Текст книги "Годы испытаний. Книга 1"

Автор книги: Геннадий Гончаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Я чувствую давно, что ты не доверяешь мне, но как можно не верить командирам-коммунистам?

– А как можно верить тем, кто, не поняв сути дела, прикидывается демагогическими лозунгами заботы о судьбе батальона и полка? Да, я не соглашаюсь с теми, кто хочет отбить инициативу не только у Миронова, но и у остальных командиров.

– Ну, знаешь, Михаил Алексеевич, это уже слишком… Я старший командир и…

– Вот я и говорю с тобой как со старшим командиром и своим заместителем по политчасти. Всякие расследования по случаю во взводе Миронова прекратить. Надо больше вникать политработникам в суть боевой подготовки, чтобы повышать ее качество…

– Не моя забота военным обучением бойцов заниматься.

– Вот ты мне скажи, слыхал ли ты, что в батальоне Белоненко сержант Толокин уже второй год работает над усовершенствованием прицельного станка? Или, к примеру, что тот же самый Миронов придумал новый способ подготовки данных для ведения огня в ночных условиях?

– Что-то слышал… Но ведь это дело командиров – подхватывать новинки, внедрять их и прочее.

– Не только командиры, но и партийная организация должна оказывать им помощь, товарищ Шаронов. У нас еще нет подчас взаимопонимания между командиром-единоначальником и его заместителем по политчасти. То же происходит и в подразделениях… Горобец не понимает Бурунова. А, по-моему, он сильный политработник. Ведь он-то с делом Миронова разобрался… Случай произошел из-за плохой подготовки расчета минометной батареи полка. Они вели огонь минами, не свинчивая колпачков. И мины рвались на поверхности земли, не делая воронок. С Русачевым спорили чуть ли не до драки. Он запрещал знакомить с минами минометчиков, пока бумажку не получим. Все у него секретно… Вот и досекретничались.

Шаронов недолюбливал Бурунова за самостоятельность в работе и считал его зазнайкой.

– Есть у нас, если хочешь знать, промахи и в твоей работе… О них уже говорят в печати, – добавил Канашов и, достав из планшета свежий номер окружной газеты, молча протянул Шаронову.

Тот удивленно пробежал глазами начало заметки, подчеркнутой красным карандашом.

«В полку, где заместителем командира полка по политчасти тов. Шаронов, инспекторская поверка показала, что бойцы неплохо разбираются в политических вопросах, в том числе и в вопросах хранения государственной и военной тайны…»

Шаронов прервал чтение и поискал подпись. Автором ее был один из его старых знакомых. Когда-то они вместе служили в одном полку заместителями командиров батальона, по политчасти. В прошлом году этот автор окончил курсы военных журналистов и работал теперь корреспондентом окружной газеты. В этом году он вместе с представителями Политуправления округа приезжал на инспекторскую поверку политических занятий. «Ну, Аркаша Крилецкий всегда меня поддержит», – улыбнулся Шаронов. Но тут же улыбка сбежала с лица, как только он прочитал второй абзац.

«Однако бдительность в полку слаба. Есть случаи разглашения военной тайны. В полк свободно, без пропусков, проходят посторонние люди. Расхождение между словами и делом – очень серьезный порок. Политучеба не самоцель, а средство укрепления боевой мощи части. Пустая болтовня здесь крайне нетерпима…»,

Шаронов гневно бросил газету на стол. Его пухлое краснощекое лицо побледнело, в обычно спокойных глазах появился блеск негодования.

– Откуда у него такие сведения? Инспекция дала высокую оценку политподготовке части. У меня есть документы. Так я этого не оставлю!

– Погоди, погоди, Федор Федорович, не кипятись. Ты же нас, коммунистов, учишь сознательно относиться к критике, а сам, оказывается, ее не терпишь.

– Да какая же это критика? Это ложь! – нетерпеливо перебил Шаронов.

– Но ведь был же случай, когда наш красноармеец отправил домой письмо и указал, чем он занимается, где стоит наша часть и куда мы выходим в лагеря. Разве это не разглашение военной тайны?

– Был, но ведь это был единственный случай. Мы проверили и выяснили, что написал он по незнанию.

– Конечно, по незнанию, но факт остается фактом.

– Да, но откуда у Крилецкого сведения, что у нас через проходную ходят, как через постоялый двор? А впрочем… – вспомнил вдруг Шаронов. По приезде инспекторов он дал указание пропускать их через КПП [7] без пропуска, чтобы избавить от бюрократической волокиты… «Вот он и отблагодарил меня. Журналистская братия для красного словца не пожалеет ни матери, ни отца».

– И все-таки, Федор Федорович, этот корреспондент прав. Вовремя он ударил нас, хотя и больно. Плохо мы еще выполняем приказ наркома. Клуб у нас захирел. Он только и знаменит танцами. Бойцам и командирам нечем там больше заняться. Ты вспомни, когда у нас в полку был доклад о международном положении? Вчера я присутствовал на занятиях у лейтенанта Миронова, так они меня забросали вопросами: «Сможет ли Англия устоять против Гитлера? Почему Германия прибирает Балканы к рукам?»

– Значит, плохо проводит политзанятия Миронов.

– Плохо, – согласился Канашов. – Но откуда он может все это знать?

– Пусть регулярно читает газеты, слушает радио…

– Для командира этого мало… И вообще нам надо собрать в ближайшее время партбюро и обсудить положение дел в полку. Дальше так работать нельзя…

«Так вот он каков, этот Канашов, – возмущался в душе Шаронов. – Вместе ведь славу полку добывали, ночей не спали, ни с чем не считались в личном. Но вот посыпались в полку неприятности, и он пытается свалить все беды на чужую голову. Придирается… Ничего, поглядим, кто из нас прав, кого поддержат на бюро коммунисты».

Обиженный резким тоном Канашова, он вдруг вспомнил о всех известных ему пороках командира полка. И эта мысль как-то ободрила его. «Может, и действительно, прав начальник штаба дивизии. Многие неполадки у нас происходят из-за семейных неурядиц Канашова. Говорят, он еще намерен развестись с женой. От многих слышал я, что нередко бывает он грубым с подчиненными, к политработникам он придирается: будто бы они командиры… Не понимает, что их роль вести партийно-политическую работу, а не военному делу учить. Да и на партактиве дивизии говорили, что переоценивает он себя, за славой гоняется».

Раздался телефонный звонок. Канашов взял трубку, говорил комдив.

– Есть, товарищ полковник, – сказал Канашов. – Выезжаю немедленно.

2

Дождь только что кончился. В клочковатых тучах уже кое-где проглядывали голубые просветы неба. В открытую форточку доносился шлепающий звон больших прозрачных капель, медленно, одна за другой, стекавших по желобу.

На столе Русачава лежали личное дело Канашова и несколько рапортов о чрезвычайных происшествиях в его полку за последние полгода.

Русачев задумчиво теребил подстриженные усы, еще темные, но уже посеребренные сединой. Прошлый, год на осенних смотровых учениях и инспекторской поверке дивизия могла завоевать переходящее Красное знамя, если бы полк Муцынова не подкачал со стрельбой. Тогда половина отличных оценок по всем видам боевой подготовки в дивизии приходилась на полк Канашова. «А получи дивизия переходящее Красное знамя, мне непременно дали бы генерала…»

Русачева не менее сильно беспокоил и другой вопрос: сможет ли он сдержать слово, данное командующему о том, что его дивизия на осенних смотровых учениях 1941 года завоюет переходящее Красное знамя. Не было ли это хвастовством? Набрать десять недостающих процентов отличных оценок по всем видам боевой подготовки – уж не такая трудная задача. А вот теперь он с каждым днем все больше убеждается, что надежда эта несбыточна. И с дисциплиной и с боевой подготовкой дело обстоит куда хуже, чем в прошлом году. Вчера у Канашова в полку опять чрезвычайное происшествие: два бойца ранены на тактических учениях. Русачев долго колебался, какое же ему принять решение…

Он встал и, заложив руки в карманы, прошелся по кабинету, потом сел за стол и начал писать рапорт командующему с просьбой ходатайствовать перед Наркомом обороны о снятии Канашова с полка. Мысли Русачева прервал звонок начальника штаба. Вскоре он сам вошел в кабинет комдива.

– Прочти, Зарницкий… – Русачев протянул ему рапорт и, закурив, стал молча наблюдать за выражением лица подполковника.

Тот, беззвучно шевеля губами, то и дело кивал головой.

– Тут надо бы, по-моему, выделить одну мысль, – сказал, дочитав, Зарницкий. – Что эти неполадки объясняются в основном тем, что Канашов, бесспорно, зазнался. Для него не существует авторитетов. Вспомните, не было почти на одного вашего приказа, чтобы его не высмеивал или не осудил Канашов. По его мнению, все ничего не смыслят, ничего не понимают…

В кабинет, резко хлопнув дверью, вошел подполковник Канашов и доложил о своем прибытии. Зарницкий, окинув его пристальным взглядом, попросил разрешения идти и, забрав какие-то бумаги, вышел.

Русачев выжидающе помедлил и, наконец, прищурившись, сказал:

– Зазнались вы, товарищ Канашов, вот что я вам скажу. «Мой полк – первый, сам я – первый, мне все нипочем… – Комдив вышел из-за стола и заходил по ковровой дорожке, скрипя хромовыми аккуратными сапожками и рассыпая серебряный звон шпорами. Заложив руки в карманы широких, с напуском, галифе, он несколько раз прошел перед Канашовым и остановился у карты Советского Союза. Пристально поглядел на нее, словно что-то отыскивая, и, повернувшись к Канашову, громко проговорил: – Был первым… А был – это прошедшее время, товарищ подполковник. – Он измерил его насмешливо прищуренным взглядом и продолжал: – Мирное время, подумать только, а мы потери несем в людях. Что же будет на войне? Два человека в медсанбате… Да нас с тобой за это в три шеи гнать надо. Не умеешь командовать, уступи место тому, кто умеет… Людьми вы не дорожите.

– Откуда это видно?

– Из вашей практики командования полком. Вспомните: в зимних лагерях из-за вашего метода закалки в полку заболело более двадцати человек, из них пятеро – воспалением легких. Во время марш-броска в буран восемь бойцов обморозились. Осенью прошлого года вы, вопреки приказу наркома, совершили марш не в тридцать километров, а в сорок, и один боец умер, а пятнадцать легли в госпиталь из-за перенапряжения. Это же факты. Куда вы от них денетесь?

– Смотря как обобщать эти факты, – возразил Канашов.

– Как ни рассматривай, а они бьют тебя.

– Товарищ полковник, вы же знаете, что эта закалка принесла пользу полку. За два месяца в зимнем лагере не было ни одного случая обмораживания. И не я виноват в смерти бойца, а врачи, они не знали, что у него порок сердца. А если хотите, то приказ наркома требует готовить бойцов к действиям в любых, самых суровых условиях… Я так понимаю.

– Но он не требует, чтобы разные там Канашовы, занимаясь подобными экспериментами, губили и теряли понапрасну бойцов в условиях мирной учебы. Какая бы ни была война, как бы ни изменилась техника, а все решает человек.

– Человека надо готовить к преодолению всех трудностей походно-боевой жизни… А эти трудности будут иными, чем были в гражданскую войну или в боях у реки Халхин-Гол и даже в сражениях в Финляндии. Современная война не только война моторов и техники, но и мускулов и нервов…

Русачева больно задело упоминание Канашова о гражданской войне, к боевому опыту которой командир полка, по его мнению, относился пренебрежительно.

– Гражданская война тоже немалой крови нам стоила, но, прямо скажу тебе, терял я в атаке меньше людей, Чем ты со своими экспериментами за один год учебы в мирных условиях.

Раздался звонок. Русачев взял трубку. Начальник штаба сообщил: Канашова срочно вызывают в округ.

– Давай неси быстрей, – приказал комдив.

«Что бы это значило? Зачем вызывают?» – забеспокоился Русачев.

Зарницкий вошел мелкими бесшумными шагами, будто был не в сапогах, а в войлочных, домашних, тапочках, и молча положил приказ округа.

– Можешь идти, – разрешил комдив.

Русачев сел за письменный стол и, словно не обращая никакого внимания на Канашова, стал читать.

Канашов удивленно глядел на Русачева и думал:

«Никак не пойму его! Боевой командир, любит армию. И вместе с тем все ставит под сомнение, противится всему новому. Неужели он не понимает, что эти новшества вводят не Канашовы или Ивановы, а сама жизнь. Конечно, эти новшества – хлопотное дело».

Русачев оторвался от бумаги, рассерженно глядя на спокойное, сосредоточенное лицо Канашова.

– И последний случай, товарищ подполковник, на тактических учениях… Опять кровь в мирное время… – Комдив вертел в руках листки бумаги. – Зарницкий доложил мне результаты проведенного расследования. А в этом безобразном, самочинном захвате квартир тоже ваш полк отличился. Снова чрезвычайное происшествие. Меня интересует, знаете ли вы, наконец, к чему это приведет?…

– Пусть лучше в мирное время учатся с малой кровью, чем платятся большой кровью в войну. Прошлый год, когда в первый раз обучали пехоту идти за огневым валом, вы же помните, как они робко шли. А теперь вы сами видели, они уже уверенно атаковали, прижимаясь к огневому валу.

Канашов прервал речь. Глаза его горели, будто атаковал сейчас сам.

– Ну, а Зарницкий большой мастер составлять бумаги. Это я знаю.

– Как это составлять? Вы что, не верите?…

Русачев поднял трубку:

– Зарницкий, зайди-ка ко мне.

Вскоре в кабинет вошел Зарницкий.

– Вот тут Канашов берет под сомнение твое расследование… Изложи факты, пусть убедится.

– Товарищ полковник, да тут и без всяких докладов ясно. Минометный расчет не был подготовлен для такого ответственного занятия. Кроме того, в действиях отдельных командиров проявилась анархия. Шаронов рассказал мне, что лейтенанту Миронову стихийно пришла в голову мысль испробовать новый, ускоренный способ подготовки данных для стрельбы. Этот способ не проверялся никем. Надеюсь, и сам Канашов не будет отрицать этого…

– Разрешите доложить! – нетерпеливо перебил Канашов.

– Подождите, товарищ подполковник. Вам ясно, что изложил здесь начальник штаба?

– Ясно, товарищ полковник, но непонятно…

– Что же?

– Какой же он начальник штаба?

– Что? Молчать! Я запрещаю вам обсуждать действия Зарницкого. Вы забываетесь, подполковник. Кто из нас здесь старший? Пока что я командую дивизией…

– Чернильная душа вы, Зарницкий, а не начальник штаба!… За весь год ни разу не были в полку… И о боевой подготовке частей судите только по бумагам да телефонным звонкам.

– Молчать! Прекратите немедленно…

Покрасневший, взбешенный Русачев выскочил из-за стола и почти вплотную подошел к Канашову. Зарницкий, до этого насмешливо улыбавшийся, испуганно взглянул на комдива.

Но лицо Канашова было спокойным. Он только расправил широкие плечи и подался вперед всем своим крепко сбитым туловищем.

Русачев резко отступил назад, губы его подрагивали.

– Вы, подполковник, не дорожите честью полка, которым вам доверили командовать, вы не выполняете мои приказы, вы оскорбляете моего начальника штаба… Я объявляю вам о неполном служебном соответствии. И буду ходатайствовать перед Наркомом обороны об отстранении вас от занимаемой должности. Да и с семейными вашими делами надо разобраться как следует. Не к лицу так вести себя коммунисту в быту… Идите. Вы свободны.

3

После прошедшего вчера партийного бюро полка Шаронов ходил весь день подавленный и расстроенный. «Везешь на себе, как вол, всю партийную работу и тебя же ругают. И Канашов еще напирает… Не ладятся у него семейные дела, вот и ищет во всех неполадках полка козла отпущения».

Несколько раз он намеревался зайти к командиру полка для разговора и каждый раз отговаривал себя. Но затем подавил чувство обиды и зашел.

– Здравствуй, Михаил Алексеевич. Хочу с тобой посоветоваться…

– Присаживайся, – сказал ему Канашов.

– Вот вчера на бюро ты упрекал меня – Чепрака копирую, единоличник в партийной работе…

– Конечно, единоличник.

– А на кого, разреши спросить тебя, мне сейчас в бюро нашем опираться? Парторг без году неделя как прибыл, большинство членов бюро в командировках, на заданиях и учениях… Один я, как перст.

– Помнишь, на отчетно-выборном собрании за что коммунисты критиковали прежнего парторга?

– Собрание без критики – что борщ без соли, – усмехнулся замполит. – Мало указать, что плохо, а вот как сделать, чтобы хорошо было…

– Вот тебе соль: больше людям доверять надо, не нарушать принципа коллективности в работе бюро. А ты единоначальствовать в партийных делах начал. Сейчас для тебя главное – надо Ларионову помочь быстрее в дела наши полковые вникнуть.

– Да, это-то так… Но и Ларионов какой-то, я тебе скажу, странный… Журналист… Вот его и тянет на острую тему. Ему бы с партийным хозяйством начать знакомиться, а он в дело с Мироновым встрял. Весь день потерял в батальоне, когда и без него разобрались. Чудак. Думает, все так просто… Поехал, поговорил и сразу скоропалительный вывод: Аржанцева обвинил, как коммуниста, ротную комсомольскую организацию тоже и Миронова заодно. А сегодня на практические занятия собрался к Горобцу. Пришлось подсказать, чтобы занялся своими партийными делами.

– Зря, Федор Федорович, зря удержал ты его.

– Это почему же?

– Да потому. Даже хорошо, что так. Пусть с коммунистами знакомится не по карточкам учета, а по их службе. Там виднее, кто из себя что представляет. Скорее узнает людей, ясней поймет полковые наши болезни.

Канашов закурил и задумался.

– Скажи ему, пусть семью привозит, – посоветовал он.

– А с квартирой как же?

– Две комнаты у Русачева только что добился…

Шаронов решил, что сейчас наступил самый подходящий момент поговорить о семейных делах и самого Канашова.

– Я давно хочу спросить, Михаил Алексеевич, что у тебя с семьей?

Канашов поднял голову и, глядя в упор на Шаронова, поморщился. Вопрос этот застал его врасплох, тем более что он сам еще не решил, как разрубить ему этот сложный семейный узел, а потому ответил неопределенно:

– А все так же, Федор Федорович…

Тогда Шаронов, не любивший говорить с людьми обиняками, спросил прямо:

– Скажи, это правда, что ты собираешься разводиться?

Канашов рассердился.

– К чему эти допросы? Что у тебя, нет материала для очередного политдонесения? Тогда пиши. Правда… собираюсь.

Вскочив со стула, он швырнул папку с бумагами на стол, лицо его побагровело.

– Ты, милок, сначала в своих делах разберись! Одно ЧП за другим валится на нашу голову. А ты в мои дела вмешиваешься. Здесь-то я как-нибудь сам разберусь.

И потом, вдруг вспомнив о чем-то, стал быстро рыться в бумагах.

– На! – он подал Шаронову предписание, где говорилось, что он направляется учиться на курсы усовершенствования политработников.

– Я рад, что ты едешь учиться, – мягко сказал Канашов, и глаза его засветились добрым светом, – я верю, из тебя выйдет хороший политработник, Федор Федорович… Ты трудолюбив, честен, хотя и бываешь излишне обидчив. А теперь давай поговорим по душам о моих семейных делах…

Глава одиннадцатая

1

Русачев сидел мрачный в своем кабинете и барабанил по столу пальцами. Невольно всплывал неприятный разговор с Канашовым. В голове теснились противоречивые мысли после прочтения показаний и докладных командиров и политработников, привлеченных по семейному делу Канашова. Большинство фактов были сомнительными, а то и просто голословными. Бесспорно, что за Канашовым водились грехи в отношениях между ним и женой. Но все же это были мелкие семейные пустячки.

Командир дивизии еще раз перечитал терпеливо все докладные и велел вызвать к нему на беседу Валерию Кузьминичну.

Вскоре она явилась, разодетая, накрашенная, с кокетливой улыбкой и протянула ему руку в перчатке.

Русачеву стало известно, что Канашов, оставив квартиру, ушел с дочерью от нее окончательно и на другой же день после этого Валерия Кузьминична справляла новоселье в кругу близких ей знакомых. Но он еще сомневался. Неужели эта женщина, обивавшая пороги командования и политотдела, молящая вернуть ей мужа, так просто приняла уход от нее дорогого ей человека? Неужели все это не более как красивая игра ради каких-то своих личных целей?

Валерия Кузьминична враз уловила на лице полковника все эти вопросы и тут же полезла в карман за носовым платком. Лицо ее из ясного, открытого тут же потускнело, и по нему пробежали мрачные тени.

– Вы думаете, товарищ полковник, мне легко пережить этот неизбежный разрыв? Вы ошибаетесь… Мне большим усилием воли приходится быть спокойной, а на душе кошки скребут. Мне еще до сих пор не верится, как я могла жить с таким ужасным человеком. Вы смотрите на мое платье и думаете: «Все же шикарно одевал тебя муж». И тут вы ошибаетесь… Все это нажито без него и до него. Он мне не купил ни одного платья.

– Ни одного? – усомнился Русачев.

– Больше того: уходя от меня, они с дочерью прихватили и моих несколько отрезов. Пусть берут, я проживу без них. И у меня еще будут. Голодранцы несчастные!

– Меня интересует один вопрос.

– Пожалуйста, я слушаю вас.

– Зачем вы выходили замуж?…

Валерия Кузьминична кокетливо улыбнулась.

– По-вашему выходит, я не имела на это право? А что остается делать женщине, если ее соблазнили? Конечно, я могла бы иметь от него детей и получать алименты. Но я заблуждалась… Мне казалось, что Канашов должен быть счастлив со мной. Ведь ради него я принесла в жертву все… А я бы, поверьте мне, могла иметь более видного мужа. Подумаешь, шишка – командир полка. Да за меня министры сватались. Один видный поэт проходу не давал. Он и сейчас еще нет-нет да и напишет мне. У него сборник стихов вышел недавно. Что ни стих: «Посвящаю В. К.». Это мне.

Чем дальше слушал ее Русачев, тем он все более ощущал, как ворот гимнастерки будто сдавливал ему горло. Лицо его краснело, а голос становился глухим, сиплым.

– Скажите, а вам приходилось когда-либо спать под открытым небом в походах, под одной шинелью, мерзнуть, голодать вместе с мужем.

Валерия Кузьминична игриво вскинула брови.

– Это вы к чему, собственно говоря? Боевая романтика – не моя стихия. Я человек искусства… И, кстати, когда он воевал где-то в Финляндии, мы, к счастью, не были знакомы…

– А вот я со своей женой всю гражданскую войну исколесил по полям, и на коне, и на тачанке. – И тут же, увидев, что его собеседница обидчиво поджала губы, оборвал начатый рассказ и тяжело вздохнул. Помолчав, продолжал более резко:

– Не любили вы человека, с которым жили, вот что я скажу вам. Просто так, временно исполняли обязанности жены, как бы не на утвержденной должности состояли при этом.

Валерия Кузьминична сняла перчатки, игриво похлопала ими по круглой коленке.

– Какая там любовь!… Что же вы хотели, чтобы я любила этого алкоголика?

– Алкоголика?

– Вы сомневаетесь или просто меня разыгрываете? Да если хотите знать – мне теперь нечего скрывать, – он пил каждый день утром и вечером по стакану водки и, не закусывая, уходил на службу учинять разгон своим подчиненным.

– И это в служебные дни! – привстал и насмешливо покачал головой Русачев. – Ну, а что же тогда он делал в праздники?

– В праздники он напивался, как сапожник, в стельку… Канашов один способен выпить четверть водки. И тогда, боже мой, он невменяем… Сквернословит, все бьет, говорит, что во всей, дивизии нет ни одного умного командира, что все бездарные и подхалимы. Да он несколько раз направлял на меня револьвер и грозил застрелить…

Русачев в начале разговора с Валерией Кузьминичной склонен был поверить ей, но постепенно, слушая о новых и новых семейных «преступлениях» Канашова, весь сжимался в пружину. Иногда ему хотелось остановить эту женщину, ошалевшую от ненависти к мужу, опровергнуть ее, он понимал, что она ему говорит ложь и что она сама не верит во все это. Что пришла она на беседу с ним не из чувства искреннего желания вернуть потерянного дорогого для нее человека, а привела ее сюда злоба на него, чувство лютой не знающей удержу мести. И чем больше нагромождала она одну клевету на другую, тем яснее было для Русачева, что за человек сидит перед ним. И когда она, наконец, дошла до подлости, Русачев не вытерпел. Он поднялся с кресла и, побагровев, крикнул:

– Вон отсюда! Чтобы и духу вашего здесь не было!

Она испуганно взглянула на него, шарахнулась в сторону.

Но у самых дверей, обернувшись, зло взглянула на него колючим, уничтожающим взглядом.

– А, так вы покрываете все его темные дела? Хорошо, я найду на всех вас управу! И на вас и на ваш политотдел, который бездействует.

– Вон отсюда! – снова рявкнул Русачев, уже теряя всякую волю над собой, и ударил кулаком по столу так, что чернильница, подпрыгнув, упала на пол, разбрызгивая фиолетовые капли на навощенном до блеска паркетном полу.

2

Придя домой после беседы с женой Канашова, взволнованный Русачев долго не мог найти себе места.

Марина Саввишна сразу отправилась в погребок, достала маринованных грибков, сделала салат и, налив стаканчик вишневой наливки, подошла к нему.

– Покушай, голубчик, – предложила она ласково, обнимая мужа и гладя его черные, подернутые нитями седины волосы.

Но Василий Александрович, даже не взглянув на нее, резко поднялся и заперся в своей комнате. В нем еще были слишком свежи воспоминания о стихийном переселении в новый дом, и он считал жену главной виновницей и заводилой.

Долго он сидел, закрыв глаза. Потом достал два пожелтевших от времени номера журнала, где была напечатана его статья о коннице, в наступлении. И, наконец, вытащил из ящика стола отпечатанную на машинке статью. Ее вернула эта же редакция накануне Нового года. В ней он излагал свои мысли о коннице как одном из основных подвижных средств в современной операции. Редакция со многими положениями, выдвинутыми им, не согласилась, отрицая ведущую роль конницы в будущей войне, требовала от него кое-что обосновать, а отдельные места переделать. Он обиделся и не стал ничего переделывать. С каждым днем он все больше и больше относился с недоверием и даже боязнью ко всему, что могло поколебать его авторитет, заслуженно добытый умелым и смелым командованием в годы гражданской войны.

А вскоре прибыл к нему в дивизию служить «баламут» Канашов. Русачев скрепя сердце терпел его начинания, он боялся, что этот «новатор» подведет его. И в то же время понимал: зажимать новое, что вводил Канашов в боевую подготовку и обучение войск, нельзя. Не раз он пытался разобраться, кто же такой Канашов: карьерист, ищущий только служебных успехов, или действительно деловой командир с творческими наклонностями? Он не мог отказать Канашову в его неиссякаемой энергии, умении видеть важное, но в то же время он считал себя обязанным сдерживать его «необузданные желания и порывы».

Первое время он был убежден, что Канашову с ним тягаться трудно. Ведь у него, Русачева, за плечами многолетняя армейская служба, боевой опыт гражданской войны и у командования он на хорошем счету, его ценили, ему доверяли, считали одним из опытнейших командиров. А что перед ним Канашов? Командир хотя и не из молодых, но все же у него нет всех тех качеств, которыми обладал он.

Время шло, и Русачев начинал понимать, что весь его авторитет и особенно его опыт гражданской войны теряют свое былое значение, а сам он, не желая учиться, отстает от жизни. Впервые остро он почувствовал это с приходом в дивизию Канашова.

Прошлой осенью после тактических учений начальник боевой подготовки округа вызвал к себе Канашова и советовался с ним о причинах недостатков в проведенных учениях. Да и сейчас, несмотря на этот печальный случай во время учений, генерал признал подготовку полка хорошей. Это больно задело самолюбие Русачева. А на разборе учений генерал говорил о том, что некоторые большие начальники не готовятся серьезно к учениям и собираются руководить ими, как проезжий дирижер чужим, хорошо сыгранным оркестром. Русачев принял этот упрек в свой адрес.

«А в последнее время Канашов совсем обнаглел. Он, как ретивая лошадь, закусив удила, делал все, что считал необходимым в боевой подготовке, даже не советуясь. И когда я его одернул, он мне такое выпалил, что хоть стой, хоть падай. Хорошо, что мы были вдвоем, и этого никто не слышал. «Я, – говорит, – на ваше начальственное положение, Василий Александрович, не посягаю. Любите вы это самое положение, что ж…». И это звучало так: «Разве можно винить тебя, если ты на большее не способен? Только не мешай и мне дело делать…»

И Русачеву неприятно было, что Канашов разгадал его слабости и дерзко их обнажил. Может быть, это и породило у Русачева в последнее время чувство подсознательной боязни откровенного разговора с глазу на глаз. При посторонних Канашов не мог ему сказать этого, ибо хорошо знал жестокие законы дисциплины и не хотел их испытывать на себе. К тому же он был достаточно умен, чтобы нарочито обострять отношения.

Русачев порывисто поднялся и опять торопливо зашагал. Ходил он долго, пока не устал. Тогда снова сел, закурил и опять встал, вспомнив, что сегодня получена еще одна срочная шифровка из штаба округа – приказывали направить в их распоряжение подполковника Канашова. Его расстроило это приказание. А вдруг действительно Канашова отстранят? В течение нескольких дней после того, как Канашов был предупрежден им о неполном служебном соответствии, Русачев не решался отправлять рапорт на имя командующего с просьбой снять Канашова с командования полком. Надвигалась ответственная полоса боевой подготовки войск – летняя учеба. Надо было строить новый лагерь. Зарницкий по нескольку раз в день напоминал комдиву о рапорте. И, наконец, рапорт был отослан. Но теперь Русачев почему-то вдруг подумал о том, что этого не надо было делать…

«Надо до отъезда Канашова в округ поговорить с ним по душам о его семейных делах. Может быть, еще удастся их примирить. Канашов грубый по натуре человек. Мог погорячиться из-за дочери и оскорбить жену. Ведь до приезда дочери они жили в согласии. Нет ничего запутанней, чем отношения между мужем и женой… И тут, пожалуй, Коврыгин односторонне подошел к решению вопроса, обвиняя во всем Канашова. Мне ведь тоже поначалу так показалось. А теперь нет сомнения, что виновны и он и она. И даже она больше». Сам себе Русачев признался, что он не жил бы с такой скандальной женщиной.

Поразмыслив обо всем, Русачез позвонил домой к Коврыгину:

– Вечер добрый, Петр Петрович. Не разбудил? Читаешь? Полезное занятие… У меня сегодня был разговор с женой Канашова. К тебе приходила? Грозилась? Ну пусть пишет… По-моему, разбирать Канашова на дивизионной парткомиссии не следует… Ограничимся вызовом и предупреждением. Пусть сам решает этот вопрос по-серьезному – будет ли он с нею жить или нет?… Ты ведь знаешь: силой мил не будешь. Вот так. Ну, будь здоров…

3

Новое место для лагеря выбрали в густом сосновом лесу. Неподалеку бежала речушка, чистая, прозрачная. На ней было решено устроить плотину, поднять уровень воды, чтобы использовать ее в хозяйственных целях. За рекой начинались поля, они перемежались оврагами, высотками и рощицами, что было особенно выгодно для учебного поля и тактических занятий. Район понравился всем, и только один командир полка, подполковник Муцынов, оставался ко всему безразличен.