Текст книги "Годы испытаний. Книга 1"
Автор книги: Геннадий Гончаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Жена жаловалась всем, что из-за семьи и домашних забот гибнет ее талант, и Канашову все ясней становилось, что его жена – мещанка, неумный, чужой ему человек.
Резко ухудшились отношения и с начальством.
Русачев любил поучать подчиненных, и командиры полков, зная его слабость, по любому поводу бежали к нему за «советом». И у комдива сложилось твердое мнение: все, что делается разумного и полезного в дивизии, это благодаря, его умелому руководству. А Канашов был прямым человеком. Он не умел льстить самолюбию начальника и бывал у Русачева лишь в тех случаях, когда дело, которое надо было решить, выходило за границы власти, предоставленной ему положением и уставами. И командир дивизии стал проявлять к нему явную неприязнь, считая Канашова гордецом и зазнайкой.
Вскоре они столкнулись и по военным вопросам. Русачев недоверчиво относился к военной теории и считал, что для командира основой является практика и прежде всего личный боевой опыт.
– Тот еще не командир, кто пороха не нюхал, – часто говаривал он. – Пусть теории разводят профессора там, в академиях, а командиру, чтобы умело командовать, надо все испытать на своей шкуре.
Прослужив всю гражданскую войну в коннице и приняв стрелковую дивизию, он первое время больше занимался лошадьми, чем людьми. На это ему указали на одном из партийных активов. И он «перестроился», стал больше уделять, внимания людям, но продолжал ездить не на легковой машине, а верхом на вороном редкой красоты жеребце.
В дивизии ходили слухи, будто Канашов, подсмеиваясь над «лошадиной любовью» комдива, сказал, что он, Русачев, если можно было, то и в кабинете охотнее сидел бы на седле, чем в кресле.
Возвращаясь домой, Канашов мучительно думал обо всех своих делах. Еще у подъезда дома он услыхал крики дочери и жены. Как только он переступил порог, обе они, заплаканные, бросились к нему и наперебой стали жаловаться друг на друга. Они сказали ему, что не могут больше и часа жить под одной крышей. Валерия Кузьминична заявила решительно, что если муж не накажет эту гадкую девчонку, оскорбившую ее, она покончит с собой. И снова весь субботний вечер, воскресный день и всю ночь до рассвета шли бесконечные споры: кто виноват?
2
Помощник начальника штаба полка майор Савельев, который заменял начальника штаба, уехавшего в отпуск, закрутился в вихре дел. Но вот он взглянул на расписание командирской учебы – и сердце замерло. Сегодня штабная тренировка! В графе «Кто проводит» стояла фамилия Чепрака, – он отсутствовал, значит надлежало проводить занятия ему, Савельеву. А он, конечно, не готов выступать в роли руководителя, и времени до начала занятий чуть побольше часа. «Ладно, перенесем на другой день, – махнул рукой Савельев, – Канашов пришел не в духе, говорят, опять весь выходной жена закатывала сцены, и сейчас он уехал в батальон Горобца. Ему сейчас не до штабных тренировок».
Но в одиннадцать часов раздался телефонный звонок: Канашов поинтересовался, все ли командиры и штабные работники знают о предстоящих занятиях. И тут Савельеву ничего не оставалось, как признаться в своей забывчивости. За свою «профессорскую рассеянность» он получил замечание от командира полка, а занятия решил провести сам Канашов.
В двенадцать часов дня без одной минуты подполковник Канашов вошел в кабинет начальника штаба полка, где обычно проводились штабные тренировки.
Выяснилось, что у большинства командиров отсутствовали уставы, наставления и справочные материалы, даже цветные карандаши были не у всех.
Канашов недовольно оглядел всех и отметил, что подготовка к занятиям проведена плохо. И дал час на подготовку.
К началу тренировки притащили и упирающегося полкового ветеринарного врача Ковылкина. Свое нежелание присутствовать на тренировке он пытался объяснить большой занятостью – он готовил конский состав к весенней инспекторской проверке – и, главное, тем, что ему здесь нечего делать.
Когда собрались все, Канашов объявил новую тему: «Работа штаба стрелкового полка по управлению оборонительным боем и выходом из окружения».
Отработка документов и справочных данных по теме обороны прошла сравнительно сносно. Но как только Канашов сообщил, что полк попал в окружение, и роздал каждому новое задание, тут и пошла «писать губерния». Савельев не смог составить приказания о переходе к круговой обороне, начальник связи Солодов не сумел организовать связи с подразделениями, а начальник штаба батальона капитан Стецко не построил на схеме систему огня.
И как раз в этот момент вошел полковник Русачев. Выслушав доклад Канашова и поздоровавшись со всеми, он распорядился продолжать занятия, и сам пошел от одного командира к другому и стал разглядывать их работы.
Русачев поднял и показал всем карту ветврача Ковылкина. Она была грязная, прочерчена грубыми жирными линиями, пестрела многочисленными подчистками.
– Это не карта штабного работника, а какая-то детская мазня. А ведь карта – боевой документ, помощник и советник в бою! Позор для начальника службы вести так небрежно карту. Такая же неразбериха и грязь у вас и в полковой конюшне. Дневальные спят, – повернулся Русачев к Канашову. – Безобразие! Почему до сих пор не отправили мерина Тихого на дивизионный ветеринарный пункт?
Канашов молчал.
– Товарищ полковник, – сказал врач, – я сегодня хотел сделать это с утра, да вот на занятия вызвали.
– У нерадивых всегда найдутся отговорки… Если и на инспекторском смотре конского состава провалитесь, не ждите пощады, – комдив погрозил пальцем Ковылкину. – А вам, товарищ Стецко, – строго обратился он к начальнику 5 штаба первого батальона, – стыдно так штабному работнику небрежно вести карту. Мало вас Чепрак гоняет.
Русачев сел и сказал:
– Продолжайте занятие, подполковник Канашов.
После русачевского разноса все окончательно растерялись. Документы, составленные «штабниками», изобиловали грубыми ошибками.
Русачев встал и, взяв приказ «Выход из окружения и отход», удивленно пожал плечами:
– Что это за новости, товарищ подполковник? Мне не помнится, чтобы эта тема была в программе командирской учебы.
– Этой темы нет, товарищ полковник. Вот потому я и решил включить ее сам.
Русачев еще более изумился. «Опять что-то придумал. Ну, пусть закончит занятия, я с ним поговорю».
Канашов сделал разбор занятий, подчеркнул недостаточную подготовленность командиров и предупредил, что впредь он будет взыскивать за это, как за самое грубое нарушение своих служебных обязанностей и дисциплины. Закончил он разбор тем, что дал каждому задание и приказал Савельеву ежедневно поверять и докладывать о ходе выполнения.
Русачев и Канашов остались вдвоем.
– Кто разрешил тебе самовольно менять тему? – строго начал Русачев.
– Товарищ полковник, я вам уже докладывал свои соображения…
– Да какие там соображения? Есть программа, есть план командирской подготовки, утвержденные Наркомом обороны, а для подполковника Канашова, видите ли, это не закон… Да ты пойми, наконец, что получится, если каждый начнет мудрить и отсебятину пороть?
– Зачем же дорогое время тратить, товарищ полковник? Несколько месяцев тому назад уже отрабатывались эти темы. То оборона, то наступление – это какой-то заколдованный круг…
– Но было же указание от отдела боевой подготовки округа отрабатывать главным образом наступление.
– Это неправильно! Я написал об этом в округ…
– Ишь ты, разошелся! Это ему неверно, это неправильно. Что же получится, если каждый командир полка будет критикой заниматься? У нас, товарищ подполковник, и программы и уставы для всей, армии едины.
– И программы и уставы люди пишут. А люди, как известно, могут ошибаться.
– Они ошибаются, они и ответ держать будут. Ты что хочешь сказать, что ты один умник, а все остальные дураки? Устав не одна седая голова писала: лучшие наши военные теоретики.
– А я и не считаю их глупыми. Но самые лучшие теории оправдывают себя, если подтверждаются жизнью. Возьмем, например, такой вопрос: в основе советской военной тактики лежит наступательный принцип действия. Об этом хорошо в свое время писал Михаил Васильевич Фрунзе. Но и наступление у нас разрабатывалось, я бы сказал, односторонне. В уставе имеются разделы: бои в особых условиях, в частности зимой, и наступление на укрепленный район. Но кто, скажите, серьезно занимался разработкой этих тем?
– Ну, это ты брось! В академиях занимались и сейчас занимаются.
– Может, и занимались отдельные товарищи для диссертаций, а в войсках изучали преимущественно наступление в полевых условиях и летом. А вот столкнулись мы с этими иными условиями в Финляндии, и пришлось кровью расплачиваться за теоретическую отсталость.
– Значит, ты предлагаешь изменить нашу доктрину и начать заниматься только обороной? – сердито, с издевкой спросил Русачев.
– Нет. Я также считаю основным видом боевых действий наступление. Но не следует забывать и об обороне, о бое в окружении, отходе, встречном бое…
– Да тебе, подполковник, управлением боевой подготовки надо руководить. Широкий у тебя размах. А где, батенька мой, для такой программы время взять? Ты об этом подумал?
– Время найти можно. Надо проявить больше смекалки и настойчивости. Беда наша в том, что никто не хочет с большим начальством ссориться.
– Послушай, подполковник, да если хочешь знать, это просто аполитично. Нашему социалистическому государству, пойми – социалистическому, и уделять время на изучение какого-то отхода, боя в окружении, когда основным видом действий нашей армии всегда было и будет только наступление. Ты того и гляди еще предложишь тему: «Отступление»… – Русачев засмеялся.
– Не знаю, что вы нашли в этом смешного? – нахмурился Канашов. – Ленин в своих трудах писал, что отступление в некоторых случаях является такой же правомерной формой борьбы, как наступление и оборона.
– Ну, ты брось путать грешное с праведным. Ленин говорил не о военном отступлении, а о политическом. Это совсем другое дело. Мое тебе последнее слово: брось мудрить! В нашем деле вся эта философия ни к чему. Ты солдат, и твое дело выполнять, что тебе прикажут… Ладно, хватит, заговорился я с тобой, а меня, наверное, жена там ругает, ужинать ждет.
Русачев задумался, потер рукой лоб и вдруг спросил:
– Канашов, а что это твоя жена поперек течения плывет и ни с кем считаться не хочет? Из женсовета самовольно ушла. Общественное поручение ей дали – отмахнулась. Пожалуйста, призови ее к порядку. Ведь так недолго и свихнуться.
На лицо Канашова легла тень.
Комдив вскоре ушел. А Канашов горько задумался: «Что же делать дальше?»
В дверь робко постучали, вошла жена Аржанцева.
– Михаил Алексеевич, простите меня, – проговорила она дрожащим голосом. – Дочь ваша взяла чемодан и ушла из дому…
– Куда? – встревожился Канашов.
– Не знаю… Сначала она долго плакала, а потом вижу: идет через двор с чемоданчиком.
– Спасибо вам, дорогая!
И, выскочив из кабинета, крикнул, дежурному:
– Немедленно лошадей!
3
Канашов, зная своенравный и гордый характер дочери, сразу решил искать ее на вокзале. От военного городка до вокзала было более семи километров. «Успеть бы», – тоскливо думал Канашов, поторапливая ездового и уставясь глазами в одну точку – жирное пятнышко на его спине.
Перед дочерью он действительно виноват. Виноват и перед умершей женой, которой дал слово больше не жениться.
С первых же дней мачеха невзлюбила его дочь. Их частые ссоры заставили Канашова увезти дочь к своей матери. Но вот в канун сорок первого года мать умерла, а с дочерью случилось несчастье: учась в техникуме, она полюбила однокурсника-студента, а он предпочел ей другую. В отчаянии Наташа чуть было не покончила с собой, и пришлось отцу срочно привезти дочку в часть. Перед ее приездом он долго говорил с женой и заручился ее согласием. Правда, Наташа не хотела возвращаться к отцу, упорствовала, заявляла, что она не уживется с мачехой. С большим трудом отец убедил ее.
Внешне Валерия Кузьминична благоволила к Наташе, а та глядела на нее недоверчиво и холодно. Но видимое благополучие длилось недолго. Уже через несколько дней, накануне Нового года, вспыхнула первая ссора, из-за пустяка. Валерия Кузьминична увидела у Наташи подарок отца – отрез на платье очень красивой расцветки – и разобиделась, почему муж подарил не ей, а дочери.
И когда в споре она вздумала подчеркнуть свое превосходство, самолюбивая падчерица ответила ей резко. Тогда-то и разгорелись страсти.
…Канашов прибыл на вокзал вовремя. Он буквально снял заплаканную Наташу с подножки вагона.
– Нога моя больше не переступит порога, где живет она, – заговорила горячо дочь. – Ты подумай, папа, что она мне сказала: будто я шпионю за ней. Бесстыдная! – и она залилась слезами. – Она обо мне распространяет сплетни, будто я уже не девушка.
Ей так хотелось рассказать отцу, что мачеха сообщила это лейтенанту Жигуленко, и, возможно, поэтому он так резко изменился к ней в последние дни. Вчера в клубе он даже не подошел к ней и все время танцевал с Ритой. Зато с мачехой, пришедшей в клуб, он любезно раскланялся…
Канашов ехал обратно в тяжелом раздумье. Придется хотя бы временно поселиться с Наташей в пустовавшей холостяцкой квартире Чепрака.
На обратном пути Канашов решил заглянуть в штаб полка.
Савельев доложил ему, что роту старшего лейтенанта Вертя пришлось поднять по тревоге и отправить на разгрузку эшелона прибывшего инженерного имущества для дивизии.
– Почему все из нашего полка? Вот Муцынова никогда не беспокоят, – возмущался Савельев.
Пришел Заморенков с шахматной доской под мышкой, но увидел чем-то омраченного командира полка, виновато присел на край стула.
– Слыхал я про горе твое, Михаил Алексеевич… Где теперь жить будешь? Может, ко мне? Жена к родным гостить на все лето собралась. Одна комната твоя…
Канашов сидел, подперев голову руками, уставясь в одну точку.
– Спасибо, Яков Федотович, но ведь это не выход из положения. С такой семью не построишь…
Зазвонил телефон. Канашов взглянул на часы: было без четверти двенадцать. В трубке послышался хриповатый, взволнованный голос Русачева. Дважды он посылал к Канашову домой с приказом явиться к нему: произошла большая неприятность.
Заморенков видел, как, разговаривая, Канашов крутил в пальцах потухшую папиросу. «Нервничает. Наверно, ругает его комдив», – догадался он.
– Есть, товарищ полковник. Будет все сделано. – Положив трубку, Канашов глухо сказал: – Ты извини меня, Яков Федотович. Я в первый батальон…
– Что случилось? – всполошился Заморенков.
– Белоненко смалодушничал. Во взводе Миронова несколько дней тому назад дезертировал боец, а он скрывал. Русачев рвет и мечет. Действительно, безобразие. В мирное время – дезертир. Надо ехать, разбираться…
4
Виновник стольких неприятностей для полка боец Еж недоуменно и лукаво глядел по сторонам. В кабинете Канашова собралось много начальства, и Еж растерялся. Тут были Шаронов, Савельев, комбат Белоненко, комроты Аржанцев, командир отделения роты старшего лейтенанта Вертя сержант Гусев и часовой с винтовкой, который конвоировал Ежа как дезертира.
Канашов отправил часового в караул и, сдвинув сурово брови, сказал:
– Рядовой Еж, мы вынуждены будем отдать вас под суд трибунала за дезертирство. Где вы пропадали целую неделю?
Позади Ежа стоял, то краснея, то бледнея, комбат Белоненко.
«Ни за что теперь не представит Канашов меня к очередному званию. Аржанцев распустил людей, а я отвечай…»
– Охранял сено, товарищ подполковник.
Канашов даже привстал от неожиданности.
– Какое сено? Кто вас туда поставил?
– Самое обыкновенное… – Еж кивнул головой в сторону сержанта Гусева. – Сержант поставил. Два дня я ждал, товарищ подполковник, а потом вижу – никого нет, решил: пойду харчи добывать. Пришел к председателю колхоза, объяснил все как есть. Выдал он мне два котелка картошки и ржаной муки. Бабы соли дали. Вернулся я на пост, устроил там шалаш, ну и охранял, пока вот сержант за мной не приехал…
– А где сержант был? Почему с поста не сменил?
– Телеграмму он получил – мать при смерти (у него родные из ближнего района). Вот он и уехал… Думал, без него сменят, – доложил старший лейтенант Верть.
Канашов тут же отправил всех из кабинета, даже не захотел Белоненко выслушать.
– Все ясно, товарищ майор. Мне не нужны ваши оправдания, идите. – Он позвонил Русачеву и доложил о случившемся недоразумении.
Глава восьмая
1
– Товарищ Миронов, – сказал заместитель командир батальона по политчасти Бурунов, – комсомольская организация рекомендует вас в авторский коллектив для написания истории полка. Сегодня в ленинской комнате проводится совещание. Вам необходимо побывать на нем.
На совещание Миронов прибыл с опозданием. По дороге его перехватил командир роты Аржанцев и долго разъяснял как лейтенант должен завтра поверять оружие. Миронов осторожно, на цыпочках, прошел через зал и, сев в последнем ряду, вынул блокнот. Он видел, что Шаронов недовольно поморщился, заметив его, осторожно пробирающегося по залу. Он даже сделал большую, чем обычно, паузу.
Он говорил:
– В каждом полку есть своя святыня – боевое знамя. Оно символ воинской чести, спаянного боевого коллектива. Это знамя развевалось на полях сражений, когда мы сражались с врагами нашей Родины. Пробитое пулями, опаленное пороховым дымом, оно вело героев вперед. В крепких, надежных руках советских воинов оно приходило из края в край нашей великой Родины и было алой зарей для освобожденных народов. Если бы оно обладало даром слова, какую бы волнующую повесть поведало оно людям! Знамя полка, товарищи, – это великий, но молчаливый свидетель его боевого пути, зримый, но безгласный символ его боевых традиций, и за него полным голосом должна говорить написанная история полка. Эта славная история призвана вдохновлять советского воина на битву с врагами нашей Родины. Я предлагаю, товарищи, поручить лейтенанту Миронову открыть страницу истории нашего полка стихотворением о боевом знамени полка.
Когда Миронов услыхал свою фамилию, он встал, и все взгляды устремились на него. «Откуда он знает, что я пишу стихи?»
– Мы не торопим вас, товарищ Миронов. Дело, понятно, творческое, но желательно, чтобы к осени вы написали такое стихотворение. К тому времени уже будет, я надеюсь, собран весь материал по истории полка. Сможете вы выполнить это задание к осени?
– Постараюсь, товарищ батальонный комиссар.
Когда окончилось совещание, Шаронов подозвал Миронова к себе.
– По рекомендации Бурунова мы утвердили Рыкалова комсоргом батальона. Как он, по-вашему, достоин?
Миронов пожал плечами. Сообщение задело его самолюбие.
«Хозяйничают во взводе, делают все без меня, а теперь спрашивают для проформы».
– Человек-то он вроде ничего, да слабохарактерный…
2
Миронов застал Жигуленко не в духе. Евгений достал папиросу и, прежде чем удалось прикурить, поломал все спички, разбросав их по полу.
– Учишься, переносишь столько трудностей, гробишь лучшие, молодые годы. А результаты?… Сунули тебе взвод – и только всего.
– Потерпи немного. Роту ты скоро получишь.
Евгений с усмешкой взглянул на Миронова, как бы говоря: «Ну что ты понимаешь в этом?»
Но Миронову хотелось отвлечь Евгения. И он, шутя, сказал:
– Помнишь, еще Суворов говорил: «Тот не солдат, кто не думает быть генералом…»
– Я не желал бы быть генералом, когда из меня посыплется песок… Десять лет командуй взводом, десять – ротой, десять – батальоном, десять – полком, десять – дивизией, пятью десять – пятьдесят… Да плюс мои двадцать прожитых – это будет семьдесят… В семьдесят лет – первый генеральский чин! – Евгений усмехнулся. – На что он мне тогда? Я хочу быть генералом в тридцать лет…
– Будешь, будешь! Кто хочет, тот добьется, – сказал Миронов.
– Тьфу, черт возьми, совсем забыл… У меня сегодня взвод заступает в наряд, – спохватился Жигуленко. – Надо проверить, как подготовились.
По коридору прогрохотали и стихли его быстрые шаги.
Миронов остался один. Весь день он раздумывал, как ему поступить с бойцом Полагутой, который вступил в пререкания с командиром отделения Правдюком и этим нарушил дисциплину. Сначала Миронов хотел было наложить на Полагуту самое строгое взыскание. Но Полагута несколько дней ходил молчаливый, печальный. «Может, у него неприятности дома?… А я, не поговорив с бойцом, хочу рубить сплеча… Нет, тут надо разобраться, приглядеться к человеку».
3
Есть на свете люди, которые с первой встречи кажутся давно знакомыми, хотя ты их раньше никогда не видел и ничего о них не знал. Такому человеку хочется откровенно рассказать о себе, расспросить о его жизни. Подобным человеком был и Андрей Полагута.
Когда его спрашивали, откуда он родом, он отвечал немного горделиво:
– Донской казак я. Земляк мой Михаил Шолохов о казаках книгу написал. Читали?
У Полагуты крупные черты лица, глаза зеленоватые, цвета донской воды. Высокий ростом, чубатый, косая сажень в плечах. Во всей богатырской фигуре было что-то медвежье, даже диковатое, и вместе с тем он был редкой доброты.
С детства Андрей рос крепышом и был защитником всех слабых. Особую жалость он проявлял к животным.
– Не трожь… тоже жить хочет, – говорил он обычно в таких случаях и брал животное под свое надежное покровительство.
Андрей Полагута был призван осенью тысяча девятьсот тридцать девятого года и попал в полк, стоявший в Западной Белоруссии. Год службы промелькнул незаметно. Полагута и его товарищи быстро усвоили солдатскую науку и к весне сорокового года уже считали себя «старичками».
День за днем текла размеренная солдатская жизнь. Тактические учения, стрельбы и другие занятия заполняли время от подъема до отбоя. Каждый день жизни в армии приносил что-нибудь новое. В конце весны начались ротные тактические учения, участились учебно-боевые тревоги, – ночью или на рассвете подымался весь полк, совершал марш-бросок на несколько десятков километров, вел «встречные бои» с «противником», «оборонялся»…
Первое время, ох, как было трудно Андрею! Не мирилась его вольная казачья натура со строгими армейскими порядками. Тесны были рамки ему, привыкшему обдумывать все, не торопясь взвесить, прикинуть. Оттого, что не поняли его необычной натуры командиры отделений, слыл он у них ленивым и нерадивым бойцом и первое время довольно часто получал взыскания.
Замкнутый и неразговорчивый Андрей в свободное время уходил в лес и, лежа на спине, долго всматривался в бездонную синь неба; чутко слушая таинственный разговор шепчущихся деревьев, он вспоминал родной Дон, широкую ковыльную степь, лесорубную бригаду, с которой он рубил могучие, столетние сосны, тосковал об Аленке, приворожившей его, вольного донского казака. И воспоминания эти текли легко, прозрачно, как тихий лесной ручей.
…Весной Андрей вместе с бригадой от колхоза отправился на лесозаготовки в Белоруссию.
С утра до вечера, как дятлы, стучали в лесу звонкие топоры лесорубов, и, качаясь, как подстреленные, падали наземь спиленные могучие разлапистые сосны, пахнущие скипидаром.
Жадно глядел Андрей-степняк на лес, на лесорубов, приглядываясь к их жизни. И запала ему в голову мысль пожить здесь, поработать лесорубом. Запала и вскоре корнями вцепилась крепко-накрепко, как могучее дерево.
Встретилась на пути девушка – Лена, Сразу как-то приглянулась она ему. Лесорубы звали ее ласково – Аленка. Отца ее, лесника, убили кулаки в тысяча девятьсот тридцать первом году, а мать умерла в тот же год от простуды. Жила и росла Аленка в лесу у своего деда Мозолькова, тоже лесника. Стройная, с длинными, до пояса, косами, сероглазая, тихая, ласковая девушка. Против ее серых глаз не мог устоять ни один парень. Столько в них светилось какой-то особой, притягательной силы, и тот, кто хоть раз заглянул в ее глаза, навек терял покой. Потерял его и Андрей.
Встретив Аленку, он задержался в леспромхозе на два дня, затем на неделю, потом на месяц и, поколебавшись, остался навсегда. Так из коренного землепашца и виноградаря превратился Андрей в лесоруба. Новая работа полюбилась ему, он быстро овладел ею и стал одним из лучших лесорубов. Вскоре его назначили десятником лесорубного участка.
При первых встречах с Аленкой очень смущался Андрей, боялся сказать ей о своей любви. А закончив работу, уходил в лесную глушь, бродил, мечтая о любимой.
Как– то набрел Андрей на полянку с веселой, одиноко стоявшей на отшибе березкой. Она чем-то напоминала ему Аленку: он с тоской глядел на нее, иногда подходил к ней, гладил широкой грубой ладонью нежную, атласную, бледно-розовую кору. И березка, казалось, привыкла к нему, встречая его, радостно трепетала светло-зелеными листами, доверчиво протягивая гибкие ветви.
Случилось как-то, что Аленка, повязав цветастый нарядный платок, отправилась в лес. Любила она лес больше всего на свете и нередко подолгу пропадала в его зарослях, собирая ягоды, цветы. Набрав большой букет, она вдруг увидела на поляне человека, прислонившегося к березке, он стоял к ней спиной. Русые кудри его шевелил ветер, а он, склонив голову, стоял неподвижно, будто окаменел.
Что– то знакомое почудилось Аленке в могучей фигуре парня. Осторожно подкралась она к березке и узнала нового лесоруба -Андрея Полагуту. Что с ним?
Она решила напугать парня и резко окликнула:
– Что тут делаете?
Плечи Андрея вздрогнули. Он поднял голову и, увидев Аленку, смутился.
И вдруг Андрей быстро подошел к ней, схватил ее на руки, как ребенка, и стал осыпать горячими поцелуями. А ей не хотелось даже сопротивляться и почему-то казалось, что все это должно быть именно так.
…А через неделю на той же поляне играли свадьбу. Вскоре Андрей с Аленкой приехали на Дон в родную станицу. «Знать, судьба…» – говорили в станице старые люди. «Похуже Нюрки председательской, за которой раньше ухаживал Андрей, – судачили женщины промеж собой, – щуплая какая-то, не баба, а хворостинка».
Погостив две недели у родных, они уехали в Белоруссию. Через год Алена родила Андрею двух сыновей.
Долгое время Андрей ни с кем не дружил, никому не доверял своих сокровенных дум и поэтому получил кличку «Молчун».
Но чем больше присматривался Андрей к товарищам, тем больше нравился ему неказистый на вид весельчак-балагур Ефим Еж: Он и минуты не мог прожить без шутки, прибаутки, веселой истории.
Еще с шестого класса старичок учитель привил ему любовь к фольклору. Еж завел общую тетрадь и записывал бесценные крупицы народного юмора. И сейчас, в армии, он не расставался с пухлым, самодельным блокнотом, куда записывал поговорки, пословицы. Знал он их несметное число, а иногда и сам придумывал. Колюч был на язык Еж. Многие бойцы побаивались его. Лучше не связываться, а то высмеет перед всеми. Завязалась дружба между этими разными людьми, Ежом и Полагутой, неожиданно.
Взвод собирался идти в караул. Бойцы осматривали винтовки, прочищали стволы, набивали патронами ленты к пулемету, укладывали противогазы. Те, кто уже закончил подготовку, сидели курили. Андрей получил письмо от Аленки и затосковал. Перед ним лежал устав караульной службы. Но он так и не прочел еще своих обязанностей часового. Сковала человека тоска по родной Аленке. А Еж уж давно прицелился острым взглядом, жалко ему парня. Видел он, как Андрей беспокойно читал письмо и глаза его туманила грусть. И крикнул Еж озорно:
– Зй вы, бойцы зеленые, давай ближе ко мне!… Вспомнился мне случай один занятный.
Все загомонили:
– Давай, Ефим!
А вот Андрей не подошел, остался сидеть в сторонке. «Ничего, расскажу погромче, услышит», – думал Еж.
Попыхивая огромной козьей ножкой и хмурясь, как кот, дремлющий на печи, он, не торопясь, повел рассказ:
– Стоял на посту у складов Павлуша Ризин из взвода Дуброва… Ну, разводящий наш, Правдюк, командует мне приготовиться. «Сменишь, – приказывает, – Ризина на полчаса раньше. Не надеюсь я на него, сукиного сына. Опять, наверное, заснул». Болезнь, понимаете, у него такая – сам на ногах, а спит, как конь…
– Что это здесь за сборище? – сердито спросил вошедший сержант Правдюк. Он не переносил, когда кто-нибудь из его подчиненных не был занят по службе.
Еж, подскочив резиновым мячиком, будто кто об пол его ударил, скосил хитроватые, с прищуром, глаза и, вытянувшись перед начальством, доложил:
– Товарищ сержант, подготовка к караулу закончена. Винтовка к бою готова. Патроны получены сполна. – Для большей убедительности он похлопал рукой по подсумку. – Обязанности часового три раза подряд прочитал, – соврал он, не сморгнув. – Разбудите ночью, как стихи, перескажу слово в слово.
– А зараз про кого це байки рассказываете? – нахмурился Правдюк.
– Это мы перекур устроили, товарищ сержант, а мне припомнился поучительный случай про то, как боец Ризин на посту отличился.
А увидев, что Правдюк удовлетворен докладом, добавил с лукавой усмешкой:
– Каков солдат, таков о нем и лад…
Прищуренный, всевидящий глаз Правдюка оглядел бойцов. У всех замерло дыхание. Сейчас он подстрелит кого-нибудь вопросом. Уж больно любил он эти коварные вопросы задавать. Попробуй не ответь, житья не даст.
Андрей поймал на себе взгляд и смекнул: спросит сейчас. Он торопливо сел на устав, но Правдюка не проведешь. Не зря их отделенный к каждому празднику благодарности получает и на всех совещаниях младших командиров его в пример ставят.
– Товарищ Полагута, – слегка улыбнулся Правдюк. Андрей, вскочив, замер. – На уставах не сидят… Помять можно. Книга ценная…
Андрей, красный, вертел в руках устав.
– Скажите мне, товарищ Полагута, а после скольких предупреждений часовой стрелять может?
Полагута переминался с ноги на ногу. Вопрос застал его врасплох. И тут из-за спины Правдюка Еж показал два пальца.
– После двух, товарищ сержант, – тяжело выдохнул Полагута.
– Так, так… А через сколько часов часового с поста меняют летом?
Опять Еж поднял кверху палец.
– Через час, – ответил Полагута.
– Ну, а зимой?
И тут произошла заминка. Сколько Еж ни перекрещивал один палец другим, Андрей никак не мог догадаться, что означал крест из пальцев.
– Зимой в караул пойдет, тогда и узнает, – вставил Еж.
Правдюк сердито взглянул на него.
– В уставе ж записано… Почитайте еще раз, Полагута. Пропустили вы то важное место.
И тут Правдюка вызвал к себе Миронов.
Андрей подошел к Ежу и крепко пожал руку.
Вот так, кажется, ни с того ни с сего, и завязалась дружба между Андреем и Ежом.
Особенно трудно было Андрею, когда появился в их взводе новый командир – лейтенант Миронов. Такой «служака», никому не дает покоя. За последнее время Андрей заметно шохудел. Глаза запали глубже и оттого смотрели строже. Острее обозначились скулы.
– Не в пользу мне эта наука лейтенантова пошла, – говорил он своему другу Ежу, рассматривая себя в зеркало. – Поглядела бы моя марушка*, не признала бы. Первое время думал: не выдержу этой жизни. Загонит она меня в домовину [4] . В армию уходил, во мне шесть с половиной пудов было, а теперь от силы пять.
