал, под забором. Цыц, блудливый пес!!!

На этом, как вы догадались, роман заканчивается. Я, не в силах совладать с переполнившим меня чувством, разбудил жену и предложил прочесть мою рукопись.

– Милый, – сказала она, – я ведь могла сделать это и завтра.

– Нет, – твердо стоял я на своем. – Ты прочти сейчас, а я лягу спать. Тем более ты получишь удовольствие.

– Смешно.

В душе, конечно, я побаивался, что стоит мне забраться под одеяло, как чтение романа на полуслове оборвется. Но я верил своей Мадлен. Я не сомневался, что она не отпустит мою жену до тех пор, пока не скажет своего гневного прощального «цыц». Так оно и случилось. Раза два или три я просыпался ночью и видел, как жена с пылающим взором дрожащими руками переворачивала страницы.

Я услышал, как она воскликнула: «Какая наглость! Сказал жене, что ушел ночевать к Рите, а сам всю ночь дулся в преферанс. Нет, каков плут!» Перед утром я ее застал верхом на стуле. Она рыдала.

Когда совсем рассвело, жена зашла в спальню и с упреком в голосе сказала:

– Ты, конечно, беззаботно спишь, и тебе нет дела до того, что саксаул еще не нарублен.

Я, пытаясь унять икоту, стал искать пенсне.

– Зачем саксаул? – пролепетал я. – Ведь у нас паровое отопление.

Жена ни с того ни с сего хлопнула себя рукой по лбу и кончиком языка попыталась достать нос. И тут я все понял. Образ Мадлен настолько обворожил мою жену, что она невольно стала подражать ей. И как это я не узнал этот выразительный жест Мадлен, когда она в трудных ситуациях ладошкой ударяет по своему челу, и, словно играючи, тянется языком к носу!

– Ах да, – вспомнила моя жена. – Я и забыла, что у нас паровое отопление. Но все равно ты бы мог выйти на перекресток и спросить, не надо ли кому-нибудь порубить дров.

– Да я кто, по-твоему, писатель или дровосек?! – вспылил я, набрасывая халат. Но в следующую секунду я взял себя в руки. Ведь такие ясные порывы души, забота о ближних свойственны Мадлен. Нет, вы представляете, какой фурор произведет мой роман, когда выйдет в свет миллионным тиражом! Люди с колунами в руках будут ловить друг друга на перекрестках и наперебой предлагать свои услуги. Я даже подумал, не изменить ли мне эту сцену и не сделать ли так, чтобы мой герой отказался от рубки дров и клал печи, а то ведь лесные массивы подвергнутся серьезной угрозе. И тут снова раздался характерный щелчок по лбу. На этот раз, правда, по моему. Я не удивился. Так Мадлен привлекала к себе внимание собеседников.

– Не забудь купить мне самоучитель игры на гармошке.

– Зачем? – ахнул я.

– Мне стыдно. Я прожила на свете тридцать два года и не умею играть «Камаринскую». Ведь это так редко встречается, чтобы женщина играла на двухрядке. Это ты во всем повинен.

– Ну, знаешь ли… – это стало меня раздражать. – Может, ты еще и в секцию мотогонщиков запишешься, как это сделала Мадлен?

– Нет, моя свистулька…

– О, господи!

– Нет, моя свистулька. Мадлен была молода и неопытна и поэтому она пошла к мотогонщикам, А я решила заняться парашютным спортом.

И столько печали прозвучало в ее голосе, что я понял – так может говорить лишь человек, решившийся на все. Я не сомневался, что скоро, очень скоро, ее до боли родной силуэт впишется в небесный пейзаж. Надо было что-то предпринимать. Притом срочно. В какую-то долю секунды передо мной, как в калейдоскопе, пролетело все житие Мадлен. Ведь, если жена войдет в этот образ, я безвозвратно погиб. Представьте себе: моя героиня обожает медвежью охоту, футбольную команду «Кайрат» и во время матча, подбадривая игроков, резво бегает рядом с судьей.

– Моя свистулька…

– Дорогая, зови меня как прежде: милый.

– Хорошо, милая свистулька. Занеси, пожалуйста, на работу мое заявление… Я не могу жить в отрыве от общественных организаций.

– Дорогая, мы взрослые люди. И пойми, слепое подражание героям книг попросту не вяжется со здравым рассудком. Какое тебе дело до Мадлен? Ведь у тебя своя семья, свои интересы…

– Ах, оставь! – Жена устало хлопнула себя по лбу и, естественно, языком потянулась к носу. – До сегодняшнего дня я жила, как в болоте, не зная, что в мире есть кружки самодеятельности и парашютная вышка.

Когда я, выскочив на улицу, громыхнул дверью, из пятнадцати квартир высунулось пятнадцать жильцов. «Что делать? Что делать?»– в тяжелом раздумье я долго бродил по улицам города. Я знал, я ничуть не сомневался, что еще ни одно перо на свете не оставляло после себя столь, простите, гениального романа. И образ Мадлен получился настолько жизненным, что все читательницы па какое-то время становятся великими артистками и, как губки, впитывают в себя черты характера моей героини. Я грустно улыбнулся. В Болгарии, в Англии, в Венесуэле добрые мужья приносят своим женам в подарок мою книгу. И па другой день из лексикона народов исчезают слова «муж», «супруга», «милый» и все это подменяется одним всеобъемлющим словом «свистулька». Жены из ружей всех калибров лупцуют медведей, прыгают с парашютами и занимаются штангой, создают гармошечные ансамбли и гоняют мужей валить лес. Ведь это страшнее любого потопа. И как жить тогда нам, мужьям?! Нет, тысячу раз нет! Я…уничтожу свою Мадлен!

Ты вот, очкарик, идущий мне навстречу, знаешь ли ты, что сейчас я иду домой спасать человечество. И тебя заодно, очкарик. Да-к помаши мне вслед рукой, подбодри меня напутственным словом. Молчишь? Впрочем, откуда тебе знать, что через несколько минут погибнет самое великое произведение в истории человечества. Прощай, Мадлен!

Я открыл дверь и решительно направился к столу. И – о ужас! – мой роман куда-то исчез. Не веря своим глазам, я перерыл всю квартиру. Пот градом катился с моего лица. Ныла спина. Я прилег на пол и вдруг услышал голос соседки. Гневным фальцетом, покрывая жалкий лепет мужа, она воскликнула:

– Я любила тебя, блудливый пес. И я прогоняю тебя. Цыц, каналья!!!

Вслед за этим по лестнице скатилось два или три чемодана. Я потерял сознание. Очнулся я к вечеру. Над постелью склонилась жена. Она сказала:

– Я дала твой роман почитать соседке. Она в восторге.

– Я з-знаю…

– Ну и отлично! Ты, моя свистулька, как придешь в себя, помой полы, а я пойду пыжей куплю.

…Сейчас мы живем вместе с соседом в Доме колхозника. Свою рукопись, а вместе с ней и несравненную Мадлен, я все-таки уничтожил. И я хочу сказать вам, если у вас дома все благополучно, благодарите меня… Я пошел на великую жертву. Словом, спите спокойно, мужчины.

Я сав юлбюл

Озарение пришло, как это всегда бывает, в самой неожиданной обстановке. Я стоял посреди улицы, на «островке безопасности», мимо меня проезжал милицейский мотоцикл. И вот, когда я посмотрел на мотоцикл, в голове у меня что-то щелкнуло (озарило, значит) и я, что есть мочи, закричал:

– Дуро!..

Вручая мне «штрафную» квитанцию, сержант сказал: – Может, гражданин, вы и на самом деле открытие сделали, но врачу все-таки покажитесь. – Милиционер козырнул и укатил.

А я мял в руках квитанцию, улыбался и думал: это, наверное, первое открытие, за которое сам изобретатель заплатил государству рубль. Что я сделал открытие – в этом сомнения не было. И натолкнул меня на открытие симпатичный милицейский мотоцикл. На люльке у него было написано «оруд». А когда щелкнуло у меня в голове, я увидел это слово по-своему, наоборот: «дуро». Просто? Вот в этом-то и вся гениальность!

Почему, скажите, в последнее время появляются такие слабые, серые, пустые стихи? Отвечаю. Все рифмы заталдычены до такой степени, что поэту, как бы он ни крутился, нового ничего не придумать. Слова как бы «девальвировались», поизносились. И поэту сейчас – ни тпру, ни ну. Возьмем, к примеру, слово «любовь». Какие на эту «любовь» рифмы? Они давным-давно известны. Кровь, вновь, свекровь… И, пожалуй, все. И все эти «крови» и «свекрови» поэтами так затырканы, что и слушать-то их не хочется. По себе знаю. Я как-то в трамвае по дороге с работы сказал одной длинноногой блондинке: «Я вас люблю». И что, вы думаете, она мне ответила? «Пьянчуга ты, говорит, проклятый, а еще бороду отпустил». А вот теперь представьте, если бы я по-своему, по-новому, сказал той же самой длинноногой блондинке: «Я сав юлбюл». Чувствуете, сколько нежности, новизны в слове «юлбюл», как неожиданно и интимно складываются в этот момент губы.

И какой необычный простор для поэтов! Вместо набивших оскомину пустых слов: «утро», «звезда», «сердце», «любовь», «марс»– мы бы слышали загадочные и удивительные звуки: «Орту», «адзевз», «ецдрес», «юлбюл», «срам». И какие неожиданные рифмы находили бы поэты! Например, на слово «юлбюл». Кабул, Абдулл, надул…

Вот, собственно, в этом-то и заключается смысл моего удивительного открытия. Согласитесь, что за такое открытие и рубля не жалко. Надеюсь, что читатели поддержат меня, а самые талантливые из них углубят мое изобрететение.

С уважением ВЕЧАМЛОТ Г.

Факсимиле

Длинный, как пенал, кабинет. По ковру к массивному столу движется управляющий трестом Гаврил Мефодьевич Булкии. Следом, соблюдая дистанцию, трусит услужливый секретарь, числящийся по штатному расписанию бульдозеристом. Замыкает процессию стенографистка. Гаврил Мефодьевич усаживается в кресло, перебрасывает листок календаря и зычно объявляет:

– Итак, приступим к работе. Какие планы на сегодня? Секретарь-бульдозерист распахивает книжку и читает:

– В девять пятнадцать изучение приказов главка, в десять тридцать составление наших приказов, в одиннадцать ноль-ноль совещание ИТР, в одиннадцать тридцать прием посетителей, в одиннадцать тридцать пять – посещение объектов…

– Ишь сколько натараторил! – удивился Гаврил Мефодьевич. – Для начала я хочу написать приказ. Где ручка? Я хочу проучить одного выскочку. Иду я вчера по коридору, а он как выскочит из отдела и головой прямо в солнечное сплетение. Как его фамилия?.. Ну он такой длинноногий, и вот с такими ушами.

Для наглядности Гаврил Мефодьевич растопырил руки у головы.

– Улыбкин.

– Вот я сейчас этому Улыбкину прочищу мозги. Где бумага?

– Не утруждайте себя, продиктуйте приказ стенографистке.

– А ведь верно. Хорошо, пишите: «За выскакивание из отдела без предупреждения…»

Секретарь-бульдозерист в такт словам кивал головой, но потом не согласился:

– Позвольте чуточку изменить формулировку. Будет лучше, если мы напишем: «За грубое поведение…»

– Согласен. Ну, а дальше сами напишите.

– Конечно, конечно… А какую меру наказания применим к Улыбкину?

Управляющий задумчиво побарабанил пальцами, чувствуя, как возрастает неприязнь к Улыбкину.

– Самую строгую. Ага, есть! Закрывать его на замок, чтобы до конца работы не прыгал на начальников. Что там у вас еще?

– Надо подписать отчеты.

– Давайте.

– Не утруждайте себя, Гаврил Мефодьевич, мы заказали факсимиле.

– А это что такое?

– Ваша подпись. Смотрите, как удобно. Секретарь обошел стол, вынул из ящичка факсимиле, подул на него и пришлепнул к бумаге. С каким-то благоговением посмотрел на ясно пропечатанную подпись: Булкин.

– Ловко придумано, – похвалил управляющий. – А ну дай мне.

Он пришлепнул факсимиле к одному документу, другому, третьему.

– Ловко. Премию получишь.

И не обращая внимания на подчиненных, игриво стучал печаткой то по календарю, то по ладони, снова по календарю. Между делом спросил:

– Как мой доклад?

– Я написал его. Солидный доклад, посмотрите.

– А не забыл вставить, как мы шагнули по сравнению с прошлым годом?

Секретарь-бульдозерист изменился в лице.

– Гаврил Мефодьевич, – развел он руки. – Казните, забыл.

– Эх ты, голова садовая! А ну дай. Я вставлю. – И он решительно потянулся за ручкой.

– Нет-нет, Гаврил Мефодьевич! – ладонями защищая лист бумаги, запротестовал секретарь. – Моя вина, мне и исправлять.

– Ладно, уговорил. Идите, я вас потом вызову. Мне надо письмо сыну соорудить. Совсем от рук отбился, каналья. Опять Деньги просит.

– Не беспокойтесь, Гаврил Мефодьевич. Продиктуйте письмо стенографистке.

– Стенографистке? Ну, хорошо. Удобно, черт возьми! Начнем. Дорогой сын! Ты просишь деньги на джинсы. А по-моему, тебе ремня не хватает. Вот я… Нет, тут надо своими словами, без стенографистки. Напишу после обеда. А сейчас идите. Вызовите мне кассира.

Секретарь-бульдозерист и стенографистка уходят. Управляющий потянулся в кресле, достал сигареты, с удовольствием закурил. И тут с ведомостью в руках появилась пожилая кассирша и с порога пропела:

– Здравствуйте, Гаврил Мефодьевич! А я с авансом.

– Здорово, казначей! Это ты кстати про аванс напомнила. Давай ведомость.

Булкин достал ручку, распатронил ее, чиркнул по календарю и недовольно поморщился:

– Чернила высохли.

– А вы мою возьмите.

Булкин взял ручку, примерился и вдруг задумался.

– Вот тут, Гаврил Мефодьевич, – подсказала кассирша. – Сумма прописью и роспись.

– Вижу.

Он решительно раздавил сигарету в пепельнице и снова занес ручку над ведомостью. С полминуты буравил глазами ведомость, потом скребанул по ней пером и оттолкнул кассирше.

Кассирша заглянула в листок и от удивления ойкнула.

– Гаврил Мефодьевич, – оглядываясь прошептала она, – вы тут крестик поставили. А надо сумму прописью и…

– А ты помалкивай! Сама прописью поставь. Ой, что же я делаю? – вдруг спохватился управляющий. – У меня ведь факсимиле есть.

Он подхватил печатку и звонко пришлепнул ее к бумаге.

– Видала подпись? – не без торжества спросил он.

– Красивая.

– То-то! Ну, а для других дел у меня стенографистка есть. Некогда нам писанину разводить. Отсчитывай!